Нормирование насилия Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Нормирование насилия*

В. И. Красиков**

Известно, что в Париже XVI в. популярным развлечением и знати, и плебса было медленное сжигание кошек: их подвешивали на канате над по-

мостом с костром и медленно опускали в огонь. В то время как зрители заливисто хохотали, животные истошно вопили и выли от боли, опаливались, запе-

* Статья подготовлена при финансовой поддержке и в рамках выполнения гранта РФФИ проект № 07-06-00067-а.

** В нашем журнале опубликовал статью «Преступность как социоантропологическое явление (2005. — № 1).

кались и, наконец, обугливались. После представления веселая и возбужденная публика, среди которой были и особы королевской крови, разбредалась в приятном расположении духа по домам и ближайшим тавернам1. Радует, что это были все же не кровавые гладиаторские бои. Со временем чувства людей, по-видимому, значительно смягчились и гуманизировались. Но означает ли это, что наслаждение от лицезрения насилия ушло из человеческой жизни? Может, оно денатурализовалось, обрело виртуальные формы современных криминальных романов, блокбастеров и триллеров о серийных убийцах и маньяках и в любой момент вновь вернется, а гуманистическая пленка, стягивающая склонную к насилию человеческую натуру, с оглушительным треском порвется, как уже было в первой половине ХХ в.?

Что есть насилие в мире человека, насколько оно необходимо, эффективно и как оно регламентируется? Какие факторы и как влияют они на динамику насилия? Стали ли мы гуманнее, нежнее в своих чувствах и уменьшилась ли наша жестокость? Эти вопросы и будут путеводными нитями наших дальнейших рассуждений.

Где есть состязание, меряние сил, там присутствует феномен, основанный на силе, как в виде прямых физических столкновений, так и, что чаще, в виде демонстраций силы — для оказывания влияния в формировании и перераспределении ресурсов. Все это, похоже, связано преимущественно с миром живого, где среди множества потенциальных претендентов на ограниченные источники питания и размножения и возникают теснейшим образом переплетенные насилие и агрессия.

В биологическом мире насилие непосредственно связано с физической демонстрацией силы и в меньшей степени — с символическими действиями. Здесь оно, прежде всего, — фаза столкновения в развертывании агрессии. Сознание неимоверно усложняет и разнообразит социальные процессы, что связано с такими характеристиками человеческого интеллекта, как устойчивая долговременная память и уникальные способности моментального кодирования и раскодирования значений поведения окружающих. Потребность в физическом столкновении для определения сильнейшего — в интересах перераспределения или лидерства — в большинстве случаев уже отпадает, вполне хватает сопоставлений и оценок физических потенций и волевого тонуса в ритуальных столкновениях-демонстрациях. Уже у высокоорганизованных (стадных) животных физические столкновения ограничиваются конфигурированием иерархий «доминирование-подчинение» посредством ритуализованного поведения. Соответственно, насилие у социальных животных, включая человека, можно интерпретировать как процесс навязывания своей воли другим через демонстрацию силы.

Какой воли? Воли к власти, где последняя и образует основу и биополитики в мире животных, и политики у человека. Насилие всегда политика. Можно говорить лишь о ее уровнях: макро- — для больших групп или микро- — для индивидуальнобытовой ячейки. Но везде насилие движимо идеей поиска лидеров и иерархий.

Агрессия и насилие, таким образом, неотъемлемые элементы структурирования социальных отношений. Неблаговидную репутацию им создали мыслители радикально-гуманистического, демократического толка (от Руссо до Фромма), списавшие все грехи на «бесчеловечную» социальность. В этой традиции право, культура, мораль, социальная норма — меры, способы организации насилия, отчуждение части свободы одной общественной силы в пользу другой.

Однако есть так называемое полезное и необходимое насилие. Оно предназначено для социального целого, для формирования индивидуальной самосознательной душевности. Это организованное психическое принуждение, на чем, собственно, и базируется любое сообщество — «безличные резервуары внешней воспитывающей воли, то скрывающиеся за неуловимым обликом “приличия” и “такта”, то проявляющиеся в потоке “распоряжений” и “законов”, то поддерживаемые простым и безличным “осуждением”, то скрепляемые действием целой системы организованных учреждений»2. Соответственно, в понимании закона и нормы на первый план выходит не ограничение и насилие, а «благое самозаставление» и пресечение. «Закон», «норма» — формулы зрелого правосознания, закрепленные разумом, выдвинутые волей, идущие на помощь воспитывающему себя члену общества. Физическое воздействие здесь — крайняя мера заставляющего принуждения, пресекающего душевный акт ненависти и вражды, стремящийся вырваться наружу и объективироваться в непоправимых поступках.

