Ницше и Достоевский Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

НИЦШЕ И ДОСТОЕВСКИЙ

В.Н. Садовников

Рассуждая о Ницше в России, безусловно, нельзя оставить в стороне вопрос о взаимосвязи Достоевского и Ницше. Уже достаточно давно в русской философской и публицистической литературе стало само собой разумеющимся и общепринятым мнение о том, что Ф.М. Достоевский во многом предвосхитил идеи Ницше и показал их разрушительное действие на человека, особенно в отношении учения о сверхчеловеке. Но не менее давно известно, что само собой разумеющееся и общеизвестное отнюдь далеко не всегда является истинным или адекватно отображающим положение дел.

В.В.Розанов как-то высказал мысль о том, что русская литература - это гимн униженному и оскорбленному, но подобная характеристика, как никому другому, подходит Ф.М. Достоевскому. Достоевский выписывает, прежде всего, человеческое страдание и пытается выявить его смысл. Все герои Достоевского в массе своей - это материально необеспеченные люди с весьма скудным духовным миром. Это по преимуществу нетворческие люди. Они постоянно не уверены в себе, чувствуют себя усталыми, они несчастны. Жизнь для них трудна. Жизнь во всех проявлениях своих постоянно "унижает" достоинство героев Достоевского. Тюрьма, смерть (насильственная или самоубийство), сумасшествие - вот удел многих героев Достоевского. Сплошная трагедия, но герои Достоевского не желают трагедии, они не готовы к трагедии. Они бунтуют порой, но бунта своего не выдерживают. Они желают "спрятать голову в песок небесных вещей", но и это им далеко не всегда удается. Они живут умирая. У всех этих "героев" нет будущего. Потеряв надежду и цель, человек превращается в животное или злобное чудовище. Если ни то, ни другое невозможно, то для "героя" есть у Достоевского "подполье".

Самую лучшую, на мой взгляд, характеристику героям Достоевского и ситуации, в которой они оказались, можно, пожалуй, найти в "Записках из подполья", хотя автор записок и говорит лишь о себе. Но здесь всё и все герои. "Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен.)"1 Так начинает свои записки подпольный человек. А вот как он их заканчивает: "... мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей, "живой жизни" какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую, " живую жизнь" чуть не считаем за труд, почти за службу. Ведь мы даже и не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? ... Мы даже и человеками-то быть тяготимся, - человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим".2 Все в этом фрагменте сказано более чем ясно.

Можно с большой долей уверенности утверждать, что герои Достоевского - это "неудавшиеся", в большинстве своем, несостоявшиеся и озлобленные люди, движимые завистью и местью, люди болезненных, пограничных состояний, впавшие в самодовольство и непомерные амбиции. Безнадежность и бессилие - вот удел героев Достоевского, которых по какому-то недоразумению пытаются выдать за сверхчеловека Ницше или на примере которых показывают разрушительность,

1 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30-ти т. Т.5. Л.,1973, с.99.

2 Там же, с.178-179.

неправильность, несостоятельность и т.п. идей Ницше. Однако главной чертой всех этих героев является слабость и неуверенность в себе, какое-то неудержимое влечение ко всему уродливому и безобразному, к тому, что ломает, уродует и разрушает их жизнь в конечном счете. Эти слабые и неуверенные в себе могут лишь вожделеть власти и господства, что, собственно, им и свойственно. Но ни о какой воле к жизни как воле к власти здесь и речи быть не может. Это ли сверхчеловек Ницше? Это ли герой Ницше? Сверхчеловек - это неукротимая воля к жизни, а тем самым и воля к власти, это жажда творчества и созидания, это великая надежда. О некоторых героях Достоевского можно сказать и словами Ницше: "... они на расстоянии пяти шагов от эксцесса, анархии, разнузданности - всего того, что характерно для человека декаданса",3 хотя некоторые герои проделали уже и эти пять шагов.

Герои Достоевского, так или иначе, измучены страхом смерти. Таков ли сверхчеловек? Заратустра учит: "Мужество - лучшее смертоносное оружие, мужество нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно говорит: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!" ".4 Герои Достоевского - это ярчайший пример тех признаков упадничества, деградации, декаданса, о которых писал Ницше. Это твари дрожащие, сомневающиеся, но наглые. Вожделеющие власти и насилием себя утверждающие. Для них так и осталась не взятой последняя вершина - это собственное "Я". Безусловно, им свойственно влечение к собственному "Я", но это влечение болезненное. Это влечение к "Я", вожделеющему и раздувающему себя и свои потребности и переживания, свои страхи до масштабов чуть ли не космических и метафизических.

Заратустра, учащий сверхчеловека, но сам таковым не являющийся, говорит весьма ясно и просто: "Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на себя: эта суровость необходима каждому, кто восходит на горы. ... Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на звезды - лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней вершиной!".5 Эта задача, такой взгляд героям Достоевского оказались не по силам. Они могли смотреть на себя только снизу вверх, и зрение играло с ними дурную шутку. Смотрящий на нечто снизу всегда видит его несколько или непомерно больше, чем оно есть на самом деле. Смотря снизу вверх на себя, они как бы возвышали, превозносили, увеличивали себя, свое "Я". И их, слабых, но вожделеющих, их же собственное "Я" начинало подавлять и разрушать. Смотреть на себя не снизу вверх, а сверху вниз - только так возможно достижение вершины и покорение вершины, т.е. овладение своим собственным "Я" и подчинение его себе самому. "Я" -это самая высочайшая, труднейшая и опаснейшая вершина, взять которую, овладеть которой весьма сложно даже Заратустре. Но взять ее и подчинить ее себе, стать господином собственного "Я", господином собственной воли - это главнейшая задача для сверхчеловека, для желающего созидать, творить дальше и больше себя и расточать себя, не ожидая награды или "проездного билета" в вечность. Все это оказалось не по силам душам мрачным и слабым, пребывающим в угрюмом и непроглядном хаосе вожделений. Единственное, на что они оказываются способными, это преступить черту, установленную не ими, но для них. Они вожделеют власти и господства, не имея воли к власти. Они лишь рабы своего вожделения. Они не смеют и не помышляют убрать, уничтожить черту, но лишь смеют, движимые вожделением, преступить ее. И тем самым они "не заявляют своеволия", ибо заявить-то и нечего, а лишь преступают порог хозяйских покоев без разрешения и ведома хозяев. А что бывает с рабами, нарушившими запрет, хорошо известно с давних пор. Состояние преступной совести

3 Ницше Ф. Воля к власти. // Ницше Ф. Воля к власти; Посмертные афоризмы: Сборник. Минск, 1999, с.214.

4 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.112.

5 Там же, с.109.

выписывает Достоевский - и не более того. Уже упоминавшийся В.В. Розанов как-то заметил: "Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в "сволочь" на Руси и стал пророком ее".6

Герои Достоевского, безусловно, одиноки, но это не то одиночество, которое любит Заратустра и советует своим ученикам. Для героев Достоевского характерно одиночество как оставленность, заброшенность, покинутость. "Одно дело -покинутость, другое - одиночество", - учил Заратустра. Если опаснее быть среди людей, чем среди зверей, то это покинутость. Если появляется мысль о том, что брать -это лучше, чем давать, и в этом брать испытывается больше наслаждения, чем в давать, дарить, - то это покинутость. Если возникает мысль, что в красть больше наслаждения, чем в брать, то и это покинутость. Когда только один выход: "Скажи свое слово и умри!" - это покинутость. Но разве здесь не весь Раскольников или Кириллов, как, впрочем, и любой другой из персонажей Достоевского? Злоба, мрак и зависть в душе, переживание оставленности, покинутости, и в итоге бунт (убийство или самоубийство) ради привлечения внимания или самоутверждения. Это ли герой Ницше? Этому ли учит он? Но даже если и не вдаваться в изыскания по поводу одиночества и покинутости, то в любом случае для героев Достоевского одиночество - это бегство больного, а для Ницше-Заратустры - это бегство от больных. Можно сказать и так, что Достоевский исследует болезни человеческого духа, мастерски их выписывает, но дальше этого не идет, здесь и останавливается. Ницше же требовал преодоления этих болезненных состояний.

Ницше во многом реалистичнее и прозорливее Достоевского. Достоевский печалится по поводу того, что далеко не все являются личностями, их явно меньшинство, а в большинстве пребывает масса, "безличность", но уповает на то, что где-то и когда-то в будущем чуть ли не все станут личностями. Ницше же уверен, что всегда были, есть и будут меньшинство и масса. Достоевскому этого не хочется, а потому так и не должно быть. Позицию Достоевского в данном вопросе, как, впрочем, и во многих других, можно выразить следующими словами: "Что бы там ни вышло, а ведь дело-то, под конец, наладится. Вот моя вера". Чудо, тайна и авторитет - вот три кита позиции Достоевского.

