«Незнакомка» А. А. Блока: пять разборов. V. В. М. Толмачёв Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник ПСТГУ III: Филология

2009. Вып. 2 (16). С. 69-108

В. М. Толмачёв

I. Подготовительные материалы

1. Текст стихотворения печатается по изд.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 1997. Т. 2. С. 122—123 (текстологические и историко-литературные комментарии к стихотворению О. А. Кузнецова. С. 759—764). См. также комментарии к стихотворению, выполненные В. Н. Орловым: Блок Александр. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1960. Т. 2. С. 423.

2. История текста

Впервые: Блок А. Нечаянная Радость. Второй сборник стихов. М.: Скорпион, 1907. С. 21-23 (раздел «Весеннее», без даты, указано место написания — «Озерки»; книга вышла в самом конце декабря 1906 г.). Публикация в «Литературном календаре-альманахе» (СПб., 1908. С. 98-99) содержит искажение в строке 52 («Я знаю: истина во мне!»). В рабочем экземпляре Кн. 2 «Нечаянная Радость» (1904-1906) из «Собрания стихотворений» (М.: Мусагет, 1912, изд. второе, дополненное, раздел «Весеннее», подпись «Озерки. 24 апреля 1906»), служившем Блоку для подготовки третьего, переработанного издания своей поэзии («Стихотворения, кн. 2 (1904-1907)». М.: Мусагет, 1916), поэт изменил датировку с «24 апреля 1906» на «Апрель 1906», а также, изменив композицию книги, включил «Незнакомку» в раздел «Город».

В четвертом издании («Стихотворения. Книга вторая (1904-1908). Издание четвертое, дополненное». Пб.: Земля, 1918) текст «Незнакомки» и расположение стихотворения в композиции книги («Город (1904-1908)») больше не менялись. В «Собрании стихотворений» текст «Незнакомки» сопровожден авторским примечанием: «Развитие темы этого и смежных стихотворений — в лирической драме того же имени». По мнению В. Н. Орлова, под смежными стихотворениями имелись в виду «Там дамы щеголяют модами...», «Твое лицо бледней, чем было...», «Там, в ночной завывающей стуже.», «Шлейф, забрызганный звездами.».

3. Авторский комментарий к «Незнакомке»

Содержится в статье Блока «О современном состоянии русского символизма (По поводу доклада В. И. Иванова)» (1910): «Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем они

начинают окрашиваться... <...> Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов — у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням. Если бы я писал картину, я бы изобразил переживания этого момента так: в лиловом сумраке необъятного мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз. <...> Переживающий все это — уже не один; он полон многих демонов (иначе называемых «двойниками»), из которых его злая творческая воля создает по произволу постоянно меняющиеся группы заговорщиков. В каждый момент он скрывает, при помощи таких заговоров, какую-нибудь часть души от себя самого. <...> мой собственный волшебный мир стал ареной моих личных действий, моим “анатомическим театром” или балаганом, где сам я играю роль наряду с моими изумительными куклами. <...> Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством (тенденция, проходящая очень ярко через все европейское декадентство). Жизнь стала искусством, я произвел заклинания, и передо мною возникло, наконец то, что я (лично) называю «Незнакомкой»: красавица-кукла, синий призрак, земное чудо. <...> Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это — дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено»1.

См. также косвенный комментарий к стихотворению в статье «Ирония» (1908): «Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба. Все смешано, как в кабаке и мгле. Винная истина, “in vino veritas” — явлена миру, все — едино, единое — есть мир; я пьян, ergo — захочу — “приму” мир весь целиком, упаду на колени перед Незнакомкой, соблазню Беатриче; барахтаясь в канаве, буду полагать, что парю в небесах. <.> И как нам не быть зараженными ею, когда только что прожили мы ужасающий девятнадцатый век. <.> И все мы, современные поэты. <.> пропитаны провокаторской иронией Гейне. <.> Кто знает то состояние, о котором говорит одинокий Гейне: “Яне могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо!”»1.

4. Место написания стихотворения

«Незнакомка» написана в Озерках, дачной местности около Петербурга. Именно в Озерках Блок в 1906 г. «любил романтически “пропадать”, ища забвения в вине. Здесь декорация стихотворения “Незнакомка”. Пристрастие Блока к “Озеркам” продолжалось довольно долго»3. В дневнике друга Блока Е. П. Иванова (запись от 9 мая) описывается их совместная поездка в Озерки:

1 Блок Александр. О современном состоянии русского символизма // Собр. соч.: В 8 т. / Под общ. ред. В. Н. Орлова и др. М.; Л.: ГИХЛ, 1961. Т. 5. С. 417-430.

1 Там же. С. 346-349.

3 ЧулковГ. Годы странствий / Сост. М. В. Михайлова. М.: Эллис Лак, 1999. С. 395.

«Пошли на озеро, где “скрипят уключины” и “визг женский”. В Шувалово прошли. <...> Потом Саша с какой-то нежностью ко мне, как Вергилий к Данте, указывал на “позолоченный” “крендель булочной” на вывеске кафе. Все это он показал с большой любовью. Как бы желая ввести меня в тот путь, .которым велся он тогда в тот вечер, как появилась Незнакомка. Наконец, привел на вокзал Озерковский <...> Из большого венецианского окна видны “шлагбаумы”, на все это он указывал по стихам. В окне видна железная дорога <...> поезда часто проносятся мимо <...> Зеленеющий в заре кусок неба то закрывается, то открывается. С этими пролетающими машинами и связано появление в окне незнакомки»4.

См. также письмо Блока Г. Чулкову от 4 апреля 1906 г.: «Вчера мы с Евг. П. Ивановым шли вечером к Вам, но вдруг повернули и уехали на острова, а потом в Озерки — пьянствовать. Увидели красную зарю»5. Поездки Блока в Озерки продолжались и позднее. В воспоминания Вл. Пяста («Воспоминания о Блоке», 1923) включено письмо Блока Пясту от 3 июля 1911 г.: «Вчера я взял билет в Парголово и ехал на семичасовом поезде. Вдруг увидал афишу в Озерках: цыганский концерт. Почувствовав, что здесь — судьба, и что ехать за Вами и тащить Вас на концерт уже поздно, — я остался в Озерках. И действительно: они пели Бог знает что, совершенно разодрали сердце; а ночью в Петербурге под проливным дождем на платформе та цыганка, в которой собственно и было все дело, дала мне поцеловать руку — смуглую с длинными пальцами — всю в броне из колючих колец. Потом я шатался по улице, приплелся мокрый в Аквариум, куда они поехали петь, посмотрел в глаза цыганке и поплелся домой»6.

В этих же воспоминаниях, комментируя события весны 1906 г., Пяст отмечает следующее: «По сдаче каждого экзамена позволяет себе продолжительную прогулку, — и, кажется, судя по письму ко мне в Мюнхен, заходит в ресторан пить красное вино. Я не думаю, что это метафора. Насколько помню, это он обучил Г. И. Чулкова “пить красное вино” (с начала будущего сезона), именно привыкнув это делать сам между экзаменами (изредка, конечно)»7.

В «Незнакомке» отражены, судя по откликам мемуаристов, путеводителям начала ХХ в., как элементы обстановки Озерков (крендель на вывеске булочной; одно из озер; катанье на лодках; Озерковский вокзал; дальний берег озера), так и вехи некоего пути, проделанного лирическим героем (дачный поселок, озеро, вокзальный ресторан с видом на озеро).

5. Время написания «Незнакомки»

24 апреля (7 мая по н. ст.).

6. Исторический фон стихотворения

а. Открытие первой сессии новоизбранной Первой Государственной думы (27 апреля — 8 июля 1906 г.), 23 апреля в связи с этим событием приняты «Вы-

4 Блоковский сборник. I. Тарту, 1964. С. 406. Впервые этот фрагмент цитировался

В. Н. Орловым по рукописи с некоторыми разночтениями (Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1960. Т. 2. С. 243).

5 Чулков Г. Указ. соч. С. 374.

6 Пяст Вл. Стихотворения. Воспоминания / Сост. Н. Бренников. Томск, 1997. С. 139.

7 Там же. С. 106.

сочайше утвержденные Основные Государственные Законы», регулирующие разделение полномочий между императорской властью и организованным по Манифесту 17 октября 1905 г. Парламентом, состоящим из Государственного Совета и Государственной Думы; б. Третье явление Кометы Э. Холмса — периодической кометы в Солнечной системе, впервые замеченной в созвездии Персея (Туманность Андромеды) 6 ноября 1892 г. (после первого своего «явления» в 1892 г. эта удаляющаяся комета время от времени ярко вспыхивала, демонстрировала «хвост-шлейф», чем загадала загадку астрономам: после 1892 г. она наблюдалась в 1899-1900 гг., затем, ослепительно вспыхнув в 1906 г., «исчезла» как светило, соперничающее с солнцем и луной, до 2007 г.).

7. Биографический фон стихотворения

а. Сдача Блоком государственных экзаменов в Петербургском университете с 4 марта по 5 мая 1906 г., потребовавшая от поэта большого напряжения и довольно строгой регламентации своего времени (после сдачи того или иного экзамена Блок, открывший пристрастие к спиртному, позволял себе напиваться, а также пускался в ночные блуждания по предместьям Петербурга). К весне 1906 г. интимные отношения между А. Блоком и Л. Менделеевой зашли в тупик. См. объяснения Л. Д. Менделеевой-Блок по этому поводу в очерке «И были, и небылицы о Блоке и себе»8.

б. Развитие запутанных любовных отношений между Л. Д. Блок и А. Белым (Белый приехал в Петербург 15 апреля 1906 г., пробыл в городе до начала мая), которые угнетали Блока; не изменяя жене в «мистическом» смысле, он, тем не менее, обращался к проституткам. Интерпретацию отношений Л. Д. Блок /

А. Белый в апреле 1906 г., данную Б. Н. Бугаевым (Белым), см. в его мемуарах9. В этих воспоминаниях отражен момент создания «Незнакомки»: «Л. Д. допускала меня к разговорам; ходил к ней; запомнился день; был он душен и мутен: гроза приближалась; молчали; Л. Д. ушла взглядом в страду. А. А. в эти дни я почти не видал; он сидел у себя; и потом — исчезал он. / Однажды в 12 ночи — он: входит в мятом своем сюртуке, странно серый, садится; и — каменеет у стенки; Л. Д.: / — “Саша, — пьяный?” / А. А. — соглашается: / — “Да, Люба: пьяный.” / Вернулся в тот день с островов; в ресторане им было написано стихотворение «Незнакомка» <...> Стихотворение фигурирует, как автограф: я помню бумажку с набросанными сроками; склоняюсь — над почерком: сравниваю начертания букв с начертаниями первых писем; да, да: изменилась рука; там — крупнее, прямее, нажимистей, четче; здесь — более хвостиков, закруглений; и — буквы сливаются: спешка! <...> Стихотворение “Незнакомка” — отверг; напечатано было впоследствии стихотворение “Клеопатра”; и стало ясно, что “Незнакомка” — явление “Клеопатры”, лежавшей в музее и вставшей, зашедшей к Верт-гейму, одевшейся в модное все, прикатившей в экспрессе в Россию, явившейся к Блоку: / И веют древними поверьями / Ее упругие шелка. / Тут — “поверья” Египта, проклятого для А. А., наградившего страшною музою, о которой он сказал потом: / И когда ты смеешься над верой, / Над тобой загорается вдруг, — /

8 Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 1.

9 Белый Андрей. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи / Сост. А. В. Лавров. М., 1997. С. 228-230.

Тот неяркий, пурпурово-серый / И когда-то мной виденный круг». См. более позднюю редакцию этого описания10.

8. Творческий фон стихотворения

Переход от религиозных стихотворений о Прекрасной Даме, о вечно-женственном к ироническим, «гейневским», «бодлеровским»11 стихотворениям, а также к теме «мистицизма в повседневности» (курсив Блока, запись в дневнике от 18 января 1906 г.12). Посещение «сред» Вяч. Иванова. В конце марта закончена подготовка сборника лирики «Нечаянная Радость». Начало апреля — драма «Балаганчик» напечатана в альманахе «Факелы». 25 апреля написано письмо

B. Брюсову, где, в частности, говорится: «А ведь современная мистерия немножко кукольна: пронизана смехом и кувыркается»13. 6 мая написана поэма «Ночная фиалка». К октябрю закончена статья «Поэзия заговоров и заклинаний».

9. Поэтические источники стихотворения

По давно установленной традиции «Незнакомка» сопоставляется прежде всего с другими поэтическими текстами Блока, где возникает образ Незнакомки в процессе его развития от Прекрасной Дамы к земной женщине. За долгие годы такого подхода, накопившего немало ценных наблюдений общего плана, особенности поэтической трактовки Блоком своего главного символа именно в «Незнакомке» остались в значительной степени непроясненными. Поэтому в дальнейшем мы постараемся исключить другие стихотворения Блока из анализа и отразим в «Незнакомке» биографию поэта, конкретику его диалога с русской (прежде всего, речь идет об А. С. Пушкине) и зарубежной литературой.

Комментаторы «Незнакомки», отмеченные О. А. Кузнецовой, обратили внимание на перекличку стихотворения с поэзией Данте (первая песнь «Ада»), А. С. Пушкина («Не пой, красавица, при мне.», 1828; «Что в имени тебе моем.», 1830), М. Ю. Лермонтова («Из-под таинственной холодной полумаски.», «Свиданье», 1841), В. С. Соловьева («Три Свидания», 1898), В. Я. Брюсова («Прохожей», 1900), И. Ф. Анненского («Трактир жизни», 1904), а также с прозаической книгой Г. Гейне «Путешествие на Гарц» (1826, рус. изд. Полн. собр. соч., 1904) — образы дам в шелковом плаще и в шляпе с «страусовыми перьями».

* «друг единственный» (17) // «Лежу один и думаю: / Ужели не во сне / Свиданье в ночь угрюмую / Назначила ты мне? / И в этот час таинственный, / Но сладкий для любви, / Тебя, мой друг единственный, / Зовут мечты мои» из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Свиданье» (1841, вторая строфа, строки 5-12). — Наблюдение Вл. Орлова (1984).

* «лакеи сонные торчат» (22) // «Вкруг белеющей Психеи / Те же фикусы торчат, / Те же грустные лакеи, / Тот же гам и тот же чад.» из стихотворения

10 Белый А. Между двух революций. М.: Худ. лит., 1990. С. 75.

11 «Есть удивительное сходство между этими на первый взгляд несходными поэтами. У Бодлера явственное богохульство, но он тоже мученик веры, тоже абсолютно правдивый и тоже в своей дневниковой поэзии кающийся. <.> Оба — родственники в поэзии: через Лермонтова и Альфреда де Виньи» (Оцуп Николай. Современники [1926]. Нью-Йорк: Орфей, 1986. С. 228.

12 Блок Александр. Записные книжки. 1901-1920 / Сост. Вл. Орлова. М.: Худ. лит., 1965.

C. 73.

13 Блок Александр. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1963. Т. 8. С. 153.

И. Анненского «Трактир жизни» (1904, строки 1-4). — Наблюдение Вл. Орлова (1984).

* «In vino veritas!» (24) // Эту латинскую поговорку обыгрывает римский историк Плиний Старший («Naturalis historia», XIV): «Vulgoque veritas jam attributa vino est» («Общепринято вину приписывать правдивость»).

* «(Иль это только снится мне?) (26) — возможно, цитата из стихотворения «Опять стою я над Невой.» (1868, строка 9-12) Ф. И. Тютчев: «Во сне ль все это снится мне, / Или гляжу я в самом деле, / На что при этой же луне / С тобой живые мы глядели?». — Наблюдение О. А. Кузнецовой.

* «И очарованную даль» (40) // «И от мира уводила / В очарованную даль» из стихотворения А. С. Пушкина «Рифма, звучная подруга.» (1828, строки 1112). — Наблюдение М. С. Альтмана (1973).

