CC BY
96
Д.В. Ефременко
НОРМАЛЬНАЯ КАТАСТРОФА:
ЕЩЕ РАЗ ОБ ИСТОРИЧЕСКИХ РАЗВИЛКАХ 1980-1990-х ГОДОВ
Ефременко Дмитрий Валерьевич - доктор политических наук,
заместитель директора ИНИОН РАН.
Название этой статьи вдохновлено двумя авторами. Один из них - Владимир Путин, другой - Чарльз Перроу.
Известное путинское высказывание о том, что распад Советского Союза стал «величайшей геополитической катастрофой XX века», на Западе часто интерпретируется как прямое указание на реваншистские устремления российского лидера и его ревизионизм по отношению к существующему мировому порядку [см., например: Агоп 2008; Бгешшег 2009]. На деле такие интерпретации лишь дезориентируют тех, кто пытается разобраться в приоритетах путинской внутренней и внешней политики. Определение «величайшая», разумеется, было оценочным, адресованным миллионам жителей постсоветских государств, у которых аббревиатура «СССР» вызывает ностальгию. Термин «катастрофа» - дескриптивный. Попытка проанализировать крушение советского государства и коммунистического режима именно в качестве катастрофы может дать заслуживающие внимания результаты.
Книга Чарльза Перроу «Нормальные аварии. Жизнь с технологиями повышенного риска» [Реггей 1984] считается едва ли не пророческой, поскольку ее автор - известный американский специалист по теории риска и социологии организаций - буквально накануне трагедий Бхопала, Чернобыля и «Челленджера» показал, что в сложных технических или организационных системах катастрофические сбои, ведущие к разрушению системы, неизбежны и одновременно непредсказуемы. Дисфункции или сбои на уровне дискретных элементов системы, по отдельности не представляющие для нее серьезной опасности, в какой-то момент вступают друг с другом в резонансное взаимодействие, способное дестабилизировать систему в целом. И в этот момент решающим может стать фактор оператора, который, даже не совер-
шая грубых ошибок (в рамках логики штатного функционирования системы) или успешно справляясь с уже известными техническими проблемами, оказывается неспособным адекватно реагировать на такого рода системные сбои. Иначе говоря, возможность катастрофического саморазрушения изначально атрибутирована любой сложной системе1, из чего, однако, не следует, что эта возможность обязательно реализуется за предусмотренный проектом срок ее функционирования. Вместе с тем прогнозировать катастрофический системный сбой на основе традиционных методов оценки риска не представляется возможным.
Если буквально проецировать логику Ч. Перроу на советскую коммунистическую систему, то можно сказать, что возможность саморазрушения была заложена в ней точно так же, как и в любой другой сложной системе. Из этого ни в коем случае не следовало, что крах системы должен был произойти именно на рубеже 1980-1990-х годов. Вне всякого сомнения, в начале 1980-х годов советская система переживала стагнацию, но это состояние в принципе могло продолжаться неопределенно долго. Как здесь не вспомнить Э. Гиббона, чей классический труд назывался «История упадка и разрушения Римской империи», причем «упадок и разрушение» по Гиббону охватывали период почти в полтора тысячелетия...
В начале и даже в середине 1980-х годов развитие советской системы по сценарию длительной стагнации / частичной трансформации казалось наиболее вероятным. Советский режим мог двигаться и далее от одной неудачи к другой (а иногда и добиваться отдельных успехов даже на нисходящей фазе своего существования), но система в целом казалась слишком большой и громоздкой, чтобы всерьез можно было поверить в ее скоротечный коллапс. Консервативная логика «too big to fail» ретроспективно кажется несостоятельной в отношении СССР периода перестройки, но поведение ответственных политических лидеров (например, Дж. Буша-старшего), которые ее придерживались почти до самого конца страны Советов, представляется абсолютно обоснованным.
Начиная с 1985 г. Советский Союз на протяжении короткого отрезка времени преодолел несколько исторических развилок, причем преодолел их та-
1. Д. Фурман, имея в виду крах советской и ей подобных социально-политических систем, отмечает следующее: «летальный кризис всегда "подкрадывается незаметно" — его неожиданность имманентна системам, в которых нет обратной связи власти и общества, где в избытке поступают сигналы об опасностях нереальных, но не поступают сигналы об опасностях реальных» [Фурман, 2010, с. 154]. Следует отметить, однако, что обратная связь власти и общества является значимым фактором устойчивости, но никак не гарантией бессмертия той или иной сложной социальной системы.
ким образом, что наступление разрушительного системного сбоя стало необратимым. Анализ этих развилок предполагает комплексную реконструкцию как внутрисистемных факторов будущей катастрофы, так и роли оператора. Данная статья ни в коей мере не претендует на осуществление подобной полноценной реконструкции. Скорее, речь идет об эскизном наброске нескольких аргументов для дискуссии о позднесоветских и ранних постсоветских исторических развилках.
Прелюдия
Волну массовых ожиданий больших перемен породила уже первая в 1980-х годах смена власти, когда во главе партийного и государственного руководства оказался Ю.В. Андропов. Эти ожидания едва ли можно назвать ожиданиями либерализации режима; скорее, то были разнонаправленные устремления, общим знаменателем которых была неудовлетворенность в самых разных слоях общества status-quo брежневской эпохи. Первые шаги Андропова - весьма ограниченные по масштабам чистки в среде номенклатуры, отдельные громкие отставки и кампания по «укреплению дисциплины» и «наведению порядка», не слишком проясняли суть программы нового лидера, но, очевидно, вполне отвечали общественному настрою. Сегодня можно только гадать, была ли вообще у Андропова продуманная программа преобразований. Но он, несомненно, лучше чем кто бы то ни было в Советском Союзе начала 1980-х годов видел те узлы коммунистической системы, дисфункция которых может привести к ее крушению. Свидетельство А.И. Вольского, согласно которому Юрий Андропов вынашивал план ликвидации деления СССР на национальные республики [Вольский 2006], показывает, что преемник Леонида Брежнева был глубоко озабочен наличием встроенного в систему механизма ее саморазрушения. Механизм этот был далеко не единственным, но вполне логично, что казавшийся многим фиктивным принцип договорной федерации, вызывал у Андропова наибольшее беспокойство. Другой вопрос, что время для попытки ликвидации деления СССР на 15 национальных республик к началу 1980-х годов, скорее всего, уже было упущено. Без радикального и долгосрочного ужесточения режима осуществление такой попытки могло бы закончиться системной катастрофой.
О понимании Андроповым многих системных угроз и о том, что у него нет глубоко проработанной программы их преодоления, свидетельствовало и беспрецедентное признание генсека на июньском (1983) пленуме ЦК: «Если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, неполностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и
ошибок» [Андропов 1983, с. 245]. Судя по всему, огромный объем информации, которым обладал бывший руководитель КГБ, позволял ему реалистично оценить, насколько не соответствуют масштабам социальных и национальных проблем существующее экспертное знание и те теоретические конструкции, которыми оперируют советские обществоведы. Появившийся в апреле 1983 г. так называемый Новосибирский манифест - полузакрытый доклад Т.И. Заславской «О совершенствовании производственных отношений социализма и задачах экономической социологии» ^азЫузкауа 1989, с. 158184], в котором, кстати, уже присутствовало и слово «перестройка», вполне может рассматриваться как теоретический прорыв, еще более подчеркивающий, однако, ограниченность экспертного обеспечения намечавшихся преобразований. Слабая экспертная проработка и инкрементализм отличали и большинство политических решений второй половины 1980-х годов, которые в конечном счете перевели Советский Союз в режим системной катастрофы.
