CC BY
1
Вестник Томского государственного университета. 2023. № 493. С. 33-41 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2023. 493. рр. 33-41
Научная статья УДК 821.161.1
doi: 10.17223/15617793/493/5
Неоконченный роман А.В. Никитенко «Леон» в свете пушкинской традиции
Иван Олегович Волков1, Кристина Константиновна Павлович2
12Национальный исследовательский Томский государственный университет, Томск, Россия
1 wolkoviv@gmail.com 2 pavlovitch. cristina@yandex. ru
Аннотация. Рассматривается малоизвестное и практически неизученное художественное творчество А.В. Никитенко. В центре исследовательского внимания находится его неоконченный роман с общим названием «Леон», рассматриваемый в русле творческого диалога автора с А.С. Пушкиным. Романтический замысел А.В. Никитенко сопоставляется с романом «Евгений Онегин» и лирическим творчеством поэта, что позволяет раскрыть специфику моделируемого автором образа рефлексирующего героя, который противостоит «болезни века» и пытается ее преодолеть с помощью философии.
Ключевые слова: А.В. Никитенко, роман «Леон», А.С. Пушкин, «Евгений Онегин», А.П. Керн
Источник финансирования: исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ для поддержки молодых ученых МК-1380.2022.2 «Неизвестные страницы русского романтизма: художественные опыты А.В. Никитенко (проблематика, поэтика, текстология)».
Для цитирования: Волков И.О., Павлович К.К. Неоконченный роман А.В. Никитенко «Леон» в свете пушкинской традиции // Вестник Томского государственного университета. 2023. № 493. С. 33-41. doi: 10.17223/15617793/493/5
Original article
doi: 10.17223/15617793/493/5
The unfinished novel Leon by Aleksandr Nikitenko in the light of Pushkin's tradition
Ivan O. Volkov1, Kristina K. Pavlovich2
12 National Research Tomsk State University, Tomsk, Russian Federation 1 wolkoviv@gmail.com 2 pavlovitch. cristina@yandex. ru
Abstract. The article examines a little-known and almost unexplored work of Aleksandr Nikitenko, the famous professor of St. Petersburg University, literary critic and censor. The work is considered as a dialogue (repulsion and controversy) with Pushkin. The research focuses on Nikitenko's unfinished novel with the general title Leon, three small excerpts of which were published in 1828 ("Wild Flowers") and 1832 ("Northern Flowers" and "Nevsky Almanac"). Nikitenko's creative experience, although remaining for the most part only in the form of an epic concept, accurately reveals a connection in its semantic center with the novel Eugene Onegin. Nikitenko planned to create the image of a hero of his time, who, in the ups and downs of fate, experiences the transformation of ideas and feelings, in serious moral trials, through philosophy, acquires the necessary harmony. The path of a young intellectual was to consist of stages of, first, a vivid manifestation of an exalted state, intoxication with his own enthusiastic nature, and then bitter disappointment and a gradual realization of the almost tragic discrepancy between his idealistic ideas and the surrounding reality. As the main task for his protagonist, Nikitenko put forward the need for moral and philosophical harmonization of the aspirations of the inner world with the general course of human life in both its abstract (meaning of a "little man" in the big world) and concrete (social and everyday conditionality) manifestations. Developing this idea, Pushkin was an important example for Nikitenko of how a young intellectual faces the problem of choice and self-determination. Nikitenko mainly refers to the plot lines of Onegin and Lensky, synthesizing their features and placing the necessary accents. For example, he directly relies on Onegin's image when he draws his character in complete concentrated solitude and tormented by "spiritual thirst". But, if Pushkin separates Eugene from a Byronic personality, then for Nikitenko it is important to present Leon as a defeated individualist-hero. From Lensky, he takes his emphasized education and involvement in the "higher sciences", which marked the fatal duality in the character's reflective consciousness, increased sensitivity and aggravated the disease of daydreaming. In addition, to develop a love plot and enlarge the moral and philosophical line, Nikitenko took advantage of the poet's lyrical works, directly resorting to the texts of the poems "I Remember a Wonderful Moment" and "The Poet and the Crowd". Keywords: Aleksandr. Nikitenko, novel Leon, Alexander Pushkin, Eugene Onegin, Anna Kern
Financial support: The research was carried out within the framework of a grant from the President of the Russian Federation to support young scientists, Project Number MK-1380.2022.2.
For citation: Volkov, I.O. & Pavlovich, K.K. (2023) The unfinished novel Leon by Aleksandr Nikitenko in the light of Pushkin's tradition. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 493. рр. 33-41. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/493/5
© Волков И.О., Павлович К.К., 2023
Художественное творчество А.В. Никитенко, знаменитого профессора Санкт-Петербургского университета, литературного критика и цензора, до сих пор остается практически неизвестным [1], хотя в последние годы учеными Томского университета было развернуто масштабное изучение его критических опытов на материале личной библиотеки [2-5]. Имя Никитенко до сих пор прочно ассоциируется с мемуарами -дневником, ставшим летописью своей эпохи, которым он, вероятно, и заслужил право быть упомянутым в словаре «Русские писатели. 1800-1917» [6]. Однако в историю русской литературы сам Никитенко, тогда еще студент, планировал войти не как мемуарист или критик, а в качестве автора большого романа нового жанрового типа под общим названием «Леон», в основании которого легла бы исповедь «сына века», следующего по пути самовоспитания. Источником же вдохновения, равно как и творческой полемики, для него послужил роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин», в котором так точно, по его мнению, «отразился век и современный человек». В настоящей статье с опорой на методологические принципы, разработанные Томской филологической школой (рук. проф. Ф.З. Канунова), в русле сравнительно-сопоставительного анализа будет исследована пушкинская традиция, которую Никитенко бережно принимает и с которой вступает в диалог.