* «на дальнем берегу» (48) // «Напоминают мне оне / Другую жизнь и берег дальний.» из стихотворения А. С. Пушкина «Не пой, красавица, при мне.» (1828); также: «Что в имени тебе моем? / Оно умрет, как шум печальный / Волны, плеснувшей в берег дальный, / Как звук ночной в лесу глухом» из стихотворения А. С. Пушкина «Что в имени тебе моем?» (1830, строка 3). — Наблюдение М. С. Альтмана (1973).

10. Название стихотворения

О. А. Кузнецова отмечает, что «впервые о Незнакомке (применительно к героине поэмы Вл. Соловьева “Три свидания”) Блок говорит в письме к Андрею Белому от 3 февраля 1903 года»14. Приведем фрагмент этого письма: «Все это объяснит Вам один из моментов моих видений. В каком-то пятне (опять не зрительное, и т. д.) мелькает и дрожит, то расширяя, то стискивая самою себя, сущность и цель. <.> Рассматриваю и созерцаю Незнакомку. Вот здесь — Ее спокойное, а здесь — вихревое. Это — Ее время — история (так сменялась Она в истории — отдыхала в греческих мраморах и разметала торговые города на Средиземном море во время крестовых походов). Это ее — пространство — догма (так сменяется Она пространственно — здесь вот взмахнула крыльями и приняла контур горы, а здесь — легла и рапласталась в пустыню, манящей позой указав сама свою подчиненность — женское, а не Женственное). Но все это — только одно, и знаю, что это победится Иным. Здесь — мучительные придатки и убыли Вечно-Женственной, когда же и где же Она Сама?»15.

Смысл сказанного обыгрывает тему переписки Блока и Белого в 1903 г. Петербургский поэт отстаивает свою творческую позицию искать престолы своей Прекрасной Дамы не только духовно, «по ту сторону», но и физически, как «Жены пространства», «по сю сторону» (см. также письмо от 18 июня 1903 г.). Этим Блок и помещает Прекрасную Даму как «Другую» в движение истории (она как бы не окончательна), в народную душу, в себя (отражение ее движений), и эротизирует образ, приближает к земле, отказываясь воспринимать его «догматически». В переписке 1903 г. искание Лучезарной Девы ассоциируется

14 Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М.: Наука, 1997. Т. 2. С. 763.

15 Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903-1919 / Публ., сост. А. В. Лавров. М., 2001. С. 38.

Блоком с пробуждением в «сердце» поэта музыки поэзии, с «мостом между временем и пространством», с движением «от музыки к поэзии»16.

11. Отзывы современников о «Незнакомке» и образах этого стихотворения

По мнению многих современников, Блок сплел в стихотворении «визионерство с реальной жизнью» (С. Венгеров), «грезы с обыденщиной» (А. Измайлов). Некоторые современники специально обратили внимание на демонич-ность стихотворения. А. Белый связал ее с традицией женских образов М. Лермонтова («взгляд, сквозящий чернотой небытия»), В. Брюсов — с переходом от ранних стихов с их «божественным, вечно-женственным началом» к новому этапу, Н. Гумилев — с образом «русалки города, требующей, чтобы влюбленные в нее отреклись от своей души».

М. Волошин (1907): «Как лунатик проходит поэт по стогнам шумящего и освещенного города, и в меняющихся убегающих ликах жизни все то же единое, неизменное, вечное лицо Прекрасной Дамы, которая здесь в городе проходит Незнакомкой. <.> все происходящее вокруг него он ощущает и переживает не здесь, а в невидимом граде мечты своей. Все, что приходит извне, претворяется сквозь сонный кристалл его сознания»17.

А. Белый (1908): «“Драмы” Блока — обломки рухнувших миров (того и этого), как попало соединенные в своем полете в пустоту: здесь к реальному образу приставлена голова Небесного Виденья, там к образу Виденья приставлена голова восковой Клеопатры или чертяки или даже голова из сыра «бри» <.> ряд синематографических ассоциаций, бессвязность — вот смысл блоковской драмы»18; «.’’Прекрасная Дама” изменяет свой облик во внутреннем мире, она продолжает это изменение, делаясь “Незнакомкой”, раздваиваясь между “Незнакомкой” и “звездой”; — потом звезда сверху падает — в Проститутку. Раздвоение идет своим нормальным путем до последних пределов, и Блок, с присущей ему “трагедией трезвости”, с особым тщанием разлагает этот мир; но, с другой стороны, этот мир, сначала не узнанный, продолжается в нем.» (1921)19.

К. Чуковский (1908): «Но одному только Блоку пришлось вывести эту Владычицу Вселенной на Невский проспект. Его, первого из романтиков, застигла городская культура. / И вначале попав на Невский, Владычица Вселенной с ужасом озиралась по сторонам: “вывески”, “булочные кренделя”, “афиши на мокром столбе”, “бедра площадных проституток”, все это для нее было вначале каким-то “кошмаром злобных сил”, но вскоре она привыкла, обжилась, огляделась и лихо, подобрав юбки, пошла, виляя задом, по мокрому асфальту. <.> Он понял: Прекрасная Дама не во вражде с Невским, а именно на Невском она и любит являться. Город создал свою собственную романтику, и городской поэт радостно принял ее. <.> И только по привычке зовет ее Незнакомкой, но, ах, она Знакомка, старая его Знакомка. <.> Блок — сомнамбула, поэт сонных ви-

16 Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903-1919. С. 30.

17 Волошин М. Александр Блок. «Нечаянная Радость». Второй сборник стихов. Изд. Скорпион. 1907 // Волошин М. Лики творчества / Изд. подготовили В. А. Мануйлов, В. П. Купченко, А. В. Лавров. Л., 1988. С. 488-489.

18 Белый Андрей. Обломки миров // Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. / Сост. А. Л. Казина. М., 1994. Т. 2. С. 418.

19 Белый Андрей. Речь памяти Александра Блока [1921] // Там же. С. 483.

дений (по слову Максимилиана Волошина), лунатик, — откуда у него сила любить одно, отчетливое, определенное лицо.»20.

И. Анненский (1909): «Слова точно уплыли куда-то. Их не надо, пусть звуки говорят, что им вздумается. <.> Потом идет крендель, уже классический, котелки, уключины. диск кривится, бутылка нюи с елисеевской маркой (непременно елисеевский нюи — что же вы еще придумаете более терпкого и таинственного?), пьяницы с глазами кроликов. / И как все это безвкусно — как все нелепо, просто до фантастичности — латинские слова зачем-то. Шлагбаумы и дамы — до дерзости некрасиво. А между тем так ведь именно и нужно, чтобы вы почувствовали приближение божества. <.> И мигом все эти нелепые выкрутасы точно преображаются. <.> Грудь расширяется, хочется дышать свободно, говорить А <.> Ее узкая рука — вот первое, что различил в даме поэт. Блок — не Достоевский, чтобы первым был ее узкий мучительный следок! И вот широкое А уступает багетку узким Еи У. <.> Я не знаю у Блока другого, более кокетливого, но и более мужского стихотворения. Это — вовсе не эротика, но здесь — вся стыдливая тайна крепких и нежных объятий»21.

Н. 1>милев (1912): «Во второй книге Блок как будто впервые оглянулся на окружающий его мир вещей и, оглянувшись, обрадовался несказанно. Отсюда ее название. Но это было началом трагедии. Доверчиво восхищенный миром поэт, забыв разницу между ним и собой. как-то сразу и странно легко принял и полюбил все. и в глубине этого сомнительного царства, как царицу, в шелках и перстнях Незнакомки, Истерию с его слугой, Алкоголем. / Незнакомка — лейтмотив всей книги. Это обманное обещание материи — доставить совершенное счастье и невозможность. дразнящая и зовущая, тревожащая, как луна. Это — русалка города, требующая, чтобы влюбленные в нее отреклись от своей души»22.

A. Измайлов (1913): «.сплетение мечтательного, прекрасного, неземного с пошлым и подлым, столкнуть грезу с обыденщиной. Самые простые слова вроде какого-нибудь кренделя над булочной не вспугивают поэтического замысла, и вся пьеса в целом является резко трагическим воплощением мысли о гибели прекрасной человеческой мечты в серой сутолоке будничного дня. <.> Вдумайтесь в этот пейзаж. Всеми точками и линиями он совпадает с пейзажем каких-нибудь Озерков, Шувалова или Новой Деревни. Какая ужасающая проза! Какая ужасающая проза — этот горюн-гуляка, каждодневно заливающий свое горе и разочарование терпким вином! Но тем трагичнее звучит его мечта о Незнакомке, о встрече с Нею, об обновлении от Нее!...»23

B. Брюсов (1915): «.в его поэзию вторгается начало демоническое. <.> силы, извечно влекущие человеческую душу от божества, соблазняющие ее вечной прелестью преходящего. <.> Что раньше заставляло Блока слагать молитвы

20 Чуковский К. Александр Блок // Александр Блок: Pro et Contra: Антология / Сост. Н. Ю. Грякалова. СПб., 2004. С. 93-95.

21 Анненский Иннокентий. О современном лиризме // Анненский И. Книги отражений / Изд. подготовили Н. Т. Ашимбаева, И. И. Подольская, А. В. Федоров. М., 1979. С. 362-363.

22 Гумилев Николай. Александр Блок. Собрание стихотворений в трех книгах // Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. / Под ред. проф. Г. П. Струве, Б. А. Филиппова. М., 1991. Т. 4. С. 304.

23 Измайлов А. Цветы новой романтики (Поэзия Александра Блока) [1913] // Там же.

С. 149-150.

и петь гимны, то теперь стало для него темой для фарса. <.> он как бы признает себя — себя прежнего, — умершим. <.> По технике стиха, по приемам творчества Блок — ученик Фета и Вл. Соловьева. <.> Почти всегда стих Блока музыкален. Он умеет находить напевность в самом сочетании звуков (напр.: «По вечерам над ресторанами») и даже несколько чуждается полной точности размера. У Блока, например, не редкость — лишняя стопа в отдельном стихе. Никто по-русски так удачно не писал сочетаниями двух и трехсложных стоп, как Блок (стих, обычный в «Книге песен» Гейне)»24.

Ю. Айхенвальд (1923): «Не за ним следует тень, а он следует за тенью, светлой или темной, голубой, или белой, или черной, преследует Незнакомку, кого-то ищет, кого-то слышит, с кем-то беседует. <.> Несамостоятельный, он точно пребывает больше в инобытии, чем в бытии. Вечный жених то одной, то другой невесты, Гамлет разнородных Офелий, будь то Мадонна или Кармен, Дева Дев или цыганка. <.> рыцарь только на час. В этом ведь и заключается основной надлом его поэзии, — в этой невыдержанности его идеализма. <.> Под снежною маскою и под всякой другой маской скрывала перед ним свое лицо его спутница, — или, правильнее, это было иллюзией: в действительности же с маской, подругой измены, редко разлучался он»25.

З. Гиппиус (первая публ. 1923): «Нас встретила его жена. А Блок еще спал. Вернулся поздно, — как дала нам понять Л. Д., — только утром. Через несколько времени он вышел. Бледный, тихий, каменный, как никогда. <.> На возвратном пути опять вспомнился мне — вечно пребывающий, вечно изменяющийся облик Прекрасной Дамы. “Незнакомка” всем известна. Но кто понял это стихотворение до дна? <.> Ужас предчувствия: “Изменишь облик Ты” — исполнялся, но еще далеко было до исполнения. “Она” в черном, не в белом платье, и не над вечерней рекой, не под радужными воротами, а “меж пьяными”.»26.

Г. Адамович (1931): «Изменился молитвенный тон блоковской поэзии. Изменился самый словарь ее, прежде однообразный, условный, ограниченный стилем рыцарско-монашеской обрядности, теперь подсказанный обыденщиной. Прелесть здесь возникает благодаря замутнению первоначальных видений поэта, из-за уступки сладости греха — нечто вроде тангейзеровских томлений у Венеры. “Искусство — это ад” — по беспощадному позднему определению Блока. Первые его решительные шаги к этому аду были первым его художественным торжеством, будто оттуда пожелали соблазнить, заманить. Вознаградить пришельца.»27.

Ю. Анненков (1966): «Студенты, всяческие студенты, в Петербурге знали блоковскую “Незнакомку” наизусть. И “девочка” Ванда, что прогуливалась у

24 Брюсов Валерий. Александр Блок // Русская литература ХХ века: 1890-1910 / Под ред. проф. С. А. Венгерова. Подготовка текста А. Н. Николюкин. М., 2004. С. 385-386.

25 Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей / Предисл. В. Крейд. М., 1994. С. 470 (эссе вошло в 4-е изд. «Силуэтов русских писателей». Вып. III. Берлин, 1923).

26 Гиппиус Зинаида. Живые лица: Воспоминания: В 2 кн. / Сост. Е. Я. Курганов. Тбилиси, 1991. Кн. 2. С. 23-24. См. также: Валентинов Н. Два года с символистами / Под ред. Г. П. Струве. Стэнфорд, 1969.

27Адамович Г. Александр Блок // Адамович Г. Одиночество и свобода / Сост. В. Крейд. М., 1996. С. 291.

входа в ресторан “Квисиана”, шептала юным прохожим: — Я уесь Незнакоумка. Хотите познакомиться?»28.

A. Ахматова: «Очень многие вещи поразительно напоминают В. Брюсова. Напр., стихотворение «Незнакомка» <.>, но оно великолепно, это сплетение пошлой обыденности с дивным ярким видением»29.

10. Из истории интерпретации стихотворения «Незнакомка»3

B. М. Жирмунский (1921): «Среди видений, населяющих призрачный и фантастический город, одно должно остановить наше внимание прежде других — это мимолетная встреча с незнакомой женщиной. Описание этой встречи. совершается с помощью приемов метафорического стиля. <.> Когда Блок воспевает глаза своей Незнакомки, он заставляет нас приемами метафорического стиля почувствовать то таинственное и бесконечное содержание, которое поэт-романтик вкладывает в изображение мистической любви. Теперь каждое стихотворение Блока развивается в двух различных планах: первый план — бытовой, реальный, “действительность”, второй план — сверхреальный, в котором происходят душевные события, единственно для поэта важные и интересные. <.> С высоты мистического воодушевления земная действительность кажется поэту иллюзорной, нереальной: романтическая ирония искажает эту действительность в безобразный гротеск. <.> С другой стороны, с точки зрения бытовой повседневности, само мистическое прозрение поэта подвержено сомнению, и видение Незнакомки является только поэтической иллюзией, игрой воображения, может быть, — сонной грезой. <.> Сам поэт наполовину поддается искушению посмотреть на свои видения как на сонную грезу или пьяный бред. Баллада о Незнакомке и лирическая драма того же названия окружают чудесное видение единственной возлюбленной обстановкой ночного кабака и мотивируют его постепенно надвигающимся на поэта опьянением. для поэта-романтика опьянение лишь приподняло завесу сознания, лишь приоткрыло путь из мира иллюзий в мир реальности. Начиная с периода Незнакомки, мы замечаем в поэтическом развитии Блока те новые факты, которые с какой-то религиознонравственной точки зрения оцениваются самим поэтом как религиозный грех, как отпадение.»31.

Ю. Н. Тынянов (1921): «.. новые образы. новые также по эмоциональному признаку. Здесь перед нами совершенно новые слитные образы, с точки зрения предметной не существующие (ибо рядом, единовременно названы дейс-

28Анненков Юрий. Дневник моих встреч: Цикл трагедий: В 2 т. М., 1991. Т. 1. С. 57.

29 Литературное наследство. Т. 92: В 4 кн. Александр Блок: Новые материалы и исследования. М., 1980. Кн. 3. С. 271.

30 См., напр.: Pyman A. The Life ofAleksander Blok: In 2 v. Oxford: Oxford UP, 1979; Bowlt John E. Aleksandr Blok: The Poem ‘The Unknown Lady’ // Texas Studies in Literature and Language 17 (1975). P. 349—356; Йованович М. «Незнакомка» Блока и ее историко-литературный контекст // Зборник за славистику. Нови Сад, 1980. № 19. С. 43—58; Гинзбург Л. О лирике. 2-е изд., доп. Л., 1974. С. 243—310; Эткинд Е. Материя стиха. Париж, 1978. С. 16—43; Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. 2-е изд., доп. Л., 1981.