Таким образом, есть социально регламентированное насилие и преступление, насилие запретное, выступающее за пределы норм и законов. Обе разновидности теснейшим образом диалектически взаимосвязаны:

— «разрешенное» насилие призвано пресекать социопатии и поддерживать социальный баланс, заданный исторической рациональностью;

— социопатии рождаются, с одной стороны, как эмансипационный протест против суровости законов, с другой — как бунт страстей и безответственности.

Действительно, социопатия, общий паттерн нарушения прав других людей, — постоянный спутник человеческого развития. Он проявляется в хронической лживости, импульсивности, агрессии, отсутствии эмпатии и угрызений совести. Социопаты — «обманщики» среди нормально социализированных особей, их стратегия — извлечь выгоду из

альтруистических установок других, сделав вид, что ими самими двигают подобные мотивы. В основе социопатии лежит генетическая предрасположенность, распределенная среди населения3 и зависящая также от степени неблагоприятности социокультурной среды. Однако к природным социопатам иногда примыкают нормально социализированные люди в силу того, что они, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума часто бессильны против их страстей.

Насилие, таким образом, связано с важнейшими социообразующими процессами генерирования социальных иерархий и форматирования социального порядка, имеет свою объективную логику вне нравственных оценок. Вместе с тем мы, будучи существами моральными, не можем оставаться равнодушными к собственному общежитию, не исключая его ретроспективы. Поэтому обратимся к вопросам «нормализации» насилия — его исторического нормирования, ограничения и символизации.

От какой отправной точки берет старт эволюция насилия, и накладывают ли на нее отпечаток особенности начального состояния? Первый миф, сформировавшийся здесь, — дихотомия «гармония-насилие». Начиная с Нового времени в понимании исходных характеристик цивилизационного продвижения вперед преобладают две противоположные точки зрения, руссоистская и гоббсовская. Либо «благородный дикарь-философ», либо аффективноагрессивно настроенный индивид, «война всех против всех». Причем обе эти позиции находили свои реальные этнографические подтверждения: бушмены, чье миролюбие воспето не одним поколением этнологов4, либо пробитые черепа австралопитеков и каннибальство маори.

Вероятно, первоначально было и то и другое. Так, М. Мид отмечает сосуществование в одном экологическом и социокультурном пространстве Папуа — Новой Гвинеи совершенно разных сообществ: индивидуалистической, с культом энергичности и агрессивной инициативности у народности манус, и коллективистской, с культом «безграничной доверчивости, кротости и самоотверженности» у горных арапешей5. Она убеждена в том, что мера распределения активистско-агрессивных и пассивно-созерцательных психотипов, в принципе, должна быть одинаковой везде, но вот культурно складывающиеся установки затем деформируют неподходящее для себя в определенном гомогенизирующем направлении.

Отмеченные крайности, несомненно, имели место. Они более заметны, быстрее схватываются посторонним взглядом. Однако в целом присутствовала, скорее, амбивалентная, т. е. пограничная, постоянно колеблющаяся ситуация.

Жесткие иерархии с сильным вожаком-доми-нантом и строгим насильственно поддерживаемым порядком встречаются, как утверждают биополити-

ки6, у низших приматов, но и у них есть рыхлые, неструктурированные объединения, особенно у молодых особей. Высшие человекообразные более «демократичны», здесь нет четкой иерархии как у низших обезьян. Так, у горилл высокий социальный ранг имеют старшие серебристоспинные самцы. У антропоидов, особенно у наиболее близких к нам шимпанзе и бонобо, преобладают кооперативные горизонтали: ласки, игровое поведение, грумминг, ритуалы приветствий и одаривания друг друга пищей, составляющие дисперсный тип социума. Для последнего характерны распыленное лидерство7, лабильный состав групп. Однако, и это надо подчеркнуть, существенное снижение уровня насилия внутри кровнородственных групп тут же компенсировалось его эскалацией вовне: у шимпанзе наблюдаются систематическая деструктивная агрессия между стаями, акты преднамеренной жестокости, массовых убийств чужаков, ничем не уступающие нашим доблестям на этом поприще.