Работу над романом «Леон» Никитенко начал в мае 1827 г. после знакомства с А.П. Керн, откровенное кокетство которой он очень быстро принял за проявление искренних к нему чувств и сам горячо влюбился («Она всякий раз все больше и больше привлекает меня не только красотой и прелестью обращения, но еще и лестным вниманием, какое мне оказывает») [7. С. 45]. При этом главным нарушителем безмятежного упоения любовью, продолжавшегося примерно месяц, явился «поэт Пушкин», которого он воспринял не иначе как соперника и с пониманием, что равняться с ним ему совершенно невозможно. Именно в период странных и непродолжительных романтических отношений с оставившей мужа петербургской красавицей в дневниках и переписке Никитенко запечатлел творческую историю романа «Леон». Керн выбрана Ники-тенко доверительным лицом, и ей было позволено первой и практически единственной ознакомиться с едва наметившимся замыслом и дать ему полную оценку. В письме к автору от 27 июня 1827 г. после прочтения отрывков Керн писала о своих впечатлениях, целиком связанных с недовольством характером главного персонажа: «...я нахожу, что ваш Герой - не влюблен! (разрядка Керн. - И.В., К.П.) - что он много умствует и что после холодного, продолжительного рассуждения как бы не у места несколько пламенных и страстных выражений» [8. С. 289]. Определяя главную слабую сторону зачатков романа как недостаток чувств исповедальной души и чрезмерность философствования, Керн очень точна. Судя по известному, первому по времени отрывку, повествование от первого лица внутренне выстроено очень неравномерно и противоречиво, романтическую линию, уверенно заявленную в качестве основной, заслоняют отступления, связан-
ные с разнородными размышлениями бытийного характера. Автор практически забирает у героя его голос и заменяет сюжет философской критикой. Однако в ответе Керн, признавая ее право на такое мнение и не соглашаясь с ним, Никитенко разворачивает свою концепцию будущего романа, в котором на первое место сознательно ставится назидательно-просветительская цель: «...я совсем не имею в виду растрогать чувствительность или занять сердце их игрою их собственных чувствований; но направить их, если можно, к лучшему, то есть к простоте и благоразумнейшему понятию о их собственном благе». При этом он не оставляет уверений в том, что его произведение - это нравоучительный слепок с нравов современности: «я смотрю более на то, что совершается и зреет в недрах нашего века...» [8. С. 300]. По поводу же упрека в холодности любви, которой должен быть наделен герой, Ники-тенко говорит о многосложности человеческой жизни, не сводимой «в одном понятии или в одном чувстве». В изображении страстной природы человека он отдает предпочтение умиротворению, в поисках которого, очевидно, тот и должен находиться и главным олицетворением которой, по его мысли, должна быть добродетель, единственно обладающая способностью «примирять, сосредоточивать и приводить в гармонию» [8. С. 300-301].
Однако Керн в своих замечаниях проявила настойчивость, не удовлетворившись той благородной отповедью, что ей выдал ее воздыхатель. Замысел романа настолько увлек ее, что она не только «подстрекала продолжать» [7. С. 48] его, но не посчитала лишним и вмешаться в сам творческий процесс и даже предъявить свои требования на изменения в развитии действия. Никитенко жалуется на подобные манипуляции уже в своем дневнике, после того как Керн прислала ему часть «записок своей жизни», которые следовало бы использовать в качестве художественной канвы. Не случайно ранее свое право судить о «Леоне» и его герое она обосновывала собственными «чтением и опыт-ностью»1. Безусловно, Керн считала исключительно себя вдохновительницей литературных опытов Ники-тенко, а в едва виднеющемся сюжете находила намек на свои же взаимоотношения с автором. Очевидно, она не была далека от истины, но не угадала его намерений. Свое разочарование в петербургской кокетке, которая всякий раз беззастенчиво предпочитала ему Пушкина и за обожание платила холодным равнодушием, он решил направить в русло не романтической экзальтации с канонизацией отвергнутого чувства, а в более или менее трезвую рассудочность, ход которой наивно связан с утверждением общечеловеческих ценностей.
Первая публикация художественного опыта Ники-тенко состоялась в 1828 г. на страницах альманаха «Полевые цветы». Здесь были представлены отрывки из романа, названного «Леон и Маргарита, или Предрассудки XIX века». Под предрассудками Никитенко предполагал изобразить «мечтательность, неопределенность и сбивчивость понятий», которые «считаются ныне как бы достоинствами» [7. С. 49]. Свою за-
дачу он видел в разоблачении иллюзий поколения, которое, по его словам, копирует форму поведения и принципы жизни из популярных романтических сочинений. Способ преодоления подражательной и искусственной романтики - «болезни века» - автор находит в философии как в единственном и «действительном лекарстве против оной» [7. С. 49].
Первый отрывок из романа «Леон» выходит в то время, когда Пушкин ведет поглавную публикацию «Евгения Онегина»: к началу 1828 г. читатели имели представление уже о половине всего произведения. Никитенко был в числе тех, кто прилежно следил за выходом новых глав. В своем дневнике (запись от 15 октября 1827 г.) он оставил подробный отзыв о третьей, где Онегин знакомится с Татьяной. Именно выход скромной деревенской барышни на первый план становится для Никитенко стимулом не только для того, чтобы более-менее целостно оформить первые фрагменты своего романа, но и для выпуска их в печать на суд публики. Восхищаясь Татьяной Лариной, он находит в ее образе идеальное совмещение двух начал, сочетание которых намеревался показать и сам: «исступление страсти и голос чистой невинности» [7. С. 60]. На примере собственного героя - именно героя, не героини, это для него принципиальная установка -Никитенко мыслил изобразить, как «великое, уже рожденное, уже созревшее в душе благородной, объем-лется с любовью и делается могущественным союзом сил» [8. С. 301].
Свой творческий замысел Никитенко четко осознавал существующим в русле литературной традиции. В письме к Керн он говорит об этом встраивании в общеэстетическое пространство на гуманистических началах: «Следуя духу писателей, достойных своей славы и благодарности людей, также собственному моему убеждению, я желаю писать о человеке и для человека» [8. С. 300]. Среди таких предшественников Никитенко называет Ж.-Ж. Руссо и его роман «Юлия, или Новая Элоиза», но оговаривает, что характер главных героев здесь слишком слаб и лишен твердости духа. С Руссо, во многом определившим в «Леоне» внешнюю патетику и претензию на изысканность выражения, он содержательно, скорее, спорит, следуя вблизи Пушкина и его «Евгения Онегина», в котором ясно увидел «живую картину современных нравов» [7. С. 60].