31 Жирмунский В. М. Метафора в поэтике русских символистов. Поэзия Александра Блока //Жирмунский Виктор. Поэтика русской поэзии / Сост. В. В. Жирмунская-Аствацатурова. СПб., 2001. С. 176, 178, 290-291.

твия разновременных пластов, глаголы разных видов: подурнела, пошла, проклинала; вздохнули духи, задремали ресницы). / Поэтому музыкальная форма, которая является первообразом лирики Блока, — романс. Не случайно стихи Блока полны обращений — “ты”, от которого тянутся прямые нити к читателю и слушателю, — прием, канонический для романса. <...> В ранних его вещах конец повторяет начало, смыкается с ним — эмоция колеблется: дан эмоциональный ключ, эмоция нарастает — и на высшей точке напряжения вновь падает к началу; таким образом целое замыкается началом и как бы продолжается после конца вдаль. / Но для позднейшего Блока характерно завершение на самой высокой точке, к которой как бы стремилось все стихотворение»32.

К. В. Мочульский (1948): «В сборнике. можно выделить цикл из пяти стихотворений, посвященных теме “Незнакомка”. Они построены на раскрытии метафоры: незнакомка — падучая звезда. В знаменитых строфах «По вечерам, над ресторанами» это таинственное событие подготовляется. <.> Он смутно, как во сне. Вспоминает другую реальность, другой очарованный мир. пространство разорвано: вот уже исчезли стены ресторана, и ее синие очи цветут на дальнем берегу. . Незнакомка — не есть женщина, похожая на звезду: она — звезда. Это — ее прошлое: она сверкнула в небе и упала на землю огненной кометой. И в этом ее “глухая тайна”, отгаданная ясновидцем-поэтом»33.

З. Г. Минц (1965): «Стихотворение это всей своей художественной структурой отражает поэтическое представление о мире как “игре теней”, иллюзии одинокого “я”. <.> Изображение героя принципиально двойственно. Он, с одной стороны, романтически противопоставлен окружающей пошлости. Вместе с тем он (сын земли!) нерасторжимо слит с окружающим, он часть его, а явление Незнакомки герою само может быть осмыслено и в плане иронии. Сразу двоится и изображение Незнакомки. <.> “Она” обесценена так же, как и весь остальной мир, ибо Незнакомка — только кадр из потока иллюзорных сцен, мелькающих перед глазами опьяненного героя. Скорее всего “Она” — просто-напросто уличная женщина. Сам же герой слился с окружающими, и его окончательная мудрость — лишь русский перевод латинского credo “пьяниц с глазами кроликов”. И однако. герой, даже признавая релятивность мира, постоянно бунтует против нее. В той мере, в какой герой вынужден констатировать иллюзорность всех ценностей в царстве “испытанных остряков”. мироощущение его окрашено в тона горькой иронии»34.

К. Ф. Тарановский (1968): «Культ Вечной Женственности остается важнейшей темой поэзии Блока. Когда образ Прекрасной Дамы впоследствии заме-

32 Тынянов Ю. Н. Блок // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино / Изд. подготовили Е. А. Тоддес, А. П. Чудаков, М. О. Чудакова. М., 1977. С. 122—123.

33 Мочульский К. Александр Блок // Мочульский К. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов / Сост. В. Крейд. М.: Республика, 1997. С. 93—94.

34 Минц З. Г. Лирика Блока периода первой русской революции // Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999. С. 58—60. См. также другие статьи З. Г. Минц о поэтике «Незнакомки», включенные в указанный том: «Структура художественного пространства в лирике Ал. Блока» (1970); «Об одном способе образования новых значений слов в произведении искусства (ироническое и поэтическое в стихотворении Ал. Блока «Незнакомка») (1971); «Символ у Александра Блока» (1981).

щается образом Незнакомки, Падучей Звезды, то все равно ее вид вызывает в поэте то же самое ощущение величия — заметим девять ударных “а” в следующей строфе: “И медленно пройдя меж пьяными. <.> В поздней поэзии Блока вся модель его поэтического мира претерпевает коренные изменения. Русский сельский пейзаж сменяется видением “северной Венеции”, призрачного города Петра Великого. После 1904 г. все цвета у Блока становятся темнее и тем-

нее»35.

В. Н. Орлов (1980): «Тут были открыты Озерки. К тому времени они превратились в довольно захолустный дачный поселок, где собиралась публика средней руки. Вдоль пыльных улочек тянулись незатейливые дачи с чахлыми палисадниками, лавчонки, трактирчики. <.> Он облюбовал невзрачный вокзальный ресторанчик. Тут тоже пахло Достоевским, тем же “Подростком”. Он садился у широкого венецианского окна, выходившего на железнодорожную платформу. Зрелище было унылое: пыльные кусты, рельсы, стрелки, семафоры. <.> Свершалось. всегда неожиданное чудо поэзии: чем вульгарнее, пошлей обстановка, тем выше и прекраснее его свободная мечта. <.> Из дыма и пара медленно возникала Она — “недостижимая и единственная”. Все будничное, низменное рассеивалось, как пар локомотива, и лишь один дивный синеглазый призрак овладевал душой. <.> Вскоре гениальная баллада стала известна в литературной среде. Блок повез в Озерки Евгения Иванова. Показал ему озеро, переулки, крендель булочной, шлагбаумы. Привел в свой ресторанчик и подробно рассказал, как Незнакомка возникла в окне из дыма и пара пролетевшего локомотива (“как Пиковая дама перед Германном”), потом медленно прошла и скользнула за столик. Непьющий Женя тяжко захмелел от красного вина. Оно было, как записано в его дневнике, “терпкое, главное — с лиловатым отливом ночной фиалки, в этом вся тайна”»36.

Ж. Нива (1987): «Первая часть — тяжеловесная, банальная, кишит прозаиз-мами и выражает отчаяние лирического героя, обреченного вечно предаваться разгулу; вторая часть — роковой женщине с повадками роскошной кокотки, навевающей поэту «древние поверья» и заковывающей его “странной близостью”. Разрушает ли это видение границы между “здесь” и “там”, ведет ли к разъятию ощущений, смешению субъекта и объекта, как считает Боулт? Или же содержит скрытый намек на миф об Орфее и Эвридике, как утверждает Йованович? В таком случае Орфеем следует считать поэта, а Эвридикой — Незнакомку: взгляд Орфея несет Эвридике гибель, а между ними течет Стикс. Это стихотворение, по эстетике очень бодлеровское, — одно из самых прославленных сочинений, выражающих дисгармоничность блоковского мира и переполняющую поэта жажду гармонии. Что бы здесь ни изображалось, Стикс, или хмельное сознание, или просто рубеж между сном и явью, в любом случае противопоставление реального и идеального принимает форму, равно близкую и к грезе, и к китчу, и к натурализму, и к сюрреализму: вот причина того колдовского воздействия, какое производит это стихотворение. Это сплав музыкального и антимузы-

35 Тарановский К. Некоторые черты символики Блока / Пер. с англ. [1968] // Тарановский Кирилл. О поэзии и поэтике / Сост. М. Л. Гаспаров. М., 2000. С. 320, 322-323.

36 Орлов Вл. Гамаюн: Жизнь Александра Блока. Л., 1980. С. 229-231.

кального или, точнее, это явление музыки среди отвратительно немузыкальной современной жизни.»37.

Аврил Пайман (1994): «Поэт сидит в прокуренном станционном буфете и тупо вглядывается в собственное отражение на дне стакана с лилово-красным вином. Для того чтобы появление Незнакомки произвело надлежащий эффект, вино обязательно должно было иметь этот оттенок “лиловых миров” Врубеля, тяготевший над поэзией Блока с осени предыдущего года, когда была написана поэма-сон “Ночная фиалка”. Все прежние положительные символы приобретают в присутствии Незнакомки обратный смысл: весна тлетворна, лунный диск бессмысленно кривится в небе, дети плачут и даже почудившееся издали золото оказывается лишь золотящимся кренделем булочной, а колдовская музыка стиха — аллитерация, ассонанс и своеобразный размер — напоминает о полузабытом мире мифа. Поэт повторяет банальное клише. Этот намеренный переход на сниженный тон не оставляет сомнений, что за “лиловыми туманами” сквозит теперь пустыня: “В первом круге Дантова ада нет боли, а только тоска.”»38.

Д. М. Магомедова (2001): «.кощунственные мотивы в “Нечаянной Радости” — лишь один из сквозных мотивов этого сборника. О втором его сквозном мотиве. писали гораздо меньше. Лирический герой сознает, что измена изначальному идеалу не столько дискредитирует сам идеал, сколько опустошает его собственную душу. .в “Нечаянной радости”. не одна, а две героини, точнее два типа героинь. Первый тип генетически восходит к “софийному” женскому образу “стихов о Прекрасной Даме” (Сольвейг, Богоматерь, невеста). Второй тип — “стихийные” героини, на первый взгляд абсолютно противоположные “софийным” героиням (Незнакомка, “дикой вольности сестра” и др.)»39.

II. Комментарий и анализ

1. Место и время написания стихотворения: Дополнительные сведения

* Вслед за строительством Приморской железной дороги Санкт-Петербург — Риихимяки (1870) на земли имения А. Шувалова, купленные «Товариществом на паях» у наследников графа, пришло дачное строительство. На берегах 1-го (Верхнего Суздальского) и 2-го (Среднего Суздальского) озёр в начале 1870-х гг. возник дачный поселок и железнодорожная станция Шувалово. Многие улицы поселка были названы по именам членов семьи Шуваловых — Варваринская, Екатерининская, Елизаветинская. Новая дачная местность сначала называлась Шувалово. Затем в 1877 г. по инициативе В. В. Стасова между 1-м и 2-м озёрами было построено здание музыкального вокзала («воксхолла») с садом, получившего название «Озерки». Он стал настолько популярен, что вскоре была построена специальная железнодорожная платформа Озерки, которую соединили с

37 Нива Жорж. Александр Блок (1880-1921) // История русской литературы. ХХ век. Серебряный век / Под ред. Ж. Нива и др. [1987] Пер. с фр. М., 1995. С. 139.

38 Пайман Аврил. История русского символизма / Пер. с англ. М., 1998. С. 271-272.

39 Магомедова Д. М. Александр Блок // Русская литература рубежа веков (1890-е — начало 1920-х годов): В 2 кн. М., 2001. Кн. 2. С. 107, 109.

вокзалом крытой галереей. Вскоре название «Озерки» распространилось на всю окрестность Верхнего озера. В 1893 г. была открыта специальная железнодорожная ветка, Озерковская линия — из Петербурга (Новая Деревня) через Комендантское поле и Коломяги до Озерков (7 км). Жизнь в Озерках кипела летом. Элементами дачной жизни были прогулки на гору Парнас и в Токсово, катания по озёрам на лодках и яхтах, верховая езда. На озерах были устроены многочисленные купальни и лодочные станции. На 3-м (Большом Суздальском) озере открылся яхт-клуб. Особенно славились Озерки своей театральной жизнью. С мая по сентябрь в саду «Озерки» играл военный оркестр, проводились танцевальные вечера, устраивались базары с детскими праздниками, в театрах («Эльдорадо», «Буфф», позднее переименованный в «Шантеклер») выступали столичные актеры. В самом начале ХХ в. в Озерках появилась архитектурная доминанта — православная церковь Пресвятой Троицы на Большой Озсрной улице, возведенная по проекту А. С. Тиханова (при участии П. П. Трифонова). Севернее Среднего озера за местностью до сих пор сохранилось название Шувалово. В одном из путеводителей начала ХХ в. говорилось, что в Шувалове «местность с правой стороны железной дороги застроена сплошь дачами, с левой тянется обширный Каменский лес, разбитый на участки, отдающиеся в долгосрочную аренду и также застраивающийся дачами». В ту пору здесь летом отдыхало до 50 тысяч человек, не считая публики, которая наведывалась сюда в праздничные дни. К удобству дачников от станции Шувалово до Шуваловского парка ходил пароход. Водное сообщение было организовано еще в 1870 г. контр-адмиралом А. Шейн-кейцем. Первая пристань помещалась возле железнодорожной станции Шува-лово, вторая — на противоположном берегу Большого озера в 1-м Парголово, а третья — близ Шуваловского парка.

В «Незнакомке» отражены, судя по откликам мемуаристов, путеводителям начала ХХ в., как элементы обстановки Озерков (крендель на вывеске булочной; одно из Суздальских озер; катанье на лодках; Озерковский вокзал; вид из окна ресторана на дальний берег озера), так и вехи некоего пути, проделанного лирическим героем: дачный поселок с булочной, озеро, ресторан с венецианским окном — такое окно может быть у ресторана, расположенного у воды, но не при путях железной дороги. Думается, что В. Н. Орлов излишне доверяет дневнику Е. П. Иванова — «подсказкам» Блока, сделанным им своему другу во время очередной поездки в Озерки.

* 24 апреля (7 мая по н. ст.) 1906 г. было понедельником. Записанное в этот день стихотворение могло отражать опыт и этого вечера (Блок, согласно воспоминаниям А. Белого, вернулся домой около двенадцати), и, возможно, предыдущих вечера-ночи-утра. 23 апреля (по ст. стилю) в 1906 г. — воскресенье, третье воскресенье по Пасхе и праздник св. жен-мироносиц (Пасха в 1906 г. праздновалась 2 апреля по ст. стилю). На вторник 25 апреля (8 мая по н. ст.) 1906 г. пришлась фаза луны — полнолуние. То есть диск луны 24 апреля был виден почти максимально, появился на небосклоне на Востоке приблизительно в 18 часов вместе с заходом солнца и был виден всю ночь. Это — то время, когда, по народному поверью, «все цветет буйным цветом», усиленно бродит: в подлунном мире, щедро насыщен^м (в отражении) солнечным светом, уровень эмоций

достигает верхнего предела, подсознание бурлит, порождает неожиданные образы. Впрочем, датировке 24 апреля не следует доверять полностью. Блок неслучайно поправил эту дату. Ссылка на апрель дает, на наш взгляд, понять, что «Незнакомка» — своего рода «пасхальное» произведение.

2. Название стихотворения: дополнительные сведения

Не исключено, что название блоковского стихотворения восходит к названию стихотворения Г. Гейне «Незнакомка» (Die Unbekannte [Meiner goldgelockten Schönen.], из сборника «Новые стихи», Neue Gedichte, 1844). Первое издание 7-томного «Собрания сочинений» Гейне (под ред. П. Вейнберга) вышло в Петербурге в 1899-1900 гг. В библиотеке Блока имелось его второе издание (Полное собрание сочинений. СПб., 1904. Т. 1-6). В т. 5 (с. 229) вся страница со стихотворением «Незнакомка» (пер. Мейснера) «перечеркнута Блоком, против названия “Незнакомка” надпись: «Мейсн.»40. В стихотворении Гейне со ссылкой на Петрарку названо имя «златокудрой» незнакомки (Лаура), встреченной лирическим героем в саду.

3. Интертекстуальность стихотворения

* Возможные античные источники образности. Некоторые детали стихотворения («Дыша. туманами», «веют древними поверьями», «солнце вручено», «Цветут на дальнем берегу») позволяют вспомнить античные мифы об Афродите (родившейся из крови оскопленного Урана, которая попала в море и образовала пену) — богине любви (пронизывающей весь мир) и красоты. Она также воспринималась богиней вечной весны, жизни, плодородия (характерные эпитеты «в садах», «на лугах», «в стеблях», изображалась в окружении роз, фиалок («фиалковенчанная»), нарциссов, лилий, сопровождаемой харитами, орами (горами), нимфами). В гомеровском гимне (VI) появляется из воздушной морской пены близ Кипра (образ Киприды «пенорожденной», Анадиомены — «появившейся на поверхности моря»), у Гомера также именуется «золотой», «многозлатой», «прекрасноокой». Храм Афродиты Урании на острове Кифера считался у эллинов самым древним. Архаическая Афродита считалась богиней гетер, сама именовалась гетерой и блудницей.