Итак, у старта цивилизационного развития мы вряд ли бы увидели однозначность — философствующего херувима либо кровожадного каннибала. Социобиология, этология, эволюционная психология полагают, что наши предки могли быть, скорее, подвижными, зависимыми от экологии и ресурсов, в которых наблюдался бы неустойчивый баланс черт терпимости и агрессивности, воспроизводящий предшествующее состояние переходных гоминид.

Толерантность, гармонизирующая общности, — это кровнородственный и соседский альтруизм, склонность к индоктринации (усвоение общих целей как своих), ритуализация внутриобщинной агрессии. Ксенофобия, производная от достигнутого высокого уровня теплоты и нежности к родственникам; территориальность и доминирование самцов — вот черты, чреватые последующим расцветом насилия.

Парадоксально, но позитивное обусловливает негативное, ведь терпимость внутри существовала лишь за счет выноса нетерпимости вовне. Снижение уровня насилия стало возможным не только за счет постепенной трансформации властных отношений, их правовых упорядочиваний в рамках политических сообществ (государственные образования), т. е. посредством ограничения самцовых (агрессивных) качеств воли к власти и созданию иерархий. Это стало возможным в большей степени за счет изменения глубинных, корневых, по сути женских, структур: альтруизма только в «близком круге» (забота), консерватизма зачарованности предрассудками («живи сегодняшним днем»); за счет постепенного «расширения» гуманизма до общечеловеческого и развития идеализма утопий, критических, рефлексивных способностей.

Рискнем предположить, что основными факторами, нормализующими насилие в человеческой цивилизационной истории, были сменяемость поли-

тических сообществ (догосударственность — раннее государство — зрелое государство) и трансформация мировоззренческо-ценностных форматов существования людей (нормативные воззрения уступили место поискам цели и смысла жизни).

Диалектика данной области такова: хотя первична социоматерия, включающая институализацию властных отношений, однако идеалистический (мировоззренческий) фактор является катализатором качественных преобразований организационного аспекта эволюции общества.

Другой миф, сложившийся в объяснении старта цивилизаций, — вменение вины за раскручивание маховика социального насилия оседлым земледельцам, а не миролюбивым охотникам, собирателям и кочевникам. Дескать, сама оседлость, привязка к оазисам плодородных земель, невозможность разойтись при конфликте, в отличие от динамичных, лабильных охотников, собирателей и кочевников, стала причиной вынужденной экстремальной скученности и зарождения деспотических, жестоких ранних государственных иерархий земледельческих цивилизаций. Подобное случается и у животных, помещаемых в зоопарки. Но уместнее выглядит аналогия с людьми, чья свобода ограничена и жестко контролируется (тюрьма, концентрационный лагерь, отчасти армия, «воспитательные» дома). В остальном аргумент «невозможно разойтись» не выдерживает никакой критики. Во-первых, как показывает история аграрных государств с самыми жесткими порядками, выход всегда есть: можно перебраться жить в колонию, пограничные области (казачество). При этом жесткость порядков интенсифицирует их внутренние процессы. Во-вторых, в любом обществе невозможно убежать от себя, т. е. от своего происхождения и обитания. Человек без поддержки крупного социального целого имел опасную и гибельную долю изгоя и маргинала — даже в Великой степи о такой судьбе быстро становилось известно всем в мельчайших подробностях.

Первая, зафиксированная историками и культурными антропологами, волна насилия связана с переходом от матриархатной (матрилокальной) формы организации родовой жизни к патриархату. Это была первая социальная революция и первое массовое насилие, уже не прежние межстайные или межвидовые войны, а насилие «своих против своих» по неким ментально фиксируемым идеологическим преференциям. Мужской шовинизм в этом плане, вероятно, был первой формой «классового», или «идеологического», сознания, направленного против своего по крови, но другого по образу жизни, психологии. Ситуация объяснялась так называемыми мужскими домами с собственной идеологией превосходства мужчин, тайными церемониями, особым языком и систематическими акциями устрашения женщин и не входящих в названную структуру со-

племенников мужского пола. Одновременно мужские дома были и одной из первых форм политогене-за. В ответ возникли женские союзы, но они не стали действенным противником. Почему? Неясно, не принимать же за объяснение туманные разглагольствования историков об уже далеко зашедшей «пар-циализации труда и собственности». В любом случае, можно в принципе согласиться с радикальными феминистками в том, что итогом этих противостояний было установление многотысячелетнего закабаления женщин — вплоть до середины ХХ в., ознаменовавшейся феминисткой революцией.