В своей «воздушной громаде» Пушкин «попытался обобщить нравственный опыт той эпохи, в которой он, человек и поэт, вынужден пребывать» [9. С. 16]. К подобному же обобщению со своих не поэтических, но философских позиций стремился и Никитенко. Роман в стихах, заключающий «дьявольскую разницу» по сравнению с привычной формой как лирики, так и эпоса, отвечал «на еще не сказавшийся определи-тельно запрос времени» [10. С. 325]. Новшество жанра пытался осуществить и Никитенко, желая написать «философский роман». Чуть позже рецензент «Телескопа», делая краткий обзор на публикацию второго отрывка из «Леона», укажет в нем на «новое, особенное направление, доселе не испытанное еще нашим романом, - направление философическое» [11. С. 299].
Интересно, что почти дословно слова этого отзыва повторяются в критическом отделе «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду», где опыт Никитенко выделен из состава альманаха «Северные цветы»: «... судя по отрывку, это будет, может быть, единый и единственный у нас опыт философического романа» [12. С. 119].
Имя главного героя Никитенко заимствует у Н.М. Карамзина, ассоциативно подкрепляя такой отсылкой ту роль, на которую он его ставит. Из юноши, «оставленного любовию и дружбою», автор по известному примеру моделирует позицию «рыцаря своего времени», намереваясь раскрыть «прекрасные возможности человека» [13. С. 475]. Но выдвижение имени в сам заголовок романа явно намекает уже на пушкинского Онегина, на спор с ним. Это «преимущество» Леона в названии произведения далее распространяется и на всю форму повествования - исповедь, выстраивающую по-пушкински очень своеобразные отношения между героем и автором. Начало «Евгения Онегина» полностью отдано герою, но после изложения мыслей «молодого повесы» в первой строфе бразды романа берет в свои руки всепроникающий голос автора. По точному определению А. С. Янушкевича, авторское слово Пушкина обладает «этико-фило-софским потенциалом, за которым открывается дух эпохи, своеобразие культурной жизни, напряженность исканий молодой русской интеллигенции» [14. С. 444]. Никитенко, как было отмечено выше, внешне организуя роман от первого лица, нравственно-философскую акцентуацию проводит именно властью автора. Играя с повествовательной формой - представляя читателю то отрывки из «памятной книжки» героя, то целиком его письмо, то устный рассказ одному из действующих лиц романа (уже в последующей публикации), - Ники-тенко оставляет неизменным сам строй речи, в котором мудрствование всегда является ее фундаментом. Лирическая философия Пушкина свободно и непринужденно «моделирует мир сознания Онегина, Ленского, Татьяны» [14. С. 444], у Никитенко же при подобной всеобъемлемости слова скрытого автора герои жестко подчинены и зависимы от направляющей их философской логики.
При всей всеохватности авторского присутствия Онегин как главный герой романа не теряет своей индивидуальности и не лишается самостоятельности, в то время как Леон фактически делается alter ego автора, эксплицитно выражая его мироощущение. Об автобиографической стороне своего героя Никитенко подробно рассказывает в уже цитировавшемся письме к Керн, непосредственно отождествляя себя с лицом, чьи философско-романтические излияния он передал ей в записках. Вероятно, отрывки, с которыми знакомилась Керн, тогда еще не представляли собой сколь-либо художественно обработанный материал, а к моменту публикации они все же обрели форму философской прозы, сохранив прочную связь с самочувствием самого их автора. При этом для определения всего идейного направления «Леона» и характера героя Ни-китенко использует смысл французского эпиграфа, которым Пушкин предварил публикацию первой главы
«Евгения Онегина», а затем - в отдельном издании - и всего романа. Это цитата из вымышленного «частного письма», собственноручно сочиненная поэтом: «Проникнутый тщеславием, он обладал, сверх того, еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, - следствие чувства превосходства, быть может мнимого» [15. С. 662].
Яркая характеристика героя, дающая «лишь одну из его возможных оценок» [16. С. 116], используется Никитенко как отправная точка в предполагаемом им пути нравственного воспитания Леона. В середине первого отрывка герой прямо признается в своей эгоистической природе, откровенно заявляя о себе в логике пушкинского эпиграфа: «Я человек гордый и свободный; независимость от всех отношений света и жизни - есть мой нравственный идеал» [17. С. 25]. Натура Леона изображена автором подчеркнуто романтически, но ожидаемое проявление в нем мятежа чувства и мысли, максимализма поступков заменяется философским устремлением к идеалу. Никитенко прямо опирается на пушкинский образ, когда рисует своего героя в полном сосредоточенном одиночестве, которое тот избирает совершенно сознательно. Отшельничество Леона оказывается сродни анахоретству Онегина, не случайно в нем даже присутствует Дж. Байрон. Английский поэт для никитенковского романтика «составляет лучшее удовольствие» [17. С. 20], являясь вообще в его текущей жизни главным знаком культуры. Поэзия Байрона заменяет герою возмущение собственной души, которое он должен укротить: «.звуки струн твоих суть стоны сердца человеческого, тоскующего и рвущегося под бременем своего неизъяснимого рока» [17. С. 20].
Уединение Леона - это бегство от недавнего прошлого, в котором случилась своя «мятежная борьба сердца с мыслию возвышенною», попытка смирить «бурные страсти», причинившие много боли и страдания: «Мне нужно уединение, неприступное для людей, чтобы дать утихнуть волнениям моего сердца, чтобы сосредоточить мои чувства и мысли в одну силу, нужную для понесения бремени жизни» [17. С. 17]. Как Онегин, он бежит от надоевшего ему общества и оказывается в глухом краю посреди первозданной природы. Описывая свое скромное жилище, Леон уточняет, что оно находится «в некотором отдалении от других, примыкает к подошве крутой горы, увенчанной печально зеленеющими соснами и елями» [17. С. 18]. Эта картина выполнена с прицелом на первую строфу второй главы пушкинского романа, где представлен «прелестный уголок» Евгения:
Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог. Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали сёлы... [15. С. 31].
