CC BY
133
НАУЧНАЯ ШКОЛА: ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ НГУ
УДК 17.02
Нормативность, ценности и рациональные основания1
Автор анализирует нормативные объяснения, которые существенны для общественных наук, поскольку выявляют особый аспект поведения, не поддающийся эмпирическому социологическому объяснению. Ценностные суждения требуют норм в качестве стандартов оценки мотивов поведения внутри сообщества. Социология науки используется как модель совмещения двух аспектов поведения в научном сообществе — нормативного и каузально обусловленного, причем первое применяется для оценки знаний и связанных с ним методологических процедур в самой науке, а второе — для исследования поведения членов сообщества.
Ключевые слова: нормативность, объяснение, рациональность, ценность, абстрактное, конкретное, наука, логика, социология.
Как известно, объяснительные процедуры в науке могут основываться на разном понятийном аппарате. Важное различие здесь — это традиционное противопоставление абстрактных и конкретных понятий. Абстрактные — это те, которые относятся к свойствам или отношениям предметов, взятых отдельно от самих этих предметов. Свобода, равенство, братство, красота, добро, стоимость, воинственность и т.п. — понятия абстрактные, в отличие от прилагательных, которые предполагают связь с предметами: свободный человек, равные предметы, братья, красивый пейзаж и т.п. В обыденной практике это различие иногда незаметно, но теоретически и философски весьма и весьма значимо. Достаточно вспомнить диалог Платона «Гиппий больший», где Сократ спрашивает Гиппия о том, что есть красота. Это начало довольно длинного разговора, в котором все попытки Гиппия ответить через перечисление красивых предметов Сократом отвергаются. Нужен ответ о красоте самой по себе, и диалог за-
В.Н. Карпович
1 Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (проект № 13-03-00226a).
© Карпович В.Н., 2013
27
Нормативность, ценности и рациональные основания
канчивается констатацией Сократа: «Я узнал, что значит пословица “прекрасное — трудно”» [1].
Позже, в Средние века, это различие абстрактного и конкретного превратилось в пресловутый философский спор об универсалиях, формулируемый в семантической плоскости: что служит обозначаемым для нарицательных имен, или общих понятий, которые и назвали универсалиями. Стандартные философские теории, еще в средневековой схоластике получившие названия «реализм», «номинализм» и «концептуализм», по-разному решали этот вопрос, выделяя категориально различные области для обозначаемого общим понятием. Либо это были особые идеальные сущности, лежащие вне физического мира (реализм), либо это были лишь имена, сокращающие рассуждения о разнообразных конкретных объектах физической реальности (номинализм), или, наконец, представления в нашем сознании о группировке предметов реального мира (концептуализм).
Абстрактные понятия множатся, различие трактовок становится существенным как для мировоззрения, так и для объяснения событий в реальном мире. Одним из таких ключевых понятий стало понятие нормативности, которое вдруг превратилось в важный концептуальный центр для объяснения социальных процессов и явлений, связывающий воедино понятия ценности, убеждения, долга, права, поведения и др. Нельзя сказать, что на это не обращали внимания раньше. Тот же Платон в одном из ранних диалогов под названием «Евтифрон» задавался вопросом, почему надо себя вести определенным образом, и сформулировал его как известную «дилемму Евти-фрона»: угодно ли богам благочестивое деяние оттого, что оно, собственно, таковым и является, или же оно благочестиво оттого, что угодно богам? Что вперед — пожелания богов или идея благочестивости, которая распространяется и на них? [1]. Так что нормативность, ценность и основания поступков связывали давно, не всегда обозначая это термином «нормативность».