Другие детали «Незнакомки» позволяют вспомнить об Орфее («Смотрю за темную вуаль», «Глухие тайны мне поручены», «Мне чье-то солнце вручено», «В моей душе лежит сокровище», «И ключ поручен только мне», «чудовище»), спустившемся за Эвридикой в Аид (у Блока это ад жизни и ее «теней»), но нарушившем запрет не смотреть на жену при выходе из царства мертвых (Эвридика тут же исчезает в царстве смерти). Орфей как певец, музыкант, участник похода «аргонавтов» за «золотым руном» (шкурой «золотого барана») был наделен магической силой искусства, которой подчинялись боги, люди, природа (игрой на форминге усмирил волны, помогая гребцам корабля «Арго»). Орфей близок музам, он — брат певца Лина, а также учредитель вакхических оргий и древних религиозных обрядов (посвящен в Самофракийские мистерии). Финал «Незнакомки» может интерпретироваться как инициация, посвящение в некое «священное» орфическое знание, синтезирующее в себе поклонение Аполло-

40 Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 1 / Сост. О. В. Миллер и др., под ред. К. П. Лу-кирской. Л., 1984. С. 203.

ну и Дионису. «Алхимия слова» связана с образом золота, «солнца», «золотого века».

* «Сон в летнюю ночь» (образность, связанная с луной, мерцающим лунным светом, подлунным миром, снами, восходом солнца любви, ростом его цветка (анютины глазки), майскими языческими обрядами, «волшебным часом», превращениями людей, помазавших свои глаза волшебным соком-снадобьем, в зверей, а также с «возвышенным безумием» влюбленных и поэтов, «в цыганке видящих красоту Елены», блуждающих взором «между небом и землей», творящих посредством «воображения» «формы неведомых вещей» и дающих «воздушному “ничто“» «обиталище и имя» (V, I, пер. Т. Щепкиной-Куперник); сочетание высокой лирики с «прозой» и фантастики с фарсом) У Шекспира.

* «Фауст» Гёте. «Заламывая котелки» (10) — возможно, отсылка к гётевскому «Фаусту» (Часть первая): в день Пасхи Фауст и Вагнер наблюдают народные гулянья: «.и поля и дорога / Покрыты веселой и пестрой толпой; / А там, на реке, и возня, и тревога, / И лодок мелькает бесчисленный рой. <.> И даже вверху, на горе отдаленной, / Виднеются пестрые платья везде» (пер. Н. А. Холодковского).

* Из французской поэзии специально выделим «Цветы зла» Ш. Бодлера (см., напр., сонет «Прохожей»: «Вдруг мимо женщина прошла, едва качая / Рукою пышною край платья и фестон, / С осанкой гордою, с ногами древних статуй. / Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках.», пер. Эллиса) с его темами «соответствий» (сонет «Соответствия»: «Природа — древний храм. Невнятным языком.», пер. Вяч. Иванова), современного города как феномена лирического сознания поэта, где одно (прошлое / настоящее, цвет / запах, звук / цвет, античность / современность, высокое / низкое, мужское/ женское, трагическое / комическое, аллегория / «быт», красотка / чудовище и т. п.) проступает в другом.

* Помимо лермонтовского (см. выше) и пушкинского (см. ниже) пласта образности один из богатых источников мотивов «Незнакомки» — творчество Г. Гейне.

«В моем стакане отражен» (18) // Стихотворение «В гавани» Гейне из «Книги песен» (раздел «Северное море», «Цикл второй»): «Как же уютно и мило / В стакане вина отражается мир! / И как лучезарно вливается микрокосм / В томимое жаждой сердце. / Все я вижу в стакане: / Историю древних и новых народов, / Турок и греков, Ганса и Гегеля, <.> И, главное, вижу лицо моей милой, / Ангельский лик в золотом рейнвейне <.> Ее аромат небесный меня восхищает, / Меня вдохновляет, меня опьяняет, <.> И я колеблюсь, и меня, колеблясь, / По лестнице поднимает к дневному свету / Добрый хозяин винного погреба в Бремене. <.> Ты видишь, на крышах домов сидят / И поют пьяные ангелы.» (пер. П. Карпа). С этим стихотворением связана и образность лирической драмы «Незнакомка» Блока.

«И очи синие бездонные / Цветут на дальнем берегу» (48) // поэма Г. Гейне «Атта Тролль» (1843, 1847, вариант к главе XIII):

Ночь, горящая звездами,

На горах лежит, как плащ:

Черный горностай, расшитый Хвостиками золотыми.

Ясно: был скорняк безумен,

Сделав черным горностай И украсив золотыми,

А не черными хвостами!

Вешайся, мой Фрейлиграт!

Ведь не ты придумал образ:

Черный горностай, расшитый Хвостиками золотыми.

См. вариант прозаического перевода этих строк у Ю. Н. Тынянова: «На горах лежит ночь снежно-белым горностаем с хвостами золотыми. О, повесься Фрейлиграт, что ты не нашел сравнение темной ночи с горностаем, звезд — с хвостами золотыми»41 ( в XIII песне поэмы «Атта Тролль» описывается плавание «рыцаря»-«аргонавта» в лодке по ночному горному озеру, которое сравнивается с Стиксом; синие глаза гребущих девушек — «рабынь Прозерпины» — «сияют, искрят влажными звездами»). Ср. блоковский образ «перьев страуса» и «очей синих» с образом В. Брюсова («Охотник», 1904): «И глуби черные покинув, / В лазурный день из темноты / Взлетает яркий рой павлинов, / Раскрыв стоцветные хвосты».

* Цитаты, реминисценции из других сочинений.

«дач. плач» (6—8) // «Листвы сквозящей слушать плач. Пустынных и закрытых дач» из стихотворения В. Брюсова «Люблю в осенний день несмелый.» (1900, строки 2,4).

«В моем стакане отражен» (18) // см. «Вакхическую песню» (1825) А. С. Пушкина и образный ряд этого стихотворения: стакан — звонкое дно — заветные кольца — музы — «Ты, солнце святое, гори!».

«In vino veritas!» (24) // Выражение неоднократно воспроизводилось в художественной литературе. См., напр., роман Ф. М. Достоевского «Подросток».

«И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу» (45—46) // «Луна! — как много в этом звуке чувств — / <.> Под дымкою сребристой мглы ночной / Она идет в волшебный замок свой. / Вокруг нее и следом тучки / Теснятся, будто рыцари-вожди, / Горящие любовью <.> Как шлемы их чернеются, как перья / Колеблются на шлемах.» из неоконченной трагедии М. Ю. Лермонтова «Испанцы» (действие первое, сцена II, слова Фернандо, обращенные к Эмилии).

4. Комментарий к историко-культурным и бытовым реминисценциям, реалиям

«Весенний и тлетворный дух» (4) — отсылка к названию пьесы немецкого драматурга Франка Ведекинда «Дух земли» (Erdgeist, 1895), в центре которой образ роковой женщины Лулу, олицетворения женского эротизма; название Ведекинда в свою очередь навеяно драматической поэмой «Фауст» Гёте (Часть первая, сцена 1, слова Фауста: «Мне дух земли родней.», пер. Б. Пастернака), где Фауст пользуется выражением алхимика Парацельса; Ведекинд активно переводился и ставился в России с 1906 г.; на постановку пьесы Ведекинда «Пробуждение весны» (1891, пост. Вс. Мейерхольда в театре В. Комиссаржевской, сентябрь 1907), посвященной пробуждению полового влечения у подростков, Блок написал рецензию (октябрь 1907).

41 Тынянов Ю. Н. Тютчев и Гейне // Тынянов Ю. Н. Указ. соч. С. 377.

«крендель булочной» (7) — золотой крендель на вывеске немецких булочных в Петербурге 1900-х годов.

«Среди канав» (11) — то есть среди проток (каналов) между Суздальскими озерами; с этим мотивом в «Незнакомку» вводятся темы «северной Венеции», а также плавания с любимой на лодке (корабле, гондоле) на дальний берег (остров любви, остров Киферы).

«кривится диск» (16) — речь идет о полном диске луны (времени полнолуния), о достаточно ярком лунном свете.

«Лакеи» (22) — речь идет о половых или официантах.

«В туманном движется окне» (28) — возможно, развитие темы Венеции (образ венецианского окна — трехчастного арочного окна — с видом на воду), возможно, речь идет об окне вокзального ресторана. Образность «Незнакомки» говорит, на наш взгляд, о том, что «действие» стихотворения разворачивается в ресторане, который своими окнами выходит на одно из Суздальских озер. Отсюда — мотив отражения звезд в воде, мотив незнакомки как сирены, русалки, русской Лорелеи, а также мотив плавания на дальний берег.

«Смотрю за темную вуаль» (38) — за окно, за стекло окна в темную ночь; см., напр., в «Фаусте» описание комнаты чернокнижника: «Где доступ свету загражден / Цветною росписью окон» (пер. Б. Пастернака) — Фауст проводит время «в углу у окна».

«Мне чье-то солнце вручено» (42) — в частности, речь идет о страстном взгляде — о «черном солнце» лютой женской страсти, об «огне всевластной Афродиты» (образ из расиновской Федры, влюбленной в своего пасынка Ипполита, пер. М. Донского); см. у О. Мандельштама: «Черным пламенем Федра горит / Среди белого дня.» (1914); см. также стихотворение «Свидание» (1900, строки 3—6) В. Брюсова: «Как Сириус палит цветы / Холодным взором с высоты, / Так надо мной восходишь ты, ночное солнце — страсть». См. и стихотворение «Женщине» (1899) В. Брюсова: «Ты — женщина, ты — ведьмовский напиток! / Он жжет огнем, едва в уста проник; / Но пьющий пламя подавляет крик / И славословит бешено средь пыток» (строки 5—8). Образ «солнца» может относиться также к символике дионисийских культов.

«И очи синие бездонные» (47) — здесь, возможно, обыгрывается «цыганский» романс «Очи черные» (1843) Е. Гребенка:

Очи черные, очи страстные!

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас!

Знать, увидел вас я в недобрый час!

Ох, недаром вы глубины темней!

Вижу траур в вас по душе моей,

Вижу пламя в вас я победное:

Сожжено на нем сердце бедное.

Но не грустен я, не печален я,

Утешительна мне судьба моя:

Все, что лучшего в жизни Бог дал нам,

В жертву отдал я огневым глазам!

5. Ритмика, жанр

«Незнакомка» написана 4-стопной ямбической строкой с чередованием обязательно ударных и необязательно ударных (пропускаемых) ударений. В каждой строфе сменяют друг друга строки с женским (дактилическим: 1, 3; рифмы этих строк близки по звучанию к ассонансным) и мужским (2, 4) окончаниями. Ю. Н. Тынянов именует подобный блоковский размер — ямбы с пеони-ческим ритмом — «синкопированными пэонами». Думается, можно считать, что «Незнакомка» подражает размеру балладной английской строфы. Это — один из распространенных стихотворных размеров европейского романтизма (в частности, баллады В. Скотт, Р. Саути, К. Брентано, Г. Гейне, В. А. Жуковского,

А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. К. Толстого); ироническая обработка современной тематики в балладах предпринималась Гейне; для жанра — у Блока своеобразной городской песни, своеобразного современного городского романса — характерны, и в этом русский поэт следует романтической традиции, трагичность, таинственность, отрывистое повествование. Драматический диалог баллады у Блока трансформируется на фоне развития мистического сюжета в диалог лирического героя с самим собой, что приводит к существованию «двойника» (я / ты), параллельного существования нескольких миров (в частности, сон / явь). Учитывая большинство мотивов стихотворения, а также выведенный в нем образ таинственной дамы, оправданно условно определить разновидность блоковской баллады как «видение», «явление». Если иметь в виду именно романтизм, а не Данте (Беатриче, Матерь Светов), Петрарку (Лаура), Гёте («вечная женственность»), то в «Незнакомке» проступает некий романтический («лоре-лейный») сюжет, позволяющий вспомнить о существе женского рода, одновременно прекрасном (связанном с сумерками, луной, звездами, грезой, духовным и творческим озарением) и демоничном, ассоциирующемся со смертью (обольщение путника-рыцаря, привлеченного ночными огнями; отравленный напиток; гибель от воды).

6. Символизм стихотворения

В исполнении Блока романтическая баллада становится программным символистским текстом, который так или иначе обыгрывает обширный корпус и самых разных текстов, и образов, входящих со времен античности в словарь наиболее частотных «икон» европейской поэзии (небо, луна, солнце, чаша, вино, дама, цветок, ключ и т. п.). Все составные части «Незнакомки» поэтому, от самых мелких (фонетических) и очевидных до самых общих (образных) и неочевидных, мерцают, переливаются — существуют в певучем единстве их прямых и переносных значений. Так делается возможной необычайная плотность, «сжатость», многозначность, противоречивость «Незнакомки» как музыкально-смысловой фигуры: нераздельного ритмико-звукового и смыслового выражения душевного переживания (которое, имея сугубо личный характер, до какой-то степени невыразимо) в одном и дифференцированной кристаллической структуры смысловых противоречий (тез и антитез, контрастов, оксюморонов, «переводов») в другом.

Иначе говоря, «Незнакомка» вопреки своему более или менее очевидному балладному жанровому содержанию, бытовым подробностям и узнаваемо блоковской ритмике является как по преимуществу дионисически-темным, орфически-медиумическим озарением, так и несомненно «гелертерским» тек-стом-шифром42 (на это указывает хотя бы большое количество поэтических реминисценций в нем). Иначе говоря, «Незнакомка» представляет собой загадку преображения отдельно взятых конкретных (или как бы готовых, завершенных) фактов, слов, образов, фрагментов и осколков образности в созвездие нового — измененного, колеблющегося, то есть собственно поэтического значения. В «Незнакомке» до какой-то степени неразложимо, вне иерархии синтезированы самые разные стороны существования Блока как человека, гражданина, поэта, читателя, адресата мировой культуры, медиума, участника оккультных практик:

A. Биография — реальная и лирически сконструированная, вымышленная, — взятая в ее возвышенных, «нейтральных», а также низменных обстоятельствах, в духовно-душевном, эротическом, бессознательном аспекте. Б. Отношение к поэтическому творчеству, культуре, религии, мистике и визионерству, магии.

B. Переживание любви и ее разных типов. Г. Лирическое созерцание природы (вселенской, городской, пригородной), быта. Д. Работа с поэтической традицией (прежде всего с романтической традицией в ее натурфилософской, лирикомистической, иронической, символистской разновидностях), в том числе — с материалом своих уже написанных (и переставших по тем или иным причинам устраивать поэта) вещей. Е. Поэтическое новаторство Блока. Ж. Нечто, что сокрыто Блоком, но преображено им в поэзию, поэтический текст. З. Нечто ни нам, ни самому Блоку в полной мере неизвестное.

Все эти ипостаси «Незнакомки» как многосложного символа — alter ego Александра Блока — объединяет образ женщины: другой — неизвестной, чужой, неведомой, незримой, изменчивой, падшей (в прямом и переносном смысле), внушающей то интерес, то восторг, то вожделение, то игру фантазии, то страх, и т. п. — женщины, неожиданно являющейся, влекущей лирического героя к себе, но затем исчезающей (в пространстве ресторана, в тумане, в темноте, в дали, в глубине стакана, сознания, на другом берегу). Явление этой женщины-утраты, этой инаковости мира (мира как женскости), этой тени самого себя (как андрогинного существа) лирическому герою в виде музыкальной фразы и пластического образа (в интерьере сумеречного пейзажа, личного облика и костюма, окружающей бытовой обстановки, «грезы-сна», опьянения, неких перевоплощений героя и его сентенций, и т. п.) — главное смысловое событие стихотворения, которое, согласно воле Блока (и проставленных им даты и места написания), претендует на самостоятельный «листок» в его лирическом дневнике.

