CC BY
142
В. Н. Базылев
НЕСИСТЕМНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ПОДХОД К ЯЗЫКУ
В статье излагаются основные методологические взгляды автора на возможность сублогического моделирования языка в рамках актуальной лингвистической парадигмы XXI века -когнитивной лингвистики. Опираясь на междисциплинарность когнитивного подхода к языку, привлекая новейшие разработки из области философии языка, автор обращается, во-первых, к характеристике таких процессов, как относительная трансцендентность, реактивность, выход в измененные состояния сознания, деконструкция, тропность, а во-вторых, к вопросу о возможности моделирования феномена языка на сублогическом уровне.
Стартуя с лингвистической площадки, когнитивная лингвистика с необходимостью оказывается на территории смежных дисциплин. Как писал еще в середине 90-х годов В. З. Демьянков, «когнитивисты обречены на междисциплинарность, это предопределено самой их историей. Только общими усилиями лингвистики, философии, психологии, антропологии <...> можно ответить на вопросы о природе разума, об осмыслении опыта, об организации концептуальных систем» [Демьянков 1995: 307]
Герменевтический опыт языка обладает, прежде всего, негативным характером, имеет дело с тем, что не укладывается в правила, что не подходит под строгое системно-структурное моделирование. Даже если человек может выучить правила, он не в состоянии освоить все многообразие языковых ситуаций. Он вынужден постоянно выходить за пределы своего знания и понимания; ему приходится даже преодолевать наличные пределы самого языка. Языковая коммуникация только в простейших ситуациях осуществляется по правилам и в рамках правил; в таких случаях чаще всего можно обойтись без языка вообще. Однако эти ситуации окружены полисемическим облаком коннотаций и эвфемизмов, метафор и аналогий, создающих живой контекст непонимания. Лишь оно побуждает человека к языковой практике, к творческому, проблематичному, рискованному и все же повседневному языковому акту. В свое время (60-е годы теперь уже прошлого века) А. Ф. Лосев предупреждал: «Свести язык на теоретико-множественные, математически-логические и вообще математически-функциональные значения - это значит уничтожить язык как специфический предмет лингвистики. Место подобного языка только в области физико-математической и научно-технической, но никак не лингвистической» [Лосев 2004: 33].
Сложность, многомерность (по крайней мере, трехмерность [Степанов 1985]) такого объекта, каким является язык, не позволяют описывать его с разных сторон одновременно. Если же отважиться на такое описание, то объект лингвистики предстанет грудой разнородных, ничем между собой не связанных явлений, а лингвистический кубизм научной познавательной ценностью не обладает. Меняется ли модель языка как особого феномена при перемещении фокуса внимания с одной составляющей речевой деятельности на другие? Ответ неоднозначен: и да, и нет. Представляется, что логическая модель языка, извлекаемая из определений в трудах ученых-лингвистов различных направлений - парадигм-доминант - ХХ века, одна и та же. Современные описания научных истин, в том числе и истин, связанных с языком, как всего лишь рабочих гипотез или способов истолкования - это распространение кантовских регулятивных принципов на науку о языке, так как профессиональный ученый никогда не стал бы опираться в своих рассуждениях на гипотезу, полагаемую им ложной, или же прибегать к такому способу действий, который он считает ошибочным. Наряду с этим из работ непарадигматического плана ХХ века вырисовывается иная картина восприятия и осмысления языка [Базылев 2003; Базылев 2004]: упомяну, в качестве примера-ссылки, главку из книги В. В. Колесова «Жизнь происходит от слова.», которая носит характерное название - «Логика тут и не ночевала!..» [Колесов 1999: 230]. Речь идет о внерациональных аналогах (сублогических моделях) объекта рефлексии. Данную ситуацию можно было бы обозначить как мидиметодологи-ческую: гуманитарное теоретическое мышление возникает на текстах практического метадискур-са; по-другому это можно определить как первый рефлексивный слой текстов о других семиотических текстах. Теоретический метадискурс осмыс-
ливает практический метадискурс - без этого слоя текстов никакая теоретическая работа невозможна. Предопределенность внерационального познания, в т. ч. познания языка, обусловлена активным функционированием присущих человеку хаотических когнитивных процессов, которые представляют собой наиболее адекватное выражение восприятия окружающего человека мира -природного и социального, - хаотического/синер-гетического по своей бытийной/онтологической сущности; а также структурирования своего поведения в этом мире. Как считал М. Полани, «сколь бы ни были усилены наши мыслительные способности применением символов, тем не менее их действие совершается в конечном счете в той же среде неформализованного интеллекта» [Полани 1985: 122].
Взрыв интереса языковедов к проблеме случайного/неслучайного, телеологического/спонтанного, аксиологического/не-аксиологического в языковой эволюции можно отсчитывать с начала 80-х годов, когда вышли в свет сразу две ставшие сразу популярными монографии: Р. Лэсса и Дж. Айчисона. Р. Лэсс провозгласил в качестве ведущего принцип униформитарности, а также тезис о том, что языковые изменения не подлежат рациональному объяснению: языки - это не системы в собственно техническом, т. е. системно-теоретическом смысле, и их нельзя удачно диахронически рассматривать, даже если они были бы таковыми. Р. Лэсс отмечает, что языковые изменения в принципе не подлежат объяснению. Сходные мысли были высказаны и в почти одновременно вышедшей книге Дж. Айчисона «Языковое изменение - прогресс или упадок?». По мнению Дж. Айчисона, сдвиги в языке могут иметь столь же разнообразные и случайные поводы, как и дорожные происшествия, а причины изменений так же загадочны, как мода носить три пуговицы на жакте в прошлом году и две - в этом. В изменениях языка есть что-то от Чайного приема у Безумного шляпочника Л. Кэролла, и язык, в конечном итоге, развивается неким мистическим способом, который лингвисты еще не идентифицировали. Как писал В. В. Налимов, «восприятие мира как тайны - это и есть то, что делает научного работника ученым» [Налимов 2002: 111]. В 1984 году компаративист нового поколения Т. Марки говорил о яркой инновации в науке, связанной с выявлением моделей изменения языка, которые не являются ни таксономет-рическими, ни чисто дескриптивными, но по сути своей представляют инструмент интерпретации
[Aitchison 1981; Lass 1980; Lass 1987; Lass 1990; Markey 1984]. Принимая точку зрения М. Полани, можно предположить следующее: чтобы описывать опыт более полно, язык должен быть менее точным. При этом возрастание неточности усиливает роль способности к скрытой оценке, которая становится необходимой для компенсации возникшей речевой неопределенности [Полани 1985: 127].
