CC BY
27новое индустриальное общество: 50 лет спустя
new industrial state: 50 years later
Материал посвящен 50-летию выхода книги Дж.К. Гэлбрейта «Новое индустриальное общество», дается оценка ее актуальности в настоящее время.
abstract
This material dedicated to the 50th anniversaty of the J. K. GaLbraith's book publication "New industrial society" and views its topicality nowadays.
ключевые слова
Экономическая теория, индустриальное общество, экономика неприкосновенности, мировая экономика, ограничения, техноструктуры, регулирование. KEY wORDS
Economic theory, industrial society, economics of immunity, international economics, limitations and restrictions, technostructure, managing.
дЖЕйМс к. ГЭЛБРЕйт
Член Международного комитета ВЭО россии, профессор университета Техаса, председатель Совета директоров ассоциации «Экономисты за мир и безопасность»
JAMES K. GALBRAITH
Member of the International Committee of the Free Economic Society of Russia, professor at the University of Texas, the Chairman of Economists for Peace and Security
аннотация
Для меня, моей жены и дочери великая честь быть сегодня на этом мероприятии, которое посвящено памяти моего отца и его работе, а именно первой публикации 50 лет назад его книги «Новое индустриальное общество». Эта книга — его шедевр, во многих отношениях самый важный его труд по экономической теории. Это был второй том трилогии, которая началась изданием в 1958 году «Общества изобилия» и завершилась в 1973 году работой «Экономические теории и цели общества». Кто-то недавно сказал, что 50-летие этой книги можно сравнить со 150-летней годовщиной выхода «Капитала» Карла Маркса, а также со 100-летием Октябрьской революции. Кажется, такое сравнение — это уж слишком, но я уверен, что отцу оно бы пришлось по душе.
Приступая к работе над книгой в конце 1950-х (а опубликована она была спустя почти десять лет, включая перерыв на время поездки в Индию), отец намеревался совершить революцию в экономической профессии и в преподавании нашей науки. Он всегда говорил, что революция подобна выламыванию прогнившей двери, и был уверен, как и многие, что к 1960-м доктрины классической и неоклассической экономики уже изжили себя, стали той самой прогнившей дверью, которую пора заменить.
Все вышло совсем не так. Его книга, более года бывшая бестселлером в США, прочитанная студентами колледжей по всей стране и по всему миру, ставшая предметом исследований здесь, в России, и во многих других странах, к сожалению, вызвала контрреволюцию, спровоцировав подъем новой, еще более агрессивной, классической и неоклассической экономики — экономики неприкосновенности и постоянства свободных рынков, экономики властвующего
потребителя и бессильного, конкурирующего бизнес-предприятия. Иными словами, эту дверь, какой бы прогнившей она ни была, усердно баррикадировали в течение всей эпохи Милтона Фридмана, Маргарет Тэтчер, Рональда Рейгана, Вашингтонского консенсуса и неолиберализма.
К тому времени, когда мой отец сошел со сцены, эту книгу в Соединенных Штатах было уже не найти: она не переиздавалась. Я поставил себе цель вернуть ее в печать. Сегодня она представлена в двух изданиях и отныне будет доступна постоянно. Справедливо будет сказать, что ее возрождение в России и выход великолепного издания «Гэлбрейт: возвращение» — это лишь первая волна важного интеллектуального движения, которое должно обрести масштаб, сравнимый с масштабом работы моего отца 50 лет назад, и произвести глобальный эффект, какого оно и заслуживает.
Приглашая меня сюда, профессор Бодрунов писал, что, по его мнению, изложенные в книге идеи сегодня актуальны как никогда, а потому требуют развития с точки зрения нового состояния мировой экономики. Это абсолютно верное утверждение, и начать здесь необходимо с вопроса о том, в чем заключается главная идея. В том, что сила успешной экономики, каковой тогда была экономика Соединенных Штатов, не в особой магии рынка, а в эффективных сложных организациях, которые придавали обществу и экономике свою специфику, которые были способны реализовывать техническую, финансовую и маркетинговую стороны передового производства и функционировать в условиях внешних ограничений. Они не работали исключительно в собственных целях, как следовало бы, по мнению консервативных экономистов, а должны были уделять и уделяли внимание интересам общества, частью которого являлись, в том чис-
ле вопросам гражданского общества, профсоюзов, потребителей, экологического движения и всем прочим аспектам и проблемам, вокруг которых должна быть образована социальная организация. Это прямая противоположность догмам.