Прелюдия перестройки не продлилась и двух с половиной лет. За это время не было принято значимых политических решений, способных укрепить либо дестабилизировать систему, но нарастающие ожидания изменений сами по себе служили мощным фактором последующей дестабилизации. Эти ожидания лишь усилились за время пребывания у власти К.У. Черненко, которое воспринималось большинством как своеобразная необрежневизация. Сменивший Черненко Михаил Горбачёв сумел благодаря массовым ожиданиям перемен добиться высокого уровня популярности и существенно укрепить свои позиции в первые полтора-два года после избрания генеральным секретарем ЦК КПСС. Он же затем превратился в заложника этих ожиданий.
«Ускорение» и первые системные сбои
Как известно, лозунг перестройки был взят на вооружение М.С. Горбачёвым далеко не сразу. В апреле 1985 г. новый советский лидер на пленуме ЦК КПСС провозгласил курс на ускорение социального и экономического развития, т.е. сделал ставку на мобилизацию внутренних ресурсов системы, прежде всего за счет технологической модернизации и опережающих инвестиций в машиностроение. О фундаментальных реформах советской политико-экономической модели речь не шла - доминирующим был дискурс повышения эффективности и качества управления; о запуске механизмов материального стимулирования труда и ограниченной децентрализации управления Горбачёв начал говорить лишь через несколько месяцев (в частности, на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 г.). Однако попытка вывести на новые обороты стагнирующую систему означала резкий рост внутреннего напряжения и усиление уже существовавших диспропорций. Так, в частности, инвестиционная накачка машиностроения и массированный импорт оборудования
для этих отраслей привели к резкому росту бюджетного и товарного дефицитов, быстрому увеличению иностранной задолженности. При этом, однако, не находило разрешения одно из фундаментальных противоречий - недостаток рабочей силы по сравнению имеющимся количеством рабочих мест, следствием чего становились общее снижение эффективности позднесоветской экономики и затухающие темпы ее роста.
В отличие от вложений в сельскохозяйственное производство и пищевую промышленность, ставка на машиностроение не могла дать никакого краткосрочного эффекта с точки зрения массовых ожиданий. Напротив, гражданам Советского Союза следовало смириться с перспективой дальнейшего роста товарного голода. В этом отношении ресурс массовой поддержки растрачивался Горбачёвым наименее эффективным образом.
Еще одним политическим решением, способствовавшим системной дестабилизации, стала антиалкогольная кампания, развернутая в мае 1985 г. Эта кампания дала ряд краткосрочных позитивных эффектов в социальной сфере и демографии, в частности, привела к росту продолжительности жизни мужчин, непродолжительному сокращению смертности и снижению бытовой преступности [Халтурина, Коротаев 2006; Николаев 2008], но уже в 1986 г. серьезно разбалансировала союзный бюджет и спровоцировала рост теневой экономики. Если учесть, что за первый год пребывания Горбачёва у власти цены на нефть упали почти вдвое, а военные расходы неуклонно увеличивались, то станет ясно, что синергия всех этих процессов создала серьезнейшую перегрузку для советской экономики2. Правда, в период между 1986 и 1991 гг. конъюнктура нефтяных цен несколько изменилась в более благоприятном для экспортно ориентированной экономики СССР направлении, а серия советско-американских соглашений по контролю, ограничению и сокращению ядерных и конвенциональных вооружений к началу 1990-х годов создала условия для снижения бремени военных расходов.
Поистине шоковым ударом, потребовавшим мобилизации огромных человеческих и материальных ресурсов, стала Чернобыльская катастрофа. Достаточно сказать, что в ликвидации последствий аварии на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС участвовали более 600 тыс. человек, а экономический ущерб только за годы перестройки превысил 15 млрд долл. [Chernobyl's Legacy 2006]. Однако связь между крупнейшей техногенной катастрофой и крушением Советского Союза далеко не исчерпывается социально-экономическими эффектами Чернобыля.
2. По оценке Н.И. Рыжкова, общий финансовый ущерб от антиалкогольной кампании составил 67 млрд руб. [Рыжков 1995, с. 101].
Характерную оценку сути Чернобыльской катастрофы дал один из видных деятелей польской «Солидарности» Адам Михник: «Польская забастовка в августе 1980 года была организована людьми, поляками. В Советском Союзе на наших глазах начинают бастовать неодушевленные объекты» [Доббс 2011, с. 95]. В этом суждении есть явная политическая передержка, но несомненно также, что Чернобыль - это очень советская история. Чарльз Перроу показал «встроенность» катастрофического исхода в дизайн сложных социо-технических систем и, по сути, на уровне внутрисистемных связей и связей «оператор - система» описал сценарий будущей трагедии. Однако конкретные обстоятельства - начиная с конструктивных особенностей реактора РБМК-1000 и проектных характеристик ЧАЭС и заканчивая действиями управляющего персонала - отражали характерные особенности советской технической и управленческой культуры. Более того, четкое разграничение технического и социального далеко не всегда возможно или оправданно. Весь «единый народно-хозяйственный комплекс СССР» уместно рассматривать как особую техносферу, включавшую в себя наряду с техническими объектами, инфраструктурой обслуживания и персоналом, также институты управления, планирования и координации, процесс принятия решений, за которыми в свою очередь стояли специфические политико-экономические интересы, идеологические и ценностные установки. Распад СССР означал не исчезновение, но дезинтеграцию и фрагментацию этой техносферы, разрыв институциональных и хозяйственных связей, необходимость крайне болезненного приспособления к новым экономическим и политическим условиям.
Ликвидация последствий Чернобыльской катастрофы стала, по сути, последним успехом советской мобилизационной социально-политической модели. Экстренная мобилизация ресурсов всей страны для ликвидации последствий Чернобыля обнаружила множество уязвимых мест, но система в целом все еще была в состоянии справляться с вызовами такого масштаба. Можно только гадать о размерах бедствия, если бы подобная авария на атомном реакторе произошла не в 1986 г., а спустя пять или шесть лет.
Социально-психологические последствия катастрофы 26 апреля 1986 г. обычно называют «чернобыльским синдромом», причем речь, как правило, идет о массовом восприятии техногогенных угроз и о реакции людей на информационные потоки, связанные с этими угрозами. Осознание просчетов в информационном сопровождении мер по ликвидации аварии на ЧАЭС, очевидно, послужило одним из стимулов к большей информационной открытости советской системы. Однако комплексные социально-политические эффекты Чернобыля еще ждут своего анализа. Один из них - до сих пор малоизученный - связан с резонансом требований экологической безопасности и подъема национализма в ряде союзных республик. «Чернобыльский синдром» трансформировался в этих республиках в «эконационализм»
[Dawson 1996], создавший условия для появления общественных движений, которые теснейшим образом увязывали задачи охраны окружающей среды с национальными целями - достижением государственной независимости либо полноценного суверенитета в составе СССР.