Как и Онегина, Леона практически не трогает живописность местности, в которой он находится, более того, для него она абсолютно «скучна и безотрадна», как и сама жизнь. Но у Пушкина окружающий пейзаж вдохновлен и одушевлен поэтическими оптимизмом и
задором, самой красотой. Никитенко же всему этому
2 "
нарочито противопоставляет пессимизм2, который умертвляет картину русской зимы: «умершая природа, в своём белом саване» [17. С. 19]. Романтическое разочарование Леона окрашено в байронические краски «мировой скорби» и уныния, намекающие на Ман-фреда и Чайльд Гарольда, тогда как «русская хандра» Онегина - это «общее разочарование в себе, в свете, в окружающей жизни» [14. С. 442]. Пушкин разводит своего героя с байронической личностью, между ними «изначально пролегла некая пропасть» [9. С. 29], Ни-китенко же важно представить Леона поверженным героем-индивидуалистом, который хочет смирить страсти и делает попытку преодолеть разочарование. Оба автора изображают своих героев жаждущими, находящимися в сложном духовном поиске, но кардинальное отличие Онегина в том, что, «пройдя через сомнения, ошибки, испытания, он не успокоился» [14. С. 442], «ему суждено так и оставаться всю жизнь в том состоянии духовного одиночества, которое определено ему "горем от ума"» [9. С. 51]. Для него своеобразным утешением могла бы стать поэзия, но при условии, что она «будет осознана как высокое дело (курсив автора. -И.В., К.П.), действительно достойное того, чтобы посвятить ему свою единственную жизнь» [9. С. 51]. Ники-тенко как будто переосмысляет судьбу Онегина, не без простодушия показывая ясность того предмета, что прочертит цель всей жизни, обеспечит ищущему герою спокойствие и доставит удовлетворение - не потенциальная поэзия, а приложимая к жизни философия.
Поскольку вся речь в романе Никитенко формально целиком отдана главному герою, то именно из его впечатлений читатель должен собирать образ возлюбленной, как будто на равных заявленный уже в заглавии. Однако письмо к Маргарите, занимающее почти половину текста, практически никак не способствует ее персонификации (кроме шаблонных голубых глаз и каштановых волос). Излияние чувства, существенно разбавленное философскими рассуждениями, фокусирует внимание все так же на Леоне, чьи мысли сосредоточены в рамках изменчивости собственного состояния. В его любовном послании главной пытается сделаться углубленная рефлексия по поводу сердечной привязанности, но она растворяется в общем русле романтического самоанализа - признания вроде «сердце тобою полное, тобою одною чувствует» подчинены уже известной риторике героя: «я, кажется, довольно равнодушен к людям и презираю судьбу» [17. С. 28]. Никитенко точно следует своему плану относительно внутреннего развития Леона, согласно которому любовь «не должна составлять главного, единственного предмета; она не должна поглотить всего сердца - моего Героя» [9. С. 31]. При этом портрет влюбленного юноши построен Ники-тенко на основе его собственных впечатлений периода отношений с Керн. Эта связь реального чувства с по-
пыткой его вымысла особенно проявляется через деталь, которая наделена общей значимостью в его дневнике, а в романе обретает исключительность. Залогом доверия к Керн, которое, в свою очередь, обеспечивает постепенное тесное сближение с ней, Никитенко в числе прочего делает ее взгляд. Он пишет об этом в дневнике, фиксируя моменты свиданий: «Значение этих слов еще усиливалось тоном, каким они были произнесены, и взглядом, который их сопровождал» и «нельзя же в самом деле говорить так трогательно, нежно, с таким выражением в глазах - и ничего не чувствовать» [7. С. 47]. Именно силу влюбленного взгляда Никитенко ставит во главу угла при изображении чувственной трансформации Леона: «То, что ты сказала мне сим взором, как будто раскрыло во мне новый орган чувствования, как
А.С. Пушкин
Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной, В тревогах шумной суеты, Звучал мне долго голос нежный И снились милые черты. Шли годы. Бурь порыв мятежный Рассеял прежние мечты, И я забыл твой голос нежный, Твои небесные черты. В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои Без божества, без вдохновенья, Без слез, без жизни, без любви. Душе настало пробужденье: И вот опять явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь [18. С. 406-407]
Хотя Никитенко не выдерживает «сюжетной» структуры стихотворения, ткань его романа в общем и целом вбирает в себя принципы пушкинского изображения душевного восприятия прекрасного образа. История любовного переживания исполнена динамичной смены внутреннего состояния, носящей элегичный оттенок. Подобно поэтическому рисунку Пушкина, в тексте Никитенко представлена изменчивость самоощущения в строгой зависимости от приближения или отдаления нежного образа. Но если в стихотворении интенсивность чувства имеет четкую последовательность, обеспечиваемую эмоциональной градацией в нарастающем или нисходящем движении, то в романе ощущения героя не без влияния его философских интенций даны поэтическим нагромождением, это беспорядочная смесь переживаний.
будто сообщило душе моей новую способность ведения...» [17. С. 31].
На представленную Никитенко траекторию протекания любовного чувства «Евгений Онегин» повлиять не смог, поскольку поэт еще не представил образец письменного объяснения героя с Татьяной. Но в основе тех мест «Леона», где сконцентрировано прямое обращение влюбленного к Маргарите и дано непосредственное отражение любовного переживания, лежит другой пушкинский текст, а именно стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» (1825), вновь отсылающее к Керн. По канве лирического откровения Пушкина средствами философской прозы Никитенко как будто осмысляет свою историю встречи и нежного взаимоотношения с Керн, находя собственную параллель к каждой строфе:
А.В. Никитенко
Лирическая героиня Никитенко, как и у Пушкина, представлена в качестве воплощенного идеала, в котором каждая черта говорит об исключительности, необычайности и поразительности. Даже знаменитая поэтическая формула В. А. Жуковского «гений чистой красоты» находит в рефлексии Леона свой эквивалент, воплощаясь в форме особого чувствования героя - способности «ощущать себя гораздо выше, прекраснее, благороднее» [17. С. 31]. Общим в русле романтической экспрессии оказывается и признание за обожаемым образом свойств неземного существа с прямым или косвенным использованием эпитета «божественный». Письмо к Маргарите у Никитенко заканчивается, вернее, обрывается попыткой «выразить невыразимое», передать весь масштаб чувства: «знаешь ли ты, как я буду любить тебя? Нет! Ни один из смертных не может любить чище, пламеннее» [17. С. 36]. Но на этом излия-
Но роковая минуты всё разрушила: эта минута была та, в которую встретились взоры наши. Что ж было в сем слиянии очей? <.. > Мне казалось только, что в нем была такая жизнь и такая судьба, которых я еще не испытывал, что в нем заключалось всё, что было еще не испове-димым в собственном моем сердце. <.. > и в сем чувствовании, в сей способности я ощутил самого себя гораздо выше, прекраснее, благороднее [17. С. 31]
Я пошел от тебя, но твой образ сопутствовав мне как чистая совесть сопутствует праведнику в недре гроба [17. С. 32]
Я кажется слышу голос тебя призывающий. Я стараюсь припомнить себе и затвердить каждое мое движение - и пленительная томность голубых твоих очей, твоя сладостная улыбка, подобная улыбке ангела... [17. С. 35]
Я искал тебя в моем уединении. Я ощутил в первый раз сию ужасную пустоту; она первый раз глухим эхом, подобным стоном зловещей птицы, повторила моё воззвание: «Я один!» [17. С. 32]
Но Ты не оставляешь меня, твой образ преследует меня во глубины того мрака, где дух мой разрушив мечту счастья [17. С. 32]
Ты живешь в моей мысли, в моей совести, ты подобно Божеству невидимому, наполняешь всё существование моё и одушевляешь его какою-то новую жизнью, то тяжкою, то неизъяснимо сладостною [17. С. 34]
ния любви не прекращаются, они находят выход в третьей части «отрывков», снова возвращающей читателя к личным записям. И здесь после цепи небольших рассуждений по поводу нового своего состояния герой вновь обращается к возлюбленной, вторя последним строкам пушкинского стихотворения: «О, как чувствование сие животворит мою душу!» [17. С. 40]. Фрагмент романа завершается на тех же нотах воскресения души, хотя полноты счастья Леону достигнуть невозможно из-за постоянного напоминания о «скудном уделе моего существования» [17. С. 41].