Основная идея Достоевского заключается в том, что сегодняшняя жизнь, современная жизнь - это неправильная жизнь, ибо в ней торжествуют злые, "хищники", зло. Добрые, добро и доброта сегодня безжалостно проигрывают эту жизнь. Она их просто унижает и зачастую убивает. Добрые гибнут, торжествуют "хищники". Принять это и согласиться с этим Достоевский не может и не хочет, но и изменить что-либо не может. Он не приемлет любые насильственные изменения, так как это, прежде всего, насилие и кровь, а тем самым опять же возрастание зла. Что же остается? Вера - "песок небесных вещей". В результате - или бледные и немощные князь Мышкин, Алеша и Зосима, или же бунт твари.

Для Ницше-Заратустры жизнь есть источник радости, но вот только там, где пьет отребье, источники отравлены. И от того, что в мире много грязи, сам мир еще не стал грязным чудовищем. Ницше учит принимать жизнь такой, как она есть, ибо другой нет и не будет. Ницше требует от каждого быть самим собой, стать личностью, если, конечно, к тому есть основания, ибо далеко не каждый, полагает Ницше, может справиться с этой задачей. Став личностью, произведи переоценку ценностей и устрой мир должным образом, если ты личность, если ты стал самим собой, если хочешь и можешь, а хотеть и мочь - это главное, что свойственно, что присуще личности. В требовании стать личностью, самим собой, предъявляемом человеку, Ницше и Достоевский, безусловно, смыкаются и понимают под личностью по сути одно, причем

6 Розанов В .В. Уединенное. М.,1990, с.374.

7 Достоевский Ф.М. Дневник писателя: Избранные страницы. М.,1989, с.146.

необходимым качеством таковой личности является у того и другого свобода. Достоевский пишет: ". настоящая свобода лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином".8

Не отрицал Ницше и того, что в современном обществе имеется множество безнравственного, безнравственных поступков и действий человека и их необходимо было бы не допускать или вовсе упразднить из жизни. Ницше подчеркивал, что он выступает не против нравственности вообще, но против того основания, на котором сегодня базируется нравственность, и желает заменить его. Свою задачу Ницше сформулировал достаточно ясно и четко и вышел "по ту сторону добра и зла", чего нельзя сказать о Достоевском. Достоевский интуитивно подбирается и ведет своих героев к пограничной меже, но не переступает ее. Он с ужасом заглядывает через своих героев в бездну, в пропасть, но только заглядывает и тут же отскакивает от края, а герои его либо гибнут, либо подвергаются наказанию. В данной ситуации, учит Ницше, необходимо мужество орла, летящего над бездной и как бы держащего в когтях своих эту бездну.

Оказавшись "по ту сторону", Ницше, тем не менее, стремится определить новые добро и зло, созидая тем самым новую мораль. Он прекрасно понимал роль и значение морали, но это должна была быть, как мы уже отметили, совершенно иная мораль, ибо для Ницше "Бог мертв". Вот здесь и начинаются принципиальные различия между Ницше и Достоевским. Достоевский не желает отказываться от той основы, на которой стоит нравственность, - от христианства, причем христианства православного. Достоевский был не в силах допустить мысль, что Бога нет, но и не хотел признавать, допускать жизнь так, как она есть. В этом весь Достоевский. В этом и все его герои. Отсюда все страдания и терзания самого Достоевского и его героев. Отсюда и все попытки "бунта", и софистическая эквилибристика идей.

Требуя от человека быть личностью, т.е. "всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином", требуя самостоятельности мысли и действия, Достоевский одновременно запрещает и не допускает самостоятельного отношения к нравственным ценностям и к Богу. Самостоятельность подобного рода, по Достоевскому, с неизбежностью приведет еще приличного человека к самоубийству, а менее приличного - к убийству другого. Если брать пример Кириллова, то парадоксальность его умозаключений более чем наглядна. Кириллов, по Достоевскому, атеист. Не признает он Бога традиционного, и все тут, а вот нравственности, установленной этим Богом, не отрицает. Но если Бога нет, то место Бога должен занять тот, кто его отрицает, т.е. Кириллов должен утвердить себя как Бога, в качестве Бога. Получается, что жизнь без Бога немыслима и невыносима. Что же это за атеизм такой?

Здесь уместно вспомнить и Ивана Карамазова. Его бунт - это всего лишь неприятие мира, устроенного Богом, но не бунт против Бога. " Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.

- Это бунт, - тихо и потупившись, проговорил Алеша.

- Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова, - проникновенно сказал Иван.-Можно ли жить бунтом, а я хочу жить".9 Так вот, это не атеизм, это всего лишь бунт, а участь бунтовщиков издавна известна. Потому-то и не хочет Иван такого слова, ибо жить он хочет, но не хочет принять жизнь такой, как она есть. Здесь и весь Достоевский, бунтующий против этой жизни, того зла и мерзости, которые содержатся в ней. Но над Иваном-Достоевским, бунтовщиком, возвышается Алеша-Достоевский, христианин. Вот весьма показательный фрагмент из того же диалога Ивана и Алеши. " Брат, - проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, - ты сказал сейчас: есть ли

8 Там же, с. 416-417.

9 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.14. Л.,1976, с. 223.

во всем мире существо, которое могло бы и имело бы право простить? Но существо это есть, и оно может простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждется здание, и это ему воскликнут: "Прав ты, господи, ибо открылись пути твои" ".10

Проста, бесхитростна и однозначна реакция Алеши-Достоевского на поэму " Великий Инквизитор". "Инквизитор твой не верует в бога, вот и весь его секрет! .А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? - горестно восклицал Алеша. - С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть. а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!".11

Теперь, полагаю, все более чем ясно. По Достоевскому, жить без Бога нельзя. Без Бога жизнь немыслима и невыносима. Без Бога, полагает Достоевский, человек из своей воли, по своему хотению и разумению не только создать или совершить нечто хорошее не сможет - он просто жить не сможет. "С таким адом в груди и в голове разве это возможно? ... убьешь себя сам, а не выдержишь!". Удел человека без Бога - это разврат, сладострастие, убийство или самоубийство. Истина, добро, красота и любовь -у Бога, и это Бог. Весь гений Достоевского направлен на обоснование и доказательство этого. Ведь выдержать жизнь без Бога можно, лишь обладая силой карамазовской. А карамазовская сила - это "сила низости карамазовской. - Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да? - вопрошает Алеша. - Пожалуй, и это, - отвечает Иван, - только до тридцати лет, может быть, и избегну, а там.

- Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.

- Опять-таки по-карамазовски.

- Это чтобы "всё позволено"? Все позволено, так ли, так ли? ...

12

- Да, пожалуй: "всё позволено", если уж слово произнесено. Не отрекаюсь"."

Вот и произнесена все разрушающая максима. Звучит достаточно устрашающе. Но так ли это на самом деле? Действительно ли "все позволено"? Оказывается, нет! В этой всепозволенности человеку не позволено жить нравственно, созидая истину, добро и красоту, творить любовь. Так что же это за всепозволенность такая? Следовательно, ни о какой всепозволенности здесь и речи нет. Утверждается старая "добрая" истина, что человек без Бога есть мразь, грязь и тварь подлейшая. И именно таковы герои Достоевского, якобы живущие без Бога или далеко от него, которых приводят как пример "сверхчеловека", т.е. тех, кто примерял на себя ницшеанскую идею сверхчеловека. Почему эти герои таковы? Да потому, что сам Достоевский убежден: "Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся. Нравственные идеи есть. Они вырастают из религиозного чувства, но одной логикой

13

оправдаться никогда не могут". По сути, ясно и однозначно. Нравственность связана с религией и может базироваться только на религии. Религиозная жизнь, религиозная деятельность - это нравственная жизнь, а "религия есть только формула

14

нравственности".

Однако вернемся к Кириллову. Мы задались вопросом, что же это за атеизм такой, если Кириллов, отрицая Бога, должен утвердить себя в качестве Бога? Но не менее странной выглядит мысль о том, что, утвердив себя в качестве Бога, Кириллов должен убить себя. Это было бы логично, если бы и Бог, утверждая себя, сотворил самоубийство. Нам, однако, известно лишь то, что Бог был, и самым первым из известных нам его актов был акт творчества. Разве в акте творчества мира и человека

10 Там же, с.224.

11 Там же, с.238-239.

12 Там же, с. 240.

13 Цит. по: Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. М.,1991, с.316.

14 Там же, с.322.

Бог совершил самоубийство? Логичнее было бы предположить, что, заняв место Бога, утвердив себя в качестве Бога, Кириллов с необходимостью оказывается "по ту сторону добра и зла". Ибо Бог - это тот, кто изначально стоит "по ту сторону". Ведь хорошо известно, что Бог утверждал ценности, и он же отвергал их, заменяя новыми, если они устаревали и не выполняли своего назначения. Если это не самоубийство Бога, то почему Кириллов должен убить себя? То, что Бог "по ту сторону добра и зла", то, что он производит переоценку ценностей и полагает новые ценности, свидетельствует сам Иисус: "Вы слышали, что сказано древним ... "око за око, и зуб за зуб". А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. ... Вы слышали, что сказано: "люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".15 Что это, как не великая переоценка всех ценностей? Причем здесь самоубийство? Разве распятие Христа - это самоубийство Бога?

