CC BY
50
Исмаилов Алексей Станиславович
Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, философский факультет, студент
«Новый Град» и другие пореволюционные течения
«Новый Град» — журнал, издававшийся в Париже коллективом философов-эмигрантов, относящихся к пореволюционному направлению русского зарубежья (Г.П. Федотов, Н.А. Бердяев, И.И. Бунаков-Фондаминский и др.).
С 1931 по 1939 гг. вышло 14 номеров журнала. Авторы исходят из реальности глубокого системного кризиса эпохи — общей позиции многих крупных историков и философов того времени, например, Э. Фромма, Й. Хейзинги, О. Шпенглера [1]. Техницизм цивилизации
ведет борьбу против культуры и пока выигрывает, миллионы людей чувствуют одиночество и потерянность, нерешенный рабочий вопрос создает угрозы революций, к охваченной кризисом Европе с разных сторон подступают коммунизм и фашизм. Положение усугубляется распространенными религиозными предчувствиями апокалиптической катастрофы. Но в отличие от Шпенглера, предрекавшего неизбежность возврата к варварству и предлагавшего Европе встать в «римски-героическую позу презрения к жизни и принятия смерти» [2, с. 19], новоградцы призывали не сдаваться, верить в победу культуры, вместе строить свободное, справедливое и безопасное для всех народов общество будущего. Они отвергали тезисы о подчинении истории каким бы то ни было научным или природным законам и считали ее делом рук людей, их свободной воли. Поэтому редакция в первом номере журнала выступила с призывом «быть с теми, кто готов бороться, готов странствовать — не в пустыню, а к Новому Граду, который должен быть построен нашими руками, из старых камней, но по новым зодческим планам» [3, с. 5].
Глядя на борьбу Рузвельта с Великой депрессией, драматические события гражданской войны в Испании, приход к власти нацистов в Германии и собирая обрывочные данные о ситуации в СССР по сообщениям официальной прессы и рассказам советских граждан, «Новый Град» стремился не отстоять старые отжившие свое идеи или утвердить необходимость копирования западных образцов социально-политического устройства, но подняться над расколом и враждой, утвердить принципиально новый тип общества, основанный на подлинной демократии, христианской правде и уважении к личности.
Трактовка новоградцами большевизма и сути Октябрьской революции, абсолютно неприемлемая с точки зрения дореволюционного сознания, в чем-то перекликается с Н. Устряло-вым. Ф. Степун отмечал, что «для дореволюционного сознания большевизм — только ложь, а для пореволюционного он не только ложь, но в известном смысле и истина» [4, с. 20]. Оставаясь непримиримыми противниками большевизма, новоградцы признавали, что он является не каким-то потусторонним закапсулированным злом, а «нутряной национальной стихией, издавна волновавшей русские сердца» [5, с. 87]. В большевизме воплотились исконно русские черты — правовой нигилизм, рассматривающий право как «могилу правды», стремление к упрощению сложного (Степун приводит в пример толстовство), тяготение к крайностям — «сгоряча ругнуть» старый и «сплеча рубануть» новый мир и др. Чтобы эффективно противостоять большевизму, нужно сначала признать ответственность за него. Но остается и не менее важный вопрос — что ему противопоставить. Для реакционеров ответ был очевиден — вооруженная борьба, надежда на новую мировую войну, которая должна была смести чуждый русскому духу большевизм, оставив нетронутой подлинную дореволюционную Россию. Сменовеховцы и младороссы готовы были творчески углублять национальную сущность революции и быть конструктивной оппозицией. Вооруженную борьбу с большевизмом новоградцы считали безумием и верным путем к окончательному разобщению народа и эмиграции. Ф. Степун писал, что «как ни страшно и как ни грустно в этом признаться, но в эмиграции нет более слепых и более зло устремленных на Россию взоров, чем