Но как описать тот объект, который привычно именуется языком? Поскольку мы все признаем, что работа языковой мысли человека имеет известную степень успеха, - значит, у нее есть какие-то разумные параметры. Вопрос в том, как описать этот феномен в его собственных категориях, не впадая в уподобление его ни фабрике, ни рынку, ни шахматной игре, в том примитивном о ней представлении, которое существует у людей, серьезно в шахматы не играющих, ни вообще каким бы то ни было действиям со стабильными, закрепленными в объективированном бытии предметами - все равно, материальными или идеальными, - условия существования и функционирования которых кардинальным образом отличаются от условий и характера языковой деятельности. При всей проницательности философских интуиций о природе языка как духовной энергии и о непрерывности развертывания языковой среды, сами по себе они не дают ответа на вопрос о том, как конкретно - в каких параметрах и категориях, с помощью каких приемов - язык может быть описан в таком качестве. Здесь у рационалистически-позитивистского подхода оказывалось огромное преимущество, поскольку он опирался на громадную традицию описания языка в параметрах устойчивых, твердых, закономерно построенных форм: традицию, идущую от латинских грамматик поздней античности и века схоластики, через универсальные грамматики неоклассического века, через описание бытия языка в терминах безусловных законов в позитивистскую эпоху - к новейшим структурным и генеративным моделям языка, возобладавшим в ХХ веке. Конечно, каждый новый этап в развитии этой традиции сопровождался острой критикой «заблуждений и недостатков» предыдущего: лингвист XIX века, вдохновлявшийся идеей позитивистского естественнонаучного наблюдения над конкретными фактами, с пренебрежением смотрел на универсальную грамматику с ее голым рационализмом; лингвист XX века, с его верой в идеальную модель, построенную на отношениях, с таким же пренебрежением относился к вере своего позитивистского предшественника в собирание и
сортировку изолированных фактов. Но при всех сменах исторической одежды, в которую наряжался рационалистический образ языка, из поколения в поколение передавалось отношение к языку как к заданному объекту, построенному закономерным образом из заданных единиц. Поэтому структурная модель языка с такой легкостью и естественностью заимствовала категории и параметры, в которых описывается язык, из таксономического инвентаря предыдущей эпохи, лишь транспонировав их в мир идеальных релятивных таксономий. Звук преображался в фонему, наборы этимологических форм - в структуру морфологических парадигм, формы словосочетаний и члены предложений - в синтаксические схемы и функции, словарные единицы и их толкования - в лексемы и семемы.
С этой точки зрения ХХ век вообще оказывается разрезанным надвое когнитивной революцией 1950-х годов, которая возродила ментализм -вплоть до гипотезы врожденного характера разума, противостоящей тезису о его социальном происхождении. Но неоментализм второй половины ХХ века испытал влияние двух интеллектуальных источников, точнее, двух течений мысли, которые с энтузиазмом были приняты лингвистами 60-70-х годов. Одно из них - это идея компьютерного разума, вдохновляющая когнитивную революцию, основавшаяся на гипотезе особого уровня символических операций. Конечно, не-оментализм не отождествляет мышление с языком. На уровне центральных процессов мышление представляется как оперирование с символами иного типа, нежели символы языка, допущенные только на уровень локальных процессов сознания. Однако когнитивистский подход к языку отмечен двойственностью: «инкапсулированный» в одном из модулей локальных процессов, но понимаемый как символическая система, язык более, чем любая другая человеческая способность, сопричастен природе мышления благодаря исключительному месту, которое он занимает в системе обработки и передачи информации, которая рассматривается как сущность мышления. Происходящее из односторонней концепции как языка, так и мышления, рассматриваемых исключительно в терминах теории информации, это сближение языка и мышления проявляется у когнитивистов в навязчивых лингвистических метафорах, к которым постоянно прибегают для описания «языка мысли», так что отчасти вопреки собственному желанию когнитивизм несет печать идеи врожденности языка. Осознание вездесущности языка
стало наваждением языковедов 70-80-х годов. Язык уже не рассматривался просто как средство описания «предсуществующей» реальности: для нее он представляет собой скорее особую среду, которая, следуя своей собственной природе, создает особую реальность. С конца 80-х годов в общественном сознании распространяется мысль о капитальной роли языка для идеологий и социально-политических конфликтов. Некоторые даже возлагают на несовершенство языка ответственность за социальное зло. Коротко говоря, во всех областях интеллектуальной жизни осознается новая плотность языка, которая больше не позволяет рассматривать его как просто переносчика мыслей ответственных рациональных субъектов. Скорее, он сам становится субстанцией, которая преодолевает дихотомию субъекта и мира, единственной субстанцией, вне которой не остается ничего. Когнитивизм представляется несомненной аналогией «постмодернистскому вызову». В этих параллельных, но совершенно различных традициях мысли науки о сознании пришли во второй половине ХХ века к осознанию таких систем, в которых разум подобен замкнутой вселенной символов, а проблемы референциальной семантики, ради разрешения которых в значительной степени и были созданы социальные науки, остаются нерешенными.