Отсюда и архетипичность стихотворения, вводящая его в корпус других мистическо-изотерических текстов русского и международного романтизма-

42 См. отзывы критика А. Горнфельда на публикацию первого издания «Нечаянной Радости»: «Не приемлю поэзии, требующей комментариев» (1907); «Это — gelehrte Poesie.» (1908) (цит. по: Лавров А. В. О втором томе лирики Блока. Раздел I // Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 2. С. 546.

символизма. И именно мистическо-изотерических, так как Блок настаивал на мистической образности своей лирики, подкрепляя ее не только опытом личной жизни (отношения с Л. Д. Менделеевой-Блок как с Подругой, Сестрой), соответствующим чтением, аргументацией (переписка, статьи, публичные выступления), участием в оккультных опытах, не только воспринимал себя поэ-том-медиумом, «вслушивающимся» в различные тайные «голоса», но и развил в себе поэтическо-физическое томление, которое обострило у него чувствование лунных циклов, а также сопровождалось частым посещением проституток. Эта архетипичность может быть соотнесена со следующим образом поэта и поэзии (вдохновения): безыдеальность жизни, косные шумы мира (в свете регулярности некоего высшего откровения), тоска поэта, молчание высокого поэтического голоса, компенсация высшего вдохновения его искусственными суррогатами (вино) или снами — откровение (чудесное явление) — соприкосновение с ним — попытка его усвоения, осознания, фиксации (в виде определенных музыки и метафоры: «иных», прежде всего поэтических вина, перлов) — конец откровения — размежевание откровения и его всегда несовершенного («чужого», «другого», «иного», «незнакомого», «косного») земного воплощения — поэтическая память о приобщении к чуду — ирония по поводу выражения невыразимого. Подчеркнем, что поэзия Блока его второй манеры — или «антитезы» (см., например, аналогичные стихотворения У. Б. Йейтса конца 1900-х — начала 1910-х гг. или стихотворния Р. М. Рильке, включенные в книгу «Новые стихотворения») — не отменяет своего общего мистического настроя: мистика прежних лет и нарочито, почти по-хулигански, упраздняется и препарируется, и кощунственно высмеивается, и пародируется43, но также, что крайне существенно, и парадоксально воспроизводится на новых (земных, вещных, бытовых, низовых, подчеркнуто языческих или профанных) основаниях.

Мистика, визионерство, экстатическое пророчество (медиумизм, диони-сизм, «вакханство»), сверхъестественный слух (к позывным стихии в универсуме, в «душе мира») — составные части образа поэзии у Блока и блоковской поэтической маски. Поэтому «Незнакомка», в первую очередь, — стихотворение о творчестве: о сакрализованно окрашенном назначении поэта, поэтических музыки, слова, памяти. Частотность ситуации, обыгранная в стихотворении через кольцевую композицию и разнообразные повторы, говорит о том, что поэзия в нем — нескончаемый путь от одного «незнакомого» (одной станции) к другому «незнакомому» (другой станции), что, по Блоку, является гарантией невпадения в профанацию, неискренность, догматику как собственно творческого, так и религиозного рода.

Оговоримся, Блок громадное количество раз брался за эту тему — точнее, монотему — своей поэзии. Отразить «Незнакомку» в других блоковских текстах (текстах-вариациях на тему Прекрасной Дамы, Незнакомки и т. п.) не составляет труда, однако это размывает и подменяет оригинальность словесного строя именно этого стихотворения. Прав М. М. Бахтин: «Метафора Блока живет в том единичном контексте, в который она погружена. <...> В этой чрезвычайной сра-

43 См. нашу публикацию о пародии в стихотворении Р. М. Рильке «Оливовая роща» в предыдущем номере «Вестника».

щенности метафоры с индивидуальным контекстом произведения Блок достигает максимума возможного»44.

7. Некоторые способы реализации символического задания и их интерпретация

Композиция

* Как некогда отметил В. М. Жирмунский, в «Незнакомке» обращают на себя внимание целых 19 анафорических «и» в начале строф и строк (общее число строк — 52). К ним следует добавить 2 «а» в аналогичной позиции, которые при желании можно рассматривать как вариант «и», а также внутристрочные соединительные союзы «и» (3), а также первые слова строф и строк, начинающиеся на «и» («испытанные», «Иль»), а также рифмы на «и» («котелки» / «остряки», «визг» / «диск», «единственный» / «таинственный», «снится» / «движется»). Некоего апофеоза звучание «и» в стихотворении достигает в словах «визг», «vino» (тем более, что это слово, согласно сюжету, выкрикивается) и «истина». В последнем случае акцент на «и» столь силен (за счет цезуры, специально подчеркнутой двоеточием), что этот звук почти что перекрывает финальную рифму всего стихотворения («вине»).

С одной стороны, нагнетание «и» — примета плавания: непрерывности лирического развития стихотворения, некими летучими зигзагами или нетвердыми шагами устремленного вперед, вдаль, к некоей цели. Параллельно «и» равнозначно глаголам движения, движениям-скачкам, не каузальной, а ритмическо-музыкальной смене образов в «полуспящем» или опьяненном сознании. Отсюда второстепенность смысла ряда сказуемых и первостепенность всего, что связано с предметностью, звуковыми и визуальными обстоятельствами действия. С другой стороны, многократность «и» — атрибут не только сквозного лирического характера действия (и движущихся фрагментов внутренней речи — музыки, связанной с заходом солнца / восходом луны, водой, вином, далью, качающимся / растущим цветком), но и его цикличности, повторяемости, незавершенности.

«Каждый вечер» оказывается в ресторане лирическое «я» в ожидании мнимого или действительного явления (вечного возвращения, которое аналогично «каждому вечеру»: вечному заходу солнца) заинтриговавшей его незнакомки. Налицо эффект как ускорения времени, усиливающегося лирического волнения, так и связанных с ним припоминания (погружение в себя, в свою память) ранее виденного образа, а также некоторой неуверенности в том, явится ли незнакомка вновь, а если явится, то когда именно и в каком виде. Не будет ошибкой предположить, что ожидаемое героем свидание все-таки состоялось — «она» не только пришла, прошла, «села у окна», но и сблизилась с героем, а сблизившись («близостью закованный»), подарила ему свое «солнце» (ночь, страсть, острота физического наслаждения — «пронзило»). В подобном контексте слова «Глухие тайны мне поручены», «Смотрю за темную вуаль», «В моей душе лежит сокровище» при всей их образной условности имеют несомненно эротический оттенок, намекают на обладание женщиной.

Потенциально эротический характер имеют и другие характеристики: «Девичий стан, шелками схваченный» (шелк подчеркивает «упругость» тела и,

44 Записи лекций М. М. Бахтина по истории русской литературы // Бахтин М. М. Собр. соч. М.: Русские словари, 2000. Т. 2. С. 346.

по-видимому, открытость плеч); «узкая рука»; томный запах духов; «всегда без спутников» (то есть женщина, ищущая «спутников», если приходит в ресторан, куда женщины не ходят одни, самостоятельно и «садится у окна», у всех на виду). Эротизация образа лишний раз подчеркнута отсутствием у женщины лица и имени — страстное тело незнакомки и его «тайны» важнее (см. реплику Арбенина в «Маскараде»: «У маски ни души, ни званья нет — есть тело». Д. 1, сц. 1, выход 2)! Все, связанное с физической близостью, до поры молчаливо, покрыто опьянением страсти и тишиной (по контрасту с навязчивым шумом дачной местности и выкриками пьяниц).

Однако по мере того, как страсть насыщается (ее «терпкое вино» выпито), возникают слова из словаря «испытанных остряков» («сокровище» — игривое обращение к женщине, «чудовище» — игривое обращение к мужчине), в результате чего ситуация утрачивает ореол романтического ритуала (предполагающего наличие дамы, рыцаря, любовную песнь при заходе солнца, маску-вуаль, тайну). Иначе говоря, Любовь небесная перерождается в любовь простонародную, в гульбу, сопровождаемую неумеренным питьем вина, «женским визгом», цыганским гаданьем («веют древними поверьями», шляпа, кольца, «Смотрю за темную вуаль»), романсами («очи синие» отсылают к «Очам черным»), пляской, от которой идет кругом голова.

В последней (13-й) строфе перерождение любви подчеркнуто особо. В душе героя «лежит» не она, а оно. Восхождение, взлет окончились нисхождением; все повторяется под луной — теперь спутницей не поэтического («лунного») вдохновения, рокового чувства, а диска, привыкшего к гримасам всего земного («скука», «канавы») и потому с холодным пониманием «кривящегося». Предположим, что если у «девочки» («девичий стан») из ресторана все же и имеется имя, то в свете «и», маскарадной трансформации романтической незнакомки-грезы (поначалу Веры? — имя грезы [фр. rêve] аукается в латинском выражении «in vino veritas» и суггестируется частотностью звука «е», начиная со слов «по вечерам»: «небе», «вечер», «вечер», «окне», «веют», «древними», «поверьями», «перьями», «берег», «перья») в земную падшую («виноватую») женщину ее заманчиво назвать Ниной: Ниной с дальнего берега, Ниной заречной (имя Нина аукается в русском переводе — или как бы понижении — латинского выражения: «истина в вине»). Звук «и» в стихотворении, по преимуществу, иной семантической природы, чем «е»: «дик», «котелки», «остряки», «визг», «диск», «единственный», «vino», «девичий», «садится», «близостью», «души», «пронзило», «синие», «лежит», «истина».

Таким образом, композиция, построенная на анафорах, является кольцевой в особом смысле слова. Ситуация повторялась и, похоже, будет повторяться. Конец и начало стихотворения смыкаются в своей безыдеальности («По вечерам, в вине»), в признании («Я знаю») того, что агрессивные звуки (тоны, ключи) земли, порожденные брожением ресторанного обывательского мира («ресторанами», «горячий», «пьяными», «загородных», «дач», «плач», «шлагбаумами», «заламывая», «канав», «дамами», «скрипят», «стакане», «страуса», «пьяное» и т. п.; звук «а», как правило, сопровождается в этом своем негативном значении звуком «у»: «глух», «дух», «переулочной», «уключины», «приученный», «мозгу»),

хмельной влагой, окажутся сильнее явлений, грез, видений, воздушной музыкальности, что образно-ритмические качели, взлетев вверх, к небу, затем «со скрипом» (подобно веслам) упадут вниз.

* Важнейшей чертой поэтики «Незнакомки» являются разнообразнейшие контрасты, что лишний раз указывает на связь стихотворения с романтической традицией.

Самый очевидный из них — противопоставление первых четырех строф, где лирический герой не называет себя, последующим девяти. Поначалу описание места действия более или менее конкретно, более или менее отстраненно. Это подчеркнуто и холодностью имплицитно мужского взгляда (ради чего женщина-луна переименована в кривящийся диск), и с пространственной позицией лирического голоса («над ресторанами», «над пылью», «над скукой», «за шлагбаумами», «над озером»). Затем монолог лирического героя, назвавшего себя в пятой строфе «я», привязывается к взгляду на происходящее, который смещается сверху вниз — к горизонтальному, и более сумбурному, измерению (среди, уключины, рядом, у столиков, в окне, меж пьяными, у окна, в кольцах).

Однако затем, благодаря новому смещению зрения, новой перспективе (стакан с красным вином, отражение в огненной влаге стакана, сон («снится») и даже темная вуаль («смотрю за темную вуаль») — что бы преодоление этой преграды, связанной с томностью глаз, теплотой женского тела и т. п., ни означало), взгляд ныряет, чтобы уйти вглубь разгоряченного сознания и к «бездонному» отражению отражений. Там в лучах нового солнца («Мне чье-то солнце вручено») и его мистических и физических эквивалентов («глухие тайны», «терпкое вино», цыганские «очи синие», растущий как подсолнух цветок страсти, образ страуса с его яйцами) границы между внутри / снаружи, трезвостью / опьянением, сном / явью, верхом / низом, близким / далеким, реальностью / фантастикой, молчащим / звучащим, бытом / мифом, жизнью / творчеством и т. п., а также, по-видимому, между двумя телами (мужским, женским) размыты. На фоне этого нового полета, возвышения происходит реабилитация «а» (влагой, стан, одна, она, окна, рука, вуаль, даль), ранее в звуковом отношении дискредитированного. Правда, после этого второго взлета, снова следует падение, фонетически связанное с финальным звуком «е» («в вине») и сменой вопросительного знака («мне?») на восклицательный знак («мне!»).

В каком-то смысле, «истина в вине» (строка 52) — самая низкая точка стихотворения. Она связана и не с горделивым полетом или подъемом на башню в первой строфе (тем или иным пониманием того, что есть «окрики пьяные», «тлетворный дух», кривой диск), и не с мистическим проникновением «за окно», и не с плаваньем в «даль» (на другой берег любви, на остров Цитеры), и не с поэзией физического обладания роковой женщиной, а с прыжком за шлагбаум в сторону именно «канав» (хор отвратительных голосов, воды бездонного черного озера, свинство пьяных чудовищ, общение с цыганкой-гадальщицей и ведьмой)

и, таким образом, — с «виной» (лат. culpa — рус. ‘вина, грех’), адом: пробуждением от сна, тошнотой, утратой возлюбленной (ее метаморфозой в вульгарную девку с перьями, но без лица, глаз), превращением путника в безмозглое парнокопытное животное, гибелью от стихии (воды) или вина (зелья, зеленого змия),

смертью поэта-рыцаря («близостью закованный»), забывшего о ритуале («И каждый вечер»), молчании («оглушен»), смирении («смирен») и заголосившего на языке пьяниц, запевшего цыганские романсы, замурлыкавшего пошлые амурные нежности.

Соответственно, внутри строф 5—13 также заявляют о себе несколько контрастов (например, явное присутствие незнакомки в строфах 7—9, неявное — в строфах 10, 11, 13, ее возможное исчезновение в строфе 12; скорее возвышенный образ незнакомки в строфах 7, 9, скорее двусмысленный в строфах 8, 10-12; чередование высокого, «поэтического» и пошлого, «прозаически-бытового» стиля).

Читая и перечитывая стихотворение, мы буквально тонем во множестве частных и общих контрастов. Они обыгрывают противопоставление неба и земли, дня и ночи, солнца и луны, солярного / лунарного, разных видов освещения (не исключено, что переулочная «пыль» — символическое обозначение лунно-серебристого цвета, далее этому цвету противопоставляется «золотистость» кренделя), верха и низа, «там» и «здесь», замкнутого и разомкнутого времени («час назначенный» / «каждый вечер») и пространства («закованный» / «очарованный», «вуаль» / «даль»), «рая» (помимо Незнакомки как возможной посланницы «небес», «луны», «туманов», «окна», «другого берега», как звезды, носительницы «тайн» и «древних поверий» здесь условно можно назвать «крендель булочной» [с его устремленной к небу памятью о солнце и отвращением к лежащим внизу дачкам и переулочкам] и «детский плач» [с его памятью о радости, любви родителей, невинности]) и «ада» (канавы, вино, пьянство, «дамы» с «остряками», визг, грех, отрава, забытье, смерть), смысла («смотрю», «вижу», «знаю») и бессмыслицы («бессмысленно кривится диск», «в моем качаются мозгу», «я знаю» как пошлый пьяный выкрик, смотрю как «снится», «качаются»), мужского (солнечного, светлого, красного) и женского (лунного, темного, черно-«траурного») начала, одиночки («единственный», «одна») и массы (дамы, остряки, лакеи, пьяницы), лика («Девичий стан», «Дыша духами и туманами», «Она», «шляпа с траурными перьями», «узкая рука») и личины, демонической маски («перья страуса», «очи синие», «чудовище»), грезы / ее подмены, искажения и даже отсутствие («друг единственный», «Ты» — эквиваленты «тлетворного духа», «чудовища», через стакан, вино, хмель, туман воображения, а также через своих слуг в виде лакеев-фикусов и пьяниц-кроликов порождающего обманчивые видения), духовного и физического (разнузданно телесного, эротического) измерения, инфернального («тлетворный дух», «крендель булочной» как демонический атрибут наподобие серпа, рогов, «древних поверий») и райского, ангелического («крендель булочной», «детский плач»), рыцарством / фиглярством, человека и человека-зверя (животного), латинского / русского текста одних и тех же слов, острот, криков, выкриков / тишины.