увлажненные нежнейшими воспоминаниями взоры старо-эмигрантских патриотов» [6, с. 19]. Столь же ошибочно было со стороны эмиграции вести ожесточенную антибольшевистскую пропаганду, отрицая очевидные успехи советской власти — это лишь закрыло доступ эмигрантской печати в СССР, «углубило ров между двумя Россиями» и породило недоверие к эмиграции у левой интеллигенции Европы. Новоградцы, напротив, признали многое — Ф. Степун отмечал производственно -хозяйственные успехи СССР, И. Фондаминский говорил о «прочности советского строя», Н. Бердяев допустил противоречивость свободы и ее особое понимание в Советской России. Это дало повод Н. Устрялову упрекнуть позицию журнала в «половинчатости» [7, с. 8-20]. В свою очередь, Федотов обвинил Устрялова в «оптимистическом гегельянстве» — распространенном заблуждении, характерном, по его мнению, также для евразийцев и некоторых утвержденцев. Во фразе Устрялова «нужно зажить имманентной логикой совершающегося... нужно воспринимать действительность динамически, приобщаясь к ее движущемуся разуму» Федотов видит отказ от «своего суда над действительностью», а вместе с ним и от свободы, и своей души [7, с. 16]. До самой смерти философ не видел ни для одной из эмигрантских групп перспектив возвращения в СССР, поэтому всегда жестко критиковал возвращенчество. «Если он [эмигрант] не окончательно одурел от чтения «Известий», он должен помнить, что едет не в свободную страну, а в тюрьму» [8, с. 127]. Положение дел в СССР таково, что вернувшегося изгнанника могли ждать не только арест и казнь, но и унижение и, что самое страшное, опасность превратиться в предателя.
Столь же далеки от «Нового Г рада» позиции большинства младороссов. Новоградцы трактовали феномен большевизма шире, нежели политика конкретной партии. Большевизм — это образ мысли, образ действия, характерный для определенного типа человека. Непримиримый враг большевизма, готовый бороться с ним его же методами, вдохновляющийся лишь ненавистью и пафосом борьбы — точно такой же большевик. Пореволюционные течения разглядели в большевизме идею, в этом их сила, но в этом и уязвимость. Поэтому Г. Федотов не видит существенной разницы между националистами-эмигрантами и большевиками [9, с. 6061], а Ф. Степун констатирует, что «младороссы, ведущие систематический обстрел сознания и воли эмигрантской молодежи на определенно большевицкий лад, прибегающие к типично большевицким приемам агитации, к упрощенно-плакатному мышлению, к хлесткой, злой и веселой фразе, на добрую половину уже большевики» [4, с. 19]. Печальная судьба падения перед соблазном «обольшевичения» постигла и евразийство [4, с. 19].
Впрочем, отдельных представителей пореволюционных течений новоградцы готовы были признать идейно близкими. Так, Г. Федотов положительно отозвался о журнале «Русский временник», издаваемый группой авторов, отделившихся от Союза младороссов (Л. Горбов, Л. Закутин, В. и С. Попандопуло и др.), и даже пригласил их к сотрудничеству. «Для «Русского временника», называющего себя «органом революционной монархической мысли», верность религиозной и национальной традиции России соединяется с серьезным, и не только словесным устремлением к идеалам русской интеллигенции: свободе, демократии и даже социализму» [10, с. 183]. Однако Федотов, со свойственной ему откровенностью и прямотой указал и на точки расхождения: новоградцам абсолютно чужда идея монархии, будь то идеализации исторического самодержавия или любые монархические проекты возрождения России. По мысли Федотова, говорить о монархии абстрактно в России бесполезно, в ней просто не сработают прекрасно зарекомендовавшие себя в Северной Европе и Англии схемы. А если говорить о монархии предметно, то ее установление в условиях пореволюционной России так и или иначе будет сведено к реставрации Романовых, имя которых ненавистно подавляющему большинству народа.