Бесписьменный характер обществ, отстоящих от нас на десятки тысяч лет, обеспечил завесу забвения на тех событиях. Однако, если социальные революции и гражданские войны, в которых происходит смена собственности и власти, сопровождаются массовыми «кровавыми банями», то можно лишь догадываться о масштабах, длительности и систематичности насилия, когда водораздел интересов проходил по брачному ложу и общей детской колыбели. Еще не образовалась собственно цивилизация, которую мы связываем с городом, письменностью и государством, а мужчина, узурпировавший историческую роль «человека», уже совершил настоящий по сути, а не библейско-метафорический акт грехопадения — сделал насилие способом существования с себе подобными: предательство матери, жены и дочери через ввержение их в положение говорящих орудий, детородных машин и средств чувственного наслаждения.

Следующая крупная волна социального насилия также связана с контекстом дальнейшего поли-тогенеза — переходом от социально-потестарных общностей (власть функционально не отделяется от народа) к новым формам доминирования, ранней государственности. Говорят о трех путях, стадиях политогенеза8: военно-иерархическом, плутократическом и аристократическом. Через успехи в войне, умение играть активную роль в церемониальном обмене («экономика престижа») или же посредством выдающихся хозяйственных способностей к аккумулированию материальных ресурсов в бурно растущих земледельческих экономиках, при соответствующем закреплении в традиции фамильного наследования и сакрализации одна часть людей монополизирует ресурсы и централизует распыленную среди профессионалов (военный вождь, колдун, старейшина-мудрец, жрец, умелый ремесленник, земледелец, врачеватель и пр.) власть.

Новые системы доминирования, основанные на монополизации ресурсов (через налогообложение и концентрацию средств в городах) и централизации власти (выделение отдельных групп, как правило, наследственных носителей власти, не воспринимаемых как часть населения) нуждались в большом объеме сурово показного, назидательно жестокого насилия. Эти новые системы доминирования, как бы

устрашающе великолепно и помпезно они не выглядели, были еще весьма неустойчивым образованием, неким компромиссом между архаическими общинными структурами и новообразованиями наследственных властвующих кланов или каст. Налогообложение имело вид дани, территориальность совпадала с проживающими на них народами, государство сводилось к лично-вассальным отношениям, отсутствовала либо была еще малочисленна профессиональная бюрократия. Не существовало еще и стабильных атрибутивных институтов насилия — массовой регулярной армии, полиции и тюрем. Но самое главное, центральная власть управляла не относительно гомогенным народом, гражданами, нацией, а все теми же родовыми, этническими общинами как самостоятельными целостными субъектами, против которых у ранних форм государственности не было адекватных рычагов сдерживания.

Общины на время можно было запугать, покорить эксклюзивно собранным воинством, в остальном же надо было договариваться. Удачливые династии, успешные кочевые вождества создавали оазисы древних культур и одновременно области сверхплотного, нарочито жестокого насилия, которые как скрепы держали эти непрочные иерархии, обрушавшиеся рано или поздно в феодализм — реликт родовой власти вождя племени. «На самом деле, феодализм как таковой может рассматриваться как политическая структура, возникающая при падении империи в несчастливый для нее час. Так было в Западной Европе, в Египте и Китае в различные междудинастические периоды, а также во многих других обществах, включая Персию, Византию, Индию и Японию в разные моменты их истории»9.

Нормализация насилия в ранних фазах поли-тогенеза, по всей видимости, воспринималась людьми как «неслыханное падение нравов, традиций, обычаев и справедливости как таковой», ведь повсеместно совершался переход от эгалитарных порядков к откровенной несправедливости, узурпациям власти и насилию наиболее амбициозными, жестокими людьми.

Инструментом нормализации насилия десятки тысяч лет до патриархатного переворота и полито-генеза был талион: насилие должно быть эквивалентным, независимо от субъекта и ситуации — «око за око, зуб за зуб» — и никакой ненужной жестокости. Но как только возникает религиозная идеология, трансформирующая миф, и, в отличие от последнего, служащая уже инструментом освящения новых, явно несправедливых систем власти, нормы употребления насилия становятся одиозными, т. е. служат интересам отдельных групп, и устрашающе жестокими.

