CC BY
53
---------------------------------------------------------------------------------------------
товьтесь для страшныя драки» (Народные русские легенды А.Н. Афанасьева. Новосибирск, 1990. С. 72).
Averincev S.S. Georgij // Mify narodov mira: Jenciklopedija: V 2 t. T. 1. C. 274. Narodnye russkie legendy A.N. Afanas’eva. Novosibirsk, 1990. S. 72.
28 О волчьей теме в романе как теме «озверения людей в периоды социальной нестабильности» см.: Суханова И. А. Структура текста романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». Ярославль, 2005.
Suhanova I.A. Struktura teksta romana B.L. Pastemaka «Doktor Zhivago». Jaroslavl’, 2005.
МЕМУАРЫ
Ю.В. Манн (Москва)
НЕЗАБЫВАЕМОЕ
Предлагаемые очерки предназначены для подготавливаемого автором нового издания книги: Ю.В. Манн, «Память-счастие, как и память-боль...» (М.: РГГУ, 2011). Эти очерки посвящены памятным событиям, свидетелем которых довелось быть автору (митинг у Белого дома в дни августовского путча 1991 г.), а также замечательным людям, с которыми он был знаком. Это Соломон Константинович Апт, литературовед, переводчик произведений Т. Манна, Ф. Кафки, Г. Гессе, Р. Му-зиля, и Александр Михайлович Ревич, поэт и переводчик (за перевод «Трагических поэм» Агриппы де Обиньи он был удостоен Государственной премии). У обоих есть много общего - это, прежде всего, талант, благородство, отзывчивость и - за плечами - тяжелый жизненный путь.
Не будучи диссидентом, Соломон Апт действовал на друзей и знакомых определенным образом. Этот эффект можно передать словами самого Апта, сказанными о своем учителе, профессоре МГУ Сергее Ивановиче Радциге: общавшиеся с ним получали «гуманистическую прививку». Такую же гуманистическую прививку получали и общавшиеся с Соломоном Константиновичем, при этом он не обнаруживал ни тени аффектации, пафосности - просто верность себе, своей натуре.
Встречавшиеся с Александром Ревичем едва ли догадывались, какой тяжкий опыт прошлого лежит на его сердце: война, плен («голодный лагерь»), побег из плена, штрафбат, Сталинград, тяжелое ранение... Обо всем этом узнавалось не столько из рассказов Ревича, сколько из его произведений, прежде всего «Поэмы дороги». В ряду пережитых им бед - самая страшная, смертный приговор (расстрел) и затем его отмена. В этом временном промежутке, от одной роковой черты до другой, человеку открывается невидимая другими бездна. Мы знаем это по Достоевскому, мы чувствуем это и в исповедальном творчестве Александра Ревича.
Литературные портреты Соломона Апта и Александра Ревича должны помочь читателю глубже понять их творчество.
Ключевые слова: память; Белый дом; путч; С.К. Апт; А.М. Ревич.
1. Отступление: о Белом доме
Мне несколько раз приходилось слышать, будто бы в памятные дни августовского путча я участвовал в защите Белого дома (исток этой версии - какой-то кадр кинохроники, в который я случайно попал). И поэтому я должен сделать отступление, чтобы не приписать себе лишнего. Я действительно все три дня был у Белого дома, но только днем, на ночь не оставался. А случилось это стихийно, для меня почти неожиданно.
О том, что произошло, я узнал на даче, из сообщения центрального радио - передавали обращение ГКПЧ. Сразу подумалось: это государ-
ственный переворот, и почему-то потянуло в Москву. В тот день я и без того должен был поехать в город, чтобы получить в ИМЛИ зарплату, но неожиданное сообщение ускорило мой отъезд.
В электричке меня поразило одно обстоятельство. Я думал, что люди будут возбуждены, взволнованы - ничего подобного! Говорили об урожае помидоров и огурцов, о том, что пошли грибы, но по поводу главного события никто вокруг меня не проронил ни слова.
Путь мой лежал от метро «Краснопресненская» к улице Воровского (Поварской), где находится институт, но оказалось, что невозможно перейти Садовое кольцо, - по центру улицы по направлению к Парку Горького нескончаемой вереницей тянулись танки. Улицу я перешел по подземному переходу, что недалеко от американского посольства.
В институте безлюдно, к окошечку в бухгалтерии никакой обычной очереди, и я незамедлительно получил зарплату. А потом, увидев Анету Кутейникову, сотрудницу института, спросил ее, знает ли она, что происходит рядом, и где, по ее мнению, сейчас Ельцин. Анета оказалась осведомленным человеком: «в Белом доме, который скоро начнут штурмовать».