С осторожной благожелательностью Федотов воспринимал позицию утвержденцев. Некоторые взгляды Ю.А. Ширинского-Шихматова, несомненно, были ему близки — христианская правда и этика, понимание национализма как служения Богу и Миру, противопоставление истинной демократии современной партийной борьбе и др. Однако в целом утвержденцы были достаточно неоднородным течением, что оставляло впечатление некоего сумбура. Сомнения у Федотова вызывал религиозный облик «Утверждений»: «Христианское ядро редакции является в окружении гностической ауры. Тут и антропософы и манихеи и почитатели индийской духовности. Для христианина этот воздух удушлив, для национального политика — вреден» [11, с. 89]. Тем не менее мыслитель признавал важность «Утверждений» как пореволюционной трибуны «широкой концентрации». Всегда избегая крайностей, Федотов считал практически любое мнение потенциально ценным в деле возрождения России.
Положительной оценки Федотова заслужил ежемесячник молодых утвержденцев (А. Яр-мидзе, В. Андреев и др.) «Завтра», предлагавший проект христианской неодемократии. Нарекания вызвало лишь то же самое «бессознательное гегельянство», подмеченное философом у Устрялова, а годы после — у Бердяева. «Помогать Истории» бессмысленно, так как нет никакой истории, кроме той, которая творится поступками людей.
В оценке «Третьей России» народников-мессианистов новоградцы расходятся. Федотов одобряет антибольшевистскую направленность издания, но не может принять антихристианской риторики ведущего автора П. Баранецкого, воздвигающего алтарь служения «Новому Богу Единства» в духе дохристианских идей государства-демиурга. «Редко приходилось читать что-нибудь более страшное, чем этот призрак грядущей России, вызванный жестокой мечтой Баранецкого. Благодаришь Бога за то, что он нашел в себе достаточно честности, чтобы не связывать его с христианством, как делают иные, более гибкие и эклектические, кумирослужители новой этатической религии» [11, с. 90], — писал Федотов.
На Ф. Степуна журнал произвел в целом благоприятное впечатление общей серьезностью и сложностью идей, приверженностью демократии и отрицанием тоталитарных идеологий фашизма и коммунизма и выгодным отличием от «плакатного стиля» младороссов. Не соглашаясь с трактовкой христианства Баранецким, он списывает его заблуждение на простое непонимание сути религии: «Те требования, которые Баранецкий предъявляет к новой религии, считая их, очевидно, не осуществимыми в пределах христианства, на самом деле христианством никогда не отрицались. Баранецкий смотрит на христианство не то как
толстовец, не то как ницшеанец, и поэтому сущности христианства не видит. Смысл христианства, конечно, не в отрицании матери, как думает Баранецкий, а в ее преображении. Преображение мира есть основное задание христианства» [12, с. 80].
ЛИТЕРАТУРА
1. См.: Хейзинга Й. Homo Ludens. В тени завтрашнего дня. М., 2004; Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 2009; Фромм Э. Бегство от свободы. М., 2011.
2. Степун Ф.А. О свободе // Новый Град. 1934. № 8.
3. От редакции. Новый Град // Новый Град. 1931. № 1.
4. Степун Ф.А. Задачи эмиграции // Новый Град. 1932. № 2.
5. Степун Ф.А. Ответ И.В. Гессену // Новый Град. 1932. № 5.
6. Степун Ф.А. Чаемая Россия // Новый Град. 1936. № 11.
7. Федотов Г.П. В плену стихии // Новый Град. 1932. № 4.
8. Федотов Г.П. О чем должен помнить возвращенец? // Федотов Г.П. Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1991. Т. 2.
9. Федотов Г.П. Новый идол // Федотов Г.П. Судьба и грехи России: избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2 т. СПб., 1991. Т. 1.
10. Федотов Г.П. Искания младороссов // Новый Град. 1938. № 13.
11. Федотов Г.П. Пореволюционная пресса // Новый Град. 1933. № 6.