Нормативность вдруг стала ключевым понятием во многих науках: логике, социологии, психологии, юриспруденции, и даже в сугубо естественных науках, когда речь заходит о методологии. Фактически знаменитый «бестселлер» Т. Куна «Структура научных революций» [2] именно о нормативности, так как это не что иное, как попытка объяснить развитие науки сменами парадигм, то есть сменой образцов и стандартов поведения. В значительной мере такая постановка вопроса возникает из попытки отделить науку от других видов познавательной деятельности, в частности, доказательство и обоснование от нарратива и демонстрации. Оценки правильно—неправильно, хорошо—плохо, рационально—нерационально, эффективно—неэффективно, правомерно—неправомерно тоже базируются на соответствующих нормах и идеях нормативности в различных областях. Вдруг оказывается, что нормативные ситуации — это особого рода факты, которые обосновывают, оправдывают, регулируют нормативный дискурс, упорядочивают поведение, рассуждения и смыслы того и другого. Пробле-
28
Нормативность, ценности и рациональные основания
ма в том, что нормативность — понятие абстрактное, и нормативные факты эмпирически недоступны и не очень часто встречаются в обыденных объяснениях. Однако они служат необходимым фоном, потому что если бы они не существовали, обычный нормативный дискурс, включая предположения о значении слов и их правильном произношении, или толкование законов, например, оставались бы без основания, а потому в принципе либо бессмысленными, либо ложными, либо нерелевантными. Когда про текст говорят, что в нем есть смысл и его можно понять, то на самом деле подразумевают, что есть такая сущность, как смысл, а значит, текст следует воспринимать не просто как правильно организованный набор знаков (синтаксис), но и отсылку к какой-то реальности (семантика). Сказать, что некоторое правило поведения, записанное в законе, действительно является правом, — это значит сказать, что есть нечто, что делает это правило значимым для меня, существенным образом регулирующим мое поведение по отношению к другим людям.
Однако такое простое, на первый взгляд, представление о нормативности как составной части фактического, т.е. признание существования нормативных фактов, оказывается философски затруднительным. Дело в том, что физическая реальность включена в сеть каузальных связей, одни события порождают другие, и непонятно, каким образом нормативные факты вписать в эти связи. Было бы странно утверждать, что нормы являются частью физического мира, а нормативность — той силой, которая заставляет нас действовать так, а не иначе, совершать определенные поступки и воздерживаться от других. Ведь нельзя в буквальном смысле слова считать, что физические тела ведут себя «правильно». Они подчиняются законам природы, они не обладают свободной волей, способностью выбирать. Однако сказать, что нормативность существует где-то вне пределов естественного мира и что нормы — это образцы поведения, которым мы обязаны следовать, хотя могли бы поступить и иначе, — это тоже странно и сильно напоминает средневековый реализм с его особой сферой идеального бытия. Ведь тогда нормативность не будет частью каузальной сети физического мира, и знаменитый аргумент Аристотеля против Платона о том, что идеи не могут быть причиной вещей, окажется и аргументом против нормативности, которая никого ни к чему не обязывает. Не очень отличается от этого варианта и предложение считать нормативные высказывания просто частью теории о мире, которая имеет эмпирические следствия. В этом варианте теории — это концептуальные модели устройства мира, и, опять-таки, объекты в области теории и их поведение первично, а модели — вторичны. Не объекты «обязаны» соответствовать теории, а теории — системе взаимодействия объектов. Нормативности здесь нет, если, конечно, не включить сюда идею истины, но это уже будет относиться не к объектам, а к людям.
Вопросы о природе нормативности, ценностей и рациональности как следования нормам вдруг оказываются не такими простыми. Вместе с тем
29
Нормативность, ценности и рациональные основания
они очень важны, поскольку путаница в них ведет к довольно странным представлениям о том, что является источником нормативности. В полном соответствии с идеями философского реализма иногда утверждают, что нормативность — природный характер, а поэтому попадает в область естественных наук. С другой стороны, в номиналистических трактовках считается, что ценности устанавливаются произвольно, без всяких на то оснований. Примером здесь могут служить бесконечные споры о законе и праве, суть которых состоит в том, можно ли считать законы «неправильными», плохими, а значит, и не подчиняться им, или закон — это властное предписание, которому нужно следовать беспрекословно, нравится он нам или не нравится, считаем мы его правильным (справедливым, эффективным, рациональным) или не считаем. Эти споры лежат в основании того, что можно считать законом или правовым либо неправовым государством, как различаются «верховенство закона» и «верховенство права», и здесь противостояние концепций естественного и позитивного права совершенно очевидно.
Для анализа нормативности требуется определенная философская, мировоззренческая теория, которая адекватно описала бы истоки и основания нормативности. Необходимо выяснить, какие явления вообще следует объяснять через нормативность, как объяснить природу самой нормативности и каковы механизмы объяснения явлений через ссылку на нормативность как абстрактную мировоззренческую категорию. По всем этим вопросам нет полной ясности. В зависимости от подхода по-разному можно трактовать источник нормативности, а также связать нормы и причинные объяснения социальных явлений. Известно, что в области морали часто говорят об интуиции справедливости, добра и зла. Но тогда возникает вопрос: откуда берется эта интуиция? Если связать ее с непосредственным созерцанием особого рода идеальных сущностей, то мы опять останемся с представлением о каком-то особом мире должного, противопоставленного миру реального.