В случае эконационализма следует отличать причину от повода. Нет никаких оснований утверждать, что мощный подъем сепаратизма в балтийских республиках был вызван реакцией населения на экологические последствия Чернобыля. Но еще в доперестроечные времена выступления в защиту окружающей среды, наряду с движением за охрану памятников истории и культуры, оставались в национальных республиках СССР одним из немногих легальных, пусть и весьма ограниченных, способов оппонирования жесткой централизации и партийному диктату. В 1986-1987 гг. демонстрация обеспокоенности угрозами «мирного атома» давала возможность подчеркнуть глубокое несоответствие между интересами местного населения и политикой союзного центра по размещению производительных сил. В Литве, например, внимание общественности, заинтересованной в экологической проблематике, было, прежде всего, сосредоточено на работе Игналинской атомной электростанции. Лидеры экологического движения указывали на то, что повторение аварии на АЭС, сопоставимой с Чернобылем, будет означать для литовцев национальную катастрофу. Общественный клуб, возглавляемый сотрудником Института физики Литовской академии наук З. Вайшвилой, предпринял исследование вопросов безопасности на АЭС, и весной-летом 1988 г. провел ряд митингов, пресс-конференций и открытых слушаний, получивших широкий общественный резонанс. Вместе с тем в эту дискуссию был привнесен национальный момент, связанный с тем, что обслуживающий персонал АЭС состоял преимущественно из нелитовцев, ранее работавших на других объектах атомной энергетики СССР. В частности, указывалось на неблагополучие в г. Снечкус, основную часть населения которого составляли работники Иг-налинской АЭС. Этот фактор в интерпретации некоторых представителей литовского экологического движения рассматривался как дополнительная причина для беспокойства и недоверия.
В середине 1988 г. большинство участников литовских экологических групп активно включились в работу Литовского движения за перестройку («Саюдис»), целью которого стало восстановление государственной независимости. В рамках достижения этой цели экологическая проблематика, включая вопросы функционирования Игналинской АЭС, стала одним из важных направлений активности «Саюдиса». В программном документе «Саюдиса», подготовленном к выборам депутатов в новый парламент СССР в марте 1989 г., экологические требования были сформулированы следующим образом:
«1. Экологическое положение в Литве особенно ухудшилось за последние десятилетия, когда Республика стала объектом хищнических интересов московских ведомств.
2. Расширение хозяйственной деятельности, не оправданное экономически, энергетически, демографически, с каждым годом все губительнее изменяет и отравляет природу, разрушает здоровье и жизнь народа, нарушает его генетический код.
3. Экологическое положение в Литве можно улучшить лишь с приобретением правового и политического суверенитета. Исключительной собственностью Республики необходимо объявить ее землю, недра, воды, морской шельф, леса, атмосферу, природные ресурсы.
4. При решении проблем окружающей среды необходима полная гласность.
5. Государственные природоохранные органы должны стать подведомственны не исполнительной власти, но Верховному Совету Республики.
6. Лозунг "Чистая природа - сильный Народ" должен быть претворен в жизнь» [цит. по: Ефремов 1990, с. 294].
Следует подчеркнуть, что соединение сепаратистских устремлений с экологическими лозунгами в ретроспективе событий периода перестройки выглядит как частный эпизод, как несколько новых штрихов к картине обвала сверхдержавы. Тем не менее понятно, что феномен эконационализма стал следствием угрожающего взаимоусиления процессов, каждый из которых уже являлся вызовом для системы. Одновременно эконационализм можно рассматривать и как признак того, что дестабилизация системы достигла нового качества, что катастрофическая развязка перестает быть просто одним из возможных сценариев, и что цена усилий, необходимых для ее предотвращения, может оказаться сопоставимой с социальной, политической и экономической ценой самой катастрофы.
Открывая ящик Пандоры
Первая и решающая историческая развилка периода перестройки может быть уверенно датирована рубежом 1986-1987 гг. К этому моменту стало очевидно, что стратегия преобразований в версии «ускорения» глубоко забуксовала. Первоначальный импульс был практически исчерпан, а массовые ожидания неопределенных положительных изменений вот-вот могли трансформироваться в глубокое разочарование новым лидером и его риторикой. Михаил Горбачёв, по всей видимости, отчетливо ощущал, что номенклатурная вертикаль - не столько эффективный инструмент его политики, сколько ограничитель. В свою очередь, представители нижнего и среднего слоев партийной и государственной номенклатуры, на первых порах испытывавшие
энтузиазм не столько по поводу риторики Горбачёва, сколько в связи с перспективами карьерного продвижения, за полтора года убедились, что реальные проблемы, с которыми им приходится иметь дело, накапливаются как снежный ком, а московское руководство все чаще оставляет их с этими проблемами один на один.
Понимая необходимость серьезной коррекции курса, Горбачёв и его ближайшее окружение явно недооценивали серьезность экономического положения. По оценке Е.Т. Гайдара, союзное руководство стало осознавать взаимосвязь расстройства финансовой системы, денежного обращения и нарастания дефицита товаров на потребительском рынке лишь в конце 1988 г., т.е. в тот момент, когда финансы и потребительский рынок страны были фактически развалены [Гайдар 2006, с. 192]. Здесь, очевидно, сыграли свою роль неудовлетворительность экспертного обеспечения процесса принятия политических решений, ригидность системы и самоуверенность самого Горбачёва.
Иначе говоря, находясь перед исторической развилкой 1986-1987 гг. Михаил Горбачёв видел ее общие очертания, но явно не отдавал себе отчета в цене предстоящего политического выбора. По сути дела, это была последняя возможность перевести реформы на китайский путь. Конечно, различия в социальной структуре, уровнях индустриального развития и урбанизации, квалификации и стоимости рабочей силы не позволяли в СССР детально копировать реформы Дэн Сяопина. Однако их общий принцип - переход к рыночной экономике при сохранении жесткого политического контроля со стороны правящей коммунистической партии - вполне мог быть реализован в конкретных исторических обстоятельствах начала 1987 г. Разумеется, в качестве первого шага следовало снизить нагрузку на экономику, связанную с инвестициями в машиностроение и антиалкогольной кампанией, т.е. дезавуировать основные меры, инициированные Горбачёвым в первые месяцы после прихода к власти. Однако сам Горбачёв едва ли был способен пойти на такой шаг. К тому же признание правильности пути, по которому идут китайские коммунисты, было маловероятным в условиях, когда межгосударственные отношения СССР / КНР и межпартийные отношения КПСС / КПК еще не были нормализованы.
С подачи А.Н. Яковлева [Яковлев, 2008, с. 63-69] Горбачёв сделал выбор в пользу первоочередности политических преобразований. Январский (1987) пленум ЦК КПСС, посвященный кадровым вопросам, зафиксировал этот выбор. Использовав в докладе на январском пленуме термин «механизм торможения», Горбачёв фактически возложил ответственность за неудачи первого этапа перестройки на партийно-советскую номенклатуру. Намеченные на пленуме перетряска кадров на всех уровнях номенклатурной иерархии, внедрение альтернативности при избрании кандидатов в партийные и советские органы, «демократизация общественной жизни» [Горбачёв 1987] стали 66
рассматриваться не только как шаги в сторону политических изменений, но и как инструменты решения экономических задач. При этом, стремясь рекрутировать в правящую корпорацию новых людей и повысить ее внутреннюю кадровую мобильность, Горбачёв фактически вел дело к дестабилизации опорного каркаса системы в целом. Следствием принятых решений становились снижение сплоченности номенклатуры, ее дифференциация и оформление внутрипартийных течений.