С переходом к социальным иерархиям и ранней государственности талион теряет прежний общечеловеческий характер: непременным условием равного возмездия выступает социальное равенство

сторон. Некоторые идеи навязывают, делая их искусственно сверхценными, а высказываемое кем-либо пренебрежение к ним безжалостно пресекается. Именно в это время появляются, причем в самых разных местах ойкумены, драконовские законы и варварские практики. Кстати, сама нарицатель-ность упомянутых законов обессмертила имя вполне реального политического деятеля и афинского законодателя Драконта (VII в. до н. э.). Его законы «известны своей непомерной жестокостью: укравшие овощи и плоды несли то же наказание, что отцеубийцы — смертную казнь». Примечательна идеология законотворца: «Когда Драконта спросили, — пишет Плутарх, — почему он за большую часть преступлений назначил смертную казнь, он, как говорят, отвечал, что мелкие преступления, по его мнению, заслуживают этого наказания, а для крупных он не нашел большего»10. И ведь сумел же Драконт убедить других в целесообразности своего подхода, упраздненного позже Ликургом.

В законах Хаммурапи смертная казнь упоминается в 30 случаях, причем она мучительна: сожжение, утопление, посажение на кол. Законы Ману в Индии распространяли членовредительские наказания на «половые органы, чрево, язык, обе руки, обе ноги, глаза, нос, оба уха». Практиковалось клеймение — на лбу пьяницы выжигали знак продавца спиртного, лоб вора украшали изображением собачьей лапы11.

Библия, считающаяся первоисточником моральных ценностей, часто восхваляет геноцид, проводимый богоизбранным народом, ведомым Саваофом. Она также предписывает смерть как наказание за ненасильственные действия (идолопоклонство, гомосексуализм, богохульство, адюльтер, оскорбление родителей, труд по субботам). Знакомые варварские мотивы мы слышим сейчас в Дании — в призывах к смерти авторам карикатур на пророка Моххамеда. Конечно, поведение карикатуристов нельзя назвать нравственным, однако исступленный фанатизм правоверных рождает серьезную тревогу, как и разрушение талибами статуй Будды в Афганистане.

Разумеется, евреи не исключение. Жестокость как развлечение, пытки и калечение как рутинные наказания, смертная казнь за мелкие преступления и различия во мнениях — такой опыт приобрели все ведущие цивилизации Запада и Востока вплоть до Нового времени. Главная причина здесь — специфическое представление о человеческой природе до обработки ее социальным и религиозным воспитанием. Другая важная причина — состояние самого государства и его контрагента — населения. Лишь в наиболее мощных, крупных и богатых империях древности, и только в периоды их расцвета, достигалась точка государственного развития, близкая к современным бюрократическому аппарату, институтам разделения властей, регулярной армии, полиции и

тюрьмы. Однако и население в этих империях поднималось в этнокультурном отношении: эллинизировалось, латинизировалось, подвергалось христианизации, исламизации, иначе говоря, с разной степенью успешности постепенно эволюционировало от этно-территориальных общин к некоему гомогенному составу, с общей культурой и системой ценностей.

Эти процессы были весьма неустойчивыми и малоуспешными: империи возникали и рушились, а инертные, самодостаточные общины существовали в своей замкнутой неизменности в течение тысячелетий, что позволило О. Шпенглеру называть их «феллахами»12, в отличие от «исторических» народов, обретших свою идею, воплощающуюся в национальном государстве или религии. Подобные «феллахи» составляли большинство империй за исключением государствообразующего народа, чье реальное превосходство не способствовало гомогенности империй. Содержание большого государственного аппарата, армии, полиции, тюрем предполагает патриотичное однородное население, разделяющее государственную национальную идею. Если этого нет, то относительно эффективна варварская жестокость.

Может быть, главное отличие ранней государственности от зрелой, возникающей лишь в Новое время, в том, что она воспринималась как личностная структура, отождествляемая с конкретной династией. Современное же понимание государства отождествляется с идеей отечества, территорией и относительно гомогенной этнической общностью. В полисной Греции, республиканском Риме уже наблюдаются первые формы зрелой государственности, что, однако, исключение из общего правила.