Есть вопросы и по поводу нормативных фактов. Насколько вообще они возможны? На каком основании можно говорить, например, что мое поведение или рассуждение правильно? Как устанавливать факт правильности? С другой стороны, в чем состоит сила нормативных объяснений? Как они связаны с другими видами объяснений?
Здесь важно обратить внимание на соотношение естественных и общественных наук. В свое время позитивисты пытались построить науку об обществе так же, как построено естествознание. Неважно, правильно или неправильно они трактовали естествознание и науку вообще, но демаркационная идея заключалась в том, чтобы объявить задачей науки описание фактов и их связей, чтобы мир в теории был представлен как сокращенное, экономно представленное с помощью функциональных связей множество наблюдаемых явлений. В таком подходе был и положительный
30
Нормативность, ценности и рациональные основания
момент, заключавшийся в том, чтобы поставить предел спекулятивным теориям о мире. Тем не менее ссылки на нормативность тоже рассматривались как спекуляция: природа не подчиняется каким-то внешним законам, придуманным отдельными людьми, философами или учеными. Наоборот, нужно соизмерять свои идеи с природой, исследовать мир, а не предписывать ему свои законы.
Это противостояние «природного» и «социального» в философии права было представлено известным спором о естественном и позитивном праве, когда одни утверждали естественность права, его природный характер (напр., Д. Локк), а другие исходили из того, что законы устанавливает суверен по своему произволу, которому подданные передали право управлять ими по своему усмотрению ради их общего блага (например, Т. Гоббс). Позже, как известно, И. Кант ссылался на основное правило, из которого вытекали все правила поведения, которое он назвал категорическим императивом. Эти идеи Канта в юриспруденции развил в XX веке Г. Кельзен [3], прославившийся своим нормативизмом, идея которого состояла в том, что все законы должны быть последовательным развитием некоторой основной нормы, независимо от того, почему она принята.
Нормативизм такого рода объясняет факты социальной реальности из реальности другого рода. Это не эмпирическая реальность действующего закона и реального государства. Стандарты нормативности — это не естественный, природный закон, который описывает мир, и не эмпирически устанавливаемое положение дел, которое суммируется в природном законе или объясняется им. Нормативное выше реального, оно подчиняет себе реальное, устанавливая меру должного и меру возможного. Реальное — не основание для нормативности; наоборот, нормативное представляет собой образец и способ объяснения социального поведения.
Социальные науки XIX — начала XX века, следуя образцам естествознания, этот взгляд на природу социального несколько потеснили. Культурологические, цивилизационные основания взаимодействия людей, а также ссылки на идеалы и нормы при объяснении социальных процессов уступили место социологическим исследованиям социального поведения. Нормативизм уступил место сциентизму, объяснения — описанию, возможно, с помощью экономических, психологических и других факторов. В качестве примера можно привести объяснение морали и права в историческом материализме, социальной концепции марксизма. И то и другое, согласно этой теории, вытекало из экономических законов, определялось типом формации, а значит, просто зависело причинным образом от экономики. Мотивы и представления, которыми сами люди объясняли свое поведение, уступили место исследованию объективных причинных факторов социального взаимодействия.
Идея нормативности как основания для социальных взаимодействий противостоит такому подходу к общественным явлениям. Эмпирически устанавливаемые нормативные факты называют социологическими, чтобы
31
Нормативность, ценности и рациональные основания
отличить их от другой, настоящей нормативности. По существу, это подразумевает, что социологические факты не могут противопоставляться нормативным объяснениям, они не опровергают нормативность как способ познания социальной действительности. Объяснение как бы одновременно и сохраняется за социальными науками, и отбирается у них. Проблема нормативности попадает в новый контекст: эмпирический феномен нормативности не отрицается, но он не объясняет того, что по-прежнему требует объяснения. Закон есть, но почему требуется не просто закон, а справедливый? И почему законы так оцениваются? Простой факт, что люди полагают некоторые практики обязательными, вовсе не делает их обязательными — это обстоятельство отражено уже в дилемме Евтифрона, упомянутой выше.