Также как и попытки посмотреть на язык как на открытый процесс, а не построенный объект, останавливаются перед трудностью реализации этой общей философской идеи в конкретном описании повседневного языка. Ведь всякое описание, в силу самой своей природы, предполагает некоторое упорядочение, обобщение и стабилизацию. Дать упорядоченную картину языка как динамической сущности, состоящей из индивидуальных и неповторимых творческих действий, нарисовать эту картину так, чтобы она сделалась объективированным предметом научного наблюдения, описания и критики, представляется крайне затруднительной, если не вовсе неосуществимой задачей. Поэтому обычно такой подход к языку гораздо лучше проявляет себя в критике лингвистического позитивизма и рационализма, построенной на общих рассуждениях и избранных примерах, чем в положительной дескриптивной реализации своей собственной программы. В итоге он, заняв почетное место в философии языка и эстетике словесного творчества, не смог пока оказать существенное влияние на стратегию описания и понятийный аппарат лингвистики, на те фундаментальные единицы и принципы работы с
ними говорящих, в которых теоретическая лингвистика традиционно мыслит феномен языка. Такой ход рассуждений присутствует, например, в работах Б. М. Гаспарова [Гаспаров 1996].
Можно, однако, предложить следующий подход: 1) исчислить на первом этапе базовые характеристики хаотических когнитивных процессов сублогического познания - моделирования: неструктурированная рациональность (относительная трансцедентность): целеустановка - «упорядочение» будущей ситуации; реактивность; оппозиция - познание/проектирование/интерпретация; стремление к выходу в измененные состояния сознания; «усложнение» ситуации (вплоть до ее «разрушения»); создание «энтропийного накала»; «умножение реальности» (полиреальность ^ виртуальность); стремление к «разрушению структур» (деконструкция как методический прием); языковая игра («обостренное» чувство языка); «тропность» (^ троп); «мимикрия» [Базылев 2000]; 2) обратиться на втором этапе, во-первых, к характеристике некоторых основных из названных процессов, и, во-вторых, - к проективному моделированию на сублогическом уровне [ср. За-дорожный 2002]. При этом не следует бояться того, что язык нашей мидиметодологии отличается несравненно большим полиморфизмом, чем язык лингвистики как науки, и больше, чем язык обыденной речи. Это обстоятельство само по себе не должно нас удивлять - чем шире развиваемая концепция, тем менее четкими должны быть ее построения, ибо иначе мы все время будем сталкиваться с геделевскими трудностями. Но в то же время ясно, что расширение семантики слов не может быть беспредельно большим, иначе создастся ситуация психиатрической лечебницы - мы просто абсолютно не будем понимать друг друга. В нашем понимании размытость не есть дефект системы мышления. По-настоящему глубокие лингвофилософские системы можно строить только на сильно размытых представлениях. Так поступали по отношению к языку экзистенциалисты, выстраивая цитатные цепочки. «Я должен говорить, даже если мне нечего сказать, слова -моя стихия». Это основная предпосылка творчества Беккета - найти слово. Он считал, что «мы созданы чьими-то словами, и у нас нет иного выбора». Но мы не можем однажды просто повторить чужое слово, потому что каждый раз, когда мы повторяем его, мы искажаем его и непрерывно отдаляемся от его первоначального значения. Язык не терпит цитирования. «Пока слова возникают сами по себе, ничего не меняется, старые
слова снова ускользают. Говорить - это единственное, на что человек способен, говорить, опустошать себя словами, слово, как всегда, единственное. Но слова остаются, они изменяют все, им трудно, им плохо». Весь смысл состоит из все более бледных копий предыдущих смыслов. Единственное, что не меняется, это то, что слово изменяет. «Говорить - значит находить. И находиться, скорее всего, на ложном пути. И человек ничего не находит, он только думает, что нашел, он бежит от самого себя, а в действительности занимается не чем иным, как бормочет избитые фразы, спотыкается и натыкается на заученные наизусть и забытые правила». Остается только сказанное. Не остается ничего, кроме слова. Мы живем в словах, через слова, нас создают слова, чужие слова. Слова никогда не принадлежат нам. Мы никогда не становимся самими собой, пока слова не замолкают, и тогда мы тоже замолкаем: Откуда этот поток слов из моего горла и что он означает? «Язык настолько привычен, что мы уже не можем различить друг друга, даже если «нечего сказать». «Я слова так употребляю, как ты меня учил. А если они уже ничего не значат - по-другому научи. Или дай помолчать». Язык настолько насыщен смысловой нагрузкой, что мнение других тоже значимо. «Какая разница, кто говорит, это имеет значение только для того, кто говорит». Но ведь важно и то, кто именно говорит, ведь это не я говорю, когда я говорю. «Все эти голоса принадлежат им, голоса, которые дребезжат, как кандалы, в моей голове» [Беккет 1989]. Таким образом, в самих вещах - в окружающем нас мире, до осмысления его в какой-либо языковой форме, противоречивость просто не может иметь места. Если же кто-то будет склонен признать объективное бытие противоречивости в мире, то построение языка, разрешающего это противоречия, можно будет интерпретировать просто как создание явно неадекватного способа описания внешнего мира. Ведь известно, что знаменитая теорема Геделя о неполноте, из которой следует, что всякая достаточно богатая логическая система неполна, если она непротиворечива, доказывается, когда условия теоремы формулируются так, чтобы все ограничения ограничивались финитной нумерацией. Если условия теоремы записать так, что аксиомы или правила вывода нужно будет сопоставлять с трансфинитными числами, то теорема не будет разрешима. Эксплицитно это разъяснил Тарский, показав, что геделевы трудности можно снять, если построить язык, семантически более богатый, чем язык исходной системы. Но в этом семанти-