Как известно, формирование экономических (единый рынок), политических (абсолютизм, централизация) и духовных (язык, литература) основ современных наций происходит в Позднее Средневековье и Новое время. Новому, этнически гомогенизирующемуся из множества локализаций, сообществу присуща зрелая государственность, обретающая свой главный признак — монополизацию насилия в виде трех структур: регулярной националь-

13

ной армии, полиции и тюрьмы13.

Средневековые войны, как и государство, имели ярко выраженный личностный характер: династии сражались за собственные интересы и справедливость. Территории страны также рассматривались как личные владения, а подданные находились в отношениях «вассал — сюзерен», ограничивающих свободу личности. Наемные войска, регулярные государственные армии лишь к XVIII в. конституируются как автономные социальные группы профессиональных военных, они уже не ассоциируются только с дворянством и связаны долгом не с династией, а с государством. Будучи на службе у государства, они обязаны отражать вооруженное нападение таких же служащих другого государства.

В XVП-XVШ вв. армия отделилась от полиции, возник институт поддержания общественного порядка, ранее распыленный между муниципальными служащими по контракту: фонарщиками, ночными сторожами, смотрителями рынков, городскими стражниками и т. д. Тюрьма превращается из привилегированного, применяемого из-за дороговизны лишь к важным особам, в массовое исправляющее насилие. Простых людей прежде легче было казнить (отсюда и чрезмерная жестокость при наказании за весьма несерьезные, с современной точки зрения, преступления) или же сослать на галеры и каторжные работы.

Новая идеология (просвещение, либерализм) утверждает концепцию договорного устройства государства, разумного управления, контроля и исправления заблудших. Строго дозированные, выверенные насильственные действия по отношению к оступившимся — изоляция, вынужденное молчание, строгий распорядок, работа — позволяет пас-тырю-государству вернуть заблудших овец.

Насилие окончательно узурпируется государством, которое получает карт-бланш на его нормирование, дозировку и форматирование социального поля в смысле квалификации того, что считать насилием, а что «защитой отечества», «восстановлением конституционного порядка» или «борьбой с социальным злом». Попытки более мелких групп и отдельных людей использовать насилие в своих целях клеймят: такие акты называют восстанием, бунтом, преступлением, бандитизмом, гражданской войной или терроризмом.

Насилие не уменьшается, оно лишь перестает быть на виду, принимает бюрократический, обыденный и легитимный характер. Насилие становится анонимным, функциональным («ничего личного — служба!»), обыденным, теряет экстраординарность, что может подготавливать население к нестандартным действиям государства (не личностям типа Нерона или Ивана Грозного), когда оно становится носителем какой-либо мессианской идеологии, вроде фашистской или коммунистической.

1 См.: A History of Violence by Steven Pinker // <http:// www.edge.org/3rd_culture/pinker07/pinker07_ index.html>.

2 Ильин И. А. О заставлении и насилии // <http:// www.philosophy.ru/library/il/01/00.html>.

3 Соотношение мужчин и женщин в распределении социопатов 20 к 1, причем традиционно-антропологические носители насилия — молодые мужчины в возрасте 15-25 лет.

4 См.: Гильбурд О. А. Социобиология и война (доклад на научной конференции «Четвертая мировая война», Москва, 6-8 ноября 2005 г.) // <http://ethology.ru/ library/?id=193>.

5 См.: Мид М. Культура и мир детства. Избранные произведения. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988. — С. 221, 294.

6 См.: Олескин А. В. Биополитика. Политический потенциал современной биологии: философские, политологические и практические аспекты. — М.: МГУ, 2001.

7 Лидером становится на время индивид, наиболее компетентный в той сфере, где возникла проблема: в охоте, войне, ремесле, улаживании споров и т. п.

8 См.: История первобытного общества. Эпоха клас-сообразования. — М.: Наука, 1988. — С. 227-247.

9 Кревельд М. Расцвет и упадок государства. — М.: ИРИСЭН, 2006.— С. 70.

10 Цит. по: Черниговский З. М. Всеобщая история государства и права (история государства и права зарубежных стран): учебник. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Высшая школа, 1983. — С. 49.

11 Там же. — С. 35, 39.

12 См.: Шпенглер О. Закат Европы: очерки морфологии мировой истории. — Минск: ООО Попурри, 1999. — Т. 2: Всемирно-исторические перспективы. — С. 216.

13 См.: Кревельд М. Указ. соч. — С. 195-212.