CC BY
22
НЕСКОЛЬКО СООБРАЖЕНИИ В СВЯЗИ С ПОПЫТКОЙ «НОВОГО ВЗГЛЯДА» НА ИСТОРИЮ
УДК 167.6; 123.1
В одной из последних публикаций известный философ В.Н. Сагатовский предложил свое видение всемирной истории [3; 4; 5]. Хотя он оговаривается, что речь идёт только о «попытке нового взгляда», замах на создание того, что называют «большой (grand) теорией», очевиден. «Новый взгляд» - это попытка обосновать философско-историческую концепцию масштаба гегелевской, контовской или марксистской. Понятно, что первым шагом в этом направлении должно было стать выявление слабостей и недостатков предшественников. И, действительно, весь аргумент начинается с оценки современного состояния исторической науки марксистского, насколько можно понять, толка. Автор дает свою трактовку главного противоречия, от решения которого, по его мысли, зависит судьба всего человечества. Для разъяснения Сагатовский пользуется собственной концепцией системного подхода к проблемам социального развития. Идея независимости сфер общественной жизни, признание плюрализма культур и синергетика позволят, как полагает автор, радикально изменить ситуацию в общественных науках и тем самым двинуть человечество к светлому ноосферному будущему.
Поскольку авторский диагноз в целом представляется мне более или менее верным, он и составит основу для обсуждения. Я остановлюсь на нюансах, главным образом историко-философского порядка, и неточностях, устранение которых, надеюсь, будет полезным для адаптации философии истории к задачам XXI столетия. Соответственно, первым шагом будет экспликация различий научного и философского прогнозов, а вторым комментарий по поводу марксистского понимания социальной причинности и человеческой свободы.
В.К. ШРЕЙБЕР
1. Прогнозы научные и философские
В рассуждениях о кризисе марксистской методологии применительно к истории как науке есть, как мне кажется, момент незнания или лукавства. Знакомство с отечественными и зарубежными трудами по всеобщей истории показывает, что марксистский категориальный аппарат позволяет получать новые результаты, согласующиеся с историческими свидетельствами и требованиями простоты и непротиворечивости объяснения. Когда в связи с подготовкой доклада по диалектике вынужденного и принудительного труда я обратился к англоязычным публикациям, то обнаружил, что самые обсуждаемые работы конца 90-х годов XX века по расслоению крестьянства в «третьем мире» принадлежат марксистам*.
Марксизм рухнул вовсе не потому, что плохо помогал понять прошлое, но потому, что сделанные на его основе прогнозы разошлись с настоящим.
Однако в суждениях о будущем нужно различать научные предсказания и философские гипотезы. Различие проистекает из особенностей абстрактных объектов науки и философии. Артикуляция различий между ними была заметным достижением советской философии науки конца 1970-х. Отметим два момента. Первый - теоретические схемы описываются языком законов, тогда как для философских моделей используется язык принципов. Второй момент состоит в том, что только теоретические модели поддаются фальсификации. Хотя в те времена эти различия мыслились применительно к взаимоотношениям между теоретическими схемами и картиной мира, онтологический статус последней позволяет сделать шаг вперед и перенести указанные различия в сферу философской прогностики.
* Для примера назову Тома Брасса, с 1990 до 2008 года занимавшего пост главного редактора «Журнала крестьянских исследований» (The Journal of Peasant Studies). Одновременно он был профессором кафедры социологии Кембриджского университета. Среди его последних работ огромный интерес вызвали «Peasants, populism and postmodernism: the return of the agrarian myth» (2000), «Free and unfree labour: the debate continues» (2007). Брасс - не ортодокс; он учитывает опыт двадцатого столетия. Марксистом его делает приверженность трудовой теории стоимости, ориентация на определяющую роль экономической сферы в общественной жизни и признание классовой борьбы как современного феномена.
Повторяемость отношений между сущностями предполагает устойчивость факторов, создающих возможность данной связи. К примеру, чтобы товары обменивались по стоимости, необходимы равенство спроса и предложения, свободный перелив рабочих рук и капиталов из одной отрасли производства в другие, одинаковое органическое строение капитала в отраслях и т.п. Если, скажем, ограничить перелив рабочей силы из сельских регионов в города, то это приведет к такой структуре товарообмена между городом и деревней, при которой продукция села пойдет по ценам, минимально поднимающимся над себестоимостью. Напротив, промышленные товары будут продаваться по завышенным ценам. Возникнувший таким образом финансовый насос был важной частью хозяйственного механизма для социалистической индустриализации.