Если Кириллов стремится показать, что человек, став хозяином соей воли, став господином себе, своему телу и духу, доказывает и показывает это в акте самоубийства (разрушения), а не в акте творческого созидания, то он, действительно, пациент психиатра или психоаналитика. И тому есть свидетельство. Кириллов постоянно, уже на протяжении многих лет, по его собственному признанию, мучается страхом и болью жизни. "Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен, - говорит Кириллов. - Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит потому, что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет. А тот Бог не будет.

- Стало быть, тот Бог есть же, по-вашему?

- Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог. . Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас Бог станет".16 И несколько далее Кириллов сознается, что он всю свою жизнь этим вопросом мучился. "Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил, - заключил он вдруг с

17

удивительной экспансивностью".

Разве это не явное свидетельство болезни? Разве это атеизм? Да нет, конечно! У Достоевского вообще нет атеистов среди героев. Есть, по словам Ницше, нигилисты петербургского образца, страдающие верой в неверие, вплоть до мученичества. " Я обязан неверие заявить, - шагал по комнате Кириллов. - Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал себе Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз навсегда.

"Не застрелится" - тревожился Петр Степанович.

- Кому узнавать-то? - поджигал он. - Тут я да вы, Липутину, что ли?

- Всем узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, чтобы не сделалось явным. Вон Он сказал.

И он с лихорадочным восторгом указал на образ Спасителя, перед которым горела лампада. Петр Степанович совсем озлился.

- В Него-то, стало быть, все еще веруете и лампадку зажгли; уж не на всякий ли случай?

15 Матф. 5: 21-44.

16 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.10. Л.,1974, с.93-94.

17 Там же, с.94.

Тот промолчал.

- Знаете что, по-моему, вы веруете, пожалуй, еще больше попа".18 И несколько далее Кириллов открывает свою тайну, которую не захотели увидеть многие исследователи Достоевского, но увидел Ницше. "Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятье человека.... Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую" 19 (Курсив и выделение мои - В.С.)

Вот и весь сказ. Боль жизни, страх жизни и непомерные, ни чем не подкрепленные амбиции затмили для него все. И это уже не что иное, как болезненное состояние. " Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, - кроме быстрой смерти".20 Да и причина этого страдания или этой болезни очевидна, Кириллов сам о ней говорит, объясняя одному из собеседников причину своего согласия на разговор с ним: "Вы давеча хорошо сидели и вы . впрочем, все равно . вы на моего брата похожи, много, чрезвычайно, - проговорил он, покраснев, - он семь лет умер, старший, очень, очень много.

- Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.

21

- Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил".

Из текста "Бесов" можно сделать вывод, что симпатии Достоевского - на стороне Кириллова, а не Верховенского, а это еще один повод для того, чтобы Кириллов убил себя, найдя после долгих и мучительных исканий атрибут божества своего - своеволие. Ведь Кириллов, по мнению Достоевского, отрицающий Бога, отрицает и бессмертную душу, Достоевский глубоко убежден, что "без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невозможно".22 Исходя из этого, Достоевский и говорит, что "самоубийство, при потере идеи бессмертия, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть

23

поднявшегося в своем развитии над скотами". Анализируя причину множества самоубийств, вроде бы ничем не мотивированных, Достоевский указывает именно на болезненное состояние душ самоубийц, говоря: "я несомненно убежден, что в большинстве, в целом, прямо или косвенно, эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни - от отсутствия высшей идеи существования в душе

24

их". Приговор Кириллову подписан. Но Кириллов - это тот, кто чуть-чуть в своем развитии поднялся над скотом, а потому он и говорит Верховенскому: "Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому.

- Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.

- С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия - один я.

"Не застрелится", - мелькнуло опять у Петра Степановича.

- Знаете что, - заметил он раздражительно, - я бы на вашем месте, чтобы показать своеволие, убил кого-нибудь другого, а не себя. Полезным могли бы стать. Я укажу кого, если не испугаетесь. Тогда, пожалуй, и не стреляйтесь сегодня. Можно

25

сговориться". Вот здесь Достоевский нам и показывает два вида своеволия, исходя из своих мировоззренческих позиций. Своеволие того, кто, по его мнению, хоть чуть-чуть поднялся над скотом, и своеволие того, кто скотом, по сути, и остался. Кириллов говорит Верховенскому буквально следующее: "Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия, и в этом весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью.

18 Там же, с.471.

19 Там же, с.472

20 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.27.

21 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.10. Л.,1974, с.94-95.

22 Достоевский Ф.М. Дневник писателя: Избранные страницы. М.,1989, с.348.

23 Там же, с. 351.

24 Там же, с. 352.

25 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.10. Л.,1974, с. 470.

"Своим умом дошел", - злобно проворчал Петр Степанович".26

По-моему, здесь все предельно ясно. Выводить отсюда сверхчеловека или печальные последствия воздействия на человека ницшеанских идей можно, только основательно извратив Ницше и Достоевского, рассчитывая на то, что никто не будет иметь возможности или желания самостоятельно читать того и другого. Если Кириллов и некоторые другие герои Достоевского пребывают в сомнении по поводу Бога и стремятся доказать и заявить прежде всего свое неверие, то для Ницше-Заратустры отсутствие Бога является несомненным фактом. Бог мертв. Здесь ничего и никому доказывать нет нужды. А раз Бог мертв, то необходима переоценка всех ценностей, нужны новые ценности, которые бы утверждали жизнь и способствовали ее расширению, возвышению и возрастанию. Необходимы самообладание, сила, мужество и твердость для утверждения этих ценностей, а не самоубийство или убийство другого. Достоевский по-своему решает проблему, которую решал Сократ, доказывая, что добродетельным и справедливым быть лучше, чем наоборот. Лучше самому претерпеть несправедливости и недобродетельное отношение к себе, чем самому быть недобродетельным и творить несправедливость по отношению к другому. И хотя Достоевский утверждает, что в этой жизни добродетельные и справедливые проигрывают и страдают, эта жизнь есть жизнь для "хищников", он, тем не менее, стремится показать и доказать, что люди, не следующие добродетели (христианской в данном случае), есть люди недостойные и должны страдать, причем не через нечто внешнее, а, прежде всего, изнутри, что гораздо страшнее. Вот его герои и обречены на страдание и самоубийство или убийство другого. Достоевский решительно осуждает всякое нарушение норм и правил. Но так хочется Достоевскому, и здесь, т.е. над своими героями он хозяин.

Если мы обратимся к "Запискам из Мертвого дома", то убийцы и развратники, даже более страшные, чем Раскольников или Смердяков, не имеют и сотой доли тех страданий, которым подвержен Раскольников, ибо здесь Достоевский не хозяин. Здесь он только наблюдатель. Более того, в "Записках из Мертвого дома" можно усмотреть почтительное отношение к каторжникам как натурам сильным и смеющим. Однако Достоевский не дал разрастись этой почтительности в себе, ибо принципы и нормы христианства оказались для него сильнее, и нарушившие их должны страдать, как требуют эти нормы и принципы. И Достоевский осуждает своих героев на страдание и смерть здесь и сейчас. Герои Достоевского, объявляющие себя в Бога не верящими или усомнившимися, жить не должны. Следовательно, эти герои осуждают и убивают себя сами, или же их настигает закон. Таково кредо Достоевского.

То, что происходит с Кирилловым, Верховенским, Раскольниковым, Иваном Карамазовым и другими героями Достоевского, можно рассматривать только как первый этап в становлении, в созревании души свободной и самостоятельной, учил Ницше. Но дальше этого герои Достоевского не пошли, вернее, их не "пустил", не "повел" Достоевский, ибо дальше этого он и не мог "пускать" или "вести". Для прояснения этой мысли мне придется привести достаточно длинный отрывок из Ницше, ибо не у каждого под рукой в данный момент может оказаться эта книга, если я просто сошлюсь на нее и отправлю к ней читателя, а пересказывать Ницше не считаю для себя возможным. В.В. Розанов как-то сказал, что "поэзия цитируется, а не рассказывается".27 А то, что философия Ницше во многом есть поэзия, вряд ли у кого вызовет сомнения. Так вот, Ницше писал: "Можно предположить, что душа, в которой некогда должен совершенно созреть и налиться сладостью тип "свободного ума", испытала как решающее событие своей жизни великий разрыв, и что до этого она была тем более связанной душой и казалась навсегда прикованной к своему углу и столбу. ...

26 Там же, с. 470.

27 Розанов В.В Сумерки просвещения. М.,1990, с. 356.