Радикализация процессов, запущенных на январском пленуме, стала возможной благодаря политике гласности. Сегодня, возвращаясь к событиям четвертьвековой давности, нельзя не признать, что достигнутая благодаря горбачёвской гласности свобода интеллектуального поиска и самовыражения является величайшим завоеванием, которое сохраняется даже в условиях консолидации во многих постсоветских государствах авторитарных и полуавторитарных режимов. Однако для прежней советской системы именно гласность сделала катастрофическую динамику необратимой3. В этом смысле можно согласиться с тезисом М.Я. Геллера о том, что эпоха Горбачёва была «победой гласности и поражением перестройки» [Геллер 1997].
В 1987-1989 гг. с каждым свежим номером «Московских новостей» или «Огонька» происходило растабуирование проблем исторического прошлого и настоящего, а миллионы читателей начинали осознавать, что происходит не просто расширение «сферы дозволенного», но что в рамках системы либо по отношению к ней становится возможной принципиально иная модель социального поведения. Эффект был поистине опустошительным: не успевали умеренные сторонники системных трансформаций выстроить оборону под лозунгом возвращения к чистоте «ленинских идеалов социализма», как информационный вал с легкостью сметал этот редут. Многие из тех, кто еще в 1987 г. верил в возможность «демократического социализма», к 1989-1990 гг. превратились в убежденных антикоммунистов. Привнесение в общественно-политический дискурс моральных категорий и их использование для оценки политического режима вели к десакрализации и демонизации «отягощенной злом» системы.
Гласность радикально ускорила структурирование публичного пространства, она выступила в качестве катализатора процессов, которые впервые начали развертываться еще во времена хрущёвской «оттепели». В 1987-1990 гг. редакции газет и журналов представляли собой подобия политических партий, а дискурсы доперестроечной диссидентской среды мультиплицирова-
3. Здесь стоит привести характерное высказывание В.В. Игрунова, в тот период активно участвовавшего в развитии неформального движения в СССР: «Мне стало ясно, что катастрофа неизбежна, когда было объявлено об отмене предварительной цензуры» [Игрунов 2012, с. 149].
лись и наполнялись новыми смыслами благодаря появлению множества возможностей формальной и неформальной коммуникации.
Политическая поляризация охватила не только интеллигенцию и тот социальный слой, который с известной долей условности можно назвать советским городским средним классом, но и (с незначительным временным лагом) правящую номенклатурную корпорацию. Серьезные разногласия в высшем руководстве отчетливо проявились накануне июньского (1987) пленума ЦК КПСС [Горбачёв 1995, с. 348-359], но моментом начала полномасштабной поляризации стал демарш Б.Н. Ельцина в октябре 1987 г. Фактически Ельцин спровоцировал внутрипартийный кризис; его незапланированное выступление на Октябрьском пленуме стало первым случаем в правление Горбачёва, когда политическая повестка определялась не генсеком. Сам демарш был весьма симптоматичным: «посаженный» на Москву амбициозный провинциал за короткие два года сумел популистской риторикой и решительной кадровой перетряской привлечь к своей активности внимание не только столичных жителей; затем, однако, Ельцин отчетливо осознал невозможность добиться радикальных перемен в рамках существующей системы. Он мог пойти по пути укрепления коалиции с другими сторонниками радикальных реформ внутри партии (а они вплоть до запрета КПСС оставались недостаточно консолидированной группой), и таким образом усиливать давление на Горбачёва. Однако феноменальная политическая интуиция, которой обладал Ельцин, побудила его пойти по пути внутрисистемного бунта, сделать предельно рискованную ставку, которая, в конце концов, принесла ему баснословный выигрыш.
Политическая опала не стала для Ельцина политической смертью; довольно быстро он начал превращаться в центр притяжения как для наиболее радикальных сторонников реформ внутри партии, так и для формирующейся антикоммунистической оппозиции. Горбачёв с этого момента перестал быть фигурой, обеспечивающей консолидацию партии и общества. Он стал олицетворением центристской позиции, причем центристской не в смысле продуманной политической программы, а в смысле дистанцирования от политических крайностей. С конца 1987 г. его база поддержки и свобода политического маневра неуклонно сокращались. Однако на первых порах основные группировки внутри высшего руководства продолжали вести борьбу «за Горбачёва». Консервативная группировка ожидала, что после «казуса Ельцина» Горбачёв наконец-то «опомнится» и даст «задний ход». Когда выяснилось, что Горбачёв не решается окончательно отмежеваться от радикалов, консерваторы предприняли попытку подтолкнуть генсека к выбору ретроградного курса, организовав публикацию статьи Нины Андреевой «Не могу поступаться принципами» («Советская Россия», 13 марта 1988 г.) и скоротечную кампанию поддержки сформулированной в этой статье программы. Горбачёв, осознавая, что для него уже слишком поздно возглавлять кампанию 68
свертывания им же начатых преобразований, предпочел на сей раз отмежеваться от Е. Лигачёва и других консерваторов. Ослабление позиций консерваторов продолжилось на XIX партконференции (28 июня - 1 июля 1988 г.). Но теперь каждая такая победа Горбачёва обеспечивалась тактическим маневрированием, формированием неустойчивых коалиций с представителями то одной, то другой группировки.
Сделав выбор в пользу первичности политических преобразований, Горбачёв не просто отодвинул на второй план экономическую реформу. Начиная с 1987 г. каждый новый шаг в сторону рыночной экономики оказывался осложнен необходимостью «вписываться» в быстро меняющийся политический контекст, а ожидаемый политический эффект от намечаемых экономических мероприятий поначалу побуждал Горбачёва и его окружение выбирать из возможных решений те, которые казались наименее рискованными и наиболее «проходимыми» через Политбюро и партийные пленумы. В результате экономические мероприятия даже после июньского (1987) пленума ЦК КПСС, посвященного экономической реформе, представляли собой набор паллиативных мер, осуществляемых избирательно и вне четкой последовательности. В таком виде эти меры приводили к дальнейшему усилению экономических и социальных диспропорций, к углублению общего кризиса системы. Замена директивного планирования на индикативное, расширение экономической самостоятельности союзных республик, перевод предприятий на хозрасчет и самофинансирование, выборность их директоров, снятие ограничений на рост заработной платы представляли собой набор действий, подрывающих основы функционирования командно-административной экономики, но не приводящих к запуску новой хозяйственной модели и - тем более - к достижению макроэкономической стабильности. В частности, заимствованная из опыта титовской Югославии практика выборности руководителей предприятий обернулась тем, что к руководству предприятиями стали приходить некомпетентные люди или авантюристы, сумевшие заручиться поддержкой трудового коллектива благодаря демагогии и малореалистичным обещаниям. Эти производственные руководители новой генерации, как правило, начинали свою деятельность с безудержного раздувания фонда заработной платы, под которое не было никакого дополнительного товарного обеспечения. В условиях кадровой чехарды расшатывалась и без того невысокая производственная дисциплина. Происходившее одновременно расширение финансово-хозяйственной самостоятельности предприятий создавало условия для серьезных злоупотреблений, а в первые годы после краха СССР - для перевода активов под полный контроль директоров или стоящих за ними групп (зачастую, криминальных).