Соответствие научного закона действительности обеспечивается точной и исчерпывающей фиксацией условий его реализации. Их поиск забирает львиную долю сил и времени исследователей. Но от его результатов зависят надежность предсказаний и возможность управления социальными процессами. Именно знание этих условий позволяет разделить все высказывания об исследуемых объектах на две группы: совместимые и несовместимые с теорией. Оно дает класс потенциальных фальсификаторов. В отношении принципов проверочная ситуация выглядит иначе. Условия истинности принципов остаются неясными, и к тому же в одной жизненной ситуации могут пересекаться несколько принципов сразу. Поэтому выбор нужного принципа определяется тем, что, следуя Рональду Дворкину, можно назвать «весом»*. При столкновении конкурирующих принципов побеждает более «весомый».
Ошибочно трактовать принципы как несовершенные законы. Законы непосредственно описывают некую модель. Хотя модель проще оригинала, она - мы это знаем точно - воспроизводит реальность по ряду её существенных характеристик. И если условия, которые зафиксированы в теоретической схеме, присутствуют в самой реальности, реальность будет вести себя сообразно предписаниям теоретиков. С точки зрения обобщенности своего содержания принципы сходны с законами науки. Принципы отнюдь не произвольны и в них фиксируется все многообразие релевантного опыта.
Принципы мыслятся как отображения реальности, то есть формулируются как экзистенциальные утверждения. Очевидное противоречие между универсальностью принципа и его экзистенциальным логическим статусом снимается за счет размывания условий применимости принципа. Здесь многое еще не ясно. Не очень понятно, что подразумевается под «весом» принципа. Однако сказанного достаточно, чтобы увидеть принципиальную разницу между предсказаниями «Капитала» и философской прогностикой.
В числе упрощающих условий, которые сознательно вводились автором «Капитала» при создании модели товарного производства и которые остались неснятыми, были сведение труда к труду простому и ограничение экономических интеракций внутренним рынком. Оба эти условия приблизительно соответствовали тогдашним реалиям, но -что гораздо важнее - они были обязательны для грядущей поляризации социальной структуры и падения нормы прибыли. А именно на этом и строился вывод о грядущем коллапсе капитализма и пролетарской революции. В последней трети XIX столетия ситуация стала меняться. С одной стороны, быстро росла ценность умственного и квалифицированного труда (что ортодоксами было воспринято как формирование рабочей аристократии). С другой, возник финансовый капитал, и началась та гонка, которая в конце следующего века привела к созданию транснациональных корпораций. Оба эти процесса трансформировали социально-экономическую физиономию западного общества и подорвали основания марксова прогноза, превратив заключения «Капитала» в одну из возможных моделей капиталистического развития.
По-видимому, Маркс улавливал различия между социальной теорией и социально-философскими принципами. Во всяком случае, для основоположников исторического материализма не характерно обращение к понятиям закона и теории применительно к представлениям об историческом процессе. В рамках философского контекста они предпочитали говорить о материалистическом понимании истории. Образ целостного - как из куска стали отлитого - учения возник несколько позднее. Если мы хотим двигаться не по Чаадаеву, то есть не так, чтобы служить отрицательным примером для прочих народов, то фикса-
* Специфика правовых и моральных принципов - излюбленный предмет заботы Р. Дворкина, профессора Чикагского университета и редактора журнала «Ethics». У нас переведена его работа конца 70-х «О правах всерьез» (М. РОССПЭН. 2004).
ция методологических различий научного и философского подходов к социальной реальности представляется обязательной.
2. Марксизм, свобода и причинность
Замечания на эти темы разбросаны у Сагатовского по всему тексту. Поэтому представляется целесообразным как-то их суммировать. Характерным является стремление диалектически подойти к оценке, то есть отказаться от полного неприятия или замалчивания. Но в остальном тут есть повод для дискуссии.
