CC BY
49
НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ : ГРАФОМАНЫ ЭПОХИ ВОЙН И РЕВОЛЮЦИЙ
А.И. Куляпин
Ключевые слова: графомания, психология, миф, социалистический реализм.
Keywords: pen-pushing, psychology, myth, socialist realism.
«На развалинах словесности останется один столп - Хвостов»
К.Н. Батюшков
Пожалуй, наиболее колоритный образ графомана в литературе ХХ века создан А. Камю. Герой романа «Чума» - мелкий чиновник Жозеф Гран всю жизнь работает над книгой, но в итоге оказывается, что каждый листок его рукописи «исписан одной и той же фразой, бесконечными ее вариантами» [Камю, 1989, с. 248]. Немаловажно, что свои «кропотливые труды» он, как выяснилось, «не бросил даже в разгар чумы» [Камю, 1989, с. 173]. Конечно, судьба Грана - это очередная реализация мифологического сюжета о наказании Сизифа. В романе «Чума» есть и другие вариации на ту же тему. Очевидный двойник Сизифа - старик-астматик, без конца перекладывающий горошины из одной кастрюли в другую. Героическая борьба с чумой, которую ведет доктор Риэ - тоже сизифов труд, только возвышенный. Абсурдная работа Грана показана в обрамлении столь же абсурдных занятий окружающих. И все же в целом роман «Чума» выглядит как новая попытка апологии Сизифа (и графомана как его разновидности). Ведь Камю еще в «Мифе о Сизифе» настаивал: «Надо представлять себе Сизифа счастливым» [Камю, 1990, с. 109].
Любопытно, что у самого знаменитого западного графомана ХХ века русские корни. Гран все время переписывает фразу о некой «элегантной амазонке»: «Прекрасным утром мая элегантная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса... »; «Однажды, прекрасным майским утром, стройная амазонка на великолепной гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса»; «Прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом скакуне неслась среди цветов по аллеям Булонского леса...» [Камю, 1989, с. 156, 173, 248]. Прообразом Грана вполне мог стать герой романа Достоевского «Бесы» капитан Лебядкин. В графоманской поэзии последнего амазонка появляется дважды.
И порхает звезда на коне В хороводе других амазонок;
Улыбается с лошади мне Ари-сто-кратический ребенок.
[Достоевский, 1990, с. 114].
О, как мила она,
Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ее с ветрами играет
[Достоевский, 1990, с. 127].
Роман «Бесы» - важнейший контекст «Мифа о Сизифе». Одиннадцатая глава этого эссе посвящена идейному самоубийце Кириллову, следующая за ней называется «Творчество без будущего». В ней предвосхищается образ графомана-сизифа из романа «Чума». Творчество, по Камю, является «потрясающим свидетельством единственного достоинства человека - его упрямого бунта против своего удела, постоянства в усилиях, полагаемых бесплодными. Творчество требует повседневного труда, самообладания, точной оценки пределов истинного, меры и сил. Оно представляет собой аскезу. И все это “ни для чего", чтобы повторяться и топтаться на месте» [Камю, 1990, с. 103].
Достоевский для Камю - только отправная точка. В концепции французского писателя идеи и образы русского классика подвергаются заметной трансформации. Творчество Грана так же абсурдно, как и творчество капитана Лебядкина. Но если деятельность Грана отличается «полнейшей бесполезностью» [Камю, 1990, с. 104], то поэзия Лебядкина, при всей ее внешней бессмысленности, имеет ясную прагматическую установку.
В русской культуре, не склонной к философствованию, идеи Камю были проверены практически, причем задолго до появления «Мифа о Сизифе». Советским предтечей Жозефа Грана стал Юрий Олеша.
Филипп Гопп явился свидетелем того, как Олеша работал над сценарием «Прощальная улыбка».
«Помню, что сценарий начинался эпизодом в приемной старого доктора. В ремарке так и было сказано: “Приемная врача. Входит очень элегантная домработница ".
“Входит очень элегантная домработница...” Эта фраза могла бы послужить названием для всего того периода, когда писался Олешей сценарий “Прощальная улыбка”. Юрию Карловичу очень нравилась эта фраза. <... >
Боже мой, сколько раз повторялась эта фраза на бесчисленных страницах рукописи сценария Юрия Олеши! Писался первый эпизод, делались характеристики персонажей, шли реплики, диалоги, чуть ли не монологи, потом все это зачеркивалось, отбрасывалось, бралась новая страница, и на ней опять появлялась фраза: “Входит очень элегантная домработница...”» [Воспоминания о Юрии Олеше, 1975, с. 150-151].
Через полтора года Ф. Гопп узнал конец этой истории.