Обратно я шел тем же подземным переходом, но потом почему-то завернул не в сторону метро, а в противоположную, и какой-то переулочек вывел меня к Белому дому. Что мною руководило? Наверное, подсознательное желание убедиться, что ничего страшного не происходит и никакого штурма не будет.
В этот день на площади перед Белым домом было не много народа. Кто-то тащил бревна, кто-то пустые ящики - наверное, для баррикады
На следующий день я пошел к Белому дому после того, как услышал призыв по какой-то коротковолновой радиостанции, - кажется, это было «Эхо Москвы». Народу заметно прибавилось, через два-три часа была заполнена вся площадь. Память сохранила отдельные сценки: вот Шеварднадзе через толпу пробирается к балкону Белого дома, откуда выступали Ельцин и другие; вот молодой человек раздает бумажные листочки с обозначением волны, на которой вещает «Зхо Моквы»... Один из выступавших призвал не успокаиваться и обязательно придти на следующий день, когда может быть предпринята попытка захвата Белого дома. «Обязательно придем», - громко сказала стоявшая передо мной пожилая женщина.
В этот третий по счету день площадь была заполнена до отказа. Раздавали какую-то снедь, кажется, пирожки и бутылочки с напитком. Настроение приподнятое, почти праздничное.
А на четвертый день откровенно праздновали победу. Народ огромной колонной потянулся к центру, неся российские флаги и плакаты с перечеркнутой шестеркой - номер статьи в конституции, фиксирующий руководящую роль КПСС.
Теперь по аналогии вспоминается другое стояние возле Белого дома -спустя два года, в октябре 1993-го.
- --«¡=*5- -
То, первое оценено, если не всеми, то большинством как положительное явление, очевидный шаг в сторону демократизации России. О втором событии этого не скажешь, о характере его оценок дают представление относящиеся к нему формулы: «Расстрел Дома Советов», «Октябрьское восстание», «Разгон Съезда народных депутатов и Верховного Совета Российской Федерации», «Расстрел Белого дома 1993-го», «Ельцинский переворот 1993 года» и т.д.
Вспоминаются переживания тех дней. Действительно, было не по себе, когда в прямом эфире виделось, как на стене Белого дома возникают следы разорвавшихся снарядов, но неизбежно вставал вопрос: а что было бы, если бы победила партия Руцкого-Хасбулатова? Не будучи политиком, я не стану отвечать на этот вопрос, - говорю только о том, что я видел своими глазами. А видел я неумолимое возрастание погромной волны, которая, если бы ее не остановили, привела бы к зловещему результату.
Отражение атмосферы той поры - и в моей маленькой заметке, которая приводится ниже без всяких изменений. Я принес ее в «Известия», и тогдашний главный редактор И.Н. Голембиовский задал вопрос: вы подпишете ее своим именем? Конечно - ответил я, не видя в этом ничего опасного.
« УЖЕ ВСЕ ПОЗВОЛЕНО?
Юрий Манн, доктор филологических наук
В среду, 29 сентября, в передаче “Московия” Гелий Рябов, рекомендованный как “русский писатель”, делился своими сведениями о гибели царской семьи и на вопрос ведущей, кто же все-таки виноват, не моргнув ответил: “Конечно, жиды”. И затем минут пять развивал эту тему, говоря о засилье “жидов” в русской культуре, о геноциде, устроенном “жидами” русскому народу, и т.д. Заметьте: он ни разу не сказал при этом “евреи”, но только “жиды”, “жиды”, “жиды”.
Можно было бы ответить, что в злодейском убийстве царской семьи участвовали люди разных национальностей, - но не ради истины все это говорилось с экрана. Можно было бы напомнить, что и в бездонные котлованы чисток людей сваливали в полном соответствии со сталинской дружбой народов и пролетарским интернационализмом, - и крещеных, и некрещеных, и русских, и украинцев, и грузин, и евреев... Евреев в 30-е и последующие годы в процентном отношении было даже значительно больше (см. расстрельные списки, публикуемые “Вечерней Москвой”), но отсюда только мерзавец способен сделать заключение, что это геноцид, устроенный одним народом (русскими) другому (евреям)... Можно было бы также заметить, что к 50-м годам евреев в органах безопасности совсем не осталось (или почти не осталось? - пусть уточнят люди более сведущие), а репрессивная машина работала на всех парах, в том числе и против русских.
Многое можно было бы вспомнить и напомнить, да не будем впадать в наивность: Г. Рябов сам знает, что он говорит и ради чего он это говорит.