чески более богатом языке возникнут свои геде-левские трудности. Их опять можно разрешить, построив еще более богатый язык. Итак получается пирамида, уходящая в бесконечность. Но, с другой стороны, в этом отчетливо просматривается тенденция к смягчению логического формализма. Дело в том, что признание субстанциальности сознания - это не больше чем признание существования мира в спонтанности его бытия, не регулируемого незыблемыми законами природы, или, иными словами, признание того, что мир обладает той максимальной сложностью, которая не может быть редуцирована к заданию его средствами формальной логики; это признание того, что случай есть скорее наше языковое отображение сложности мира, чем выражение нашего незнания, как то утверждала европейская научная и теологическая мысль в течение последних трехсот лет. Отказ от картезианского дуализма ведет к попытке увидеть мир в неразрывной его целостности. Концепцию единства вслед за русскими философами начала ХХ века развивал В. В. Налимов, опираясь, помимо прочего, на современные исследования по психологии и философии математики. Ссылаясь на Д. Бома, который писал: «. Материя и энергия есть также формы смысла; поэтому нам в конце концов придется сказать, что, возможно, неверен сам вопрос (вопрос: откуда возникает новый смысл?)», - В. В. Налимов попытался связать физический мир непосредственно со смыслами. Но в отличие от Д. Бома, у В. В. Налимова смыслы и материя - это существенно различные проявления единой реальности; сближение двух начал - мира физического и семантического - осуществляется через обращение к единому языку, за счет геометризации представлений о сознании [БоЬш 1987; Налимов 1989; Налимов 1993; Гроф 1992; Базылев 2004а]. Это ни в коей мере не противоречит современным эпистемологическим постулатам: «. мы можем использовать гипотезы, противоречащие хорошо подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Можно развивать науку, действуя контриндуктивно... Поэтому ученый, желающий максимально увеличить эмпирическое содержание своих концепций. должен вводить другие концепции, то есть применять плюралистическую методологию. Он должен сравнивать идеи с другими идеями, а не с «опытом» и пытаться улучшить те концепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не отбрасывать их. Действуя таким образом, он сохраняет концепции человека и космоса, содержащиеся в
книге Бытия или в «Поимандре», и будет их использовать для оценки успехов теории эволюции и других «новейших» концепций» [Фейерабенд 1986: 160-161]. В качестве иллюстрации сказанного напомню, что лингвистика ХХ века основное внимание направляла на выявление более или менее четких структур в языке. Теперь же наряду с этим лингвистика все чаще обращается к так называемым нечетким структурам и связям в языке, характеризующимся текучестью признаков, неуловимостью нюансов, слабостью координации тех или иных связей. Нечеткие структуры и связи глубинно-скрыто скрепляют язык в некое органическое целое и не поддаются однозначной интерпретации, как, например, нечеткость семантических и формальных границ между категориями времени и способа действия в германских языках. К названным нечетким структурам следует отнести все языковые параметры, характеризующие упомянутые выше хаотические когнитивные процессы [Базылев 2002а; Базылев 2002б; Glucksberg & Keyser 1990; Tourangeau & Rips 1991].
Большая часть хаотического мышления в высшей степени метафорична и происходит из символических форм и ассоциатов. Люди, характеризующиеся хаотическими когнитивным стилем, пользуются метафорами по трем причинам: метафора обеспечивает неконфликтный и непрямолинейный стиль общения; метафора усиливает впечатление за счет неявных импликаций; метафора позволяет осознать разнообразие значений и интерпретаций, что повышает уровень вариативности и адаптивности когниции. Им трудно бывает передать всю сложность своей мысли при помощи простых повествовательных предложений. Притча или метафора обеспечивает им возможность сформулировать основную мысль своего сообщения более полно и во всех нюансах. Очень часто такой когнитивный тип использует общеизвестные притчи или басни для передачи своих мыслей. Если кто-то, например, критикует своего бывшего любовника, то человек с хаотическим когнитивным типом наверняка вспомнит басню о лисе и винограде. Иногда он использует намеренно непрозрачные метафоры для того, чтобы обескуражить того, кто ожидает прямого и простого ответа. В целом он предпочитает язык, который не ограничивает его возможности. В то же время, он стремится избегать абстрактных философских дискуссий и предпочитает оперировать конкретными примерами, случаями из жизни или идеями.
Человек ищет смысл и связность мира на уровне ощущений, субстанциальных грез, выска-
занных и невысказанных предпочтений в отношении некоторых стихий, веществ, тех или иных состояний внешнего мира, то есть на уровне той глубинной, но открытой вещам области сознания, которую Г. Башляр назвал «материальным воображением».