«Когда мы встретились, Юрий Карлович сказал мне:
- Что же осталось от сценария с двумя договорами и с двумя названиями? Рукопись я потерял... осталась, да и то лишь в моей и в вашей памяти, одна фраза: “Входит очень элегантная
домработница...”» [Воспоминания о Юрии Олеше, 1975, с. 154].
Олеша подтверждает типичность для себя такого стиля письма:
«Я начинал писать, ничего не обдумав. Я садился к столу, на котором лежала кипа бумаги, брал лист и, написав одну-две строки, тотчас же зачеркивал их. Тут же я повторял то же начало с некоторыми изменениями и опять все зачеркивал. Зачеркнутой оказывалась вся страница <...>
Ужас в том, что количество этих страниц обычно вырастало до огромного количества - до сотен и десятков сотен, - а текста, идущего подряд, почти не было. Работоспособность моя была огромной, я мог просиживать за столом по двенадцать часов, кидая во все стороны страницы, похожие на виноградники. Так могло продолжаться несколько месяцев, на время которых мне казалось, что я работаю над пьесой или повестью. Между тем это было совершенно непродуктивное препровождение времени, так как за эти несколько месяцев мне не удавалось написать даже одной сцены или одной главы» [Олеша, 1999, с. 311312].
Ч. Ломброзо, М. Нордау и другие психологи неоднократно обращали внимание на приверженность идиотов, слабоумных и графоманов к беспрестанному повторению одного и того же слова, одного и того же выражения, одной и той же мысли [Ломброзо, 1995, с. 108; Нордау, 1995, с. 75, 94, 99, 125-126 и др.]. Яркой иллюстрацией этой патологической страсти может служить фильм С. Кубрика «Сияние», где обезумевший графоман одной той же фразой покрывает сотни страниц. Навязчивое стремление к «пережевыванию одних и тех же выражений» [Нордау, 1995, с. 99] очень характерно и для автора «Зависти». В. Гудкова, долго работавшая с рукописями Олеши, указывает, что он был «способен возвращаться десятки раз к одному и тому же фрагменту текста, диалогу, ремарке» [Гудкова, 2002, с. 38]. Эта особенность творческой манеры сделала невозможной в принципе публикацию всех вариантов и разночтений его дневников и пьесы «Список благодеяний». «Я, в общем, пишу об одном и том же», - признается на страницах дневника сам писатель [Олеша, 1999, с. 290].
Много раз в дневниковых записях Олеша называет себя графоманом: «Я, кажется, становлюсь графоманом»; «Зачем я все это пишу? Чистая графомания!»; «Я, кажется, становлюсь графоманом. Ура!» [Олеша, 1999, с. 47, 357, 397]. Писание для него - настоящая пытка: «Какая мука! Боже мой, какая мука! Доходило до того, что я писал в день не больше одной фразы. Одна фраза, которая преследовала меня именно тем, что она - только одна, что она короткая, что родилась не в творческих, а в физических муках» [Олеша, 1999, с. 397]. И, тем не менее, отказаться от письма он не в состоянии. Бросить курить и даже излечится от алкоголизма оказалось гораздо легче.
Притягательность письма заключается в том, что оно дает власть над словом, а, следовательно, и над миром: «Как приятно писать! Сидеть, как сейчас сижу я, вечером, при свете лампы - и писать. Проявлять власть над словами»; «Так и не понятно, какая необходимость заставляет человека создавать искусство. <... > Заклятие? Какое-то заклятие? Вот это больше всего похоже на объяснение. Заклятие против кого? Против силы уничтожения? Или заклятие мира подчиниться нам путем похищения его тайны, путем повторения его нами самими?» [Олеша, 1999, с. 94, 200]. Конфликт Олеши с современностью зашел так далеко, что время от времени он и вовсе объявлял реальный мир не существующим. Маниакальная одержимость письмом превращается у него в одну из форм бегства от действительности.
Графоманство Юрия Олеши и Жозефа Грана - это «высокая болезнь» тоски по совершенству в несовершенном мире, ей отмечены единицы. Основной корпус текстов советской культуры создают как раз не Граны, а капитаны Лебядкины. Им несть числа. Их абсолютно не интересует качество произведенной продукции. Они творят под девизом «Плюй на все и торжествуй!» [Достоевский, 1990 с. 442].
Ю. Мурашов отношение к письму в культуре 1930-х годов определил как «своеобразную графоманию соцреализма» [Мурашов, 2000, с. 599]. Это справедливо. Однако графоманской с не меньшим основанием можно было бы назвать и культуру первого послереволюционного десятилетия. Графоман советской эпохи, перестав быть комической фигурой, вызывает сочувственный интерес. Например, Зощенко, едва ли не больше всех страдающий от графоманской агрессии, все-таки считает возможным выступить с апологией графомании. В книге «Письма к писателю», интереснейшем собрании графоманских текстов, он замечает: «Пролетарская революция подняла целый и громадный пласт новых, “неописуемых” людей. Эти люди до революции жили, как ходячие растения. А сейчас они, худо ли, хорошо, - умеют писать и даже сочиняют стихи. И в этом самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи» [Зощенко, 1991, с. 357].