Второй отрывок из романа, названный уже кратко «Леон, или Идеализм», с сохраняемой линией развенчания «предрассудков XIX века», был опубликован Никитенко в альманахе «Северные цветы» только спустя четыре года, т.е. в 1831 г. Он как будто по примеру Пушкина вынужденно растягивает печатание продолжения истории своего романтического героя. Символично появление новых фрагментов не просто в том издании, где появлялись отрывки из «Евгения Онегина», но именно под началом самого поэта, который за смертью А. А. Дельвига сам подготавливал последний (мемориальный) выпуск альманаха.
Очередной отрывок Никитенко начал с примечания, которое призвано пояснить художественную задачу автора - показать, что «человек только тогда знакомится с самим собою, когда начинает изучать внутреннюю жизнь духа» [17. С. 253]. Он признается в том, что его роман «уже близок к окончанию» и «здесь представляется на суд просвещенных читателей род пролога к оному» [17. С. 254]. Именно во втором отрывке приоткрывается фабульный занавес - дается фрагмент биографии Леона. Хронотоп рефлексии отнесен уже к периоду его детства с кратким изложением основ воспитания. Никитенко пытается воспроизвести процесс формирования сентиментально-романтической натуры, в которой все определяется двумя важнейшими чертами - склонность к мечтательству («Какая-то тихая задумчивость постепенно увлекала меня в иной мир») и чрезвычайная чувствительность («Я не мог видеть ни одной слезы другого без горького соучастия») [17. С. 259, 264]. При этом в развитии этих сторон особую роль сыграла литература - именно чтение стало цементирующим катализатором внутренней жизни героя: «Романы <...> раскрыли еще более сие чувствование, поджигая огонь насильственно, раздразнивая потребность сердца.» [17. С. 264]. И в этом портрете юного героя, почти достигшего «осьмнадцати лет», угадываются черты Владимира Ленского.
Во-первых, сближающим фактором выступает сама намеренная литературность образов. Пушкин не только создает поэтический ореол вокруг своего героя, но делает его облик цитатным, наполняет «повествование о нем серией явных или скрытых цитат из популярных произведений, которые тут же переосмысляются» [9. С. 65], - И.И. Дмитриев, П.А. Вяземский, К.Ф. Рылеев. Никитенко в образе своего Леона использует не столько конкретные литературные ассоциации, среди которых, например, шиллеровский Карл Моор, но весь художественный текст романтизма ставит источником его самочувствия.
При этом в сознании героя по законам романистики выстраивается и вся мировая история, запечатлевшая знаменитые события и достославные имена: «. там, в таинственном сумраке веков, облеченные грозным величием, боролись передо мною со жребием и толпою герои истины и чести» [19. С. 273]. Для Никитенко это способ обозначить идеалистический уклон или крен в начальной жизни героя, который, судя по всему, должен был трагически или, во всяком случае, драматически себя проявить в развитии его дальнейшей судьбы. Прямым намеком на такие обстоятельства и заканчивается весь отрывок: «Опыт скоро доказал мне, что и я действующее лицо в сей великой драме.» [19. С. 282].
Во-вторых, подхватывает Никитенко и университетскую сторону воспитания Ленского - геттингенского студента, приобщенность его к «высшим наукам», в том числе философским. Он помещает своего героя в столичный университет, олицетворяющий «пучину глубокой умственной жизни», которая должна отрезвить юношескую голову и вынести из «тихой сени фантастических грез» [19. С. 272]. Но как Ленский «не стал настоящим кантианцем» [20. С. 110], не сделался ученым мужем, определив для себя лишь один философский вопрос - «цель жизни нашей», так и Леон не избавился от мечтательства. Обучение в университете придало его грезам новое направление - заставило задуматься о собственном предназначении, которое он связывает совсем не с «поприщем гражданской жизни» [19. С. 271] - эта стихия служения кажется ему рабством и почти самоубийством, но интуитивно предугадывает для себя «что-то великое». Университетская мудрость обозначила в рефлексирующем сознании юноши роковую двойственность: с одной стороны, его начала «снедать томительная, жгучая жажда нравственной деятельности», а с другой - он «не сознавал в себе никакого определенного назначения» [19. С. 274]. Это состояние неопределенности, неумение найти применения своим силам предвосхищает появление в русской литературе герценовского Владимира Бельтова, который тоже выходит из «шинели» Ленского.