Возникает своеобразная двойственность, в чем-то аналогичная соотношению эмпирического и теоретического в науке. Простое утверждение о связи социальных явлений остается в области эмпирического, считается установленным фактом, но при этом нормативное понятие о праве является необходимым дополнением для полного объяснения таких эмпирически установленных фактов, в частности, правовых явлений. Нормативный смысл права из него неустраним, поскольку описать, как люди себя фактически ведут (ездят по правой стороне, например) — это не то же самое, что объяснить, как надо себя вести. Отсюда и различие позитивного и естественного права, в чем бы его ни усматривали, а также разговоры о признаках права как социального феномена отдельно от вопроса о сущности права — который, как известно, может рассматривается по-разному [4]. Невозможно рассуждать чисто эмпирически (социологически) о поведении людей без ссылок на основания этого поведения, более весомые, чем результаты опросов или описание их привычек. Источник норм и их обязывающая сила, само долженствование, как таковое, должны обсуждаться не только в эмпирических контекстах, и даже не только теоретических, а на более высоком уровне, который сам по себе может трактоваться весьма различно. При этом важно понять, что представляет собой этот уровень, что значит нормативность, откуда она берется и почему она варьируется в разных обстоятельствах и интеллектуальных контекстах, т.е. понимается и трактуется по-разному. Такой переход от общей трактовки нормативности как сугубо социального явления к ее проявлениям в разных обстоятельствах представляет собой проблему локальной нормативности. Известно и установлено, что разные социальные группы нормативно различны в своем поведении, и поэтому фактически различаются в том, что считается правильным, достойным, истинным. Это социально обусловлено — и это факт.
Социальные группы обсуждаются в связи с нормативностью всегда. Это характерно для лингвистических исследований, где есть, в частности, теория лингвистической относительности Сепира-Урфа [5], и для анализа логических норм в их преломлении к конкретным языковым ситуациям, например, в логике и теории языка — в работах Крипке и Витгенштейна [6]. При
32
Нормативность, ценности и рациональные основания
рассмотрении подобного рода локальной нормативности всегда можно сказать, что те исходные предпосылки социальной группы, которые объясняют следования нормам, сами являются нормативными, а не социологическими фактами. И тогда опять получаем раздвоение эмпирического и нормативного как поверхностного и объясняющего уровней. Даже само понятие практики можно считать нормативным, а не каузальным, поскольку практическая деятельность тоже подчиняется образцам (нормам) и не воспринимается участниками как цепь случайных событий, которые выстраиваются в каузальную цепь, заканчивающуюся наблюдаемой регулярностью поведения.
Двойственная аргументация при рассмотрении локальной нормативности позволяет пояснить то, что невозможно сделать, оставаясь в рамках только нормативизма, исключительно нормативного объяснения поведения. Необходим двойственный подход, с учетом внешнего эмпирического и внутреннего нормативного аспектов деятельности, причем так, что при этом нормативное не должно считаться главной составляющие эмпирически наблюдаемого поведения, как это происходит при умозрительных объяснениях функционирования социальных институтов.
Противопоставление нормативного и каузального объяснений особенно наглядно представлено в так называемой социологии науки, радикальным ответвлением которой является «социология лабораторий» [8]. В ней претендуют на обращение исключительно к естественно-научному пониманию оснований поведения, которыми объясняются причины принятия тех или иных взглядов сообществом ученых. В частности, это могут быть особенности обучения или взаимодействия в научных сообществах. При этом считается, что в социологии науки необходимо занимать нейтральную позицию по отношению к научным положениям и теориям, которые отстаивают в изучаемом научном сообществе. Только таким образом можно получить объективное причинно-следственное описание динамики научных школ и взаимодействия в научных сообществах.
Действительно, чтобы не принимать мнения и взгляды ученых как факторы их поведения, достаточно воздержаться от нормативных рассмотрений. Можно просто описывать убеждения, аргументы, размышления и возражения, которые обычно происходят в научной практике, по словам Блура, «без обращения к тому, истинны ли верования или разумны ли выводы» [7, с. 177]. Таким образом, можно попытаться объяснить, почему научные теории принимаются научным сообществом, отвлекаясь при этом от вопроса правильности или обоснованности. В этом дескриптивном, объективно проводимом описании поведения остается достаточно места для социологических объяснений, почему некоторые научные взгляды принимаются как эмпирический материал. Смогут ли затем в эпистемологии придумать нормативные предписания, которыми руководствовались ученые, когда принимали эти знания как обоснованные и надежные, какие аргументы и доказательства они принимали, все это совершенно не
33
Нормативность, ценности и рациональные основания
имеет отношения к эмпирической социологии. В этом смысле просто нет никакого конфликта или противостояния между спекулятивными, предположенными, и поэтому философскими и мировоззренческими исследованиями оснований, с одной стороны, и дескриптивной, эмпирической социологией научного знания — с другой.