Человеку с трудом даются метаязыковые способы рефлексии: это требует всегда специального обучения. Представить мир в виде коня проще, нежели представить себе мир в виде материи. Ю. М. Лотман полагал, что предлагаемое в первом случае семиотическое решение при овнешне-нии рефлексивных процессов сводится к ссылке (отсылке) на метатекст, то есть на текст, выполняющий металингвистическую функцию по отношению к данному; при этом описываемый объект и описывающий метатекст принадлежат одному и тому же языку. Следствием этого является принципиально монолингвистичное понимание мифологического описания - предметы (феномены, события) этого мира описываются через такой же мир, построенный таким же образом. Во втором случае мы имеем ссылку на метаязык (на категорию или элемент метаязыка). Такое описание определенно полилингвистично - отсылка к метаязыку важна как отсылка именно к иному языку. Соответственно и понимание в одном случае связано с узнаванием и отождествлением, в другом -с переводом. В первом случае понимание и осмысление определяется через трансформацию, что связано со знанием и навыками процессов трансформации, во втором - с переводом, что связано со знанием и навыками перекодировки. Подобная феноменологическая эйдетическая дескрипция ориентирована, таким образом, на когнитивно-эмоциональное психосоматическое состояние человека. Комментируя Гуссерля, П. П. Блонский следующим образом проэлемен-тирует феноменологическую эйдетическую дескрипцию: словесное обозначение - психические переживания познающего, соозначаемые этим обозначением - акт «мнения» какого-либо смысла -смысл - мнимый через этот смысл предмет познания - акт созерцательного осуществления смысла - осуществление смысла в созерцании посредством приведения его к очевидности при помощи иллюстрации. Эйдетика полагает, что субъективные модели мира и поведения в мире могут обретать характер достаточно овнешненный, абстракции могут быть даны конкретно, наглядно и вполне самостоятельно.
Зададимся вопросом: возможно ли на фоне всего сказанного моделирование языкового фено-
мена? Ведь моделирование - это одно из основных научных понятий, поскольку наука выстраивает ментальный аналог мира. Однако понятие это в силу своей значимости для всех наук не может не быть широким по содержанию. В самом широком смысле «моделирование» - это любой мысленный или знаковый образ моделируемого объекта (оригинала), объект, который в каком-то отношении сходен с другим объектом - оригиналом, является упрощением последнего и служит целям познания. Содержание этого понятия может быть сужено введением определения «сублогический», которое актуализирует два признака нового терминологического сочетания: образ как форма отражения объекта в сознании человека взят на чувственной ступени познания, т. е. в форме представления, ощущения, а не логической, рациональной - понятие, схема, суждение; упрощение оригинала состоит не в восхождении от частного к общему и формализации этого процесса, а в особого рода усложнении - проекции невидимого или необозримого на чувственно воспринимаемое и эмпирически постигаемое, т. е. на целостные предметы мира, на субстанцию, что приводит если и не к отчетливости оригинала, то, по крайней мере, к его наглядности. Как правило, к чувственным образам прибегают при объяснении структур и функций явлений невидимого мира. Но дидактическая наглядность обусловлена гносеологической. Наука имеет дело с достоверным, верифицируемым знанием. Однако объект научного познания практически неисчерпаем и не доступен в своей целостности рациональному постижению. Доля достоверного знания об интенциональном объекте в каждый период развития науки несравнимо меньше того ядра, где сокрыты загадки и тайны. Р. Якобсон как-то написал, что для ребенка мир кончается детской, а все, что вне, мыслится по аналогии. Любой исследуемый объект в своей непознанной части - «за пределами детской», поэтому вступает в силу аналогия. А поскольку единственное объективно-достоверное знание о том, что не постигается эмпирически, невозможно, рождается представление о нем, принимающее вид либо логической модели - гипотетического функционального аналога оригинала, либо сублогической модели - его овнешненного (объективированного) пространственного аналога.
В отличие от логической модели, апеллирующей к разуму и обладающей объяснительной силой анализа, сублогический аналог апеллирует к воображению и обладает объяснительной силой синтеза. Переход от незнания об объекте к дискурсивному, рациональному знанию о нем опо-
средуется его овнешненным (объективированным) (ге8р. вненаучным, внерациональным, чувственным) образом, вербализация которого и представляет собой сублогическую модель ин-тенционального объекта. Нестрогий аналог любого недоступного в своей целостности рациональному постижению объекта познания есть не что иное, как результат проекции этого объекта на чувственно воспринимаемые элементы опыта личности, запечатленные в ее сознании. Сублогические модели языка, линеаризующие сходство несходного, способны высветить в исследуемом объекте такие его свойства, которые разум лишь по мере накопления опыта начинает считать действительными.
Изучение метаязыковых метафор, скрывающих в своей глубине сублогические модели языка, взятого в своей необозримой целостности, представляется чрезвычайно важным, поскольку позволяет обнаружить иррациональную основу, на которой строится наука о языке [Деменский 2000]. Сублогические модели языка обнаруживают такое видение объекта исследования, т. е. самого языка, которое во многом определяет направление и способ его анализа. Кроме того, они позволяют установить прагматические атомы смысла термина «язык», составляющие его концепт. Язык - организм, сеть, клад, игра - далеко не полный перечень метафор языка-объекта, ме-таметафор. Метаметафора «игра» конкретизируется не только известной соссюровской метафорой «игра в шахматы», но и менее известной «язык - игра в куклы», где слово - «звуковая кукла, из тряпочек звука сшиты куклы для всех вещей мира, а словарь - собрание игрушек» (В. Хлебников).