В числе экономических мероприятий периода перестройки наиболее «рыночным» принято считать Закон «О кооперации», принятый 26 мая
1988 г. [см., например: Ясин 2002, с. 208]. Однако рамочные условия для развития этой формы предпринимательства определялись не только и даже не столько данным законом, сколько ранее принятым решением о прогрессивном налогообложении кооперативов. Статистические данные о росте кооперативного движения в последние годы перестройки, безусловно, впечатляют: на 1 января 1988 г. в СССР действовало 13,9 тыс. кооперативов, а на 1 января 1990 г. - 193 тыс.; численность работников выросла со 156 тыс. человек в 1988 г. до 4,9 млн человек - в 1990 г.; объем продукции в годовом исчислении в ценах тех лет вырос с 350 млн до 40,4 млрд руб.; в объеме ВНП доля кооперативов в 1988 г. составляла менее 1%, а в 1989 г. - уже 4,4% [Трудный поворот к рынку, 1990, с. 184]. Но необходимо учитывать, что 80% кооперативов были созданы при государственных предприятиях и фактически служили легальным каналом вывода ресурсов этих предприятий.
Экспансия кооперативов как никакая другая экономическая мера горбачёвского руководства способствовала разложению госсектора. В этом смысле данные о росте объема продукции кооперативов коррелируются с показателями спада производства в госсекторе, разумеется с поправкой на схемы «оптимизации» налоговой нагрузки за счет сокрытия прибыли кооперативов. Уход от налогов, доступ к дефицитным фондам снабжения, проводка через кооперативы сбыта продукции госпредприятий становились возможными благодаря формированию коррупционного симбиоза между кооператорами, менеджментом госпредприятий, местной партийно-государственной номенклатурой, чиновниками отраслевых министерств, представителями правоохранительных органов и криминальными структурами. По сути, в нерыночной системе появилось множество квазирыночных акторов, которые начали использовать множественные ее прорехи и законодательные лакуны для достижения максимальной прибыли. Эти акторы процветали на разложении старой, иерархически организованной командно-административной системы, но для становления новой, рыночной системы давали минимум - в лучшем случае стартовый капитал, специфический опыт и связи, необходимые для достижения прибыли в условиях распада советского государственного сектора и получения доступа к его самым лакомым кускам. Зато благодаря такого рода связям можно было обеспечить воспроизводство в качественно новых условиях связки «власть / собственность», освободив ее от политико-идеологических ограничений советской эпохи. Именно это и произошло впоследствии в результате осуществления гайдаровских реформ.
1987-1988 гг. можно считать решающими для судьбы СССР в том смысле, что в этот период были одновременно активированы несколько мощных механизмов ее разрушения - ликвидация идеологической монополии и цензуры, ослабление внутреннего единства КПСС и появление возможностей прихода в структуры власти людей, позиционирующих себя в качестве оппо-70
нентов режима, эрозия плановой экономики, подъем сепаратизма в ряде союзных республик и использование его активистами легальных способов борьбы за национальное самоопределение и независимость. Происходило взаимное усилие этих разрушительных процессов, нагрузки на систему возрастали с каждым месяцем. В то же время количество людей, социальных слоев и элитарных групп, продолжающих связывать свою судьбу со старым режимом, начало быстро сокращаться. И, напротив, множились ряды тех, кто в силу различных мотиваций - нравственных, идеологических, карьерных, националистических или материальных, - был заинтересован в крахе системы. Абсолютным же было большинство людей дезориентированных, смутно осознающих угрозу гибели коммунистического государства и связанного с ним привычного образа жизни, но уже не способных встать на их защиту.
Синергия дестабилизирующих процессов, в конце концов, достигла той стадии, когда негативные последствия любой попытки спасения системы с использованием насильственных методов начали перевешивать последствия самой системной катастрофы. «Откровением» в этом смысле для очень многих в Советском Союзе и за его пределами стал I съезд народных депутатов СССР (25 мая - 9 июня 1989 г.).
Чрезвычайно усложненный дизайн новых представительных органов власти СССР, формировавшихся по смешанному принципу (территориальные округа, национально-территориальные округа и квотированное представительство общественных организаций), очевидно, был задуман для того, чтобы гарантировать контроль со стороны партийного руководства. Такой контроль, в самом деле, был обеспечен, но с течением времени стало понятно, что двухуровневая модель «Съезд народных депутатов / Верховный Совет СССР» не столько гарантирует в быстро изменяющихся политических условиях всевластие КПСС, сколько способствует дисперсии властного ресурса. Ни съезд, ни Верховный Совет не становились самостоятельными центрами политического влияния, но при этом они вносили вклад в ослабление КПСС как монопольного центра принятия ключевых политических решений. Двухуровневая модель законодательной власти придавала съезду как политическому институту своеобразный ореол экстраординарности, а практика прямой теле- и радиотрансляции заседаний превращала это событие (по крайней мере, I съезд народных депутатов СССР) в идеальный информационный шторм. Медийный эффект прямых трансляций I съезда многократно превзошел те ожидания, которые связывали с реформой законодательной власти ее авторы. На потрясенную аудиторию советских массмедиа прямые трансляции обрушили целый вал тем, каждая из которых по отдельности была способна спровоцировать если не политический кризис, то острейшие дебаты. Американский журналист М. Доббс метко сравнил I съезд с вавилонским столпотворением [Доббс, 2011, с. 96], имея в виду известное предвидение маркиза
де Кюстина: «...народы немотствуют лишь до поры до времени. Рано или поздно они обретают язык, и начинаются яростные споры. Тогда подвергаются обсуждению все политические и религиозные вопросы. Настанет день, когда печать молчания будет сорвана с уст этого народа, и изумленному миру покажется, что наступило второе вавилонское столпотворение» [Кюстин 1990, с. 167].
Именно на I съезде народных депутатов СССР по-настоящему «встретились» поднимающиеся националистические и сепаратистские движения союзных республик и народившаяся оппозиция коммунистическому режиму. По сути дела, между ними на съезде был заключен тактический союз, хотя народные депутаты от балтийских республик - наиболее сплоченная и организованная фракция противников единого союзного государства - подчеркнуто воздерживались от формального объединения с оппонентами режима, представлявшими «метрополию» (исключение было сделано только на индивидуальном уровне: эстонский депутат В.А. Пальм стал одним из пяти сопредседателей Межрегиональной депутатской группы наряду с Ю.Н. Афанасьевым, Б.Н. Ельциным, Г.Х. Поповым и А.Д. Сахаровым). Этот союз, влияние которого на распад СССР еще остается недооцененным, сохранялся вплоть до признания Москвой независимости Латвии, Литвы и Эстонии в сентябре 1991 г. Ясно также, что балтийская тактика борьбы за суверенитет, реализация которой предшествовала принятию Актов о восстановлении независимости балтийских государств, была с известными коррективами использована «Демократической Россией» для установления контроля над Верховным Советом РСФСР и избрания Б. Ельцина его председателем в мае 1990 г. А с принятием 12 июня 1990 г. Декларации о государственном суверенитете РСФСР была активирована последняя мина под единство союзного государства.