Герой Никитенко, как и Ленский, чуждаясь обыденности, туманно мыслит свою будущность в гордом и самоотверженном исполнении какого-то высокого долга: «. мы успехами образованности искупим ужас народов, и потомство в юном Властителе ветхих племен не увидит варвара!..» [19. С. 278]. Автор ставит юношу - представителя нового поколения, которым тот и сам себя ясно сознает («Таинственно, но верно совершается в новом поколении нравственный переворот, являются новые понятия и нужды, закипают новые страсти») [19. С. 278], - в той же позиции распутья, в какой Пушкин прочерчивает судьбу Ленского. Поэт в конце шестой главы представил два варианта возможного осуществления жизненного пути героя: «великий человек, заслуживший "благословение племен", и скромный деревенский обыватель» [9. С. 76]. Никитенко оставляет для Леона две подобные же возможности. С одной стороны, над его героем довлеет (и он это хорошо понимает) факт его принадлежности к степным дворянам - родился и вырос «среди людей, которые живут сердцем только тогда, когда ссорятся друг с другом, а умом, когда
сочиняют векселя, свадебные записи и духовные завещания» [19. С. 276-277]. Все это знак того обыкновенного мира, от которого Леон мысленно бежит, который всем сердцем презирает. Не случайно в его автобиографии содержится описание того, как его мать, получившая воспитание в «одном из тех заведений столицы, где юное поколение россиянок <...> в тишине расцветало, чтобы тонкою образованностью ума, вкуса и сердца со временем смягчить суровые души мужей-скифов» [19. С. 265], должна была попасть в круг
А.С. Пушкин
Господ соседственных селений Ему не нравились пиры; Бежал он их беседы шумной. Их разговор благоразумный О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне, Конечно, не блистал ни чувством, Ни поэтическим огнем, Ни остротою, ни умом, Ни общежития искусством [15. С. 36]
С другой стороны, Никитенко через все те же меч-тательство и чувствительность героя показывает его устремленность в сферу идеального, высокого, которая должна открыть юному порыву широкий горизонт действий: « .мне хотелось быть человеком: ибо мысль о достоинстве человеческого рода, как ясная звезда любви на утреннем небосклоне, сияла лучшим блеском среди юношеских моих помыслов» [19. С. 275]. Он остается романтиком, и уже в третьем отрывке из романа Никитенко показывает, как мучительно на героя действует обозначившееся в молодые годы нравственно-философское раздвоение.
Последний отрывок, уже совсем небольшой по объему и с тем же названием, был опубликован за год до выхода первого отдельного издания «Евгения Онегина» - в «Невском альманахе» за 1832 г. Этот фрагмент Никитенко разделил на две части, объединив их своеобразным предисловием, в котором к читателю обращается человек уже разочарованный, претерпевший кораблекрушение «в опасном море жизни» [21. С. 137] и ныне вспоминающий о своем горестном прошлом. Первая часть продолжает повествование о юноше, который начинает уже серьезно «вопрошать себя о судьбе и назначении человека» [21. С. 138], но он по-прежнему не умеет «согласовать своих обширных притязаний с законами жизни» [21. С. 138]. Никитенко словно прочерчивает путь Владимира Ленского, каким он мог бы быть, если бы надеждам и замыслам не помешала смертельная дуэль, ведет его по наметившейся в романе траектории ожидаемого разлада между мечтой и действительностью. Нажимая на поставленные Пушкиным акценты в изображении героя, связанные со склонностью забавлять «мечтою сладкой / Сомненья сердца своего» [15. С. 34], он приводит к тому решительному моменту, когда «ум, еще в сужденьях зыбкой», сталкивается с «железным царством эмпиризма» [21. С. 142]. С Леоном происходит то, от чего Онегин снисходительно уберегал Ленского, не мешая «его ми-
совершенно чуждых ей людей, для которых существовали только «тревоги житейских нужд» и «волнение страстей грубых». Герой Никитенко явно противопоставляет Петербург как олицетворение просвещения ума и сердца и степную деревню как символ необразованности и дикости. В портрете отца Леона содержится однозначная аллюзия на ярко созданную Пушкиным бытовую картину провинциальной жизни, в которой оказывается и которой сторонится Ленский:
А. В. Никитенко
нутному блаженству» - рушится его вера в «мира совершенство». Очень схематически Никитенко показывает, как на «пламенную душу», «поэтическое состояние духа» его героя, который выбрал для себя «наслаждения умственного созерцания», «сумрак фантазии» и «венец поэзии» [21. С. 141-142], обрушивается мир прозы. В маленьком отрывке происходит пробуждение ото сна, когда Леон «с ужасом видит себя низринутым» в обыденность, где «вещи борются и гибнут, возрождаются из праха, чтобы снова бороться и снова гибнуть» [21. С. 142]. Это состояние невольного и мучительного соприкосновения с житейской суетой: «.к сожалению, я, как и все люди, был сын земли; скованный как звено, с сонмом существ мыслящих, я должен был разделять их жребий - и жребий их - глупости и злополучия» [21. С. 142].
Вторая часть отрывка представляет лаконичное рассуждение героя на тему «человек и толпа». Не желая расстаться с идеалом, Леон выносит себе «кровавый приговор вечного отчуждения от людей» [21. С. 144]. Такое положение со всей очевидностью возвращает читателя к ситуации самого первого отрывка, где обрисовано то же сознательное отшельничество, удаление личности от мира. Установить сюжетную последовательность между двумя фрагментами затруднительно, так как нет никаких знаков, указывающих на зависимость (сменяемость, преемственность) их друг от друга в составе общего целого (как, например, разные главы в составе романа). Но явная связь между ними говорит о том, что, возможно, Никитенко переработал начальный материал, сохранив в качестве центра мотив уединения, бегства от общества, вынужденного одиночества. Здесь «онегинский след» уже теряет свою явную очерченность, но для развития проблемы противопоставленности одной выдающейся личности остальной массе автор прибегает к другому произведению Пушкина - стихотворению «Чернь» (1828), позже переименованному в «Поэт и толпа».
Отец мой мало наблюдал за моим поведением; его жизнь была не иное что, как длинное сцепление обедов и ужинов, хозяйственных распоряжений об отсылке процентов в банк, маленьких тяжеб и мировых сделок с соседями и возгласов о поправлении крестьян, трудных временах и торговом деспотизме англичан [19. С. 265]
Рассуждение героя вырастает из перифраза пушкинского стихотворения. Уже первый абзац задает образ алчущей толпы, которая себе во благо просит дар «небесного избранника»: «Толпа согласится признать в вас силы: они ей будут нужны, и она потребует их в помощь себе; но когда свершится ваш жребий, и вы падете, - она первая, безумным смехом своим, возмутит мир последнего вашего часа.» [21. С. 143]. Так же, как у Пушкина, толпа здесь - это не просто безвольная масса, коснеющая в бездействии, но сила движущая, способная в своем внутреннем брожении сотворить очень многое. В стихотворении ее «лица общее выраженье» собирается из множества пороков («малодушны», «коварны», «бесстыдны, злы, неблагодарны», «клеветники, рабы, глупцы»), в отрывке же постулируется главное губительное для экзальтированной личности свойство - искажать нравственный облик своего одинокого противника: «Ваше сердце будет дышать чистою, священною любовью к человечеству, а вам припишут замыслы низкого обманщика, честолюбца...» [21. С. 144].