Прежде всего отметим неточность в толковании кардинального понятия исторического материализма - «общественного бытия». Ссылаясь на предисловие 1859 года, Сагатовский утверждает, что Маркс фактически отождествляет «бытие» (речь, конечно, идет об общественном бытии) с базисом, с экономикой материального производства [3, с. 16]. На самом же деле фактичность такого отождествления - вопрос открытый. У Маркса есть, наверное, единственное место, где «общественное бытие» характеризуется как «реальный процесс жизни». Однако строгой дефиниции он не дает. Дискуссии в 60-70-е годы XX века привели к выделению двух трактовок общественного бытия - узкой и широкой. Ленинский перевод этого фрагмента, предложенный в «друзьях народа», позволяет склоняться в сторону широкой трактовки. Но даже сторонники узкой интерпретации остерегались отождествлять «общественное бытие» с базисом.
Ряд вопросов возникает в связи с авторской трактовкой онтологических допущений классического марксизма. В частности, по мнению Сагатовского, предложенная Марксом «схема жизнедеятельности общества» является «классической монокаузалистской схемой». Задачу же «нового взгляда» Сагатовский видит «в замене линейной последовательности принципом взаимодействия, что исключает редукцию одних элементов к другим: «базисом» оказывается само системное взаимодействие» [3, с. 15; 4, с. 6].
Дальнейшие пояснения «онтолого-методологической схемы» автора обнаруживают, что он смешивает позицию Маркса с интерпретацией марксизма, теоретиками второго Интернационала.
А между тем разницу подчеркивал ещё Лукач в «Истории и классовом сознании». «То, что составляет решающее различие между марксизмом и буржуазной мыслью, - писал венгерский исследователь, - это не примат экономических мотивов в историческом объяснении, а точка зрения целостности»* [9, P. 27]. Основание для партикуляризации буржуазного сознания Лукач усматривал в особенностях экономического строя: «Капиталистическое отделение производителя от всего процесса производства, дробление процесса труда на части ценой утраты человеческой индивидуальности рабочего, атомизация общества на индивидов, продолжающих бессмысленно производить вещи, - все это не могло не оказывать глубокое влияние на мышление, науку и философию капитализма» [8].
Отход от «точки зрения целостности» хорошо демонстрируется эволюцией экономического знания. Во второй половине XVIII века политическая экономия была дисциплиной с устоявшимся академическим статусом, была наукой государственной. Вспомним Онегина, который «Бранил Гомера, Феокрита: // Зато читал Адама Смита // И был глубокий эконом, То есть умел судить о том, // Как государство богатеет, // И чем живет, и почему // Не нужно золота ему, // Когда простой продукт имеет».
С начала следующего века политическая экономия постепенно уступает место либеральным теориям, которые настолько затушевывают «политический» характер экономического знания, что к концу столетия она превращается в economics. Устранение прилагательного «политическая» позволило трактовать экономическое поведение не как результат взаимодействия создаваемых обществом и исторически ограниченных институтов, но как выражение устойчивых и универсальных черт индивидуальной человеческой психологии. Этот монокаузализм лежит в основаниях новейших доктрин о благодетельных последствиях свободного рынка для всех народов и государств, которые решатся к нему присоединиться.
В Grundrisse Маркс формулирует ёмкое положение: «конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного»
* В любой общественной формации, отмечал Лукач, мы найдем множество самостоятельных взаимодействующих обстоятельств и факторов. Однако ближайший анализ обнаруживает, что «та видимая независимость и автономия, которой они обладают в капиталистической системе производства, оказываются иллюзией, как только они втягиваются в динамическое диалектическое отношение друг с другом. И [тогда] они могут рассматриваться как динамические диалектические аспекты столь же динамичного и диалектического целого» [8, Р. 12-13].
[2, с. 37]. Идея конкретного предполагает, что части связаны не «абы как» и не в фантазии, а строго определенным образом и эта связь исторична. И хотя афоризм родился в ходе экономических штудий, нет оснований не прилагать этот принцип к обществу в целом. Один из аспектов этого «единства многообразного» представлен ленинской полемикой с Михайловским.