Великий разрыв происходит для таких связанных людей внезапно, как подземный толчок: юная душа сразу сотрясается, отрывается, вырывается - она сама не понимает, что с ней происходит. Ее влечет и гонит что-то, точно приказание; в ней просыпается желание и стремление уйти, все равно куда, во что бы то ни стало; горячее опасное любопытство по неоткрытому миру пламенеет и пылает во всех ее чувствах. "Лучше умереть, чем жить здесь" - так звучит повелительный голос и соблазн; и это "здесь", это "дома" есть все, что она любила доселе! Внезапный ужас и подозрение против того, что она любила, молния презрения к тому, что звалось ею "обязанностью", бунтующий, произвольный, вулканически пробивающийся порыв к странствию, к чужбине, отчуждению, охлаждению, отрезвлению, ненависть к любви, быть может, святотатственный выпад и взгляд назад, туда, где она доселе поклонялась и любила, быть может, пыл стыда перед тем, что она только что делала, и вместе с тем восторженная радость, что она это делала, упоенное внутреннее радостное содрогание, в котором оказывается победа - победа? над чем? над кем? загадочная, чреватая вопросами и возбуждающая вопросы победа, но все же первая победа - такие опасности и боли принадлежат к истории великого разрыва. Это есть вместе с тем болезнь, которая может разрушить человека - этот первый взрыв силы и воли к самоопределению, самоустановлению ценностей, это воля к свободной воле; и какая печать болезненности лежит на диких попытках и странностях, посредством которых освобожденный, развязавшийся стремится теперь доказать себе свою власть над вещами! Он блуждает, полный жестокости и неудовлетворенных вожделений; всё, чем он владеет, должно нести возмездие за опасное напряжение его гордости; он разрывает все, что возбуждает его. Со злобным смехом он опрокидывает все, что находит скрытым, защищенным како-то стыдливостью; он хочет испытать, каковы все эти вещи, если их опрокинуть. Из произвола и любви к произволу он, быть может, дарует теперь свою благосклонность тому, что прежде стояло на плохом счету, - и с любопытством и желанием испытывать проникает к самому запретному. В глубине его блужданий и исканий - ибо он бредет беспокойно и бесцельно, как в пустыне, - стоит знак вопроса, ставимый все более опасным любопытством. "Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог - выдумка и ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей основе все ложно? И не должны ли мы быть обманщиками?" - такие мысли совращают и отвращают его все дальше и дальше в сторону. Одиночество окружает и оцепляет его, становится все грознее, удушливей, томительней, эта ужасная богиня и mater saeva cupidinum (свирепая мать страстей -В.С.) - но кто еще знает нынче, что такое одиночество?.."28

Из этого фрагмента достаточно ясно и хорошо видно, что Ницше не зря и с пониманием читал Достоевского. Все то, что здесь прописывает Ницше, имеет прямое отношение к героям Достоевского и в полной мере характеризует то, что с ними происходит. Именно на этом этапе находятся герои Достоевского, и именно этот этап весьма тщательно, со всей силой своего таланта выписывает Достоевский, если не брать в расчет болезнь или болезненные состояния отдельных героев. Но дальше, как я уже отмечал, он их не ведет, ибо как только формулируются все вышеперечисленные вопросы, Достоевский в силу своей мировоззренческой позиции, в силу своих убеждений принуждает своих героев к саморазрушению, к самоубийству или убийству другого, что есть лишь иной вариант саморазрушения. Первый этап - это болезнь, болезнь становления "свободного ума", характеризующийся неудовлетворенностью, сомнением, страхом, жестокостью, одиночеством и, возможно, смертью. Да, на этом этапе многих может ожидать гибель, что мастерски и выписывал Достоевский. И все, читавшие Достоевского, так и оставались с ним на этом этапе и сквозь призму этого и

28 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов. Соч. 2 т. Т.1, М.,1990, с.233-235.

только этого этапа, не видя или не желая видеть второго этапа, выписанного Ницше, оценивали автора Заратустры, автора идеи сверхчеловека. Они не видели этапа выздоровления и того, что обретает на этом этапе выздоровевший. И опять я приведу для большей убедительности достаточно большой фрагмент из Ницше. "От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья, которое не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным богатством, которая исключает опасность, что душа может потерять самое себя на своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется сидеть в каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих, восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию истинного мастерства, признак свободного ума! . "Свободный ум" - это холодное слово дает радость в таком состоянии, оно почти греет. Живешь уже вне оков любви и ненависти, вне "да" и "нет", добровольно близким и добровольно далеким, охотнее всего ускользая, убегая, отлетая, улетая снова прочь, снова вверх; чувствуешь себя избалованным, подобно всякому, кто видел под собой огромное множество вещей, - и становишься антиподом тех, кто заботится о вещах, которые его не касаются. И действительно, свободного ума касаются теперь вещи, - и как много вещей! - которые его уже не заботят.

Еще шаг дальше в выздоровлении - и свободный ум снова приближается к жизни, правда, медленно, почти против воли, почти с недоверием. . Он чувствует себя так, как будто теперь у него впервые открылись глаза для близкого. В изумлении он останавливается: где же он был доселе? Эти близкие и ближайшие вещи - какими преображенными они кажутся ему теперь! . Благодарный, он оглядывается назад, -благодарный своим странствиям, своей твердости и самоотчуждению, своей дальнозоркости и своим птичьим полетам в холодные высоты. Как хорошо, что он не оставался, подобно изнеженному темному празднолюбцу, всегда "дома", "у себя"! Он был вне себя - в этом нет сомнения. Теперь лишь видит он самого себя, - и какие неожиданности он тут встречает! Какие неизведанные содрогания! Какое счастье даже в усталости, в старой болезни и ее возвратных припадках у выздоравливающего! Как приятно ему спокойно страдать, прясть нить терпения, лежать на солнце! Кто умеет, подобно ему, находить счастье зимой, наслаждаться солнечными пятнами на стене! Эти наполовину возвращенные к жизни выздоравливающие, эти ящерицы - самые благодарные животные в мире: некоторые среди них не пропускают ни одного дня без маленькой хвалебной песни. Серьезно говоря, самое основательное лечение всякого пессимизма (как известно, неизлечимого недуга старых идеалистов и лгунов) - это заболеть на манер таких свободных умов, долго оставаться больным и затем еще медленнее возвращаться к здоровью - я хочу сказать - становиться "здоровее". Мудрость, глубокая жизненная мудрость содержится в том, чтобы долгое время прописывать себе даже само здоровье в небольших дозах. -

И в эту пору, среди внезапных проблесков еще необузданного, еще изменчивого здоровья, свободному, все более освобождающемуся уму начинает наконец уясняться та загадка великого разрыва, которая доселе в темном, таинственном и почти неприкосновенном виде лежала в его памяти. Если он долго почти не решался спрашивать: "Отчего я так удалился от всех? Отчего я так одинок? Отчего я отрекся от всего, что почитаю, - отрекся даже от самого почитания? Откуда эта жестокость, эта подозрительность, эта ненависть к собственным добродетелям?" - то теперь он

осмеливается громко спрашивать об этом и уже слышит нечто подобное ответу: "Ты должен был стать господином над собой, господином и над собственными добродетелями. Прежде они были твоими господами; но они могут быть только твоими орудиями наряду с другими орудиями. Ты должен был приобрести власть над своими "за" и "против" и научиться выдвигать и снова прятать их, смотря по твоей высшей цели. Ты должен был научиться понимать начало перспективы во всякой оценке - отклонение, искажение и кажущуюся телеологию горизонтов и все, что относится к перспективе, и даже частицу глупости в отношении к противоположным ценностям, и весь интеллектуальный ущерб, которым приходится расплачиваться за каждое "за" и "против". Ты должен был научиться понимать необходимую несправедливость в каждом "за" и "против", несправедливость, неотрешимую от жизни, обусловленность самой жизни началом перспективы и его несправедливостью. Ты должен был прежде всего воочию видеть, где несправедливости больше всего: именно там, где жизнь развита меньше, мельче, беднее всего, где она всегда более первобытна и все же вынуждена считать себя целью и мерой вещей и в угоду своему сохранению исподтишка, мелочно и неустанно подрывать и расшатывать все высшее, более великое и богатое, - ты должен был воочию увидеть проблему иерархии и как сила, и право, и широта перспективы одновременно растут вверх. Ты должен был..." - довольно, свободный ум знает отныне, какому "ты должен" он повиновался, и знает также, на что он теперь способен и что ему теперь -позволено.".29 (Выделено мной - В С.)

Итак, тот, кто выздоровел, знает теперь, какому "ты должен" следует повиноваться, на что он способен и что ему позволено. А позволено ему далеко не все. Ницше не разделяет принцип: если Бога нет, то все позволено. Герои же Достоевского так и остаются на первом этапе самоопределения, где доминируют неудовлетворенность, сомнение, страх, одиночество и даже весьма вероятна смерть. Они так и не узнали, какому "ты должен" они должны повиноваться, на что они способны и что им позволено. Именно на этом этапе застрял, пожалуй, самый мыслящий из всех, Кириллов, говоря: "Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего - Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.

Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжелый. Он был как в горячке".30 Вот-вот, болезнь, горячка, отчаянье, страх, одиночество и отсюда новая страшная свобода - непокорность и своеволие. Но просто непокорность и своеволие -это действительно страшно. Однако дальше этого и выше этого он, по милости Достоевского, пойти и подняться не может. Здесь уместно вспомнить речь Заратустры, обращенную к юноше, вставшему на путь Заратустры, но испугавшегося и избегавшего Заратустры. На первом этапе движения к свободе, к свободному духу юноша испугался себя самого и того одиночества, в котором он вдруг оказался, того отчуждения, которое вдруг возникло между ним и всем остальным. И вот что сказал Заратустра ему: "Ты еще не свободен, ты ищешь свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило сна.