Coup d'état в несколько дублей
В сущности, уже в 1989 г. историческая развилка состояла в следующем: катастрофа всей системы или «редукция сложности» за счет сокращения сферы контроля. Первым шагом по пути сокращения сферы влияния СССР, получившим почти полную поддержку во всех слоях советского общества, стал вывод войск из Афганистана в 1988-1989 гг. По сути, это означало признание провала афганской авантюры брежневского Политбюро, хотя просоветский режим Наджибуллы сумел после вывода войск продержаться у власти в Кабуле еще три года. В конце 1980-х годов были сделаны решающие шаги к урегулированию региональных конфликтов в Кампучии (Камбодже) и Никарагуа; значительно сблизились позиции сверхдержав в отношении урегулирования конфликтов в Анголе и Мозамбике. Фактический отказ от советской
сферы влияния в странах третьего мира создавал возможность сокращения нагрузки на систему, которое, впрочем, уже было не способно перекрыть совокупное действие внутренних факторов дестабилизации.
Падение берлинской стены и «бархатные революции» в странах Восточной Европы стали для горбачёвского руководства серьезнейшим испытанием, поскольку в этом случае речь шла об утрате основных геополитических результатов победы СССР во Второй мировой войне. Попытка силового подавления «бархатных революций» за пределами СССР автоматически привела бы к запуску сценария внутреннего переворота. Даже если бы Горбачёв решился возглавить этот переворот, он, в конце концов, неизбежно стал его жертвой. Однако и оппоненты Горбачёва в высшем руководстве, очевидно, осознавали, что у Советского Союза уже не хватит возможностей и ресурсов для удержания контроля над Восточной Европой. Они предпочли, чтобы вся ответственность за геополитическое отступление легла на незадачливого реформатора. Развитие событий в Восточной Европе продемонстрировало многообразие вариантов крушения коммунистических режимов - от польской модели «круглого стола» до кровавого антикоммунистического восстания в Румынии. Пугающая перспектива краха режима способствовала консолидации консервативных сил внутри КПСС, причем именно Горбачёв превратился в основной объект их атак (на последнем в истории пленуме ЦК КПСС в апреле 1991 г. эти атаки едва не завершились смещением Горбачёва с поста Генерального секретаря).
Геополитическое отступление СССР из Восточной Европы послужило вдохновляющим примером для сепаратистских движений и антикоммунистической оппозиции. Поэтому выдвижение новых идей «редукции сложности» системы имело большой резонанс. Во всяком случае, едва ли было случайностью, что эссе А.И. Солженицына «Как нам обустроить Россию» было опубликовано 18 сентября 1990 г. тиражом 28 млн экз. Программа Солженицына была радикальной: спасать не систему, а единство исторической России (в составе тогдашней РСФСР, Белоруссии, Украины и Казахстана), причем спасать за счет ампутации остальных 11 союзных республик:
«Да уже во многих окраинных республиках центробежные силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови - да и не надо удерживать такой ценой! Как у нас все теперь поколесилось - так все равно "Советский Социалистический" развалится, всё равно! - и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только - поворачиваться проворней, чтоб упредить беды, чтобы раскол прошел без лишних страданий людских, и только тот, который уже действительно неизбежен.
И так я вижу: надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и
Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать - да! - непременно и бесповоротно будут отделены» [Солженицын 1990, с. 2].
Несмотря на активное обсуждение, программа Солженицына не обрела поддержки влиятельных политических акторов, способных противопоставить ее цепной реакции распада советского национально-государственного устройства. Для реализации программы в предложенном Солженицыным варианте не оказалось ни правовых механизмов, ни - главное - политической воли. Однако начало в апреле 1991 г. переговоров между Центром и руководством большинства союзных республик о подготовке нового союзного договора фактически могло привести к той же самой ампутации нескольких республик, лидеры и большинство избирателей которых настаивали на достижении полной независимости от Москвы. По всей видимости, такой результат мог позволить затормозить или даже остановить процесс распада основного территориального массива СССР хотя бы в силу устранения балтийского сепаратизма, который стал играть дестабилизирующую роль в масштабе, далеко выходящем за пределы Литвы, Латвии и Эстонии.
Следует подчеркнуть, что именно такое развитие событий представлялось наиболее вероятным в период между 23 апреля, когда в Ново-Огарево было принято совместное заявление М.С. Горбачёва и глав девяти союзных республик о подготовке нового союзного договора, и 19 августа 1991 г., ознаменованным отстранением Горбачёва и провозглашением ГКЧП. Неудачная попытка государственного переворота перечеркнула всякую возможность трансформационного варианта сохранения государственного единства большинства союзных республик. Однако само выступление ГКЧП можно рассматривать как последнюю из нескольких попыток переворота, призванного остановить насильственным путем процессы катастрофического распада советской системы.
Начиная с алма-атинских событий в декабре 1986 г. горбачёвскому руководству все чаще приходилось использовать силу для подавления массовых беспорядков, вызванных подъемом национализма и межэтнической рознью. Насильственный разгон митинга в Тбилиси 9 апреля 1989 г. сопровождался человеческими жертвами; изучение причин и обстоятельств этой трагедии комиссией Съезда народных депутатов СССР во главе с А. А. Собчаком стало первым случаем гражданского расследования действий армии и силовых структур. Одновременно это расследование стало прецедентом ухода от ответственности Горбачёва и других союзных руководителей, переложивших всю вину за гибель людей на армию и местные власти. С этого момента появился и начал быстро увеличиваться зазор между силовыми структурами и высшим политическим руководством.
Карабахский конфликт был ознаменован не только наиболее длительными и кровопролитными межэтническими столкновениями, но и осуществле-74
нием войсковых операций, введением различных форм особого управления территориями и чрезвычайного положения. Трагической кульминацией межэтнического конфликта в Закавказье стал бакинский «черный январь» 1990 г., когда при помощи армейских войсковых соединений, спецподразделений МВД и КГБ было осуществлено восстановление советской власти в азербайджанской столице. Несмотря на общую дестабилизирующую роль межэтнических конфликтов, союзные силовые структуры накапливали в их ходе опыт «наведения порядка», который в дальнейшем мог быть использован и для силового подавления протестов в Москве и крупных городах России. В апреле 1990 г., с принятием закона СССР «О правовом режиме чрезвычайного положения», под этот опыт была подведена юридическая база.
Согласно имеющимся свидетельствам [см., например: Альбац 1992, с. 247-248; Бобков 2006, с. 46-47], осенью 1990 г. центральным руководством было принято политическое решение о «наведении порядка» в вышедших из-под контроля Центра балтийских республик. Но в отличие от Алма-Аты, Тбилиси, Баку и других зон этнополитических конфликтов, ликвидация основного очага сепаратизма уже не могла ограничиться локальной силовой акцией. Начало силового подавления движений за независимость в Балтии запускало цепную реакцию, результатом которой неизбежно становился политический переворот в общесоюзном масштабе. Однако в тот момент все замыкалось на Горбачёве.
Действия Горбачёва периода 1990-1991 гг. весьма часто приравнивают к политической агонии, соотнося его политическое поведение с итоговым результатом - отставкой с поста президента переставшей существовать сверхдержавы. Но такой взгляд представляется излишне упрощенным. Следуя инстинкту политического выживания, Горбачёв демонстрировал виртуозное политическое маневрирование в условиях катастрофического падения личной популярности и превращения недавней опоры его власти в основную угрозу его политическому будущему.