Экономика, противником которой выступал мой отец, была создана в XVIII веке с конкретными политическими целями, в известной степени прогрессивными — для своего времени и места. Все они были перенесены в XX, а затем и в XXI век, словно являются вечной истиной. Подходят ли современности структуры, давшие начало экономике конкурентного равновесия, зародившиеся в Китае тысячи лет назад и развитые в Европе в XVIII веке? Мой отец считал, что нет. Он полагал, что мы всегда будем действовать в изменяющихся условиях, а значит, должны корректировать свои идеи соответствующим образом. С этой точки зрения, например, проблема СССр заключалась не в отсутствии рынков, а в огромных масштабах и ограниченной способности к адаптации производственных единиц, именно поэтому введение «свободных рынков» привело к разрушению системы, а не к ее оздоровлению. За разрушением последовало полтора десятилетия невзгод, внутреннего мародерства и внешней нужды. Эта история хорошо знакома всем, и в США тоже.
Структуры доминирующих, стабильных промышленных корпораций, описанные в этой книге, не выдержали испытания временем. В конце концов они столкнулись с тремя серьезными изменениями, произошедшими после публикации «Нового индустриального общества». Первое изменение заключалось во внедрении экономических систем, плановых систем — как их называл мой отец, возникших
в промышленности других стран, в особенности в послевоенных Японии, Корее и в некоторой степени Германии, которые привели к дестабилизации старых корпоративных промышленных структур в США, оказавшихся менее адаптированными к глобальным условиям.
Вторым изменением стало возвращение мировых финансовых институтов, особенно в начале 1980-х, изначально подстегиваемых крайне высокими процентными ставками в начале президентства Рейгана, которые восстановили власть мощных банков, — власть, которая была ограничена «Новым курсом» Рузвельта в период со времени Великой депрессии до 1970-х годов. С этим была тесно связана способность создавать новые корпоративные структуры, в частности направленные на развитие технологического сектора, капитализация которого была независимой, чтобы научное и техническое сообщество или его наиболее продвинутые элементы могли пользоваться изменением стоимости капитала, связанного с их контролем над крайне дефицитным и динамичным ресурсом — поставкой новых технологий всей мировой промышленности. По сути, это и есть причина бифуркации в американской экономике в 1990-х и 2000-х. Так вот подъем мировых финансовых институтов, расположенных в основном на Восточном побережье, в Нью-Йорке, и подъем сектора информационных технологий, размещающегося преимущественно на Западном побережье, в Калифорнии и Вашингтоне, оставили внутреннюю часть США, в первую очередь Верхний Средний Запад, в состоянии экономического упадка и вынудили старые промышленные корпорации решать вопросы соотношения сил на рынке (к чему они оказались не вполне готовы) через привлечение сторонних исполнителей, вывод деятельности за границу
_
и дальнейшее истощение собственной базы. Последствия всего этого мы видим сегодня. Они определили путь политической эволюции США, в том числе результаты прошедших выборов, где, по сути, столкнулись профессионалы с обоих побережий — то, что можно было бы назвать финансовой и технологической «техноструктурой», и умеренно депрессивная и по-настоящему встревоженная и неуверенная центральная часть страны, примкнувшая к восстанию, итогом которого стало избрание Дональда Трампа.
Когда я выступал в Санкт-Петербурге, в конце ко мне подошел коллега из Германии и сказал: «Мы так и не стали приверженцами доктрин свободного рынка», а я ответил, что считаю такую позицию правильной. Если вы спросите, какая страна сегодня имеет промышленный комплекс, который по-прежнему работает максимально приближенно к идеям моего отца, ответ будет — Германия и, возможно, Япония, где послевоенное развитие происходило под влиянием работ отца. Он был автором выступления, которое в Германии известно как «Речь надежды» и которое в 1946 году заложило основы для восстановления самоуправления в Германии. Отец и его ученики сыграли важную роль в перестройке экономики современной Японии.
Для эффективной работы и удовлетворения потребностей широких слоев общества плановая система нуждается в том, что мой отец называл «техноструктурой». Это группа людей (обученных, уверенных, продвинутых и разносторонних инженеров, менеджеров, проектировщиков, юристов и так далее), работающих вместе на условиях относительного равенства и коллективной ответственности. Упадок возникает, когда тот или иной сектор, в случае с США — финансовый и высокотехнологичный
сектор, получает силовое преимущество и провоцирует перекос в распределении доходов, значительно усложняя для техноструктуры задачу замещения собственных специалистов по широкому спектру направлений. Это явление мы наблюдаем в университетах, и потому важно организовать университетскую структуру таким образом, чтобы они могли эту проблему преодолеть. В плановой системе государство компетентно, автономно, отстранено и способно реализовывать функцию регулирования в широких общественных интересах, а также устанавливать стандарты и обеспечивать их соблюдение.