На первый взгляд позиция Ленина подтверждает тезис Сагатовского. Будущий лидер большевиков усматривает заслугу Маркса именно в том, что последний объяснил строение и развитие капиталистического общества «исключительно производственными отношениями», «не прибегая ни разу для объяснения к каким-нибудь моментам, стоящим вне этих производственных отношений» [1, с. 138]. Что же это такое, если не стопроцентный экономический «монокауза-лизм»? Однако страницей раньше автором «друзей народа» вводится разграничение двух типов общественных отношений -идеологических и материальных.
В чем же их разница? Они различаются онтологическим статусом, а именно своим отношением к сознанию. Первые, «прежде чем им сложиться, проходят через сознание людей». То есть, они обретают форму, преломляясь через накопленный багаж взглядов, идей, чувств и убеждений. Напротив, материальные общественные отношения «складываются, не проходя через сознание людей: обмениваясь продуктами, люди вступают в производственные отношения, даже и не осознавая, что тут имеется общественное отношение». Они, конечно, могут это обстоятельство и осознать. Но онтологически осознание ничего не меняет. Поскольку здесь сознание приспосабливается к реальности, стремясь к полному изоморфному соответствию, оно в теории может быть сведено к своему материальному основанию. Но в случае идеологического отношения такая операция незаконна. В идеологических феноменах сознание с его формами и традициями есть самостоятельный игрок на историческом поле. И здесь объяснительные процедуры требуют выведения одного из другого. Детерминация духовного материальным если и имеет место, то лишь в конечном счете. Диалектика выведения и сведения обсуждалась, кажется, ещё в хрущевские времена Бати-щевым и иже с ним. В учебную литературу их результаты не вошли, а жаль! Потому что картина получилась бы более полная.
Валерий Николаевич пишет, что «нельзя выводить все характеристики жизни общества, включая его недостатки, только из эко-
номического базиса» [4, с. 10]. Думаю, что с этим надо согласиться.
Другое моё замечание относительно общих посылок марксизма связано с проблемой свободы. Сагатовский последователен. Последовательность мышления была ценным качеством во времена Канта, не утратила она ценности и в наши дни. Эта последовательность позволяет ему точно выразить предрассудок, характерный для учебников по обществоведению середины прошлого столетия. Он видит, что монокаузализм в соединении с идеей закона предполагает истолкование свободы в духе «лапласов-ского детерминизма»: «базис определяет те задачи, которые люди сознательно ставят перед собой (свобода как осознанная необходимость)» [4, с. 5].
Конкретный облик «лапласовского детерминизма» применительно к истории обнаруживается при сопоставлении позиций Макиавелли и Монтескье по поводу взлета и упадка Римской республики. Человеческие судьбы, - размышляет флорентийский секретарь, - частью зависят от людей, частью от неба. От небес зависят моровая язва, голод и потоп; от людей - перемена религии и языка. Во всех человеческих делах играют свои роли «рок», «фортуна» и, кроме того, «доблести»; «доблести» - понятие нравственно-политическое; доблестен тот, кто уловил общественные нужды и внес заметный вклад в их удовлетворение; «фортуна» - это удача, иносказание для случайности; она, как женщина, открывает свои объятья молодым и героям, то есть отважным и предприимчивым. Таким образом, мысль Макиавелли движется достаточно диалектично.
Напротив, Монтескье сугубо механистичен. Для Монтескье гибель республиканского Рима есть явление необходимого порядка. Любая республика, которая перерастает определенные размеры, неизбежно подрывает свою гражданскую культуру (Руссо на этом основании приветствовал раздел Польши). Поскольку чрезмерно большое государство должно погибнуть, вопрос только в том, кем и когда оно будет разрушено. Отсюда правильное отношение к необходимости заключается в её познании и в действиях по её реализации.
Такое представление можно назвать «просвещенным фатализмом». Его суть выражает афоризм Сенеки «судьба ведет покорного и тащит упирающегося» или, если обратиться к автору статьи, «общая линия - от первобытного общества до коммунизма - остается заданной в духе
лапласовского детерминизма» [4, с. 5]. Но этот взгляд далек от воззрений прошедшего гегелевскую выучку Маркса.