В советский период отношение к графоманам принципиальное иное, нежели в XIX веке. Забавно нелепы были только некоторые стихотворения графа Хвостова, но сам он, превращенный в «пародическую личность» [Тынянов, 1977, с. 303], вызывал насмешки неизменно. В 1920-х годах. потешаться над графоманами не принято. Можно иронизировать, да и то изредка, только над их творчеством. Смешны стихи героини рассказа Б. Лавренева «Сорок первый» Марютки Басовой, но не она сама.
Не будет большим преувеличением утверждать, что в стране сформировался четкий социальный заказ: низы одержимы болезненной тягой к письму, верхи эти попытки псевдотворчества активно поощряют. Гений абсолютно свободен от диктата социума, графоман - нет. И в этом, с точки зрения власти, неоспоримое преимущество графомана над гением.
Марютка пишет стихи «о революции, о борьбе, о вождях», отвергая «барскую» поэзию «про цветочки да про бабу» [Лавренев, 1982, с. 225, 240]. Всех графоманов политическая тематика привлекает в первую очередь. Видимо, дело в том, что заручиться расположением власть имущих намного легче, чем добиться успеха у широкой публики. Лавренев знакомит читателя с двумя произведениями Марютки:
Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде.
Ты низвергнул дворец тот царский И стал ногою на труде.
[Лавренев, 1982, с. 225];
Как казаки наступали,
Царской свиты палачи,
Мы встренули их пулями,
Красноармейцы молодцы.
[Лавренев, 1982, с. 241].
Тот же охват тем у корреспондентов Михаила Зощенко:
Я пишу О вас тов. Ленин Что ты родной отец мой,
Что ты дал большое знанье И научил читать меня
[Зощенко, 1991, с. 357];
Колчак с востока двинул войско,
Надеясь быть у нас царем,
Но наша армия встречала Пришельца дерзкого свинцом.
Пришлось ему проститься с мыслью Увидеть красную Москву.
К востоку шли остатки войска Через Урал и по току
[Зощенко, 1991, с. 359].
А еще раньше - у графа Хвостова (см., например, «Императору Александру I, 1819 года»).
Марютку Басову от графомании излечивает любовь. Влюбившись, она отдает свои стихи на самокрутки. Питательная почва для графомании - неудовлетворенное вожделение, только это совсем не эротическое вожделение.
Василий Былинкин - герой повести М. Зощенко «О чем пел соловей» в разгар романа с Лизочкой,
«слегка ударился даже в поэзию»:
Девизом сердца своего,
Любовь прогрессом называл.
И только образ твоего Изящного лица внимал.
Ах, Лиза, это я
Сгорел, как пепел, от огня
Тому подобного знакомства
[Зощенко, 1994, с. 116].
С. Бойм назвала Былинкина «несвершившимся графоманом» [Бойм, 2002, с. 246]. Но он и не мог «свершиться», поскольку его поэзия обычная и всегда кратковременная сублимация энергии Эроса. Болезненная ненормальность поэтического творчества Марютки подчеркнута тем, что оно питается энергией разрушения (и саморазрушения), а не созидания.
Ч. Ломброзо и М. Нордау считали графоманию одним из главных симптомов вырождения. Конечно, это далеко не главный симптом, но даже по нему можно утверждать, что после 1917 года в России декадентская эпоха сменилась эпохой архидекадентской. Социализм не открыл новую эру, но всего лишь закрыл старую. Потенциала для тысячелетнего развития у советской культуры не было, да и не могло быть.
Литература
Бойм С. Общие места : Мифология повседневной жизни. М., 2002.
Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975.
Гудкова В. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». М., 2002.
Достоевский Ф.М. Бесы // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений : В 15-ти т. Л., 1990. Т. 7.
Зощенко М.М. Уважаемые граждане : Пародии. Рассказы. Фельетоны. Сатирические заметки. Письма к писателю. Одноактные пьесы. М., 1991.
Зощенко М.М. Собрание сочинений : В 3-х т. М., 1994. Т. 2.
Камю А. Избранное. М., 1989.
Камю А. Творчество и свобода. М., 1990.
Лавренев Б.А. Сорок первый // Лавренев Б.А. Собрание сочинений : В 6-ти т. М., 1982. Т. 1.
Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М., 1995.
Мурашов Ю. Письмо и устная речь в дискурсах о языке 1930-х годов : Н. Марр // Соцреалистический канон. СПб., 2000.
Нордау М. Вырождение ; Современные французы. М., 1995.
Олеша Ю.К. Книга прощания. М., 1999.
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