В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.

Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить темницы.

29 Там же, с.235-237.

30 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30т. Т.10, Л.,1974, с.472.

По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.

Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.

Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай любви и надежды!".31 (Выделено мной - ВС.)

Любовь и надежда - вот единственное средство не застрять на первом этапе и не убить себя или другого. Кириллов же и другие герои Достоевского лишены любви и надежды. Ведь почти для всех этих героев жизнь есть боль и страх, и человек несчастен. Или, как говорил Заратустра, "печаль и страх для них герой". Отсюда и "страшная свобода", как непокорность и своеволие. И это "свобода от", а не "свобода для". Это свобода от страха, боли, печали и несчастья, и высшим пунктом такой свободы для того, кто хоть чуть-чуть действительно возвысился над животным и будет убийство себя. Для того же, кто, по сути, остался животным - убийство другого. Таков удел героев Достоевского. Свобода героев Достоевского, - это свобода выбора добра и зла, которые уже установлены и определены человеку Христом. И как бы высоко ни ценил Достоевский свободу человека, как бы ни полагал ее как главное и основное определение человека, он не допускает даже и мысли о том, что свобода может и должна быть лишь в самостоятельном полагании, установлении добра и зла. Великий Инквизитор как раз и указывает Христу на тот факт, что Христос возжелал свободной любви человека, чтобы человек свободно пошел за ним, но прельщенный и плененный Христом. Да, человек должен теперь сам решать, что есть добро и что есть зло, но вся закавыка со свободой здесь в том, что, решая проблему добра и зла или выбирая добро и зло, человек имеет в качестве руководства или критерия не себя и свою жизнь, а образ Христа, ибо он прельщен и пленен Христом, а за этим образом или вне этого образа уже отмерено ему. "Кто не со Мною, тот против меня.. И введут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов. . И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную".32 Так что самостоятельного хотения и воления, которые вроде бы и дороги Достоевскому в человеке, как-то не получается, ибо сам Достоевский пленен и прельщен Христом, имея его в качестве нравственного идеала. Герои Достоевского, скажем еще раз, обречены. Нет у Достоевского никакого прозрения ницшеанских идей. Это Ницше прозрел, быть может, пройдя через Достоевского, и убирает все препятствия на пути человека к свободе - "Бог мертв!".

Претензии, предъявляемые к Ницше, сродни претензиям, предъявляемым Великим Инквизитором Христу. "Не ты ли так часто тогда говорил: "Хочу сделать вас свободными. Ты обещал им хлеб небесный. (Надо полагать, именно свободу - В.С.) И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Или тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих тебя, должны послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые".33 Путь свободы, таким образом, - это трудный путь, который далеко не каждому по силам. Этот путь требует мужества, твердости, героизма и ответственности. И, по сути, свобода всегда возможна лишь для немногих. Путь свободы тяжек и сложен даже тогда, когда "в белом венчике из роз впереди Иисус Христос", но еще многажды труднее он, когда "Бог мертв!" Свобода аристократична. А потому иному учит, иное исповедует и проповедует Заратустра. Заратустра требует, говоря о свободе: "Покажи мне на это своё право и свою силу.

31 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2, М.,1990, с.31.

32 Матф. 12: 30, 13: 50, 25: 46.

33 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т.14. Л.,1976, с.229, 231.

Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды вращаться вокруг себя?

Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много судорог честолюбия!

(Выделено мной - В. С.)

Докажи мне, - требует Заратустра, - что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!

Свободным ты называешь себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.

Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства.

Свободный от чего? Какое до этого дело Заратустре? Но твой ясный взор и должен поведать мне: свободный для чего?"34

Даже при самом поверхностном прочтении Заратустры или знакомстве с работами Ницше хорошо видно, что свобода необходима для творчества, для созидания, и именно для творчества и созидания должен быть свободен человек или те, кто встал на путь Заратустры, для кого цель - сверхчеловек. Герои Достоевского оказались не из тех, кто имел право сбросить с себя ярмо, освободиться от рабства, от рабства старых ценностей, целей и смыслов. Ибо, сбросив ярмо, они действительно утратили свою последнюю ценность. Читая Ницше, мы можем убедиться в том, что свобода, о которой он говорит, всегда связана с ответственностью, и вместе с тем это всегда - тяжкий труд, что доступно далеко не каждому. Даже как дар свобода оказывается далеко не каждому по силам. Это подчеркивает и Великий Инквизитор, упрекая Христа за то, что он принес людям свободу именно как дар. Для большинства человечества, говорит он, спокойствие и даже смерть дороже свободного выбора добра и зла. Этот дар свободы обрек людей на мучения и страдания, и ужасно им станет быть свободными, пророчествует он. Устами Великого Инквизитора Достоевский утверждает, что человек просто не способен быть свободным в массе своей. Свобода и предстает здесь как ужас, боль, страх, отчаянье, от которых можно избавиться лишь преклонившись и отказавшись от свободы.

Иначе выглядит свобода у Ницше. Свобода у Ницше - это радость и сила самоопределения, это расставание со всякой верой и кумирами (чудо, тайна, авторитет), это умение полагаться на себя, "умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать еще над пропастями". Если у Достоевского человек не способен к свободе, что подтверждается самоубийством или нравственной деградацией героев, протестующей или пассивной созерцательностью, то Ницше утверждает, что человек пока еще не готов к свободе, к свободе духа, ибо в нем еще много от животного. Он полагает, что необходима долгая работа по подготовке человека к свободе, причем с величайшей осторожностью. "Мы же теперь находимся в самом разгаре этой работы освобождения от цепей, - пишет Ницше, - и нам при этом необходима величайшая осторожность. Только вполне облагороженному человеку может быть дарована свобода духа.. Все еще, по-видимому, не настала пора, чтобы над всеми людьми, как над древнейшими пастухами, разверзлись небеса и послышался голос, возвещающий: "на земле мир и в человецех благоволение!" Да, и теперь это еще жребий только отдельных, единичных личностей".35

Вспомним беседу Заратустры с юношей. Там как раз и подчеркивается тот факт, что нельзя освободиться и возвыситься вмиг. Нельзя просто объявить себя высшим и благородным. Нельзя освободиться и возвыситься, не избавившись от дурных инстинктов, ибо много "псов" сидит в темницах души нашей или много еще в человеке

34 Там же, с.45.

35 Ницше Ф. Странник и его тень. М.,1994, с.398.

от животного. Очиститься должен еще дух. Только в этом случае свобода познающего духа, утверждает Ницше, ведет к добродетелям, подтверждая их полезность. Такими добродетелями, с точки зрения Ницше, являются, прежде всего, умеренность, справедливость и душевное спокойствие. Они, полагает он, безусловно, будут присущи свободному духу, а развитый свободный дух не будет нуждаться ни в каких внешних и " высших" нравственных запретах и предписаниях.

Очистился ли дух героев Достоевского? Избавились ли они от "псов" и темницы души? Избавились ли они от животного в человеке, иначе говоря, от твари? Связана ли свобода героев Достоевского с ответственностью? Есть ли свобода для них тяжкий и неустанный труд над собой и за себя самих? Нет, конечно! Вот и пожирают их их же собственные "псы", и разрастается темница души, и рвется наружу тварь вожделеющая. Повторим еще раз: свобода - это тяжкий труд и воля к ответственности, что доступно далеко не каждому. Один хочет свободы, но не хочет ответственности и не предполагает ее, но тогда порождается произвол. Другой хочет свободы, но при этом палец о палец не ударит ради ее обретения, но только говорит и моргает. Третий не выдерживает этого каждодневного труда, и тогда, как говорил Заратустра: "вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряженную ложь",36 ибо " разбились крылья духа их: теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет. Некогда мечтали они стать героями - теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой".37 То, что в человеке пребывают в единстве "тварь" и "творец", не является секретом ни для Достоевского, ни для Ницше. Но в героях Достоевского именно "тварь" стремится к свободе, разрушая и подавляя "творца". Если Достоевский выписывает героя, подавляя "тварь", то мы имеем дело отнюдь не с "творцом", а с "идиотски мечтательной святостью" (князь Мышкин, Алеша Карамазов), бессильной и недееспособной, ибо только говорят и моргают. Но сближает Достоевского и Ницше отсутствие веры в прогресс, прогресс науки и демократических учреждений, в войну и революцию как средства улучшения и совершенствования человека. Оба полагают, что человек должен преодолеть себя сегодняшнего изнутри, возвыситься над собой сегодняшним, все еще излишне тварным. Вот только героям Достоевского это никак не удается. Может быть, все дело в том, что герои Достоевского, как, впрочем, и он сам, находятся, застряли на той стадии, от которой предостерегал Ницше? Ницше писал: "От чего я предостерегаю? От смешения инстинктов декаданса с гуманностью;

от смешения разлагающих и необходимо влекущих к декадансу средств цивилизации с культурой;

от смешения распущенности и принципа "laisser aller" с волей к власти (она представляет из себя прямо противоположный принцип).38

Одно из важнейших нравственных качеств человека по Достоевскому - это способность сострадать и жалость. Не отказывается от сострадания и Ницше. Но объекты этого сострадания у них прямо противоположны. У Достоевского сострадание и жалость обращены к "твари в человеке", к тому, против чего безжалостно выступил Ницше. "И понимаете ли вы, - пишет Ницше, - что ваше сострадание относится к "твари в человеке", к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание - разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания как от самой худшей изнеженности и слабости? - Итак, сострадание против сострадания!".39 Для

36 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2, М.,1990, с.50.