При этом следует помнить, что мысль вовсе не должна иметь одно и то же определенное, устойчивое содержание, т. е. мыслительная сущность вовсе не должна быть тождественна самой себе. Даже не останавливаясь на рассмотрении таких феноменов, как омонимия и синонимия, в качестве общего правила для единиц лексической системы приходится констатировать наличие таких свойств, как принципиальная открытость и неконечность списка словозначений, способности слова к постоянной и незаметной семантической эволюции и, как следствие, зыбкость, размытость и неопределенность семантических контуров слова, что предопределяет его нетождественность самому себе. С особой наглядностью это проявляется в т. н. высказываниях тождества, представляющих собой квазитавтологичные конструкции
типа: Зима есть зима, На войне как на войне, Игра есть игра. Будучи формально тавтологичными, фактически они являются информативными, содержательными и вполне осмысленными, т. е. адекватно моделирующими действительность, а потому весьма рекуррентными в речевой практике. Действительно, формально тождественные логические субъекты и логические предикаты в подобного рода высказываниях являются содержательно разными. Логический предикат при этом кодирует (интерпретирует) неизмеримо более богатую, объемную и содержательную информацию (об объекте), являясь формально ему тождественным. Так высказывание Зима есть зима может оказаться вполне уместным в таких контекстах, когда требуется выразить мысль о том, что зима -это такое время года, когда высок риск простудиться, т. к. относительно низка температура наружного воздуха, поэтому необходимо тепло одеваться. Для автомобилиста это высказывание может обозначать, что в данное время года движение на дорогах затруднено и может быть значительно более опасным. Сказанное работником туристического агентства, данное предположение может означать, что зимой люди меньше путешествуют, следовательно, в туристическом бизнесе наблюдается спад.
Для моделирования важно, что две противоположные мысли об одном и том же предмете, взятом в одном и том же отношении, могут быть истинными. Это означает повышенный интерес к таким стилистическим фигурам (тропам), как оксюморон, и к высказываниям типа: Этот фильм одновременно и смешной, и грустный, Этот голос казался ему одновременно и очень знакомым, и совершенно чужим. Будучи противоречивыми с формальной стороны, такие высказывания, вместе с тем, прекрасно осмысляются использующими их людьми и порождаются в огромном количестве в самых разных типах дискурса.
Так, в хорошо известном фрагменте из книги А. Линдгрен «Малыш и Карлсон» Фрекен Бок, раздраженная лукавством Карлсона, указывает ему на то, что на любой ясно поставленный вопрос можно дать однозначный четкий ответ: да или нет. Стихийный когнитивист Карлсон легко опровергает данное утверждение своей собеседницы, предлагая ей быстро и не задумываясь ответить на вопрос: Скажи, ты уже перестала пить коньяк по утрам?, чем ставит ее в тупик. Исходя из теории пресуппозиций, Фрекен Бок в любом случае бы сделала ложное утверждение, т. к. и при первом (Да, я перестала пить коньяк
по утрам) и при втором (Нет, я не перестала пить коньяк по утрам), сохраняется пресуппозиция я пью/пила коньяк по утрам, что не соответствует действительности.
Для понимания (моделирования) реального языка-речи оснований всегда будет недостаточно, т. к. возможны множественные выводные суждения из одного общего суждения, истинность которого доказана; т. е. существует возможность разных заключений на основе одной истинной посылки.
Повторю еще раз: как представляется, коренная причина, делающая формально-логические законы мышления малопригодными для описания (моделирования) реально функционирующего живого человеческого ума, состоит в том, что при этом не принимается во внимание тот факт, что творческое человеческое мышление сплошь и рядом игнорирует конвенции логических алгоритмов и создает духовный продукт на основе не только и не столько логических, сколько сублогических закономерностей.
Лингвистика начала нового летосчисления признает ограниченность возможностей рационального познания и вынуждена в связи с этим признанием опираться именно на истины поэтические, духовные, далеко не всегда это осознавая. Эта неосознаваемость состоит в специфике формализации недискурсивного мышления, охватывающего объект познания. То, что концептуально не разработано, не становится достоянием культуры. Но логически неформализуемое представление об объекте познания допускается в виде неявного знания либо в виде непрестанно развивающегося научно обоснованного незнания.
И то, и другое являет собой неверифицируе-мую информацию, не имеющую отношения к истине и принимающую различные формы в зависимости от особенностей объекта исследования и мышления исследователя: модели-гипотезы или сублогического аналога, представленного концептуальной метафорой.
Нет такого направления развития мысли, которое не было бы концентрированным выражением определенного способа освоения мира: чувственного (интуитивного, мифологического) и рационального. На том или ином этапе развития мысли и познания доминирует то один, то другой способ освоения мира (поэтому и можно говорить об этапах и поворотах), но доминантный способ -это феномен культуры, поэтому он ни в коей мере не может отменить другие способы познания мира, коренящиеся в природе человеческого мыш-
ления. И мифологический, и рациональный способ подхода к гносеологическому объекту обусловлены особенностями взаимодействия субъекта и объекта познания, где субъект не только (а может быть, и не столько) агенс процесса познания, сколько его пациенс, поскольку познаваемость объекта относительна. Мифологема - демонстрация силы объекта, а представление его сущности в виде рациональной схемы - математической формулы, логической дефиниции, верифицируемой теории - демонстрация мыслительной мощи субъекта. Иными словами, результат гносеологического воздействия субъекта на объект - формализация знания о нем - это явное знание, а результат воздействия объекта на субъект -рождение в сознании субъекта целостного представления об объекте, внушенного самим объектом, существующим в континууме действительности, в связях с другими объектами - это неявное знание. Это внушение и принимает форму либо мифа, либо концептуальной метафоры.
Концептуальный анализ, примененный к единицам метаязыка, функционирующим в дискурсе, дает возможность обнаружить сублогические модели формализованных (в т. ч. научных) понятий. Сублогические модели наряду с моделями логическими играют существенную роль в создании нового концептуального пространства и его категориального аппарата - научной парадигмы.