Избрание Горбачёва президентом СССР 15 марта 1990 г. на III съезде народных депутатов СССР имело своим следствием значительный переток властного ресурса от высших партийных структур к новым структурам, связанным с институтом президентства. Вместе с тем создать президентский аналог партийной иерархии Горбачёв не успел. По отношению к КПСС генеральный секретарь ее ЦК стал осуществлять программу, позднее охарактеризованную А.Н. Яковлевым следующим образом: «У нас был единственный путь - подорвать тоталитарный режим изнутри при помощи дисциплины тоталитарной партии. Мы свое дело сделали» [Яковлев 1998, с. 5].
После избрания Б.Н. Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР и провозглашения 12 июня 1990 г. «Декларации о государственном суверенитете РСФСР» Горбачёв оказался между двух огней - возглавляемой руко-
водством России группой союзных республик, все более решительно настаивавших на перераспределении властных полномочий в свою пользу, и номенклатурно-силовым конгломератом, усиливавшим давление на Горбачёва ради предотвращения распада СССР и сохранения в нем господства КПСС даже после отмены 6-й статьи советской Конституции. С конца июля 1990 г. (достижение недолговечного соглашения между Горбачёвым и Ельциным о подготовке и запуске программы «500 дней») по конец апреля 1991 г. (ново-огаревский компромисс) Горбачёв неоднократно совершал крутые политические виражи, маневрируя между двумя лагерями, но не делая окончательного выбора в пользу одного из них. С одной стороны, эта тактика еще более усиливала политическую турбулентность, с другой - она сокращала шансы на успех попытки реакционного переворота. Подобная попытка в любом случае уже не могла восстановить догорбачёвский status-quo, а ее гуманитарная, экономическая и политическая цена оказалась бы в тот момент выше цены коллапса союзного государства. Фирменный политический стиль Горбачёва -стремление «заболтать» проблему, уйти от окончательного решения - нельзя считать заведомо провальным, поскольку в ряде случаев много значил сам по себе выигрыш времени, позволяющий «переждать» момент синергии наиболее опасных дестабилизирующих процессов.
Тем не менее события января 1991 г. в Вильнюсе и Риге, по сути, представляли собой увертюру переворота, который, однако, оказался застопоренным все из-за того же страха президента СССР принять на себя полноту политической ответственности. Сценарий переворота начинал осуществляться, но его естественный руководитель тут же нажимал на стоп-кран. Испытывая мощное давление со стороны сил реванша, Горбачёв к моменту принятия окончательного решения сталкивался с еще более сильным давлением московской улицы (самые массовые антикоммунистические демонстрации стали откликом на трагические события в Литве и Латвии) и Запада.
О роли внешнего влияния стоит сказать особо. Для множественных интерпретаций событий перестройки в духе теории заговора внешнее воздействие на ход распада советской системы является центральным. Несомненно, что к началу правления Горбачёва США сумели до предела поднять ставки в гонке вооружений; администрация Р. Рейгана также делала ставку на системную дестабилизацию Советского Союза и Восточного блока. Ситуация радикально изменилась к 1988 г., когда в западном подходе к событиям в СССР возобладала мотивация «помочь Горбачёву». Эта помощь, помимо сдержанности в отношении радикальных оппонентов советского лидера, имела и весомое материальное выражение: внешняя задолженность СССР с 1985 по 1991 г. увеличилась более чем в 2 раза. Политические условия получения западных кредитов стимулировали Москву смириться с геополитическими итогами «бархатных революций» в Восточной Европе и с перспективой расста-76
вания с частью союзных республик, решительно настроенных на выход из состава СССР [см.: Мэтлок 2003; с. 291, Добрынин 1996, с. 671]. Зависимость от западной помощи к концу эпохи перестройки достигла стадии, когда не только западные лидеры, но даже американский посол Дж. Мэтлок всерьез примеряли на себя роль арбитров в спорах между Москвой и союзными республиками [см.: Черняев 2008, с. 889]. Вполне естественно, что решительные действия по ликвидации сепаратизма и демократического движения привели бы к блокировке западной помощи Советскому Союзу.
Вторая попытка переворота с высокой степенью вероятности должна была последовать после референдума 17 марта о сохранении союзного государства, результаты которого обеспечивали формальную легитимность подавления очагов сепаратизма. Скорее всего, решающие события на сей раз могли развернуться в Москве, где на 28 марта была намечена очередная массовая демонстрация в поддержку Ельцина и «Демократической России»4. Однако и в этот раз Горбачёв в последний момент нажал на тормоз, а через несколько недель он, как казалось, решился на окончательный выбор в пользу компромисса с Ельциным и другими лидерами большинства союзных республик. Во всяком случае, с момента достижения ново-огаревских договоренностей Горбачёв перестал рассматриваться в качестве лидера, способного возглавить акцию по «наведению порядка».
Авантюра ГКЧП в отсутствие единственной легитимной фигуры, имеющей широкие полномочия в вопросах введения режима чрезвычайного положения, в ситуации, когда исполнители среднего звена по прошлому опыту знали, что в случае неудачи или чрезмерно рьяного исполнения приказов именно на них будет возложена вся ответственность, изначально имела низкие шансы на успех. Наряду с сопротивлением Ельцина и его сторонников, именно позиция Горбачёва, блокировавшего более ранние попытки запуска механизма переворота, существенно подорвала способность путчистов эффективно использовать силовые структуры для достижения поставленных целей. Провал ГКЧП стал последним толчком к необратимой катастрофе советской системы и окончательной дезинтеграции Советского Союза.
Заключение
Была ли обречена советская система? Несомненно, да, если принять во внимание наличие целого ряда «встроенных» в нее механизмов саморазрушения, ее ригидную иерархическую организацию, насилие и устрашение как
4. Сама демонстрация явилась реакцией на попытку противников Б.Н. Ельцина сместить его с поста Председателя Верховного Совета РСФСР на III съезде народных депутатов РСФСР.
основные методы ее создания и функционирования. Была ли эта система и вместе с ней Советский Союз обречена на гибель в 1991 г.? Очевидно, нет, если бы действия политического руководства не вызвали системные сбои и запуск механизмов саморазрушения. Преодоление исторических развилок периода горбачёвской перестройки прошло таким образом, что и «китайский вариант» трансформации системы, и возможность сохранения Союза в усеченном виде оказались упущенными. Фактически реализованный сценарий крушения советской системы нельзя считать предопределенным и даже наиболее вероятным сценарием. Вплоть до выступления ГКЧП наиболее высокой оставалась вероятность сохранения на договорной основе государственного единства большей части советских республик. Разумеется, это уже не был бы Советский Союз. В известном смысле такой результат можно было бы назвать катастрофой-^^, или недокатастрофой. Ясно также, что готовившийся к подписанию 20 августа 1991 г. новый союзный договор не давал гарантий прекращения противостояния между союзным центром и республиками, но он, по крайней мере, мог уменьшить скорость деструктивных процессов, обеспечить некоторый выигрыш во времени, который позволил бы «переждать» период резонанса сил саморазрушения.