37 Там же, с.32.

38 Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М.,1994, с.97.

39 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего. Соч. в 2 т. Т.2, М.,1990, с.346-347.

Ницше привлекателен и заслуживает внимания и сострадания лишь "творец в человеке". Его радикализм в уничтожении "твари в человеке" зачастую рассматривается как жестокость и человеконенавистничество. Но если это так, то отсечение хирургом источника болезни и слабости в человеке также есть жестокость и человеконенавистничество? Ницше отказывается сострадать "к социальным "бедствиям", к "обществу" и его "больным и обездоленным, порочным и изломанным от рождения, распростертым вокруг нас на земле; еще менее ... к ропщущим, угнетенным, мятежным рабам, которые стремятся к господству, называя его "свободой". Наше сострадание, - пишет Ницше, - более высокое и более дальновидное: мы видим, как человек умаляется, как вы умаляете его! ... и бывают минуты, когда мы с неописуемой тревогой взираем на ваше сострадание, - когда мы находим вашу серьезность опаснее всякого легкомыслия. Вы хотите, пожалуй, - и нет более безумного "пожалуй" - устранить страдание; а мы? - по-видимому, мы хотим, чтобы оно стало еще выше и еще хуже, чем когда-либо! Благоденствие, как вы его понимаете,

- ведь это не цель, нам кажется, что это конец! Состояние, делающее человека тотчас же смешным и презренным, - заставляющее желать его гибели! Воспитание страдания, великого страдания, - разве вы не знаете, что только это воспитание возвышало до сих пор человека? То напряжение души в несчастье, которое прививает ей крепость, ее содрогание при виде великой гибели, ее изобретательность и храбрость в перенесении, претерпении, истолковании несчастья, и все, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум, хитрость, величие, - разве не было даровано ей это под оболочкой страдания, под воспитанием великого страдания?".40

В этих небольших фрагментах из Ницше, как мне кажется, изложена вся суть философии Ницше, его великая надежда и его великая любовь к Человеку. Более великое и более дальновидное сострадание Ницше сталкивается с сиюминутным состраданием и жалостью к несчастному человеку Достоевского. К чему ведет такое сострадание, прекрасно понимал Ницше. Понимал ли это Достоевский, говоря, что любить необходимо не человека и человечество вообще, а конкретного человека, конкретного и несчастного здесь и сейчас? Думаю, что понимал, ибо как иначе можно оценить следующую мысль: "Нынче (при гуманностях) имеют право жить люди подлые, т.е. остаются в живых болезненные средней силы (meus sana). И пусть эти болезненные даже героичны и великодушны (лично), но не беспокойтесь, зато так раздражительны, самолюбивы, что в следующих поколениях народят подлецов. Правда, в течение долгого срока излечатся племена в высшие. Но зато все будут прибывать вновь и вновь слабые и т. д. на очень долгое время, в продолжение многих столетий".41 Мысль, как бы мы теперь сказали, вполне ницшеанская, за исключением того, что "в течение долгого срока излечатся племена в высшие". Но даже в таком виде эта мысль до героев Достоевского не дошла и дальнейшего развития не получила. Достоевский остался верен своему нравственному идеалу - Христу, ибо жизнь без веры в бессмертие души оказалась для него более невыносимой, чем жизнь в окружении слабых, больных подлецов. Только в религии, по мнению Достоевского, реализуется подлинное человеколюбие, ибо она провозглашает равенство неравных людей. По сути

- это равенство в уничижении, в умалении человека. Все равны в грехе и через грех, и утверждается равенство в твари, в тварности. Всем в рамках христианства указывается путь к спасению, возможность прощения и спасения. Но все ли одинаково способны к этому? Очевидно, что нет. Но именно в этом усматривается гуманизм христианства, что всем - в одинаковой мере. А кто не смог, не сумел, тот обрекается на страдания и мучения вечные. Это тоже гуманизм? Тогда Великий Инквизитор есть больше гуманист, чем Христос, ибо велико его сострадание к малым и слабым здесь и сейчас.

40 Там же, с.346.

41 Цит. по: Кудрявцев Ю.Г. Три круга Достоевского. М.,1991, с. 191-192.

На мой взгляд, Ницше больше гуманист и реалист, чем Достоевский и христианство. Ницше изначально выступает против уничижения и умаления человека и объявления его равенства в твари, в тварности. Даже здесь люди не равны, полагает он, но всем, однако, указывает цель и предоставляет возможность движения к этой цели. Ницше всех призывает к творчеству и созиданию, к утверждению человека-творца и избавлению от твари. И творец ни в коем случае не должен быть равен твари. Но разве не о том же говорит и христианство? Да, жестко и, может быть, даже жестоко звучит требование Ницше, но это реальное требование к реальному человеку. Можно ли обвинять Ницше в антигуманизме, когда Заратустра говорит: "А вы, уставшие от мира и ленивые! Вас надо высечь розгами! Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги.

Ибо - если вы не больные и отжившие твари, от которых устала земля, то вы хитрые ленивцы или вороватые, притаившиеся похотливые кошки. И если вы не хотите снова весело бежать, должны вы - исчезнуть!

Не надо желать быть врачом неизлечимых - так учит Заратустра, - поэтому вы должны исчезнуть!

... надо больше мужества для того, чтобы положить конец, чем чтобы высидеть новый стих, - это знают все врачи и поэты. - .

И кого вы не научите летать, того научите - быстрее падать! - ...

Существует в мире много грязи - и лишь настолько это верно! Но оттого сам мир не есть еще грязное чудовище!

Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, - но само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники!

Даже в лучшем есть нечто отвратительное; и даже лучший человек есть нечто, что должно преодолеть!

О, братья мои, много мудрости есть в том, что много грязи есть в мире! .

. где нельзя уже любить, там нужно - пройти мимо! - .

Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух". 42

Как видим, никаких вечных страданий и вечных мук, но всего лишь одно требование: преодолей в себе тварь и, если это возможно, помоги другому. "Если ты стоишь достаточно высоко, - пишет Ницше, - то ты должен воспитывать других к тому, чтобы они поднялись наверх к тебе".43 Если же помочь нельзя, то пройди мимо. Если это не гуманизм реальный и жизненный, то что это? Мы можем отметить и тот факт, что бережное отношение к посредственности, по мнению Ницше, есть для высшего и более глубокого духа обязанность.44 И это даже более бережное отношение, чем к себе и себе подобным. Таким образом, мы сталкиваемся здесь с двумя вариантами человеколюбия, гуманизма. Выбрать тот или иной - это дело вкуса, воспитания, образования и т. п. Неверно, думаю я, делать из героев Достоевского ницшеанцев и на их примере показывать разрушительность для человека или человеческого образа ницшеанских идей. Ницшеанских идей у героев Достоевского и близко нет. Если говорить о персонажах из "Бесов", то они - социалисты, стремящиеся установить всеобщее равенство, всеобщее счастье и т.п. Но у Ницше и речи не шло о счастье для большинства или власти ради большинства. Не было речи и об одном злом деле ради сотни добрых дел потом. Для героев Достоевского сила - это власть, а власть - это сила, это счастье и т. п., но это опять же не имеет никакого отношения к Ницше, к учению о сверхчеловеке. Общее дело посредством насилия - вот чем живут герои

42 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2, М.,1990, с.149-150, 151, 148, 128, 39.

43 Ницше Ф. Посмертные афоризмы //Ницше Ф. Воля к власти; Посмертные афоризмы: Сборник. Минск, 1999, с.414.

44 Ницше Ф. Антихрист. Проклятие христианству. Соч. в 2 т. Т.2, М.,1990, с.685.

"Бесов". Этому ли учит Заратустра-Ницше? Для Заратустры они тарантулы, обращаясь к которым, он говорит: "Проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопиет в вас о "равенстве": так скрывается ваше сокровенное желание тирании, за словами о добродетели!

Истосковавшийся мрак, скрытая зависть, быть может, мрак и зависть ваших отцов - вот что прорывается в вас безумным пламенем мести. ... В каждой жалобе их звучит мщение, в каждой похвале их есть желание причинить страдание; и быть судьями кажется им блаженством".45 Все герои Достоевского - это твари, вожделеющие власти, одержимые стремлением к власти. Так что выдавать их за образ сверхчеловека или за результат ницшеанских идей - это просто неприлично, разве что если очень хочется. Напомним еще раз, что воля к власти как принцип - это отнюдь не желание и не вожделение власти, тем более политической, экономической или еще какой-либо.