Можно начать работу с пересмотра определения знака - слова как единства означаемого и означающего - вслед за постструктуралистами и психолингвистами. Ведь означаемое никогда не воспринимается одновременно с означающим, а отстоит от него на «одно дыхание». Наблюдения за процессом поиска имени для выражения актуального смысла при припоминании подтверждает правоту выводов психолингвистов, осмысляющих результаты экспериментов, об отсутствии неразрывного единства означаемого и означающего как в статических, так и в динамических моделях языка. Поэтому вопрос о соотношении формы и содержания слова, а точнее, о том, где место в слове его содержанию, вновь приобрел актуальность. Вопрос этот не праздный по двум причинам: во-первых, он соответствует выдвигаемому нами постулату о паритете, если не приоритете, сублогической модели объекта познания (слова, языка, общества, природы), во-вторых, он вписывается в те поисковые вопросы, которыми живут современные философы (и не только): например, вопрос о пространственной локализации смысла -он перед человеком или за человеком? Ведь сис-
темы смыслов окружают человека, уходят из поля зрения, они - реальность, соприсущая вселенной, так что можно говорить о семантической экологии (ср. такую маргинальную парадигму в современной отечественной лингвистике, как биолингвистика). Пространственная модель фрагментов мира выводится из дискурса, т. к. лишь теперь мы стали по-настоящему понимать, что обращение к пространству, а следовательно, к геометризации наших представлений, - это отнюдь не отражение свойств природы описываемого явления, а выбранный нами способ моделирования. Требуется, как кажется, только одно уточнение в сказанном: не нами, а языком, на котором мы говорим, и контекстом языка науки, в котором формализованы знания о действительности. Контексты вскрывают интуитивные представления научного сознания о структуре слова, в соответствии с которыми, с одной стороны, слово отождествляется со своей звуковой оболочкой, мыслится как самодостаточное без какого бы то ни было содержания, а содержание оказывается вне слова. С другой стороны, слово мыслится как вместилище содержания, контейнер смысла, где роль контейнера выполняет звуковая форма.
Сублогическая модель «слово-вместилище» -пространственная объемная, тогда как первая модель может быть охарактеризована как пространственная плоскостная, где слово - указатель, ярлык смысла. Между рассмотренными моделями есть противоречие. Первая модель, отрывая содержание (означаемое) от формы, демонстрирует примат формы над содержанием, чему немало подтверждений как в поэтическом языке, так и в обыденном. Для поэтического сознания самоценна звуковая форма слова, что обусловлено звуковым символизмом. Для обыденного сознания из шести выделенных Р. Якобсоном функций языка важнейшими представляются эмотивно-конатив-ная и фатическая, не предполагающие пристального внимания коммуникантов к содержанию. Именно в этом видится причина диффузности значения многих слов в их обыденном употреблении. Вторая модель показывает неравенство формы и содержания как вместилища и вмещаемого, зато демонстрирует их единство, аргументируется разграничение имени и слова на сублогической основе противопоставлением слова в языке и в речи. Виртуальное слово - двухмерная единица, единство формы и содержания - акустического образа и семантического образа. Связь между ними ассоциативная: в сознании носителя языка акустический образ слова сопряжен с семантиче-
ским в том объеме, который зависит от субъекта, его когнитивного опыта, языковой компетенции, культуры в целом. Виртуальное слово и есть имя, поскольку основная функция имени состоит в том, что оно поднимает вещь в сознание. Актуальный знак отличается от виртуального, т. к. вводится третий компонент - смысл. Если идти от смысла к средству его выражения - ономасиологическая позиция, позиция говорящего, - то актуальный смысл накладывается на семантический образ, сопряженный с именем и хранящийся в памяти говорящего. Актуальное слово и есть слово, поскольку объективно существующая, интерперсональная форма - имя - соединяется с субъективным смыслом. Смысл ловится сетями формы, и в языке она - имя. Ассоциация, связывающая акустический образ и семантический образ имени в единое целое, автоматическая, бессознательная, осуществляемая без участия ratio. Эта ассоциация и создает особую, языковую форму -виртуальное формо-содержание индивидуального языкового сознания - имя. Форма вещей - и словесный знак не исключение - естественная, природная, смыслом же ее наделяет разум.
Предложенное понимание соотношения имени и смысла находит опору - хотя это и не научный аргумент, но культурный - во взглядах как философов, так и лингвистов. В языке существуют разные по структуре типы словесных знаков: одни из них отражают действительность - река, скамейка, собака; другие преломляют ее - тепло, дружба, радость; третьи ее создают - судьба, грех, долг. В первой группе знаков явлен мир видимый, во второй - ощущаемый, в третьей - умопостигаемый. Словесные знаки третьей группы, представляя собой результат осмысления сложного мира, отношений, связей, свойств, создают идеальные объекты, не постигаемые эмпирически. Языковая форма этих объектов - абстрактное имя, тогда как языковая форма отражения видимого мира - имя конкретное. Предложенные сублогические модели языка - словесного знака - можно отнести и к дихотомии - конкретное-абстрактное имя. Особенность абстрактного имени заключается в том, что инвариантная часть его содержания, общая для всех носителей языка и обеспечивающая его функционирование в речи, мала по сравнению с вариативной, производной от опыта языковой личности. Абстрактное имя надо осваивать: означаемое (интенсионал) абстрактного имени отстоит от означающего не на одно дыхание, а иногда на целую жизнь.