Особенно запомнилось одно место. Ни один уважающий себя народ (рассуждает “русский писатель”) не будет терпеть насилия жидов... К чему приводили подобные советы, история уже продемонстрировала. Равно как и то, чем это заканчивалось для самих советчиков и исполнителей.
А как же другой участник “диалога”, постоянная ведущая “Московии”? Ее своеобразная позиция, включая и выбор собеседников, запомнилась давно. Месяц-два назад другой интеллектуал рассуждал о том, что в нашем обществе действуют проводники дьявола, “сатанисты” - не в переносном, а в прямом смысле этого слова. Кто же, например? - поинтересовалась ведущая. “Конечно, сатанист Ельцин”, - был ответ. При этом никакой отсебятины ведущей, только наводящие вопросы.
Но как же прогрессирует время! Отец народов устраивал антисемитские провокации, готовил всесоюзный погром, но слово “жид” публично себе не позволял - все-таки стеснялся мирового сообщества. Несколько лет назад Смирнов-Осташвили поплатился тюрьмой за публичное выступление, можно сказать, за крик души, и всего-то перед сотней-другой писателей, случившихся в это время в Доме литераторов. А тут вам, пожалуйста, с голубого экрана на многомиллионную аудиторию... Уже ни перед кем не стыдно и все позволено?»
Эта заметка появилась 2-го октября. А на следующий день, 3-го, начались известные события.
2. Соломон Константинович Аит:
«гуманистическая прививка»
Я давно знаком с Соломоном Константиновичем, часто беседовал с ним, но это было, что называется, телефонное общение. Зато один раз мне довелось прожить с ним целый месяц - в Пицунде, в Доме творчества писателей. И тогда я сполна ощутил то впечатление, которое Соломон Константинович производил на всех и которое прекрасно описала Екатерина Старикова в своих воспоминаниях - впечатление необычайной деликатности и душевной тонкости (см.: С. Апт о себе и других. Другие - о С. Апте. М., 2011. С. 91-131).
Впрочем, не только это впечатление. В тот месяц произошло печальное событие - на Дальнем Востоке силами ПВО был сбит южно-корейский гражданский авиалайнер; все пассажиры, экипаж погибли. Эго злодеяние сопровождалось бесстыдной пропагандой: мол, самолет только с виду был мирный; на самом деле он выполнял шпионские и еще какие-то, чуть ли не диверсионные задачи. В кругу, к которому я был близок, это породило боль и негодование, какие не переживались со времен венгерских и чехословац-
ких событий. Помню и реакцию Соломона Константиновича - в течение недели-двух он не мог ни о чем другом думать и говорить.
Не будучи диссидентом, Соломон Константинович действовал на друзей и знакомых определенным образом. Этот эффект можно передать словами самого Апта, сказанными о других. О профессоре МГУ Сергее Ивановиче Радциге: общавшиеся с ним получали «гуманистическую прививку». О преподавательнице древнегреческого языка Жюстине Севе-риновне Покровской: «Ее высказывания на темы дня (замечу: во второй половине сороковых годов) вообще отличались прямотой, но в прямоте Жюстины не было ни тени щегольства смелостью ...». Я думаю, что такую же гуманистическую прививку получали и общавшиеся с Соломоном Константиновичем, при этом он не обнаруживал ни тени аффектации, па-фосности - просто «верность себе».
Труд переводчика патриотичен в действительном, а не спекулятивном смысле этого слова. Достоевский говорил, что Жуковский создал такое явление как «русский Шиллер». Скольким писателям, благодаря усилиям Соломона Константиновича, можно было бы приставить этот эпитет! Томас Манн, Франц Кафка, Герман Гессе, Роберт Музиль... А еще античные авторы: Эсхил, Аристофан, Платон...
В переводческой деятельности существует парадокс, который заключается в сочетании как будто бы взаимоисключающих понятий: субъективность объективного. Впрочем, не только в переводческой, но и филологии вообще, в частности, литературоведении. Одни исследователи без боязни выходят на сцену; их вкусы, пристрастия, особенности характера вполне ощутимы, а иногда и подчеркнуты. Другие - уходят в тень, стремясь к полной объективности, к решительному устранению личного начала. Переводческое дело знает ту же градацию. Соломон Константинович принадлежит, условно говоря, ко второй категории, добиваясь предельной адекватности перевода, а иногда - в своих статьях и интервью - открыто выступая против вольности и «отсебятины».