Совершенно разными путями, к совершенно различным целям идут Достоевский и Ницше. Достоевский не желает лишать человека свободы, но проблема свободы и человека для него разрешима лишь во Христе. Вне Христа речь может идти лишь о своеволии и бунте, и здесь человек находит свою гибель, что и демонстрирует все творчество Достоевского. В этом весь Достоевский. Или - или! У Ницше иное или -или. Для него или "Бог мертв", и тогда ты хозяин, господин себе и своей свободе, или ты не из тех, кто может быть свободным. Для первых свобода - это творчество, свобода созидания и воля к ответственности, а для вторых - это всего лишь своеволие, бунт и нечто страшное, ведущее к гибели. Вспомним притчу Заратустры о трех превращениях духа: верблюд, лев, дитя. У Достоевского верблюд, превращаясь во льва, проигрывает в схватке с драконом по имени "Ты должен", круша всех и вся и, в конечном счете, самого себя. Лев погибает и не становится дитем. А если вдруг и появляется у Достоевского дух-дитя, причем совершенно непонятно, как и откуда, то это бледное и немощное дитя - Алеша Карамазов, князь Мышкин, но отнюдь не свобода и созидающая сила.

Достоевский, как подчеркивал Бердяев, исследует судьбу человека, отпущенного на свободу. Вот-вот, отпущенного на свободу. А как ведет себя пес, сорвавшийся с цепи или отпущенный с цепи после долгого сидения на оной? Ужасен и страшен может быть этот пес в первые минуты отпущенности. У Достоевского нет свободного человека, он и не знает такого, а есть лишь отпущенные или сорвавшиеся. А свободный и отпущенный на свободу - это не одно и то же. Отпущенному на свободу еще надо стать свободным. Это у героев Достоевского и не получается. Свобода у Достоевского гибнет, исчезает или от раскрывающегося в ней зла и произвола отпущенных, или от принуждения к добру. Это увидел и понял Ницше. И для него свобода не есть принуждение в добре или действие во зле, которые (добро и зло) уже есть, определены и установлены как таковые, но вместе с тем она отнюдь и не произвол. Герои же Достоевского должны погибнуть, если не найдут в себе свободно свободной силы узнать, что их свобода - это Христос, указующий, определяющий и полагающий их свободу. Но Христос пришел всего лишь исполнить закон и научить повиновению, правда, через любовь. Таким образом, свобода установленная, определенная и указанная человеку, но установленная не самим человеком - это и есть свобода? Свобода для Ницше - это самостоятельное полагание и творчество как добра, так и зла. "Я хочу знать, - пишет он, - дающий ли ты человек или принимающий формы: если ты созидающий, ты принадлежишь к свободным; если ты - принимающий формы, ты их раб и орудие".46

45 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.71.

46 Ницше Ф. Посмертные афоризмы // Ницше Ф. Воля к власти; Посмертные афоризмы: Сборник. Минск,1999, с.390.

Достоевский, по Бердяеву, поражен религиозной болью и мукой и взыскует спасения и искупления.47 На своих героях Достоевский исследует пределы глубины падения человека в мерзости, подлости, низости, разврате и т.п., вплоть до безумия и преступления, чтобы еще и еще раз убедить себя и других в том, что единственное средство, спасающее человека, даже впавшего в величайшую мерзость, - это вера в Бога, во Христа, искупляющего и спасающего. Утрата этой веры, утрата нравственного идеала - Христа - это гибель человека. Человеку, даже самому падшему, необходимо вовремя обнаружить в себе хотя бы проблеск, хотя бы искру света Христова, и человек будет спасен. Неумение найти эту искру или просто сомнение - это гибель человека. Вот потому-то все герои Достоевского необычайно раздвоены, половинчаты и в своем атеизме, и в своей мерзости, и даже в вере, в своем добре и зле. Даже в самых мерзопакостных героях вдруг обнаруживаются проблески, искорки чести, достоинства, любви, сочувствия и т.п. Вот только вовремя бы их обнаружил сам герой - и тогда спасен будет. Очищение через величайшее страдание гарантировано. В противном случае - саморазрушение.

Весь кошмар героев Достоевского заключался в том, что они обречены были делать выбор между Христом и Антихристом, Богом и Дьяволом. Выбор одной из сторон не упразднял, не уничтожал другую. И именно в этом суть трагедии героев. Один не Бога не приемлет, но лишь мир, устроенный им, другой убеждает себя в неверии, зная, что Он все тайное сделает явным, третий пытается соединить в себе и то, и другое. В результате великая усталость - не мочь, не хотеть, не ценить. Творчество Достоевского - это поиск тех границ, в рамках которых человек не утрачивает своей человечности, сохраняя себя, но человечность у Достоевского неразрывно связана с образом Христа. Во всех этих исканиях Достоевский был и остался христианином, и в его творчестве красной нитью проходит борьба Христа и Антихриста, где основным полем битвы является человек.

Совершенно иную задачу относительно человека ставит перед собой Ницше, и суть этой задачи в том, чтобы научить человека смотреть на свою будущность как на свою волю, как на нечто, зависящее только от человеческой воли.48 Ницше требует высшего человека, т. е. высшей ответственности, высшей обязанности. Он требует от человека творческого избытка мощи и власти, выступая против "новооткрытого русского нигилизма", который "не только говорит Нет, хочет Нет, но - страшно подумать! - делает Нет".49

Борьба Бога и Дьявола в душе человека - это, по мнению Ницше, не что иное, как свидетельство великого отвращения и великой жалости к человеку. Единство же подобного отвращения и жалости и порождают волю к Ничто и нигилизм. Это, собственно, мы и видим у Достоевского на примере его героев, ибо в Достоевском и переплелись отвращение и жалость к человеку и страх. Герои Достоевского - это люди, как уже отмечалось, "болезненные", надломленные, а "болезненные люди суть великая опасность человека: не злые, не "хищники", - писал Ницше. - Заведомо увечные, поверженные, надломленные - слабейшие суть те, кто по большей части минируют жизнь под человеком, кто опаснее всего отравляют и ставят под вопрос наше доверие к жизни, к человеку, к самим себе. ... На такой вот почве самопрезрения, сущей болотной почве, произрастает всяческий сорняк, всяческая ядовитая поросль. здесь непрерывно плетется сеть злокачественного заговора - заговора страждущих против удачливых и торжествующих, здесь ненавистен самый вид торжествующего. И сколько лживости, чтобы не признать эту ненависть ненавистью! . Чего они, собственно,

47 Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского //Бердяев Н.А. О русских классиках. М.,1993, с.117.

48 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Полемическое сочинение. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.322.

49 Там же, с.330.

хотят? По меньшей мере, изображать справедливость, любовь, мудрость, превосходство - таково честолюбие этих "подонков", этих больных!"50

Помните реакцию Алеши Карамазова на поэму "Великий Инквизитор"? "Инквизитор твой не верует в бога, вот и весь его секрет!" И здесь хочется по аналогии воскликнуть: Достоевский не верует в человека. Его душат страх, жалость и отвращение к реально живущему и действующему человеку. Вот и весь его секрет!

Нет у Достоевского сверхчеловека, и никогда он не помышлял и не выписывал сверхчеловека в духе Ницше, ибо, говоря о сверхчеловеке, пытаясь "нарисовать" портрет сверхчеловека или выразить его суть по Ницше, не следует забывать, что сам Ницше словом "сверхчеловек" обозначил лишь тип самой высокой удачливости.51 Ни о каком святом, полусвятом или антисвятом, антихристе здесь речи нет и не было. Не соглашался Ницше и с трактовкой сверхчеловека в духе дарвинизма или рассмотрения его с точки зрения "культа героя". Все это он рассматривал как создание нового идола или идеала. Если мы хотим понять суть, то, очевидно, следует, принимая указания Ницше, присмотреться к образу Заратустры, ибо "почти повсюду было понято с полной невинностью в смысле ценностей, противоположных тем, которые были представлены в образе Заратустры".52 Необходимо, полагаю, прислушаться и к тому, что говорил Заратустра: "Так чужда ваша душа всего великого, что сверхчеловек был бы страшен в своей доброте!

И вы, мудрые и знающие, вы бежали бы от солнечного зноя той мудрости, в которой сверхчеловек купает с радостью свою наготу.

Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение мое в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом!".53 Такая вот характеристика сверхчеловека. Так как же нам быть? Можем мы хотя бы приблизительно "нарисовать" для себя более или менее полный образ сверхчеловека? Думаю, что да. Собирая различные характеристики и описания того, что нравится Ницше-Заратустре в человеке, высказанные в различных работах, можно, пусть и весьма приблизительно, такой образ воссоздать.

Сверхчеловек - это, прежде всего, свобода, свободный человек. И Ницше о таком человеке пишет весьма много. Читая "К генеалогии морали", мы можем сделать вывод, что сверхчеловек - это суверенный индивид, обладающий собственной независимой волей, господин над свободной волей, т. е. господин над самим собой. В силу этого он и господин над обстоятельствами и всеми слабыми волей. Это творец ценностей, доминирующим инстинктом которого стала совесть. Это тот, кто обладает, отметим и

54

подчеркнем это, привилегией ответственности.