Такой подход дает другое представление о нормативности, которое принципиально отличается от нормативизма в трактовке трансцендентального идеализма Канта, например, но вместе с тем опирается на его идеи. Объяснение соотношения эмпирически установленных фактов с нормативно заданным поведением становится иным: норма теперь не необходима для причинного объяснения поведения, она выводится из области физических взаимодействий, она не объясняется, но предполагается как некоторая гипотеза, интерпретирующая наблюдаемое поведение как его идеальный мотив.
Для такого понимания нормативности достаточно признать фундаментальное различие между внешним описанием поведения в социологии науки и теоретико-познавательным философским исследованием особенностей научного познания, например, его логической структуры, способов обоснования и доказательства, и т.п. Тогда нормативистское понимание, полагающееся только на внешние естественные факторы нормативности, окажется ненужным. Нормативность представляет собой нечто, что мы накладываем на причинные связи и взаимодействия, которые сами по себе не меняются от нашей нормативистской интерпретации или трактовки этих связей и взаимодействий. При таком подходе нет проблемы включения нормативности в причинную цепь внешних социальных взаимодействий, поскольку нет места для такого включения.
Наличие нормативных оценок и ценностных установок ничего не говорит нам о наличии какого-то призрачного мира идеальных норм. Источник нормативности — это мы сами. Нормативность, которую мы находим в мире, это смыслы и ценности, которые мы выделили из вещей, усмотрели в них. Они были туда привнесены нами, и в этом плане на вещи мы не воздействуем. Нормативные обоснования должны быть замкнуты в этот круг восприятия, наложены как наше видение предметов и событий реального мира. После этого мы воспринимаем происходящее так, будто мы извлекли нормы и ценности из предметов и явлений, хотя на самом деле мы сами их туда вложили.
Легко понять теперь, почему убежденный нормативист с таким подходом не согласится. Для него нормативное восприятие и объяснение в принципе не устранимы из явлений, они присутствуют там с самого начала в качестве составляющих объясняемых событий и поэтому обязательно входят в объяснение. Нормативист отрицает, что мы можем просто описывать наличные знания, научные коммуникации, доказательства и обсуждения, не вникая в их истинность и смысл, то есть без всякой отсылки к норматив-
34
Нормативность, ценности и рациональные основания
ным рассмотрениям, вроде проверки утверждений на истинность, а выводов на правильность. Для него само описание знаний в любой форме — факты, проблемы, теории, доказательства и т.п. — требует приписывания рациональности тем представителям науки, поведение которых описывается с целью установления его оснований. Объяснения их поведения без ссылки на рациональность для нормативиста невозможно. Например, применение теории решений к объяснению их ошибок представителями науки требует обращения к нормативной модели самой теории решений. Наука, скажет нормативист, не социологична, и отличие науки от практик колдунов и шарлатанов требует нормативного понимания науки, на что социологи-эмпирики вроде не могут претендовать, поскольку социологическая модель объяснения использует ту или иную форму существования знания как причину поведенческой реальности. При этом объяснение научных верований необходимо включает нормативное отношение истины между объективным миром и верованиями, поскольку наука апеллирует к истине, а не только к удовлетворению субъективных представлений об истине. Для нормативиста нормативность, которая везде является разновидностью фактов или условием восприятия фактичности как таковой, и поэтому идея нормативных рассмотрений как способа видения реальности для него неприемлема.
Предлагаемая трактовка позволяет объяснить нормативность, а также вытекающие из нее ценностные и рациональные установки без обращения к призрачным идеальным мирам, а также без противопоставления нормативного и дескриптивного. Более того, можно различить виды нормативности, рациональности и ценностных установок, и даже объяснить существование нормативизма как особого философского мировоззрения о происхождении норм и ценностей в социуме.
Литература
1. Платон. Диалоги. М., 1986.
2. Кун Т. Структура научных революций. М.: АСТ, 2003.
3. Кельзен Г. Чистое учение о праве. Сб. пер. Вып. 1. М.: АН СССР ИНИОН, 1987; Кельзен Г. Чистое учение о праве Ганса Кельзена. Сб. пер. Вып. 2. М.: ИНИОН РАН, 1988.
4. Лейст О. Э. Три концепции права // Советское государство и право. 1991. № 12. С. 3—11.
5. Васильев С. А. Философский анализ гипотезы лингвистической относительности. К., 1974.
6. Kripke S. Wittgenstein on Rules and Private Language: an Elementary Exposition. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982.
7. Bloor D. Knowledge and Social Imagery. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1991.
8. Карпович В.Н., Лапина Т. В. Социальное конструирование и язык науки // Вестник НГУ Серия: Философия. 2009. Т. 7. Вып. 2. С. 9—16.
35