При этом у Пушкина толпе конкретно противостоит поэт как «божественный посланник», а Ники-тенко качество протагониста расширяет и выдвигает на первый план гения вообще с идеалистическим уклоном. Это исключительная по своей одаренности (умственной и душевной) романтическая личность, в которой «дышит чистая, святая любовь к человечеству» [21. С. 144]. Автором выдерживается все та же логика столкновения идеала и действительности, но если в стихотворении утверждается небрежение к толпе («Довольно с вас, рабов безумных!») и провозглашается высокое самостояние поэта («Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв») [22. С. 142], то в отрывках из несостоявшегося романа звучит не только неизбежность посягательства, но и закономерность подчинения гения прихоти массы: «И как все доблестное, все прекрасное уступает здесь натиску противоборствующих сил!» [21. С. 146]. Для иллюстрации этой печальной мысли герой - с памятью об
образе Ленского - дает пример людей, полных «в юности своей идеями высокими, отважных замыслами, благородных по сердцу и целям своим», но «кипящие волны обхватывали их, мало по малу, со всех сторон и наконец уносили в ту же пучину, в коей тонет толпа» [21. С. 146].
По Никитенко, это низвержение гения означает еще и освобождение от идеализма, от тех иллюзий, что заслоняют мир от личности, личность от мира, и задача избранника, в свою очередь, соблюсти баланс, остановиться на середине, сохраняя как что-то лучшее из своей изначальной сущности, так и нечто новое, вторгнувшееся извне. Все это находится в соответствии с никитенковской концепцией синтеза идеального и действительного в искусстве, причем в качестве того автора, что воплотил эту гармонию, критик единственно видел именно Пушкина. Но для ищущего героя его романа это столкновение с толпой, конечно, должно было ощущаться как подлинная жизненная драма, ключ к преодолению которой предполагался в философии, а пока ему в своем прекраснодушии оставалось только задаваться риторическим вопросом: «К чему заводит толпа сию кровавую прю с гением человечества, благотворящим ей тою же самою истиною и доблестью, на кои поднимает она святотатственную свою руку?..» [21. С. 146].
Таким образом, неоконченный роман Никитенко «Леон», который должен был представить, по замыслу автора, экзальтированную личность в ее постепенном движении от идеализма к синтезу романтического и реалистического начал, наследует пушкинскую логику изображения «героя времени». Прежде всего, пример «Евгения Онегина» позволил Никитенко широко (хотя и фрагментарно) обозначить проблему поиска, выбора и самоопределения молодого интеллигента. Отталкиваясь от Пушкина, он строил образ своего героя в сочетании черт Онегина и Ленского, при этом отдавая преимущество философскому (или умозрительному) характеру его развития. Для Никитенко важным также оказалось собственно лирическое творчество поэта, в котором объемно представлено осмысление тем любви и творческой индивидуальности.
Примечания
1 Сам Никитенко находил в предложениях Керн лишь литературное подражательство: «.она придает себе характер, который, мне кажется, составила из всего, что почерпнуло ее воображение из читанного ею» [7. С. 49].
2 Ср. описание местности в одним из дней совместной прогулки Никитенко с Керн из его дневника: «После нескольких лет, проведенных в Петербурге, я отчасти уже привык к картинам суровой здешней природы. Мне уже не такими скучными кажутся эти низменные то песчаные, то болотистые равнины, эти печальные, однообразные ряды сосен и елей, эти быстрые перемены в погоде, то ясной и тихой, то мрачной и бурной. Улыбке этой природы нельзя доверять, как улыбке счастья» [7. С. 52].
Список источников
1. Берков П.Н. Из истории русского вертеризма: (Беллетристические опыты А.В. Никитенки) // Известия АН СССР. Отд. обществ. наук. 1932. № 9. С. 851-858.
2. Гончарова Н.В. Библиотека А.В. Никитенко как репрезентант его творческой и профессиональной деятельности : дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2017. 303 с.
3. Жилякова Э.М., Павлович К.К. А.В. Никитенко - читатель и критик романа И.А. Гончарова «Обломов» // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2020. № 68. С. 243-257.
4. Волков И.О., Жилякова Э.М. «...Представляет живую картину современных нравов»: А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин» // Болдинские чтения : международная научная конференция, Большое Болдино, 07-09 сентября 2021 г. Н. Новгород : ННГУ им. Н.И. Лобачевского, 2022. С. 188-213.
5. Волков И.О., Жилякова Э.М. А.В. Никитенко - читатель и критик романа А.И. Герцена «Кто виноват?» (по материалам библиотеки профессора) // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2022. № 77. С. 145-168.
6. Краснов Г.В. Александр Васильевич Никитенко / Г. В. Краснов, Л.М. Щемелёва // Русские писатели, 1800-1917 : биографический словарь. М., 1999. Т. 4. С. 297-302.
7. Никитенко А.В. Дневник. Л. : ГИХЛ, 1955. Т. 1. 541 с.
8. Письма А.П. Керн к А.В. Никитенко и А.В. Никитенко к А.П. Керн // Керн А.П. Воспоминания. Дневник. Переписка. М. : Правда, 1989. С. 288-302.
9. Кошелев В.А. «Онегина воздушная громада». СПб. : Академический проект, 1999. 284 с.
10. Иванов Вяч. И. Роман в стихах // Собрание сочинений : в 4 т. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 324-329.
11. Летописи отечественной литературы // Телескоп. 1832. № 2. С. 295-313.
12. Критика // Литературные прибавления к Русскому инвалиду. 1832. № 15. 20 февраля. С. 118-120.
13. Лотман Ю.М. Карамзин Николай Михайлович // Русские писатели, 1800-1917: биографический словарь. М. : БРЭ, 1992. Т. 2. С. 470-477.
14. Янушкевич А.С. История русской литературы первой трети XIX века : учеб. пособие. М. : Флинта, 2013. 748 с.
15. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 16 т. М. ; Л. : АН СССР, 1937. Т. 6. 700 с.
16. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л. : Просвещение, 1983. 414 с.