В работе "По ту сторону добра и зла" Ницше отмечает, что ценность и ранг человека, его величие должны определяться широтой, разносторонностью и цельностью в многообразии, а также, что более значимо, мерой ответственности такого человека.55

В "Антихристе" Ницше рассуждает о высшей касте или касте немногих. Полагая ее совершенной, он увязывает ее, прежде всего, с духовной одаренностью. "Духовно одаренные, - пишет он, - как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают привилегией; играть тяжестями,

50 Ницше Ф. К генеалогии морали. Полемическое сочинение. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.493.

51 Ницше Ф. Ecce homo. Как становятся сами собою. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.722.

52 Там же, с.723.

53 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.104.

54 См.: Ницше Ф. К генеалогии морали. полемическое сочинение. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.440-441.

55 См.: Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.336.

которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всего достоин почтения - это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми".56 Здесь же Ницше говорит и о том, что дурные манеры им запрещены. Но самое главное то, что они не вожделеют господства, как вожделеет его чернь, они и не стремятся к нему. Сам способ их бытия есть господство. Если мы вспомним Заратустру, то несчастными называл он тех, у кого один выбор: сделаться лютыми зверями или укротителями зверей. Вспомним и предостережение Заратустры от того, чтобы стать "махалкой от мух", и в связи с этим его совет - бежать в уединение, ибо самый страшный твой враг, учил Заратустра, - это ты сам. И еще одна черта характерна для душ благородных, а тем самым и для сверхчеловека: "они ничего не желают иметь даром, всего менее жизнь. Кто из толпы, тот хочет жить даром, - учил Заратустра, - мы же другие, кому дана жизнь, - мы постоянно размышляем, что могли бы мы дать в обмен за нее",57 и "ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: "все для меня" ".

Сверхчеловеку, как благородному, не должны быть присущи невоздержанность, затаенная зависть, грубое самооправдывание, месть, злобность, короче, все, что, по мнению Ницше, присуще плебейскому духу, черни. Благородство же - это, прежде всего, великодушие и верность. Таким образом, на основании того немного, что здесь приведено, а привести можно было бы и гораздо больше, начинает вырисовываться "образ" сверхчеловека.

Весьма замечательную, на мой взгляд, характеристику феномену сверхчеловека дает С.Л. Франк. "Сверхчеловек есть, так сказать, формальный нравственный образ. Он знаменует собою и означает высшую степень духовного развития человечества, высшую степень расцвета, на которую способны содержащиеся в современном человеке духовные зародыши. Сверхчеловек есть лишь олицетворение в человеческом образе всей совокупности тех абстрактных, автономных и самодовлеющих моральных идеалов, "призраков", любовь к которым, как мы видим, Ницше стремится сделать основным нравственным стимулом человек.. В идее сверхчеловека, - продолжает Франк, - постулировано верховное и автономное значение культурного прогресса, морально-ителлектуального совершенствования человека и общества, вне всякого отношения к количеству счастья, обеспечиваемому этим прогрессом. Воцарение человека не есть торжество человеческого счастья, удовлетворение всех субъективных влечений и вожделений людей; это есть торжество духовной природы человека, осуществление всех объективно ценных его притязаний".58

Вспомним, против чего в человеке выступал Ницше? Против твари (грязь, бессмыслица, хаос). А за что в человеке он ратовал? За творца, ваятеля. Он выступал против умаления человека и призывал к его возвышению, и возвыситься должен был, прежде всего, дух, предварительно очистившись от всей скверны, находящейся в глубинах его. Можно с уверенностью сказать, что сверхчеловек - это не Человекобог, не Богочеловек и не воплощение Антихриста, ибо "умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек". Сверхчеловек - это человек, в котором осуществлено развитие "всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу".59 О таком человеке мечтал Маркс. Вообще Маркс полагал, что человек должен быть представлен во всей полноте своих способностей и потребностей, своих сущностных сил, во всей полноте человеческих проявлений жизни. И это должен быть такой "человек, в котором его собственное существование

56 Ницше Ф. Антихрист. Проклятие христианству. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.685.

57 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.143.

58 Франк С. Л. Сочинения. М.,1990, с.56.

59 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т.46, ч.1, с.476.

выступает как внутренняя необходимость, как нужда".60 Маркс требует возвращения человека к самому себе после того, что с ним сделало общество или, что вернее, что в ходе исторического развития человек сделал сам с собой. Возвращение к самому себе -это возвращение к утраченной целостности, к полноте способностей человека, это отказ от "одномерного" человека, человека-функции, придатка машины, человеческого фактора производства, прогресса и т.п., это возвращение к человеку-творцу. Однако и Ницше исходил из того, что необходимо "создать из себя цельную личность и во всем, что делаешь, иметь ее высшее благо - это дает больше, чем сострадательные побуждения и действия ради других.. Все сводится лишь к тому, что человек считает своей пользой; именно незрелая, неразвитая, грубая личность будет понимать ее грубее всего".61 Таким образом, сверхчеловек - это человек, в котором его собственное существование выступает как его внутренняя необходимость и нужда, в котором чувство жизни и силы просто "бьет через край", человек необычайно жизнерадостного и жизнеутверждающего мироощущения, позволяющего ему принять без страха и ужаса идею вечного возвращения и воскликнуть: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!".

Так соответствует ли кто-нибудь из героев Достоевского тому образу сверхчеловека, который мы попытались здесь воспроизвести? Безусловно, нет. Достоевскому хотелось бы, чтобы человек избавился от "греха", от "твари", от той мерзости, которая сегодня его разъедает, но, как ни старается Достоевский, "грех" господствует над человеком. И остается уповать только на то, что все когда-нибудь выправится, и в рамках христианской традиции без помощи Христа здесь не обойтись. Причем в традициях русской религиозной философии человек, избавившийся от " греха", - это уже Богочеловек, который начинает рассматриваться как конечная цель исторического процесса. Ницше же как бы говорит человеку: "Ты можешь и должен господствовать над "грехом", подчинить себе "грех"! Но для Ницше это будет уже не просто человек, а сверхчеловек (не Богочеловек, не Человекобог и не Антихрист), который определяется как цель и смысл для человека.

В предисловии к "Утренней заре" Ницше писал: "Эту книгу могут читать только опытные читатели и филологи: выучитесь же хорошенько читать!..".62 Но подобную просьбу и предостережение можно, пожалуй, отнести к любой его книге и к некоторым современным читателям. Ибо как же иначе можно оценить заявления о том, что Ницше превозносит Иисуса и превращает его в воплощение того самого высшего типа человека, о котором говорил Заратустра и весьма удачно назвал его сверхчеловеком; Ницше полностью принимает тот идеал человека и человеческой жизни, который демонстрирует Христос; Заратустра выступает носителем "нового завета" - завета человекобожества, каким в романе Достоевского пытается стать Кириллов, но свои сокровенные мысли о Христе Ницше стремится скрыть.63 Да, безусловно, в " Антихристе" Ницше обращается к образу Христа, но в связи с чем и с какой целью? Обвиняя христианство во лжи и лицемерии и всевозможных извращениях, Ницше показывает, что была извращена сама суть учения Христа, но делать из Ницше страдальца по Христу - это уж слишком. Характеризуя психологический тип Спасителя, Ницше подчеркивает, что "инстинктивная ненависть против реальности -это есть следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению".64 А

60 Там же, т.42, с.125.

61 Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов. Соч. в 2 т. Т.1. М.,1990, с.288-289.

62 Ницше Ф. Утренняя заря, или мысль о моральных предрассудках.//Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни; Сумерки кумиров; Утренняя заря: Сборник. Минск, 1997, с.392.

63 См.: Евлампиев И.И. Достоевский и Ницше: на пути к новой метафизике человека.//Вопросы философии. 2002. №2.

64 Ницше Ф. Антихрист. Проклятие христианству. Соч. в 2 т. Т.2. М.,1990, с.655.

страдание от действительности, по мнению Ницше, есть свидетельство того, что страдающий есть сам неудачная действительность.

Так возможно ли полагать, что в Иисусе Ницше усматривает "высшего человека" или сверхчеловека, которого он ждет и жаждет? Ведь "как раз все противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца является здесь как инстинкт ... неспособность к противодействию является моралью.".65 Но этому ли учит Заратустра и такого ли человека ждет он? Усматривать в словах "идиот" и "decadents" некоторый глубинный, второй, иной смысл и полагать, что речь идет на самом деле о "высшем человеке", об абсолютном в человеке в духе Заратустры, и утверждать восхищение Ницше Иисусом - не есть ли это "нервное страдание" и "ребячество идиота"? Ницше сожалеет о том, что рядом с этим "decadents" не жил какой-нибудь Достоевский, который сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского.66 Возвышенное, больное и детское -странные характеристики для сверхчеловека. Ницше подчеркивает, что в типе Спасителя заявляет о себе, прежде всего, вера, и "она означает возвращение к детству в области психического. Подобные случаи замедленной зрелости и недоразвитого организма как следствие дегенерации известны по крайней мере физиологам".67 И только с некоторой терпимостью к выражению, говорит Ницше, можно было бы назвать сей тип "свободным умом". Так выучимся же хорошенько читать!

65 Там же, с.655.

66 Там же, с.656-657.

67 Там же, с.657.