Просветители выкидывают из содержания понятия свободы момент вариативности бытия. А между тем он прошел проверку в горниле теологических споров. Проблематика была принципиальной. Одинакова ли степень свободы у ангелов падших и тех, кто не утратил свою чистоту? Была ли разница в возможности Адама контролировать своё поведение до грехопадения и после него? Есть ли у Бога возможность быть несправедливым? Ансельм приходит к выводу, что свобода есть способность воли сохранять свою честность и целостность ради себя самой. При этом он различал «иметь способность» и «пользоваться способностью», а также способность и мотивацию. В итоге получалось, что возможность выбора присуща всякому мыслящему существу, есть его отличительный признак.
Ситуация свободы - это, прежде всего, ситуация выбора. Оптимум определяется соответствием нашим желаниям. Но каждый вариант, каждая опция имеют последствия. Они наступают необходимо, могут быть нежелательны и, как замечает Энгельс, по масштабам могут превосходить непосредственный положительный эффект. Однако любая необходимость вначале существует как возможность и для реализации нуждается в условиях. Условия можно менять, если прилагать к этому руки.
Отсюда свобода «состоит в основанном на познании необходимостей природы [Ма^гпомепсПдке^еп] господстве над нами самими и над внешней природой; она поэтому является необходимым продуктом исторического развития* [6, с. 116]. Такое понимание вовсе не требует отказа от своих желаний и своей субъективности. В этом, собственно, и состоял шаг классического марксизма вперед по сравнению с Кантом и французскими просветителями.
Но как получилось, что в идеологической практике советского периода идея вариативности из понятия свободы исчезла и все допустимые желания свелись к тому, что должно желаться? Полный ответ явно выходит за формат комментария. Обращу внимание только на святую уверенность цензуры в том, что устами высшего партийного руководства глаголет сама истина. Попробуй кто-нибудь из обществоведов даже семидесятых заявить, что коммунизм - это один из возможных вариантов человеческого существования. Кроличий король был большим либералом, и кролики могли плыть быстрее своего короля, но только в указанном королем направлении.
В заключение хотелось бы поблагодарить Валерия Николаевича за его нужную работу и редакционный совет журнала за усилия по воссозданию творческого и -чего нам сильно не хватает - корпоративного духа российских обществоведов в масштабах всей нашей родины.
1. Ленин В.И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т.1.
2. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.46. Ч.1.
3. Сагатовский, В.Н. Новый взгляд на историю (попытка обоснования) [Текст] / В.Н. Сагатовский // Социум и власть. - 2010. - № 3.
4. Сагатовский, В.Н. Новый взгляд... [Текст] / В.Н. Сагатовский // Социум и власть. - 2010. - № 4.
5. Сагатовский, В.Н. Новый взгляд. [Текст] / В.Н. Сагатовский // Социум и власть. - 2011. - №1.
6. Энгельс Ф. Антидюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.20.
7. Bunge M. Treatise on Basic Philosophy. Volume 7. Epistemology and Methodology III: Philosophy of Science and Technology. Part II: Life Sciences, Social Science and Technology. Dordrecht: Reidel. 1985.
8. Lukâcs G. History and Class Consciousness // Cambridge MA, MIT Press. 1971.
* Позиция Энгельса близка воззрениям Марио Бунге, одного из последних классиков двадцатого века и к тому же редактора престижного североамериканского журнала по философии социальных наук. «Хотя, -пишет Бунге, - похоже, что все высшие позвоночные способны представлять ближайшее будущее, только люди планируют на долгосрочную перспективу, а кто-то даже и на всю жизнь. Следовательно, в то время как животные способны лишь переживать будущее, люди - хотя бы частично - приспосабливают его к своей выгоде (или на свою погибель). Поэтому планирование (вопреки тому, что твердят неолиберальные экономисты) вовсе не обязательно ведет по дороге к рабству и может способствовать увеличению свободы. Но для этого планирования недостаточно: точно так же можно строить планы порабощения. Не планирование само по себе, а его цели и средства могут нести с собой рабство или же свободу» [7, Р. 229]. Эти слова были сказаны, когда в наших головах царила «рыночная» эйфория и сравнение с Милтоном Фридманом воспринималось как нечто очень даже почетное.