Особо эффектен контраст черного / красного цветов. И это при том, что ни тот ни другой цвет прямо в стихотворении не указан. Это относится и к другим цветовым обозначениям. Поэтому «очи синие» — единственное, казалось бы, точное обозначение цвета — могут быть восприняты и как «очи черные», которые в сознании пьяного игриво поменяли окраску, «замигали», и как игра с разговорным (любовно-бытовым: «глазки», «анютины глазки») и литературным

(«голубой цветок» немецкого романтизма) штампами. Некоторые контрасты только угадываются: канавам, «дамам», скрипящим лодкам должны быть противопоставлены другие (более возвышенные) воды, дамы, суда (на которых «положено» плыть по морям в «очарованную даль»). Однако и этот контраст готов к ироническому переиначиванию, готов разбиться о риф предсказуемой ситуации: морская качка, она же — и буря в стакане вина, сумбур струящихся мыслей. Наконец, визуализируется незримое — «глухие тайны», «чье-то солнце».

Добавим к этим контрастам и противопоставлениям неразрывно связанный с ними прием развития образа, основанный на нагнетании его отдельной характеристики, обрастающей новыми подробностями. К большим и малым солнцам (кругам, кружкам, круглому, кружению, оптике, цвету, свету) в «Незнакомке» относятся — разумеется, с некоторыми оговорками — петляние переулков, крендель булочной, приподнятые котелки, луна (бледный синеватый диск с пятнами), стакан (или бокал) и его содержимое (красное или желтое «солнце»), окно (даже если это венецианское окно), кольца, маска-темная вуаль, «чье-то солнце», «солнце вручено» (подразумевается наличие чаши), «очи синие», ключ (если соотносить его с солнцем, лирой и музыкой), «перья страуса» (если это сюрреалистическая деталь корабля и плавания — скажем, надутого ветром паруса), вся символика красного, черного (как чермного, красного, страстного), а также кольцевая композиция стихотворения. Некоторые сопоставления контрастного типа («скрипят уключины» / «души моей излучины»; «лакеи сонные» / «очи синие бездонные»; «с глазами кроликов» / «очи синие бездонные»; «торчат» / «кричат», «окне» / «вине», «кролики» / «страусы», «сокровище» / «чудовище»), усиленные избитостью рифмы, имеют сатирический характер, но попутно перерастают в метафоры оксю-моронного типа. Как говорится, что у пьяного (и у поэта!) на уме, то у него и на языке (таков древний смысл приведенной в стихотворении поговорки, в которой слово «veritas», заметим, не употреблялось в смысле «истина»).

Итак, контрасты Блока, играя антитезами и оксюморонами, становятся метафорами и символами (индивидуальными блоковскими метафорами). Под знаком блоковской иронии — мифологизирования на ниве собственной биографии (верность высокой любви в духе / страстная встреча с «другой», или падшей, женщиной в теле), расправы над косными звуками (ритмами) буржуазного («скучного», пошлого) мира дачников и некоторым «профанированным» (с точки зрения Блока) высоким поэтическим материалом — в них смешаны между собой не только высокое и низкое, душевное и телесное, мистическое и магическое и т. п., но и различные фрагменты действительной и воображаемой реальности, а также способы их восприятия, оценки (слух, зрение, осязание, интуиция). Ключ к этим зигзагам (спиралям) «пьяных» (колеблющихся) смыслов — в сознании (душе) лирического героя, — как пьющего от отчаяния человека (в связи с утратой или смертью любимой, высокого облика любимой), так и лица, опьяненного вдохновением: поэта, участника маскарада (поэта, пытающегося выразить свое невыразимое переживание, поместить его в сосуд, клетку формы), Аполлона, Диониса в одном лице. Поразительно, но главное солнце стихотворения нельзя ни узреть, ни услышать («глухие тайны»). Его следует выпить из чьих-то ладоней (здесь, думается, помимо образности мистического характера, обыграно нечто

фактическое, наподобие поцелуя руки цыганки, упомянутого Блоком в переписке)! Очевидно, что за всей этой фаустиадой не только драма отношений поэта с женой, не только богатая литературная традиция, которой поэт всю жизнь направленно интересовался, но и определенная конкретика, привнесенная в блоковское бытие общением с Вяч. Ивановым и его проповедью дионисизма, соответствующими мистериально-эротическими экспериментами.

Уже как символы блоковские контрасты становятся относительными, парадоксальными: перетекают друг в друга, переиначиваются, приобретают вид «отражения отражений». Они как бы между небом и землей, между «я» и «ты», лицом, ликом и личиной — в особом эфирном пространстве стихотворения, откуда «недоноском», носителем туманов смешений лирический герой, сплетая свои кренделя и лиры, способен взлетать и падать, — преодолевать трагическую разорванность собственного бытия в некоем подвластном ему музыкальном синтезе, орфическом «плаче».

Насколько ироничен Блок-артист? До полной серьезности. Тем не менее, как бы ни разрывался поэт в драматизации поединка между «я» и «не-я», между своим мужским и женским началами, очевидно, что в лучах его астрального смеха все же полностью не исчезает дорогая ему тень Любимой, которой ничего не остается, как бежать с небес и являться «другой», «тенью» в подлунном мире — в аде города и пригорода, под электрическими фонарями, под хмельным солнцем вокзального ресторана, дома свиданий, на подмостках жесткого городского романса, станционного знакомства, цыганщины, театра-буфф.

8. Главные символы стихотворения

* Так или иначе, но через все стихотворение проходит интуитивное нащупывание и развертывание символистской метафоры, которая и индивидуальна (ее корни в биографии Блока), и обременена в силу своей архетипичности множеством поэтических, а также культурных реминисценций. Она связана с образом сосуда, чаши, представленной в «Незнакомке» — см. также комментарии к этим граням образа ниже, в построчном комментарии — воздухом (наполненным земными «звуками», запахами), озером (с лодками), стаканом (с вином), окном (источником тумана, сумерек, ветерка), окном (источник сна; появление первой звезды в чаше неба), черными шелками-шляпой-перьями-кольцами (средоточие древних поверий и магических ритуалов или «зелья», вещих снов), узкой рукой (водит по линиям ладони), «странной близостью» (быть ей скованным — значит, быть с объектом близости или с хрупким сосудом, нераздельно слитым), «темной вуалью» («темная» поволока глаз, замутненных страстью или неким откровением), «тайнами» (пародия церковного Причастия), «чьим-то солнцем» (пародийное изображение блестящей золотом церковной чаши), сознанием пьющего (и его «излучинами»-лабиринтами, принявшими в себя пока не совсем ясные «глухие тайны» и «чье-то солнце»), душой-мозгом (и спинным мозгом: вместилищем стихии, эротических прилива крови, игр, страусов, сокрушительного экстаза), душой-цветком души (или космической бездонности: места всхода и роста некоего мистического цветка), души с лежащим в ней сокровищем — вестником то ли гибели (растерзание героя чудовищем, зверем; смерть в «вине-воде» или от «вина-воды»), то ли спасения.

Темные (скрытые, «глухие»; горячие — «горячий, глух, дух» в первой строфе; по всей вероятности, красные, багряные, цвета крови) воды этой чаши (бьющий ключ — новое вино — поэзия — ее сокровища-перлы) доступны лишь особому человеку. Это — современный поэт, поющий свою закатную песнь перед гибелью. Он или пожертвовал скучной жизнью (собой как человеком, «другом единственным»; своей душой, заложив ее «тлетворному духу») ради творчества и опьянен вином своего страшного дара — грезами, видениями, песнями, готовыми в любой момент улетучиться. Или, пережив драму возвышенной любви, умирает еще при жизни и, вечно пьяный, «виноватый», готов пожертвовать ей ради творчества — лирической инсценировки в виде баллады-романса-мещан-ской пьесы о дачниках и Нине Заречной-нечто стриндберговско («Игра снов»)-мейерхольдовского. Или готов прозреть в себе Аполлона-Диониса-Орфея? Или, как дух летающий, бродящий, «правящий окриками» на сцене, обозначенной кренделем, стаканом, маской, узкой рукой, хотел бы стать режиссером, постановщиком мистерии на обломках быта и «комедии»? В любом случае, этот поэт-лирический герой виновен, знает и всерьез, и в шутку, что такое красное вино, вина профанации любви (а также ее заклада-купли-продажи), цена творчества, Истина, профанация истины (в анти-таинствах), как знает о смерти иллюзорной (сон), физической, вечной (грех, вина). Отсюда отвага топШп, браво и отрывисто объявленная в заключительной строфе: Орфей или всегда помнит о грядущей гибели, или она напророчена, предсказана ему. Отсюда символические тени перерождения вдохновения в проклятие, любви — в смерть, Дамы — в цыганку и проститутку: винная бездна, растерзание чудовищем (менадой, вакханкой, менадой, мегерой, вампиршей, минотавром своей души, а также Клеопатрой, продающей, подобно блуднице, свои ласки во время «египетских ночей»). Отсюда глубокое понимание истинной цены творчества как двойничества (жертвоприношение жизни ради искусства) и принятие этих страшных условий.

Итак, стихотворение Блока вместе со своим «и / иль» пробегает по всей лирической цепочке символа и его образных (от первой звезды на шелках неба, вечернего Веспера, девы вод и туманов до цыганки, ведьмы, проститутки, «куклы», Клеопатры), жанровых соответствий (бытовая сатира, одушевление природы, лирическая песнь, городской романс, напев мистическо-магического ритуала, пародия и самопародия, фарс). За символом — музыка то напевных, то колких ямбов, музыка переменного ритма при метрономе (одинаковости) метра: интуитивно ощущаемое, угадываемое, предчувствуемое, но при этом до конца невыразимое: Не («в вине» ку — в финальной строке)!

Так становится возможным одно в другом: туман нескольких незнакомок, нескольких мест и времен действия, нескольких «я» («как я») и «ты» («Ты» в строке 51 имеет и внешних адресатов, и внутреннего адресата), нескольких версий одного и того же выражения. Собственно, символистская лирика и есть опыт перевода с праязыка интуиции, лепета, плача («серебряная», лунная латынь), мифа на язык современной улицы.

Владение золотым руном, волшебной тканью, звездами, волнами такого гибкого (темного) языка — гордость романтика-символиста, то мертвого, то полагающего себя в минуты вдохновения гением, поэтом-пророком, богом («Я знаю:

истина в вине»). Ему, восходящему на свою гору откровения (по иронии, гора Парнас является одной из достопримечательностей озерковской местности) и идущему на вольную смерть, подлежит поклоняться как демиургу («Мне чье-то солнце вручено.»), увенчанному венком, Аполлону-Дионису, неизвестному.

То есть символ, вводящий его носителя в «мистерию» личного языка творчества и, по аналогии, в «мистериальную» память других инициаций (об этом, в частности, пишет Вяч. Иванов в «Переписке из двух углов»), не отменяет наличие прямого смысла у каждой строки, как не отменяет порой (в ключевых местах) и неизбежного грубого кощунства. «In vino veritas!» — пьяный выкрик бывшего гимназиста или полового, слышавшего звон, да не знающего, где он. Но в переводе с древнего богослужебного языка Католической Церкви (олицетворение догматизма, согласно логике Блока) на язык современных Блоку русских православных литургических реалий эти слова более, чем очевидны. Поэтому, идя на смешение языка поэзии и литургического языка45, автор «Незнакомки» и достигал необходимых ему эффектов, и играл с огнем, что было справедливо отмечено его современниками46.

9. Постскриптум. Дополнительное толкование отдельных слов, словосочетаний, образов, символов

* «над ресторанами» (1). — Позиция, обозначенная предлогом «над», может соотноситься с различными высотными точками наблюдения: поднебесьем («средним небом», где правит или творит свои подлунные дела, «тлетворный дух»), башней, а также верхушкой горы (реальная гора Парнас неподалеку от Озерков) или балконом, номером на верхнем этаже некоего заведения (очевидно, что дверь такого номера может закрываться на ключ).

* «воздух. глух» (2). — То есть «воздух» как покров непроницаем; возможно, это символическая отсылка к церковной реалии (воздух — большой покровец литургической чаши).

* «И правит» (3). — В том числе, управляет, дирижирует «оркестром», хором.

* «тлетворный дух» (4). — Введение фаустовской темы; см. также Евангелие: «Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: дух немой и глухой! Я повелеваю тебе, выйди из него.» (Мк 9. 25).

* «золотится крендель булочной» (7). — Деталь и точная, и символическая (возможно, относящаяся к крестам, куполам церкви).

* «плач» (8). — В этом слове отражен целый спектр обыгрываемых в стихотворении значений: плач ребенка (который не желает спать), плач ребенка (который не хочет отпускать мать, поющую ему колыбельную песню, читающую сказку и т.п.), плач (как песня), плач (как образ песни об утрате рая, дня, о грехе и его последствиях), плач (как бытовая деталь Литургии — плач маленьких детей

45 К примеру, в драме «Незнакомка» Блок, на что мы обратили внимание, в самых своих возвышенных строках обыгрывает Канон Благовещению, читаемый на Утрене под этот Праздник.

46 См. доклад о демонизме Блока, предположительно составленный свящ. П. Флоренским: О Блоке [публ. 1931] / Публ. и комм. Е. Ивановой // Литературная учеба. М., 1990. Кн. 6 (ноябрь—декабрь). С. 93—103. См. комм. Н. Ю. Грякаловой по поводу авторства доклада: Александр Блок: Pro et contra. С. 690.

перед выносом Чаши и Причастием), плач (как скорбное отношение к тому, что происходит «внизу», в падшем зашлагбаумном мире).

* «Среди канав» (11). — Обозначение свинской жизни, «нечистоты», а также, возможно, каналов (проток); последний образ намечает мотивы плавания на «другой берег» и (не исключено) «северной Венеции»; сочетание «канав» и «дам» (при отсутствии «рыцарей», «кавалеров») составляет оксюморон.

* «испытанные остряки» (12). — Собеседники, отваживающиеся в присутствии своих «подруг» на колкости, скабрезности; эти разгулявшиеся Дон Жуаны не только острят, пронзают спутниц стрелами своих слов, «взглядов», но и отваживаются на фривольные действия, что вызывает «визг» и соответствующее отношение луны (лунного диска).

* «скрипят уключины» (13). — Имеется в виду катание на лодках по озеру, то есть ресторан выходит на воду.

* «приученный» (15). — Закрывающий глаза на происходящее, ничему не удивляющийся.

* «кривится» (16). — Характеристика, навеянная восходом луны. Здесь она делегирована диску (луны) и способна обозначать как глумливое выражение «лица» «бессмысленного» (то есть равнодушного!) ночного светила, привыкшего ничему не удивляться в своих владениях, так и «ночное солнце» — диск, запущенный на небосклон некоей «кривой» рукой и восходящий на ночное небо по кривой траектории; полная луна в небе, у окна связана в романтической литературе с явлением призраков, привидений, неких фурий совести. Восход «солнца» на востоке — также масонская эмблема. Впрочем, полностью не исключено и обратное, что «кривящийся диск» — это уходящий за горизонт шар солнца. С блоковским образом перекликается пушкинский («глупый небосклон», выражение, некогда объявленное в печати кощунственным).

* «диск» (16). — Полная луна, действие приходится на полнолуние; луна как диск — ночное солнце (существительное мужского рода).

* «друг единственный» (17). — Обозначение одиночества: пьющий находится один на один с самим собой и алкоголем, то есть в молчании напивается; также введение темы двойничества, «отражения», погружения «вакханта» в себя самого, в сумерки своей души; в стакане могут быть отражены лунный свет (свет ночного солнца), электрический свет ресторана, а также «другое я» самого пьющего, ведущего никому не слышный сбивчивый диалог с самим собой и своими мыслями, видениями, «снами наяву».