Я часто говорил, что признаком развитого общества, в противовес развивающемуся или разрушающемуся, является не столько образование, которое доступно по всему миру, и не технологии, которые можно реализовать почти где угодно, и даже не инфраструктура, которая является хотя и важным, но не решающим фактором, а способность устанавливать стандарты и обеспечивать их соблюдение, реализовывать сложные кодексы поведения, отвечающие за бесперебойную работу производственной системы и не позволяющие ей развалиться из-за того, что люди ей не доверяют. В этом заключается проблема потребительских товаров при социализме. В Китае эту проблему решают отчасти путем импорта западных стандартов маркетинга. Подъем Скандинавии в XX веке в значительной степени был обусловлен стандартами оплаты труда, определенным эгалитаризмом, который сделал продвинутые компании прибыльными, так как их производительность позволила им отвечать трудовым стандартам. Эти вещи важны, и верным признаком упадка является захват лоббистами контроля над государственным аппаратом и разрушение таких стан-
т
дартов, вывод на первый план отсталых, а не прогрессивных отраслей.
Что же делать? В обеих наших странах, как и во всем мире, необходимо начать сначала. Изучение сложных организаций и их отношений с государством, работающим населением, профсоюзами, наукой, технологиями и финансовым сектором — это фундаментальная проблема. Это то, что мы должны поставить для себя целью, и тогда мы сможем заменить бесплодную, бесперспективную экономику подходом, практикующим изучение вопросов, критику и конструктивное сотрудничество, который, вероятно, снова сможет дать что-то миру, в котором мы живем.
Кроме того, каждая страна должна провести стратегическую оценку, организованную открыто и в духе демократии, без давления со стороны банкиров, олигархов, плутократов или, если уж на то пошло, государственных органов. Для того чтобы провести такую оценку, сделать ее реальной, нужно контролировать искажения, создаваемые огромным количеством проявлений неравенства. Правительство не может быть демократичным, будучи узким кругом миллиардеров или генералов в отставке. Мои исследования говорят о том, что наиболее успешные демократические общества базируются на принципах равноправия, так как в них сбалансированы секторы гражданского общества.
Позвольте мне завершить мое выступление следующими словами. Есть одна идея, которая была очень важна для моего отца и которая важна для меня, ведь я 20 лет был председателем совета директоров организации под названием «Экономисты за мир и безопасность» (у нее есть российское отделение, и здесь присутствуют многие мои близкие друзья, с которыми мы все это время сотрудничали). Без мира
ничего не работает. Страны добиваются наилучшего результата, когда они работают так, как это представлял мой отец, когда они работают изнутри, посредством открытых дискуссий и с уважением целей и потребностей друг друга. Выражаясь словами Д.М. Кейнса, война — это конечный потребитель надежд, мечтаний и возможностей. Сегодня мы все, как никогда прежде, тесно связаны и находимся на очень опасном этапе, который отличается пагубной атмосферой недоверия, отчасти возникшей под воздействием обстоятельств и отчасти порожденной оппортунистической политикой. Необходимо научиться уважать пространство, расстояние и отличия других, преодолеть это недоверие, признать, что каждая страна имеет суверенное право самостоятельно решать свои проблемы.
Мой отец впервые познакомился с вашей страной в мае 1945 года, когда встретился с представителями Красной армии в Берлине. В 1956 году он впервые посетил Советский Союз. Тогда он доехал до Ташкента. Насколько мне известно от родителей, в 1963 году с Президентом США Дж. Ф. Кеннеди обсуждался вопрос о назначении отца послом в СССР, и мотивация Кеннеди в этом вопросе была однозначна: отец был его наиболее значимым советником по вопросу невмешательства в ситуацию во Вьетнаме, в 1963 году Кеннеди намеревался закончить холодную войну, и, я уверен, генеральный секретарь Н.С. Хрущев прекрасно это понимал. История пошла по иному пути, но нет никакого сомнения в том, какую роль в той ситуации играл мой отец.
Завершу выступление своей любимой цитатой. Это слова моего отца, которые прозвучали в инаугурационной речи Дж. Ф. Кеннеди в январе 1961 года: «Нельзя договариваться из страха, но также и нельзя бояться договариваться». Пом-
ня об этом, мы продолжим вести диалог и добьемся высочайших результатов.
It is a truly great honor for me, and for my wife and my daughter, to be present at this event, which is in honor of my father and his work, in particular, the publication 50 years ago of the first edition of his book The New Industrial State. It was his masterwork, in many ways his most important work of economic theory, and also the second book of a trilogy which began with the publication of The Affluent Society in 1958, and finished with the publication of Economics and the Public Purpose in 1973. Someone once said that the 50th anniversary of this publication might be compared with the 150th anniversary this year of the publication of Karl Marx's Das Kapital, and the 100th anniversary of the October Revolution. That seems a bit much but I know my father would have liked it very much indeed.