Катастрофа советской системы вовсе не завершилась в Беловежской пуще или морозным вечером 25 декабря 1991 г., когда с кремлевского флагштока был спущен красный флаг. Гайдаровские реформы также нельзя рассматривать как преобразования, начатые с чистого листа. В них, помимо явных и скрытых намерений реформаторов, необходимо видеть и динамику финальных этапов схлопывания советизма, и даже попытку институционализации субпродуктов системного распада [см.: КЫкш 2008, с. 113-169]. Для России и большинства постсоветских стран исторический смысл эпохи 1990-х годов по преимуществу заключался не в строительстве новой государственности, рыночно-демократическом транзите, становлении гражданского общества, а в исчерпании динамики распада и «обживании» руин советской системы. Богато насыщенный событиями, первый этап постсоветской истории оказался довольно беден в смысле оригинального внутреннего содержания. Стратегический замысел преобразований 1990-х годов, который сами реформаторы характеризовали как «обмен власти на собственность» и «выкуп России у номенклатуры»5, трудно считать чем-то принципиально новым по сравнению
5. «Россию у номенклатуры нельзя, да и не нужно отнимать силой, ее можно "выкупить ". Если собственность отделяется от власти, если возникает свободный рынок, где собственность все равно будет постоянно перемещаться, подчиняясь закону конкуренции, это и есть оптимальное решение. Пусть изначально на этом рынке номенклатура занимает самые сильные позиции, это является лишь залогом преемственности прав собственности. Дальше свои позиции каждому владельцу придется
с объективной направленностью экономической политики горбачёвского руководства периода 1988-1991 гг. На деле состоялся не обмен, а модификация в рыночных условиях дуалистического единства «власти / собственности» и производного от него социального порядка. Даже изменения в составе элиты дают основания говорить, скорее, о континууме или эволюционной трансформации, но никак о революционной смене правящего слоя: «системообразующий элемент пожертвовал Системой ради спасения себя самого» [Пивоваров 2009, с. 54]. Однако катастрофа советской системы - нормальное событие с точки зрения динамики социотехнических систем - несомненно, относится к числу экстраординарных исторических событий, эхо которых будет слышимо и на протяжении XXI в.
Литература
1. Альбац Е.М. Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ. - М.: Русс-лит, 1992. - 314 с.
2. Андропов Ю.В. Избранные речи и статьи. - М.: Политиздат, 1983. - 320 с.
3. Бобков Ф.Д. Последние двадцать лет. Записки начальника политической контрразведки. - М.: Русское слово - РС, 2006. - 80 с.
4. Вольский А.И. Четыре генсека. Воспоминания // Коммерсант, № 169 (3500), 12 сентября 2006 г.
5. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция - М.: Евразия, 1995. - 206 с.
6. Гайдар Е.Т. Гибель империи. Уроки для современной России. 2-е изд., испр. и доп. -М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2006. - 448 с.
7. Геллер М.Я. Горбачёв. Победа гласности и поражение перестройки // Советское общество: Возникновение, развитие, исторический финал: В 2 т. - Т. 2. Апогей и крах сталинизма / Под общ. ред. Ю.Н. Афанасьева. - М.: Российск. гос. гуманитарный ун-т. 1997. -С. 546-576.
8. Горбачёв М.С. Жизнь и реформы. - Книга I. - М.: Новости, 1995. - 600 с.
9. Горбачёв М. С. О перестройке и кадровой политике партии. Доклад Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачёва 27 января 1987 г. // Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС 27-28 января 1987 г. - М.: Политиздат, 1987. - 94 с.
10. Доббс М. Между Толстым и Карлейлем // Pro et Contra. - М.: Московский центр Кар-неги. - Т.15, № 5 (53), сентябрь-октябрь 2011. - С. 90-97.
11. Добрынин А.Ф. Сугубо доверительно. Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.). - М.: «Автор», 1996. - 688 с.
12. Ефремов Г.И. Мы люди друг другу. Литва: Будни свободы 1988-1989. - М.: Прогресс, 1990. - 343 с.
13. Игрунов В.В. Прогнозы А.А. Амальрика - сценарий для современной России // Политическая наука, 2012, № 1. - М.: ИНИОН РАН. - С. 141-159.
подтверждать делом. В любом случае такой обмен власти на собственность означал бы шаг вперед от "империализма" к свободному, открытому рынку, от "азиатского способа производства" к европейскому, означал бы конец самой номенклатуры как стабильной, пожизненной, наследственной, не подвластной законам рынка политико-экономической элиты» [Гайдар 1995, с. 103].
14. Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия / Пер. с фр. - М.: Терра, 1990. - 285 с.
15. Мэтлок Дж.Ф. Смерть империи: Взгляд американского посла на распад Советского Союза. - М.: Рудомино, 2003. - 579 с.
16. Николаев А.В. Антиалкогольные кампании XX века в России // Вопросы истории. -М., 2008. - № 11. - С. 67-78.
17. Пивоваров Ю.С. О русских революциях. Послесловие // Труды по россиеведению. Вып. 1. - М.: Издательство ИНИОН РАН, 2009. - С. 21-67.
18. Рыжков Н.И. Десять лет великих потрясений. - М.: Ассоциация «Книга. Просвещение. Милосердие», 1995. - 576 с.
19. Солженицын А.И. Как нам обустроить Россию. Посильные соображения // Литературная газета. - М., 18 сентября 1990 г.
20. Трудный поворот к рынку. Сб. статей под ред. Л.И. Абалкина. - М.: Экономика, 1990. -559 с.
21. Фурман Д.Е. Движение по спирали. Политическая система России в ряду других систем. - М.: Весь мир, 2010. - 168 с.
22. Халтурина Д.А., Коротаев А.В. Русский крест: Факторы, механизмы и пути преодоления демографического кризиса в России. - М.: УРСС, 2006. - 127 с.
23. Черняев А.С. Совместный исход. Дневник двух эпох: 1972-1991 годы. - М.: РОССПЭН, 2008. - 1047 с.
24. Яковлев А.Н. Российских фашистов породил КГБ // Известия. - 1998, 17 июня. -№ 108.
25. Яковлев А.Н. Перестройка: 1985-1991. Неизданное, малоизвестное, забытое. - М.: Международный фонд демократия, 2008. - 872 с.
26. Ясин Е.Г. Российская экономика. Истоки и панорама рыночных реформ. - М.: Издательство ГУ-ВШЭ, 2002. - 437 с.
27. Aron L. The Georgia watershed // Russian outlook. - Fall 2008. - Washington D. C.: American enterprise institute. - P. 1-10.
28. Bremmer I. Revisionist Russia // Global dialogue. - Vol. 11. - Winter-spring 2009. - Mode of access: http://www.worlddialogue.org/content.php?id=447
29. Chernobyl's Legacy: Health, environmental and socio-economic impacts and recommendations to the governments of Belarus, the Russian Federation and Ukraine. - The Chernobyl forum: 2003-2005. Second revised version. - IAEA: Vienna, 2006. - 57 p.
30. Dawson J.I. Eco-nationalism. Anti-nuclear activism and national identity in Russia, Lithuania, and Ukraine. - Durham / London: Duke university press, 1996. - 221 p.
31. Kotkin S. Armageddon averted: The Soviet collapse, 1970-2000. - Oxford - NY: Oxford university press, USA, 2008. - 304 p.
32. Perrow Ch. Normal accidents: Living with high-risk technologies. - New York: Basic Books, 1984. - 386 p.
33. Zaslavskaya T. The Novosibirsk report / Yanovitch M. (ed.). A voice of reform: Essays by Tatiana Zaslavskaya. - Armonk, N.Y. - L.: M.E. Sharp, 1989. - P. 158-184.