* «в моем стакане» (18). — Не только намеренно сниженное обозначение сосуда для вина (стакан, бокал, рюмка, кружка, графин — примерные синонимы в русской поэтической традиции XIX в.; см., например, у Грибоедова в «Горе от ума»: «Шампанское стаканами тянул»), но и отсылка к «стеклу», а также к стеклянной поверхности, к «зеркалу» (им, строго говоря, ни стакан с его гранями, ни вино в стакане не являются). Бокал берется в руки и подносится близко к глазам, его содержимое рассматривается. На способность этого неверного «стекла» (см. пушкинское стихотворение «Красавица перед зеркалом» (1821): «.верное стекло, взор. отражает»), быть зеркалом указывает сказуемое «отражен». Вместе с тем стакан здесь и обозначение замкнутого, сосредоточенного на себе

пространства души. В «Евгении Онегине» «кристалл души моей», жженка, громадные бокалы, любимая женщина («Зизи») — звенья одного ряда.

* «друг единственный» (17). — Один на один со стаканом — подобное удвоение «я» на «я» и «не-я» на «я» и его тень подчеркивает его одиночество. Душа пьющего при этом словно смотрит на его тело со стороны («как я», строка 20). Параллельно «друг единственный» может восприниматься как составная часть внутренней речи, высокопарно-комического обращения пьющего к самому себе. В то же время в этой строфе, тонко балансирующей на грани комического и серьезного, театрализующей пространство стихотворения, «друг» — намек на нечто глубоко интимное, принадлежащее мужскому, как бы молчащему миру, а не бытию равнодушной луны и шумного гулянья «дам», «остряков» (тема верного спутника снова, в целом сплетении разнообразных конфликтующих смыслов, всплывет в последней строфе «В моей душе лежит сокровище»). Пока «друг» «смирен и оглушен». Но вот он, мертвый, может пробудиться от сна души и тогда станет свидетелем явления «подруги», которая приходит «всегда, одна», то есть не принадлежит толпе.

* «отражен» (19). — Этим сказуемым в стихотворение дополнительно вводится тема удвоения реальности: двойничества, размывания границы между явью и сном, телом и душей, ликом и личиной, замкнутым и разомкнутым пространством. Пьющий, у которого развязался язык, как бы сжимает «самое дорогое» в руках, разговаривает с самим собой, с «оракулом бутылки», со своим «дорогим» alter ego. Один в двух лицах, один, говорящий на два голоса, человек с «маской», в дальнейшем будет уравновешен дамой без спутников, без лица — таинственной «маской». Отражение, соотнесенное со стеклом, зеркалом, глубиной души, окном, способно в свою очередь стать кристаллом, «магическим кристаллом», «ангелом окна» — приметой как гадания, ворожбы, спиритического сеанса, оккультного действа и т. п., так и сферы творчества (воображение; «вино» теневой стороны души, или даймона; чернильница).

* «влагой терпкой» (19). — Речь идет о терпком свойстве вина («vino» — см. строку 24), красного вина. Оно пьется героем «каждый вечер» и, по-видимому, в немеренных «фармазоновых» количествах. И вино — «большой» (единственный, сердечный, греющий тело и душу) друг. И. Ф. Анненский, думается, образно неточен в своей рецензии (см. выше), когда сравнивает напиток «Незнакомки» с «Нюи», дорогим бургундским «пино нуар» из провинции Кот-дё-Нюи, которое наряду с «Монтраше», «Шабли» было хорошо известно в пушкинское время, а в начале ХХ в. продавалось в роскошном петербургском магазине Елисеева. Ближе к пониманию сходной ситуации, пожалуй, А. Вертинский («пей моя девочка, это плохое вино»). Наличие красного вина в бокале подтверждается воспоминаниями современников Блока (см. выше), косвенными деталями — например цветом «глаз кроликов» (красных глазок на разгоряченных, возбужденных, налившихся кровью лицах; губы этих «вампирических» существ тогда должны быть, рискнем пофантазировать, синими). И все же, принимая во внимание наэлектризованную «желтым» электричеством атмосферу ресторана, наличие в нем «дам», «солнца» (см. строку 43), «цыганского» веселья, едва ли будет слишком грубой ошибкой предположить, что герой пьет не вино, а шампанское («Аи» в другом

стихотворении Блока, «Аи», «Вдову Клико», «Моэт» пьют в «Евгении Онегине»; с прописных букв А и И начинаются две строки строфы 6) или игристое вино (донское «Цимлянское вино», его, как известно, пил у Лариных Онегин), и не обязательно красное («золотого как неба Аи»).

* «таинственной» (19). — Лишний аргумент в пользу именно красного цвета вина. Красное вино (правда, не терпкое, а подслащенное) имеет отношение и к таинственной незнакомке, и к Тайне (к таинству Приобщения к св. Тайнам, Телу и Крови Христовым), и к тайне не вполне понятного посвящения, о котором так или иначе лирической тайнописью сообщается в стихотворении. Последнее вызывает в памяти стихотворение А. С. Пушкина «Вакхическая песня» (1826), в котором, согласно мнению исследователей (М. Ф. Мурьянов, Ю. М. Лотман), угадывается гимн масонского посвящения («Ты, солнце святое, гори!»).

* «смирен и оглушен» (20). — То есть обездвижен (тема будет развита далее на ином уровне: «близостью закованный»), связан. Слово «оглушен» указывает также на влияние агрессивных звуков «горячего воздуха» (развитие мотива «глух» из строки 2) и замкнутого пространства (под покровом плотной «завесы» воздух «дик», горяч, «пьянит», толкает к дурному забытью). Тем не менее сочетание «смирен и оглушен» — в известной степени, оксюморон. Перед читателем и человек, с трудом держащийся на ногах (голова у него идет кругом), связанный зельем по рукам и ногам (смирён, подчинен), и тихий («мирный», «смирный») пьяница, почти что «кролик». Смирный (чуть ли не смиренный, смирившийся!) пьяница отличается от своих буйных соседей и их теней (не отражений!) — «торчащих» (стоящих наизготовку, не двигающихся с места), как фикусы или пальмы подле них, лакеев.

«in vino veritas!» (24). — «Перевод» этого выражения, приведенный Блоком в последней строке стихотворения («.истина в вине»), как уже говорилось выше, не вполне соответствует его смыслу («что у пьяного на уме, то у него и на языке»). Поэтому в строке 24 весьма важно, кто, как и где выкрикивает эти слова. Если это пьяницы низкого пошиба, располагающиеся в сомнительном «буфете», то они действительно в гимназиях не учились, думают прежде всего о вине, выкрикивают «по-гусарски» латинскую формулу (прием, обыгранный А. П. Чеховым в «Трех сестрах») и периодически требуют от уставших «лакеев» (половых) принести им новую кружку вакхического напитка. Однако если это все же ресторан, достаточно приличное заведение с воксхоллом у озера, то «вакхантов» можно представить иначе. Во-первых, это подвыпившие владельцы дач, новые «римляне», имеющие некоторое представление об ювеналах, овидиях и даже плиниях (отсюда и слово «лакеи», иронически обозначающее прислугу нуворишей). Во-вторых, весной, вечером, в ресторане среди «дам» эти остряки думают, конечно, не только о вине, но и о пирах другого рода — о доступных женщинах («Застольный кубок и бордель. Ведет нас пьяных на постель!», А. С. Пушкин), вследствие чего их экскламации относятся к прекрасному полу, но ради «приличия» получают дежурное выражение. В-третьих, эти пьяницы похожи на кроликов не только потому, что у них красный цвет лица или красные глазки и синие губы маленьких кровожадных чудовищ (тема строки 51), но и из-за того, что эти мужчины находятся «под каблуком» своих жен («кролики») и ожидают (вместе с «ла-

кеями») их приезда из Петербурга — тема железной дороги (отчасти согласимся с А. Белым) в каком-то виде присутствует в стихотворении. Наконец, «пьяницы» — не обязательно напившиеся, но и пьющие из одной компании, принадлежащие к одному мужскому ордену, отчего их крик, как и у Пушкина («Полнее стакан наливайте! / На звонкое дно / В густое вино / Заветные кольца бросайте! / Подымем стаканы, содвинем их разом! / Да здравствуют музы, да здравствует разум!»), может быть сопоставлен с девизом приобщения, присягой на верность братьям, «русским рыцарям».

* «в час назначенный» (25). — Имеет прямое значение, обозначающее встречу с незнакомой герою лично, но, безусловно, интересующей его женщиной, чье появление ожидается в определенном месте (ресторан), в определенное время (в сумерках, когда зажигаются фонари, электрический свет), в определенном виде (костюме). Также это целый спектр косвенных смыслов: до минуты точное время появления на вечернем небе первой звезды (Венеры, или вечернего Веспера — см. в «Евгении Онегине»: «И встречен Веспер петухом.» [XXIV, 4]); время прибытия поезда по расписанию (озерковский ресторан примыкает к вокзалу, как это следует из дореволюционных путеводителей; к реалиям прибывающего поезда могут относиться свистки на перроне, «туман»-«дым» паровоза, паровичка, женщина, мелькнувшая в «окне» вагона; возможно, ожидают своих прибывающих «чудовищ»-жен и «кролики» в сопровождении одуревших лакеев; незнакомка в этом контексте становится подобием Анны Карениной). Оправданно говорить и о свидании мистического рода, которое при всей неожиданности нового места встречи (библиотека Британского музея, египетская пустыня у Вл. Соловьева в поэме «Три Свидания») и каждый раз нового облика Небесной Подруги (соловьевской Вечной Женственности) ожидаемо, предсказуемо.

Заслуживает внимания и другой поворот темы «часа» (в данном случае церковного обозначения). Между шестью и семью часами происходит малый перезвон колоколов во время Богородичных славословий на вечерней службе. На подобную возможность интерпретации указывают как сквозная линия «Незнакомки», связанная с кощунственно-пародийным пластом образности этого стихотворения, так и косвенные значения деталей — блестящий крендель булочной (купола, кресты того или иного храма в озерковской местности), «детский плач» (случается, маленькие дети плачут в храме перед выносом Чаши во время Литургии; «плачет», «восходит» к небу в другом стихотворении Блока и молитва, которую поет девушка из хора; золото хлеба и «плач» явно противопоставлены «пыли»-тлену и «скуке»-отчаянию).

В совокупности всех своих пестрых смыслов строфа 7 противопоставлена предыдущей строфе 6. Сравнительно неожиданно, как бы по сигналу, в «Незнакомку» вводятся новые звуки и образы: тема потустороннего, тайны, женщины не от мира сего — не друга, а подруги, небесной подруги, женщины шелков, туманов, лунного света.

* «(Иль это только снится мне?)» (26). — Сомнение, высказанное в этой ключевой для поэтики стихотворения фразе, способно предстать как ироническим (вопрос чисто риторический), так и серьезным (утверждение в форме вопроса). Если оно серьезно, то должно относиться к предыдущей строке 25, а не к

последующим строкам 27—28. В этом случае слова «в час назначенный» говорят о случайности свидания и полной фиктивности всех дальнейших картин, скрывающих истинное положение дел в ресторане. Если оно несерьезно, то все дальнейшие описания истинны и являются отражением давно ожидавшейся встречи (с грезой) — либо исключительно мистического откровения, либо «волшебного сна», частично совпадающего с реальностью (физическим обликом некоей женщины), или целиком пригрезившегося «оглушенному» вином пьянице (никаких встреч, незнакомки не было и нет). Наличие скобок, графически усиливающих и даже шаржирующих семантику вопросительной интонации, указывает на удвоение происходящего, на «окно» в другое измерение (иллюзорное? сочиненное? действительное?), на ускользание одного-единственного смысла «инаковости».

* «Девичий стан» (27). — Определение способно относиться к «младой девице» (деве, что косвенно подчеркнуто заглавной буквой), но также, если следовать логике понижения образа, превращения звезды-кометы в падшую женщину, и к «даме» с канав (то есть к «девочке» легкого поведения, появляющейся в ресторане без спутников, из темноты, в экстравагантных туалетах). Слово «стан», несколько архаичное в этом контексте, возможно, отсылает к стихотворению «Лебедь» Г. Р. Державина (фигура лебедя-пиита сопоставляется с лебединым станом и даже обрастает пухом, перьями — см. строку 35, где шляпа награждена черными, или «траурными перьями», и строку 45, где «перьями страуса» награждается мозг лирического героя), а от него к Ф. И. Тютчеву (образ лебедя, застывшего между небесами и их отражением в воде). Впрочем, стан способен обозначать и высокое достоинство Дианы, древнеримской богини Луны (девственную «Дианы грудь» у А. С. Пушкина).

* «шелками схваченный» (27). — Лирический герой уже не оглушен: в нем пробуждаются «тонкий слух», «тонкое зрение», склонность к метафорическому восприятию происходящего, любовное томление. Шелками схваченный — выхваченный лунными лучами (эквивалент незримых шелковых нитей-«червей»). Незнакомка, таким образом, ассоциируется и с водой, влагой vita nova (не пылью!), и с голубоватым цветом (а не с красным тяжелым бархатом «воздуха»), и с серебристым мерцанием, и с искрящейся пеной (воды, вина), и с прозрачностью, и с прелестью физического рода (шелковистость кожи; сам шелк, сами лучи жаждут прикоснуться к прекрасной плоти, жаждут остановить ее, обнять, «схватить»), и с танцем воздухов (эльфов лунной ночи). Это — в равной степени дух ботичеллиевской весны и дух чуда любви. Строфы 7—8 — наиболее лирически возвышенная часть стихотворения, где, как и в драме «Незнакомка», Блок, на наш взгляд, обыграл выражения, связанные с веянием Слова и Духа из праздничного канона Богоматери, который читается на всенощной службе на праздник Благовещения. Однако удержаться на высоте канона Блоку не удается, его образ искажается, змеится, проходит как в ресторан, так и в виде «маски» на своего рода сцену.

* «В туманном» (28). — Среди туманов, в лунном озерном свете. Однако речь идет не о богине Луны, богине-девственнице, а о Венере, первой звезде: ветерок разогнал сумерки, и женщина-лебедь (черный лебедь — «с траурными перьями»; с высокой грудью) появляется со стороны большого ресторанного окна (Вене-

цианского окна с видом озерной дали); она, как бы скользя с лунными лучами по воде, подобна и сирене, и лодке, парусу, челну Венеры. Эта Венера не «скрипит уключинами».

* «пройдя меж» (29). — Отсылка к Евангелию, сцене первого отвержения Христа в Назарете: Христос чудесно проходит посреди служителей синагоги («пройдя среди них»), выведших Спасителя из города и готовых свергнуть его с вершины горы (Лк 4. 29—30); аналогичным образом Незнакомка проходит «меж пьяными», будучи не замеченной ими, и оказывается наедине с лирическим героем.

* «дыша духами и туманами» (31). — Оборот несколько двусмысленный, готовящий последующее понижение образа незнакомки. С одной стороны, слова «духи» в сочетании с «туманами» развивают тему чудесного явления ангелоподобного существа. С другой — ангелы не дышат и, тем более, не брызгаются духами, «не садятся» за столик (у окна). «Дыша», возможно, семантически связано с «духами» как обозначением личины, маски, маскарада, театра (см. «Почту духов» И. А. Крылова). «Дышать духами» здесь — также эквивалент дыхания, вздымающейся груди под шелками («под легким покрывалом» у раннего А. С. Пушкина). Словом, незнакомка — как мы увидим далее, существо особого, духовного рода, некая «монашенка Цитеры» (А. С. Пушкин), участница ритуализованного спектакля (маскарада). В любом случае, у нее нет лица (лика), имени.

* «у окна» (32). — Озеро, столик, окно, сосуд — все это и определенная конкретика, и способ взгляда, мистического проникновения в иное измерение.