Но поразительный факт: в строгой объективности переводчика (или филолога вообще) проступает что-то сокровенно личное. Возникает «образ автора» (= переводчика) там, где с формальной стороны его нет и не может быть, где он не только не заявлен, но как будто бы отторгнут. Конечно, на создание такого образа влияет и внетекстовый фактор - личное знакомство с человеком, представление об его характере, поведении и т.д. Все это так. Но и в самом переводческом творчестве есть что-то непреложное, создающее облик автора. Этот облик отчетливо ощущаешь, читая тексты, переведенные Аптом.
Достоинство мемуарной книги, упомянутой мною выше («С. Апт о себе и других...»), в том, что она передает все сложности и тяготы, которые пришлось вынести Соломону Константиновичу. Начиная с материальной, бытовой стороны и кончая той, которая преследовала его по извест-
ной «анкетной» причине и которая увенчалась знаменитым шоу в Доме литераторов «Классики и мы». Автор этих строк не был на упомянутом шоу но, тем не менее, ощутил исходившие от него волны, а Соломон Константинович и Екатерина Васильевна - были и приняли эти волны, что называется, на грудь, в полной их силе.
В одном из интервью (Вопросы литературы. 2008. № 3) Апт сказал, что ему очень нравится автобиографическое произведение Наума Коржа-вина и особенно его название: «В соблазнах кровавой эпохи». «Эти соблазны не многие выдержали...», - замечает Соломон Константинович.
Надо полагать, что от больших соблазнов Апт был огражден уже своею анкетою, и, скажем, должность министра культуры или даже секретаря Союза писателей ему, вероятно, не предлагали. Но существовали и другие соблазны, более мелкие, но не менее опасные для нашего брата - это соблазн конъюнктуры. С Эсхилом и Платоном еще можно было устоять. Но вот Кафка... Еще не забылось, как в произведениях Кафки, впервые представленных русскому читателю, изобличались буржуазная односторонность, ущербность сознания - на фоне здоровой цельности и подлинной духовности советского человека (сейчас бы еще добавили сюда «русскую идею»).
Соломон Константинович не только выдержал этот соблазн - он ему противостоял, - всем своим творчеством, деятельностью, обликом.
3. Александр Ревич:
«Говори в пространство, говори...»
Я и моя жена Галя познакомились с Алекандром Ревичем во время давней турпоездки в Венгрию. Александр Михайлович тоже был с женой Мурой, милой, обаятельной женщиной. Потом - встречи в Переделкино, в Доме творчества. Потом в Москве, в домашней обстановке; оказалось, что мы живем по соседству: Ревич на Большой Переяславской, я - в Астраханском переулке. Чувство симпатии у меня возникло сразу, но я, наверное, не ошибусь, если скажу, что это чувство было взаимным и что его разделяли и наши жены.
Встречаясь с Аликом, я едва ли догадывался, какой тяжкий опыт прошлого лежит на его сердце: война, плен («голодный лагерь»), побег из плена, штрафбат, Сталинград, тяжелое ранение... Обо всем этом узнавалось не столько из рассказов Алика, сколько из его произведений, прежде всего «Поэмы дороги».
В ряду пережитых бед - самая страшная, смертный приговор (расстрел) и затем его отмена. В этом временном промежутке, от одной роковой черты до другой, человеку открывается не видимая другими бездна. Мы знаем это по Достоевскому, мы чувствуем это и в исповедальном творчестве Ревича.
Александр Ревич говорил: «Агриппа де Обиньи («Трагические поэмы» которого он перевел) дал мне дорогу к вере». Естественно предположить, что к этой дороге он уже был подготовлен, он ее ждал.
Последние десятилетия Ревич выглядел вполне успешным человеком: признание критики, государственная премия (на фотографии он и Ельцин, вручающий ему диплом лауреата), профессор Литинститута. Но ни дня, можно, наверное, сказать, ни минуты самоуспокоенности это ему не принесло. Наоборот, строгая требовательность, прежде всего к себе.
И всегда Ревич сохранял духовную свободу, не примыкал к модным течениям, какими бы они ни были, консервативными или либеральным. Конечно же, он за преодоление сталинщины, за движение в сторону демократии, но это не мешало ему видеть теневые стороны происходивших событий («Получив волю, развязали уголовщину»; или в другом стихотворении, под названием «История»: «Сгинули Сталин и Берия,/ следом пошли травести, / но и эпоха Тиберия/ к дождику ноет в кости»)
В отношении к друзьям, близким ему людям Ревич, далекий от сентиментальности, проявлял нежность; своих учеников по Литинституту он называл «детьми».