Если коррелят конкретного имени существует независимо от языка и является онтологически самостоятельным, то коррелят абстрактного имени -объект идеальный, полностью зависимый от языка. Онтология абстрактного имени, т. е. способ его существования как акустическо-семантического единства в ментальном пространстве, определяется его гносеологией - степенью познания индивидуумом сложных модусов действительности, субститутом которых является абстрактное имя. Как представляется, независимо от конкретного носителя языка объективно в языке этноса абстрактное имя существует как акустический образ, имеющий смутный, неопределенный семантический ореол. Об этой неопределенности писал, например, Г. Шпет. Абстрактному имени соответствует сублогическая модель понятие в слове, тогда как конкретному - понятие за словом. Что касается конкретного имени, то его актуальный смысл равен семантическому образу, если оно употреблено в прямом значении. Актуальное конкретное имя - слово - совпадает с виртуальным - имя, поскольку его семантический образ (наглядный стандарт) совместим с воспроизводимой в сознании говорящего и всплывающей в сознании слушающего картинкой. Эта единая эмпирическая основа конкретного имени обеспечивает его интерперсональное семантическое тождество и стабильность ассоциативной связи акустического и семантического образов, тогда как абстрактное имя этими свойствами не обладает. Смутность и неопределенность семантического ореола абстрактного имени как единицы языка делает его акустический образ материальной формой, вместилищем вариативных смыслов различных идиолектов. Именно абстрактные имена превращают речь в дискурс, так как, требуя осмысления, понимания (понимания понятия), позволяют осуществиться диалогу, вне которого невозможна личность, человек размышляющий, невозможна культура в целом, культура как культ разумения.
Сублогические модели словесного знака, извлеченные из реально существующих текстов, становятся, таким образом, основой сублогических построений
Предложенные выше интерпретации, естественно, не исчерпывают всех сублогических возможностей моделирования внерационального, а лишь создают прецедент. Как различие в сочетаемости семантически близких единиц сигнализирует о тонком различении предметов мысли, стоящих за ними и отражающих дифференциацию картины мира обыденного, так различие в сочетаемости близких (а может быть, даже при-
знаваемых дублетами) единиц метаязыка отражает еще не осознаваемую, но уже увиденную, прочувствованную их семантическую нетождественность, за которой стоит дифференциация фрагментов как вненаучной, так и научной картины мира. Концептуальный анализ языка позволяет подвести под эти построения достаточно прочный фундамент - сублогические модели, из которых следует, например, что значение принадлежит словесному знаку, тогда как смысл вне его, он в сознании и даже во вселенной, что научная картина мира имеет в основе своей внерациональное, интуитивное его видение, что и отражается, в том числе, в (научном) дискурсе.
Список литературы
Базылев В. Н. От парадигм-маргиналий к парадигмам-доминантам в современной лингвистике // Лингвистика на рубеже эпох: доминанты и маргиналии. - М.: МГПУ, 2004.
Базылев В. Н. Внерациональное постижение языка // Язык и мышление: Психологические и лингвистические аспекты. - Пенза: Пензенский ГПУ им. В. Г. Белинского, 2004а.
Базылев В. Н. Лингвокогнитивный поворот 80-х: «новояз» или «новодел» // Проблемы вербализации концептов в семантике языка и текста. -Волгоград: Перемена, 2003.
Базылев В. Н. Метод в когнитивной лингвистике // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистические и когнитивные аспекты. Вып. 5. -М.: МГЭИ, 2002а.
Базылев В. Н. Синергетическое видение когнитивной семантики (яп. макуракотоба, исл. кен-нинги и их русск. аналоги) // Композиционная семантика. - Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 2002б.
Базылев В. Н. Хаотические когнитивные процессы (базовые характеристики) // Когнитивная семантика: Мат-лы Второй междунар. школы-семинара. - Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 2000.
Беккет С. «Изгнанник» и другие пьесы. - М.: Искусство, 1989.
Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. - М.: НЛО, 1996.
Гроф С. За пределами мозга. - М.: Соцветие, 1992.
Деменский С. Ю. Научность метафоры и метафоричность науки. - Омск: ОмГТУ, 2000.
Демьянков В. З. Доминирующие лингвистические теории в конце ХХ века // Язык и наука конца 20 века. - М.: РГГУ, 1995.
Задорожный М. И. Моделирование как базовая составляющая лингвопрогностики и его эвристические возможности // Проблемы лингвистической прогностики. Вып. 2. - Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2002.
Колесов В. В. Жизнь происходит от слова... -СПб.: Златоуст, 1999.
Лосев А. Ф. Введение в общую теорию языковых моделей. - М.: Едиториал УРСС, 2004.
Налимов В. В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. - М.: Прометей, 1989.
Налимов В. В. Искушение Святой Руси. - М.: Водолей, 2002.
Налимов В. В. В поисках иных смыслов. - М.: Прогресс, 1993.
Полани М. Личностное знание. - М.: Прогресс, 1985.
Постовалова В. И. Наука о языке в свете идеала цельного знания // Язык и наука конца 20 века. - М.: РГГУ, 1995.
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка. - М.: Наука, 1985.
Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. - М.: Прогресс, 1986.
Aitchison J. Language change: progress or decay? - Bungay, 1981.
Bohm D. Unfolding Meaning. - L., 1987.
Glucksberg S., Keyser B. Understanding metaphorical comparisons: Beyond similarity // Psychological Review. - 1990. - № 97.
Lass R. On explaining language change. - Cambridge, 1980.
Lass R. Language, speakers, history and drift // Explanantion and linguistic change. - Amsterdam, 1987.
Lass R. How to do things with junk: exaptation in language evolution // Journal of linguistics. - 1990. -Vol. 26. - № 1.
Markey T. L. Change typologies// Балканско езикознание. - 1984. - Т. 27. - № 4.
Tourangeau R., Rips L. Interpreting and appreciating metaphors. Journal of Memory and Language. -1991. - № 30.
V. N. Bazylev SUBCONSCIOUS LANGUAGE MODELING
The article touches upon the author's basic methodological views of subconscious language modeling within cognitive linguistics. Given the ambiguity of cognitive approach to language and latest achievements in the philosophy of language such concepts are tackled as transcendency, conditioned nature, metaphoric character, altered states of consciousness, deconstruction and the possibility of modeling the phenomenon at subconscious level.