* «И веют древними поверьями» (33). — Строфа 9, сохраняя черты облика незнакомки как обитательницы «миров иных», вместе с тем их конкретизирует и предельно заземляет. В итоге маска предстает как роковым демоническо-серафическим созданием — Федрой, Лорелеей, Серафитой, Лигейей и т. п., имеющим богатую литературную родословную в русской (В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов) и зарубежной (Расин, К. Брентано, Э. Т. А. Гофман, Г. Гейне, О. де Бальзак, Э. По) литературе, так и женщиной, черты которой (черная одежда, множество колец на руке) позволяют отнести ее к цыганке (причастной к «древним поверьям», то есть к магии, колдовству, ворожбе и т. п.), занимающейся гаданием по руке и, судя по всему, продающей свою любовь.

* «И веют» (33). — В контексте строфы это сказуемое соотнесено с целым рядом подлежащих, конкретных материальных объектов («шелка», «шляпа», «рука»). Глагол «веять» здесь относится уже не к тихому ветру и, тем более, не к возвышенной церковной песне «Свете тихий.», а к ветрености («ветреная Венера», надушившаяся духами и вышедшая из уборной у А. С. Пушкина). Поэтому физическо-эротический оттенок смысла присущ и «упругим шелкам» (курсив наш. — В. Т.).

* «узкая рука» (36) — возможно, речь идет о руке с браслетом.

* «И странной близостью закованный» (37). — Эпитет «странной» говорит о физическом характере отношений с женщиной без лица, «колдовском» притяжении плоти: рыцарь пал, остался мужчина, завороженный страстью, притянутый страстными взглядами и телом.

* «Смотрю за темную вуаль» (38). — Элемент высокого стиля, характеризующий, тем не менее, неожиданно возникшую страсть и ее устремленность к телу.

Вуаль — и «темные, полные страсти глаза», и шелк (взгляд проникает сквозь него), и готовность «открыться» (см. употребление слова в лермонтовском «Маскараде»: «.отверните Ваш вуаль»), отдать себя.

* «берег очарованный» (39). — Поэтизм, связанный с плаванием либо на остров Цитеры (где отдельные путешественники способны превратиться в свиней и «кроликов»), либо на тот «остров любви», где поклонение богине этого чувства (Киприде) было самым пламенным. Характерно, что остров виден (доступен), а не отражен (в сознании).

* «Глухие тайны» (41). — Блок продолжает говорить об эросе и эротическом на языке мистиков: имеются в виду «тайны», прелести, бездны женского тела (тема «двух бездн» была на слуху благодаря трилогии Д. С. Мережковского). Ранее намеченный образ слияния двух тел в одно («и странной близостью закованный») усилен словами «солнце» (которое способно обозначать самодостаточное — «чье-то» — жаркое тело) и «пронзило» (выражением сокрушительного удовольствия). Верный своей линии смешивать между собой лирику / мистику / эротику, Блок, надо полагать, мог бы в любой момент поставить отточие, как это иногда делал А. С. Пушкин, но пренебрегает такой возможностью.

* «солнце» (42). — Одно из самых многозначных слов стихотворения, безусловный символ, «ключ» к которому «поручен только мне» (то есть автору лирического монолога и Блоку). Во-первых, это — черное (ночное) солнце страсти, позволяющее вспомнить о расиновской «Федре» (и неконтролируемом, противоестественном, унизительном влечении мачехи к пасынку; см. известные строки О. Мандельштама 1914 г.). Оно ассоциируется с «очами»: не столько с конкретными глазами — у незнакомки нет лица, сколько с «цыганщиной», исступленной страстью и танцем. Во-вторых, — чаша, кубок с «глухими тайнами» (то есть опять-таки обозначение эроса и его особого «безмолвного» языка взглядов, деталей одежды, тела). В-третьих, — черная или красная роза, врученная Дамой рыцарю («пронзило» отсылает к миру песней на закате-восходе, лат, копий и ухаживания-ритуала). В-четвертых, — голова и страстные поцелуи (с их «терпким вином»; голова в соединении с «танцующими» шелками вызывает в памяти образ Иродиады). В-пятых, — звезда, астрея, «беззаконная комета» (в «Евгении Онегине» — шампанское урожая 1811 года, отменное вино, появившееся, тем не менее, на свет накануне неисчислимых бедствий войны) любви, разгоревшаяся до «солнца», готовая погубить царей земных и целую империю («великий город» времен Апокалипсиса). В-шестых, — кольцо («и в кольцах») или браслет («узкая рука»). Кольцо — знак «обручения», мистического единения с любимой (связь слов «рука», «поручено», «вручено»), которая выступает вестницей нового, по-соловьевски («софиологически») окрашенного, откровения о «священности» тела, эроса. Также кольцо — атрибут ворожеи и ворожбы и связанного с ними конкретного предсказания. Через эту деталь блоковский текст в очередной раз обыгрывает сочинения А. С. Пушкина (кольцо в повести «Дубровский»).

В-седьмых, не исключено, что тема ворожбы, суггестируемая стихотворением, связана с цифрами, нумерологией: цыганка (хиромант) по руке предсказывает судьбу — открывает тайну будущего («21»), в частности смерти. Разумеется, это преждевременная, роковая гибель (казнь, дуэль, «побег», безумие, само-

убийство и т. п.) романтического поэта, диктуемая символической логикой его призвания писателя-гения, принесения жизни на алтарь лирики, творчества. Здесь уместно снова вспомнить об А. С. Пушкине — путеводной звезде Блока вплоть до его кончины. Речь Блока о Пушкине («О назначении поэта», 11 февраля 1921 г.) — речь о себе самом, самой невозможности дышать (то есть слагать стихи) в новой безвоздушной атмосфере. «Чье-то солнце» — это именно эстафета романтической поэзии, переданная от Пушкину к Блоку, солнцу эпохи сумерек русской поэзии, серебряного века. Не удивительно, что кончина Блока воспринималась современниками в свете этой метафоры как «похороны солнца» («наше солнце, в муках погасшее», А. Ахматова).

Если говорить в связи с темой Блок-Пушкин об amor fati на поле красного и черного, мистики, то очевидным литературным «спутником» «Незнакомки» станет «Пиковая дама». Как известно, Е. П. Иванов, описывая поездку с Блоком в Озерки (см. выше), ссылался на собственное описание поэта о возникновении Незнакомки в окне вокзала из дыма и пара пролетевшего локомотива («как Пиковая дама перед Германном»47). Даже при самом беглом сравнении пушкинского и блоковского текстов (эта тема заслуживает отдельного рассмотрения) бросается в глаза частотность словесного материала, заимствованного и обыгранного Блоком: «гадательная книга», «Сен-Жермен», «тайна», «черные глаза», «сидеть у окошка», «час назначенный» («в половине двенадцатого»), «в мутных глазах», «покатилась навзничь», «Вы чудовище», «ключ» (от потаенной лестницы), «Шведенборг», «в ожидании жениха полунощного», «в уединенном трактире», «пил очень много», «вино еще более горячило его воображение», «луна озаряла его комнату», «отпирали дверь в передней комнате», «белая женщина», «мне велено исполнить твою просьбу», «записал свое видение», «Тройка, семерка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора (курсив наш. — В. Т.), семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком»; «Все мысли его слились в одну.»; «соблазны фараона» и др.

Образ Германна (сын обрусевших немцев, профиль Наполеона, «бес искуситель» с холодным сердцем и огненным воображением, сочинитель, обыгрывающий в своих письмах стилистику немецкого романа, игрок, заключающий через символическое пролитие крови пакт с нечистой силой — старухой-куклой, привязанной к стулу и зеркалу, безумец) был способен заинтересовать поэта и творчески, и в свете его собственной биографии — как переживаний по поводу «мистической измены» жены (что компенсировалось винопитием, частыми походами к проституткам), так и участия в «мистических» акциях Башни, спиритических сеансах, других разновидностях оккультно-масонической деятельности48. Так или иначе, но «дионисические действа», проекты «любви втроем», подчеркнутое «люциферианство» ряда декадентов (К. Бальмонт, Ф. Сологуб, В. Брю-

47 Цит. по: Орлов Вл. Гамаюн: Жизнь Александра Блока. Л., 1980. С. 231.

48 Из опубликованных документов об этом сообщает аналитический Доклад департамента полиции министру внутренних дел (от 25 июня 1913 г.), где перечислено около 90 фамилий петербургских масонов (Масоны в России: Вчера, сегодня, завтра?..: Сб. научных трудов / Под ред. А. А. Королева. М., 1999. С. 118-120).

сов), полуоткрытое функционирование в Петербурге (с весны 1906 г., времени созыва I Государственной думы) масонских лож разной ориентации (от политически настроенных «братьев» Великого Востока Франции до эзотериков-розен-крейцеров; известно, что один из розенкрейцерских кружков — А. К. Кордин-га — собирался с 1907 г. в Озерках; масонская тема, напомним, присутствует и в творчестве Пушкина вплоть до «Евгения Онегина» и уничтоженной 10-й главы романа49) — все это было духовной реальностью «прилива стихии», стихийным медиумом которой считал себя Блок.

В-восьмых, — чаша в церковном, литургическом смысле (рядом слово «тайны»), «солнце золотое» (повторит О. Мандельштам), что лишний раз свидетельствует о кощунственности блоковского стихотворения, и вкладывающего в священную «форму» не просто профанное, но антихристианское содержание, и приобщающегося, таким образом, вольно или невольно к традиции пушкинской «Гаврилиады».

В-девятых, — весь комплекс ассоциаций, связанный с творчеством, дионисическим началом, Аполлоном-Дионисом, даймоном лирико-эротического экстаза. Позднее почитание Аполлона (с VII в. до Р. Х.) сочетает ранее несочетаемое: светлое начало, рациональную ясность (эпитет Аполлона — Феб) и стихийные силы, темный и слепой экстаз; в Дельфах обоим божествам устраивали совместные оргии на Парнасе, сам Аполлон нередко почитался как Дионис, носил эпитет Бакхий, участники мистерий в его честь украшали себя плющом (как на Дионисовых празднествах). Солнце здесь также — образ золотой лиры Аполлона (напомним, что Парнас — гора в озерковской местности). Как лучезарный бог, Аполлон пронизывает своим взглядом мрак, освещает прошлое и будущее, вдохновляет как пророк оракулов, жриц, дающих советы, отвечающих на вопросы (диалогическая манера стихотворения, обыгрывающая разговор между я и ты, телом и душой, полетом вдохновения и безднами страсти).

В-десятых, — в традиции гётевской эмблематики и достаточно темного символического языка второй части «Фауста» («театрального романа» о приобщении к тайному знанию) это — намек на инициацию, праздник приобщения к ключам (источникам, шифрам, печатям) тайного («глухого», оккультного) знания. Его восходящие к глубокому прошлому тайны («древние поверья») увязывают вместе Египет, Грецию, рыцарскую Европу, оккультное знание ХУШ—ХГХ вв. (Сведенборг, масонство различных видов, «дионисические радения» и т. п.), мистический Петербург начала ХХ в. Этот цветок растет в разрезе времени и является то орфической песнью, раскачивающимся пером вещей птицы (ворона, сирина, гамаюна), то эзотерическим, то эротическим «голубым цветком». Уточнение «чье-то» лишний раз акцентирует многозначность солнца как олицетво-

49 А. С. Пушкин стал членом масонской ложи «Овидий» в Кишиневе (см.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (ХУШ — начало XIX века). СПб., 1994. С. 369—370). Ю. М. Лотман, в частности, отмечает: «Характерно послание Пушкина из Кишинева в Каменку к В. Давыдову. Стихотворение представляет собой конспиративный текст. Пушкин описывает реальные события. но для посвященного эти события — условные знаки, подлежащие расшифровке. <.> Стиль пушкинского послания — сочетание “высокого” содержания с бытовым, патетики с иронией. “Вакхическая песня” имеет ритуальный характер» (Там же. С. 372, 373, 376).

рения зорь, движения от тьмы к Свету: «иного», «незнакомого» солнца, солнца «бога неведомого», любви «неведомой» (скажем, союз трех — см. соответствующий образ «анютиных глазок», или однополой любви, в дневниках Вяч. Иванова за 1902—1910 гг., касающихся его отношений с женой и поэтом С. Городецким).

Судя по всему, Блок не только интересовался розенкрейцерством (отношения весной 1906 г. с Вл. Пястом, членом петербургского розенкрейцерского кружка, созданного при участии А. К. Кординга (?—1915), с иными масонами различной ориентации: Е. В. Аничковым, С. А. Соколовым-Кречетовым и др.), другими разновидностями герметических учений (в этом он не отличался от современников — одновременно певцов, теоретиков и практиков усвоенных «иеро-фантских» премудростей: К. Бальмонта, Д. Мережковского, З. Гиппиус, В. Брюсова, Вяч. Иванова, Эллиса, А. Белого, С. Городецкого, Н. Гумилева, М. Волошина и др.50), но и, безусловно, отразил увлечение ими в ряде стихов. К примеру, масоническая тематика очевидна уже в его стихотворениях 1904—1906 гг., где политические, эзотерические и демонические мотивы сплетены между собой. См., в частности, «Ввысь изверженные дымы.» с его темой «темной массы», «лож», «вещей сибиллы. в уборе нескромном» или стихотворения «Митинг», «Еще прекрасно серое небо.». Несколько позднее наберет силу блоковская тема «розы и креста».

Не исключено, что природная образность «Незнакомки» (небо, звезды, небесные «астры»), ее аллегорический пласт, автобиографические оттенки текста полностью не покрывают стихотворения, во всей полноте своих шифров (например, образ «Незримого Лотоса», всходящего и расцветающего в душе посвященного и приобщенного; восьмиконечной голубой звезды, олицетворения надзвездного мира и его измерений; буквенные сочетания, куда входит гласная «а»; возможно, поданный через некий симболяриум цифровой знак-«ключ» и т. п.) доступного — согласимся, что это уже не поэзия, — только посвященным. «Ключ» в этом контексте — подобие числовой формулы универсального языка, музыки таинственной математики, проникновения через «окно» в иное измерение — измерение, как сказал бы А. Белый, «Индии духа». Где искать такой ключ? Вне текста — то есть в непроясненных пока обстоятельствах биографии поэта? В ямбическом рисунке «Незнакомки»? В эмблематике стихотворения и его скрытой нумерологии? В тринадцатой строфе? Предоставим право ответа на эти вопросы будущим исследователям Блока.

* «В моей душе. истина в вине» (49—52). — В свете сказанного читатель вправе находить в стихотворении как целом (поле символа) и разрозненность конфликтующих значений, и неожиданное скрещение складывающегося из, казалось бы, разрозненных картин, «фрагментов», стилистик, общего смысла. Ритмически этому соответствует сочетание регулярности метра и переменчи-

50 Научные публикации об оккультизме и масонстве ряда поэтов русского Серебряного века стали регулярно появляться у нас в стране с начала 1990-х гг. Одной из первых таких публикаций (о масонстве Н. Гумилева) стала статья Р. Тименчика: Павел Лукницкий на пиру богов // Русская мысль. 1991. 28 июня. Литературное приложение № 12. С. VII. См. также: Богомолов Н. А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм: Исследования и материалы. М., 1998.

вости ритма: сочетание колких ямбов и замедлений (цезур, пауз), взлетов и падений, энергичных мужских и зависающих женских рифм. При более или менее буквалистском понимании поэтического сообщения, разыгранного с помощью реалий ресторана и его «масок», за пьяными снами и явлением томных цыганок с розой наступает пробуждение. На фоне же «мистического» похмелья незнакомка из поэтического веспера, ветра и ладьи (готовой отправиться «на тот берег» за талисманом любви, магическим пером, «арго» и т. п.) становится не только демонической куклой, озерковской Клеопатрой, но и «другим» — тем «другом и братом единственным», вместе с которым уже не на «пьяном» языке латыни, а осмысленно четко, с мрачной решимостью скандируются слова-девиз.

При символистском понимании, а оно соприсуще натуралистскому, отражено в нем, все в этом лирически надрывном и личном стихотворении (укутанном, правда, в облака различных «звезд», «туманов» и прочих традиционных аксессуаров поэзии) посвящено творчеству и его предельной цене — нераздельному сочетанию рая и ада, ангелического и демонического, молитвы и кощунства, экстаза глубинной музыки звуков-цветов и трагедии ее остывания.