И еще трогательная черта облика Алика - свои достоинства он переносил на других, представавшим ему в свете тех качеств, которыми обладал сам. Поэтому я без боязни впасть в самовосхваление привожу его дарственную надпись на книге «Позднее прощание»: «Дорогой Юрочка! Ты - великая личность и чистая душа. “Вспоминай всегда, что ты не одинок” (стр. 163). Твой всегда, А. Ревич. 22 ноября 2010 г. Москва». Ссылка сделана на стихотворение «Исайя», на следующие изумительные строки:
Говорящий посреди пустыни, вспоминай, что ты не одинок, что вокруг пространство в дымке синей, что пространство стелется у ноп что незримый Дух в пустыне этой Богом дан тебе в поводыри.
Даже неуслышанный, не сетуй.
Говори в пространство, говори.
Это, конечно, относится, прежде всего, к самому Ревичу. В записке, вложенной в книгу, подчеркнуто особое звучание глагола «говорить»: «Дорогой Ю.В! Посылаю обещанную книгу. Будем все время говорить. Твой Ревич».
Постоянный мотив произведений Ревича - делать свое дело, творить («говорить») вопреки всему, препятствиям внешним и внутренним. Тут он нашел родственную душу - Гоголя. В стихотворении «Читая Гоголя» победа темных сил предрешена, они «прикончат поздно или рано тебя, Хома, несчастный Брут», но все равно -
Не слушай их слова, не надо.
Не содрогайся, не смотри.
Читай, не поднимая взгляда.
Свои молитвы до зари.
У Гоголя следование этому завету сопровождалось не только колоссальным напряжением, но и нервными срывами, возникшим в конце жизни и все более усиливающимся ощущением «богооставленности» (определение К.В. Мочульского). У Ревича, нашедшего твердую опору в вере, такого ощущения, кажется, не было (говорю с понятной для такого случая осторожностью), но от этого его переживания, его боль были не легче.
В последние годы препятствием, которое надо было преодолевать, все более и более становилось физическое состояние, болезнь. Мои телефонные разговоры с Ревичем обычно строились одинаково. Вначале: «Юрочка, мне сегодня плохо, очень плохо». И потом, после паузы: «Я сегодня сочинил новое стихотворение. Хочешь, прочту?».
«Божественный огонь» поэзии, творчества, вдохновения не оставлял Ревича до последних его дней.
SUMMARY
Articles and Reports Poetics ofB. Pasternak’s Novel “Doctor Zhivago”
0.A. Grimova (Krasnodar). Genre peculiarities of the Novel “Doctor Zhivago”.
The article is devoted to the genre study of B. Pasternak’s novel “Doctor Zhivago”. The novel is viewed as a genre polyfonn whose elements are genetically connected with the most significant stages of literary development (myth, folklore, and literature). Regularities of the interaction of various genre vectors that form the novel are revealed.
One of the significant regularities is actualization of both maximum and minimum (including zero) degrees of manifestation of textual characteristics. Thus “Doctor Zhivago” combines features of the philological metanovel, narrative imitating oral narration, pre- and off-genre speech flow and “text as such” that respectively has zero autoreflexivity.
The second regularity: the writer’s work with literary genre models can be described as a reserse movement toward the novel “sources” that presupposes inversion of the genre dominants through referring to which this way is realized. Pasternak creates a peculiar kind of “epilogue” to the Russian classical novel of the 19th century transforming invariants of the adventure, family and biographical, ideological, trial and development novels. Within the framework of interacting with the latter, the writer’s refusal from the seemingly greatest achievement of the realistic literature, the art of simultaneous depicting of the changing world and changing hero is interesting. Pasternak’s “ready-made”, “completed” hero tries to lose his synchronism with the surrounding circumstances.
Besides classical literature, “Doctor Zhivago” comes into contact with the genre modifications of the modernist and contemporary novels. One may speak about Pasternak’s, in this situation, genre “protheism”, by analogy withPushkin’s “protheism”. Echoing a significant row of genre paradigms, “Doctor Zhivago” does not correspond to anyone in particular, and this probably indicates the new type of artistic unity forming within its framework that is named nowadays “total novel”.
Key words: genre; speech genres; genre transformations; Pasternak.
1. VKuznetsov (Novosibirsk), S. VLvalyaev (Moscow). The Transformation of Reality as the Inner Plot of “Doctor Zhivago”.
Transformation of reality was always the main subject of B. Pasternak’s creative work. It is also the main theme of the novel “Doctor Zhivago”. As in the early writer’s prose, the novel has two plots, “outer” and “inner”. The outer action is the description of Yuri Zhivago’s life and the life of several characters