When he published this book, which took practically a decade from the beginning in the late 1950s and was interrupted by his time in India, he did intend to bring about a revolution in the conduct of the economics profession and in the teaching of our subject. He always said that a revolution is like kicking in a rotten door, and he believed, like many people, that in the 1960s the doctrines of classical and neoclassical economics were entirely decrepit, a rotten door suitable for replacement.
It didn't work out that way. What this book provoked, as a bestseller in the United States for over a year, read by college students all across the country and all across the world, having its reach here in Russia and many other places, was, unfortunately, a counterrevolution, the rise of a new and even more aggressive classical and neoclassical economics, the economics of
the sanctity and permanence of free markets, the economics of the sovereign consumer and the impotent, competitive business firm. The door, in other words, rotten though it was, was barricaded heavily through the epoch of Milton Friedman, Margaret Thatcher, Ronald Reagan, the Washington consensus, and the neoliberal era.
By the time my father passed from the scene, this book was unavailable in the United States as it was out of print. I took it upon myself to bring it back into print. There are now two editions, which will be available permanently. It's fair to say that this revival in the Russian Federation, and the publication of this really marvelous volume, Galbraith Returns, represent the first wave or the first echelon of an important intellectual movement, which should have a reach similar to that enjoyed by my father fifty years ago and with an effect around the world which it deserves.
Professor Bodurov, in inviting me here, wrote that he thought the ideas in the book were as relevant as ever and need to be developed from the standpoint of the new situation of the global economy. That's exactly right, and we should begin by asking what is the critical idea. It is that the strength of a successful economy, such as the United States was at that time, lies not in some magic of marketplace, but in the broadly effective complex organizations which gave the society and economy of that time their specific character, organizations that were able to master the technical, financial, and marketing aspects of advanced production, and that were able to operate in an environment of effective outside constraints. They did not operate only for their own purposes, as the conservative economists claimed they should, but paid attention to and were required to pay attention to the broad interests of the society in which they were embed-
ded, including civil society, organized labor, consumers, the environmental movement, and every other aspect of the broader concerns around which the social organization must be structured. This is the opposite of a dogma.
The economics which my father opposed was an economics created in the 18th century for specific policy purposes, which wer progressive, in some ways, for their time and place. They had been taken up in the 20th and on into the 21st century as though they were eternal truths. Were the structures that gave rise to the economics of competitive equilibrium, which actually emerged from China thousands of years ago, but were developed in Europe in the 18th century, appropriate for the modern age? My father did not think they were. He believed that we would always be operating in an environment of changing structures, and we should adjust our ideas accordingly. From this viewpoint, for example, the problem in the USSR was not the absence of markets, but the vast scale and limited adaptive capacity of the productive units that were present at that time, and so introducing "free markets" brought collapse rather than improvement. From collapse there followed the decade and a half of trouble, internal looting and external privation. This is a history with which we are all familar, even in the United States as well.
The structures of the dominant and stable industrial corporations that were described in this book did not endure. What they were ultimately confronted with were three major developments that were largely subsequent to the publication of the New Industrial State. The first was the incursion of economic systems, planning systems, as my father called them, that originated in the institutional structures of other countries, especially post-war Japan, Korea, and Germany, to a certain extent, which then tended to destabilize the older corporate, industrial struc-
tures of the United States which were less well-adapted to global conditions.
The second development was the return of global finance, particularly in the early 1980s, initially under the impetus of extremely high interest rates in the early Reagan period, which reestablished the power of the great banks of the financial sector, a power that had been disciplined in the New Deal, from the Great Depression up through the 1970s. Closely associated with that was the capacity to create new corporate structures, specifically devoted to the development of the technology sector, independently capitalized so that the scientific and engineering community, or its most advanced elements, could take advantage of the capital valuations associated with their control over a most scarce and dynamic resource, namely the provision of new technologies to the entire global industrial sector. That is essentially why the bifurcation of the American economy occurred in the 1990s and the 2000s.
The rise of global finance, largely headquartered on the East Coast, in New York, and the rise of the information technology sector, largely headquartered on the West Coast, in California and Washington, left a great part of the interior of the country, particularly the upper midwest, in a state of economic decay, and also left the old industrial corporations to deal with power relations which they were not fully equipped to cope with, through outsourcing, offshoring, and further hollowing out their own base. The consequences of that are in front of us today. They determined the political evolution that the United States has taken, and in particular the outcome of the last election, which largely pitted a bi-coastal professional class, which one might call the financial and technological "technostructure", against the moderately depressed and certainly very anxious and un-
/ J
4 2
certain heartland of the country, which joined the rebellion that brought about the election of Donald Trump.