17. Никитенко А.В. Леон и Маргарита, или Предрассудки XIX века // Полевые цветы. СПб., 1928. С. 17-41.
18. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 16 т. М. ; Л. : АН СССР, 1949. Т. 2, кн. 1. 606 с.
19. Никитенко А.В. Леон, или Идеализм // Северные цветы. СПб., 1831. С. 253-282.
20. Мурьянов М.Ф. Портрет Ленского // Вопросы литературы. 1997. № 6. С. 102-122.
21. Никитенко А.В. Леон, или Идеализм // Невский альманах. СПб., 1832. С. 137-147.
22. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 16 т. М. ; Л. : АН СССР, 1948. Т. 3, кн. 1. 700 с.
References
1. Berkov, P.N. (1932) Iz istorii russkogo verterizma: (Belletristicheskie opyty A.V. Nikitenki) [From the history of Russian Wertherism: (Fictional experiments of A.V. Nikitenko)]. Izvestiya ANSSSR. Otd. obshchestv. nauk. 9. pp. 851-858.
2. Goncharova, N.V. (2017) Biblioteka A.V Nikitenko kak reprezentant ego tvorcheskoy i professional'noy deyatel'nosti [Library A.V. Nikitenko as a representative of his creative and professional activities]. Philology Cand. Diss. Tomsk.
3. Zhilyakova, E.M. & Pavlovich, K.K. (2020) Aleksandr Nikitenko as the Reader and Critic of Ivan Goncharov's Oblomov. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya — Tomsk State University Journal of Philology. 68. pp. 243-257. (In Russian). doi: 10.17223/19986645/68/11
4. Volkov, I.O. & Zhilyakova, E.M. (2022) ["...Presents a vivid picture of modern morals": A.V. Nikitenko as a reader and critic of the novel Eugene Onegin by A.S. Pushkin]. Boldinskie chteniya [Boldino Readings]. Proceedings of the International Conference. Bolshoye Boldino. 0709 September 2021. Nizhny Novgorod: Lobachevsky Nizhny Novgorod State University. pp. 188-213. (In Russian).
5. Volkov, I.O. & Zhilyakova, E.M. (2022) Aleksandr Nikitenko as a reader and critic of the novel Who Is to Blame? by Alexander Herzen (On the material of the professor's library). Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya — Tomsk State University Journal of Philology. 77. pp. 145-168. (In Russian). doi: 10.17223/19986645/77/7
6. Krasnov, G.V. & Shchemeleva, L.M. (1999) Aleksandr Vasil'evich Nikitenko. In: Nikolaev, P.A. (ed.) Russkiepisateli, 1800—1917: biograficheskiy slovar' [Russian Writers, 1800-1917: Biographical dictionary]. Vol. 4. Moscow: Bol'shaya Rossiyskaya entsiklopediya. pp. 297-302. (In Russian).
7. Nikitenko, A.V. (1955) Dnevnik [Diary]. Vol. 1. Leningrad: GIKhL.
8. Kern, A.P. (1989) Vospominaniya. Dnevnik. Perepiska [Memories. Diary. Correspondence]. Moscow: Pravda. pp. 288-302.
9. Koshelev, V.A. (1999) "Onegina vozdushnaya gromada " ["Onegin's air mass"]. Saint Petersburg: Akademicheskiy proekt.
10. Ivanov, V.I. (1987) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 4. Brussels: Foyer Oriental Chretien. pp. 324-329.
11. Teleskop. (1832) Letopisi otechestvennoy literatury [Chronicles of Russian Literature]. Teleskop. 2. pp. 295-313.
12. Literaturnye pribavleniya k Russkomu invalidu. (1832) Kritika [Criticism]. Literaturnyepribavleniya kRusskomu invalidu. 15. 20 February. pp. 118-120.
13. Lotman, Yu.M. (1992) Karamzin Nikolay Mikhaylovich. In: Nikolaev, P. A. (ed.) Russkie pisateli, 1800—1917: biograficheskiy slovar' [Russian Writers, 1800-1917: Biographical dictionary]. Vol. 2. Moscow: BRE. pp. 470-477. (In Russian).
14. Yanushkevich, A.S. (2013) Istoriya russkoy literatury pervoy treti XIX veka [History of Russian Literature of the First Third of the 19th Century]. Moscow: Flinta.
15. Pushkin, A.S. (1937) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 6. Moscow; Leningrad: USSR AS.
16. Lotman, Yu.M. (1983) Roman A.S. Pushkina "Evgeniy Onegin": Kommentariy [Alexander Pushkin's novel Eugene Onegin: Commentary]. Leningrad: Prosveshchenie.
17. Nikitenko, A.V. (1928) Leon i Margarita, ili Predrassudki XIX veka [Leon and Margarita, or Prejudices of the 19th century]. Polevye tsvety. pp. 17-41.
18. Pushkin, A.S. (1949) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 2. Book 1. Moscow; Leningrad: USSR AS.
19. Nikitenko, A.V. (1831) Leon, ili Idealizm [Leon, or Idealism]. Severnye tsvety. pp. 253-282.
20. Mur'yanov, M.F. (1997) Portret Lenskogo [A portrait of Lensky]. Voprosy literatury. 6. pp. 102-122.
21. Nikitenko, A.V. (1832) Leon, ili Idealizm [Leon, or Idealism]. Nevskiy al'manakh. pp. 137-147.
22. Pushkin, A.S. (1948) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 3. Book 1. Moscow; Leningrad: USSR AS.
Информация об авторах:
Волков И.О. - канд. филол. наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Национального исследовательского Томского государственного университета (Томск, Россия). E-mail: wolkoviv@gmail.com
Павлович К.К. - канд. филол. наук, доцент кафедры русского языка как иностранного Национального исследовательского Томского государственного университета (Томск, Россия). E-mail: pavlovitch.cristina@yandex.ru
Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.
Information about the authors:
I.O. Volkov, Cand. Sci. (Philology), associate professor, National Research Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation). E-mail: wolkoviv@gmail.com
K.K. Pavlovich, Cand. Sci. (Philology), associate professor, National Research Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation). E-mail: pavlovitch. cristina@yandex.ru
The authors declare no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 10.10.2022; одобрена после рецензирования 06.05.2023; принята к публикации 08.09.2023.
The article was submitted 10.10.2022; approved after reviewing 06.05.2023; accepted for publication 08.09.2023.