When I spoke in St. Petersburg, a colleague from Germany came up to me afterwards and said, "we never block in to the free market doctrine" and I said "I think that's correct." If you ask where in the world today does one have the industrial system that continues to function most closely along the lines that my father suggested, it would be in Germany, and perhaps also in Japan, both countries whose post-war development was influenced by my father's work. He was the author of what is called in Germany "The Speech of Hope" in 1946, that set the path of reestablishing German self-government, and he and his students played an important role in the economic construction of modern Japan.
A planning system, to function effectively and to meet the needs of the larger society requires what my father called a "technostructure", a group of people, a trained, secure, advanced, diverse class of engineers, managers, designers, lawyers, and much else, working together on terms of relative equality and shared responsibility. It is a mark decay when one sector or another, as has happened in the United States with finance and high technology, gains a power advantage and skews the income distribution, making it very difficult for the technostructure to replace itself in the broad spectrum of talents that it requires. This is a phenomenon that we observe in our universities and which we have to design our universities to overcome. A planning system requires a competent, autonomous, detached state, capable of exercising regulatory power in the broad public interest and of setting and enforcing standards. I've often argued that the mark of an advanced society, as opposed to a developing, or decaying society, is not so much education, which is available very
widely in the world, and not so much technology, which can be placed almost anywhere, and not even so much infrastructure, which, although important, is not decisive, but rather is the capacity to set and enforce standards, to have complex codes of behavior, which enable the productive system to function smoothly and not to fall apart because people fail to trust it. This is a problem of consumer products under socialism. The Chinese solved it, in part, by importing the marketing standards of the West. The rise of Scandinavia, in the 20th century, had a great deal to do with wage standards, a certain egalitarianism that made advanced firms profitable because their productivity enabled them to meet the labor standards. These things are important, and it is a mark of decay when lobbies seize control of the state apparatus and erode those standards, rewarding the backward, as opposed to the progressive industries.
So what must be done? In both our countries, as well as around the world, we must seek to begin again. The study of complex organizations and their relationship to the state, to the working population, to organized labor, to science and technology and finance is a foundational task. It's something we need to set ourselves to and with it we can replace a barren, futile economics with a discipline of inquiry, criticism, and constructive engagement, that will again perhaps contribute something to the world in which we live.
Beyond this, each country must make a strategic assessment, openly arrived at in a democratic setting which is not dominated by its bankers, oligarchs, or plutocrats, or, for that matter, the organs of the state. To effect such an assessment, to make it work, the distortions of vast inequalities have to be controlled. One cannot have a government that is both democratic and run by a handful of billionaires or retired generals. My research strong-
ly suggests that the most successful democratic societies are those that are fairly egalitarian because they have this balance of civil society sectors.
Let me close with one final word. Something that was very important to my father and also to me, since I served for 20 years as the chair of the board of an organization called Economists for Peace and Security, an organization with a Russian affiliate, including many close friends who cooperated with us all through this period: Nothing works without peace. Countries work best when they work the way my father thought they should work internally, with open discussion and respect for each other's objectives and requirements. War, in a comment that Keynes made, is the ultimate consumer of hopes and dreams and possibilities. In this age, we are as tightly bound and interlinked as we have ever been, perhaps even more so, and we are at this moment in a very dangerous phase, a phase marked by a toxic climate of distrust, motivated partly by circumstance, and partly by opportunistic politics. We must find a way to respect the space, the distance, and the difference, to overcome that mistrust, to recognize that every country has the sovereign right to work out its own problems.
My father's first engagement with the USSR came when he met the representatives of the Red Army in Berlin, in May of 1945. His first visit was in 1956. He got as far as Tashkent. In 1963, as I understand from my parents, there was a discussion with President Kennedy, that he might come here as ambassador, and Kennedy's intention in doing that cannot be mistaken. My father was his most significant advisor on the question of not getting involved in Vietnam, and Kennedy's intent in 1963, as I think General-Secretary Khruschev understood very well, was to work to bring the Cold War to an end. History turned out oth-
erwise, but there could be no mistaking where my father stood in that discussion.
I will close with a sentence that I love. It's a sentence that my father wrote, that appeared in the inaugural address of John F. Kennedy in January of 1961. "We must never negotiate with fear, but we must never fear to negotiate." In that spirit we can carry forward a conversation from this point toward very productive results.
