CC BY
76
ология Восточноевропейской лесостепи. Пенза, 2003. С. 234-252.
7. Козловская М. В. Некоторые аспекты антропологических исследований скелетных материалов из Власовско-го могильника // Проблемы археологии бассейна Дона. Воронеж: Изд-во ВГПУ, 1999. С. 79-87.
8. Котова Н. С. Неолитизация Украины. Луганск: Изд-во «Шлях», 2002. 267 с.
9. Лаврушин Ю. А., Спиридонова Е. А., Сулержицкий Л. Д. Геолого-палеологические события севера аридной зоны за последние 10 тыс. лет //Проблемы древней истории Северного Прикаспия. Самара: Изд-во СамГПУ, 1998. С. 40-65.
10. Сидоров В. В. Волосовская культура во II тыс. до н.э. // Тверской археологический сборник. 1998. Вып. 3. С. 322-331.
11. Синюк А. Т. Бронзовый век бассейна Дона. Воронеж: Изд-во ВГПУ, 1996. 351 с.
12. Спиридонова Е. А., Алешинская А. С. Периодизация неолита - энеолита Европейской России по данным палинологического анализа // Российская археология. 1999. № 1. С. 23-34.
13. Ставицкий В. В. О культурной принадлежности при-мокшанских памятников с гребенчато-накольчатой ке-
рамикой // Тверской археологический сборник. 1998. Вып. 3. С. 281-287.
14. Ставицкий В. В. Каменный век Примокшанья и Верхнего Посурья. Пенза,. 1999. 196 с.
15. Ставицкий В. В. Энеолитическое поселение Русское Труево 1 на Верхней Суре // Археологические памятники Оренбуржья. Оренбург: Изд-во ОГПУ, 2001. Вып. 5. С. 20-37.
16. Ставицкий В. В., Хреков А. А. Неолит - ранний энеолит лесостепного Посурья и Прихоперья. Саратов: Изд-во СГУ, 2003. 167 с.
17. Ставицкий В. В., Челяпов В. П. Керамика с ямчато-жемчужной орнаментацией на Верхней Суре и Мокше // Археологические памятники Среднего Поочья. Рязань, 1997. Вып.6. С. 94-103.
18. Формозов А. А. Проблемы этнокультурной истории каменного века на территории европейской части СССР. М.: Наука, 1977. 143 с.
19. Халиков А. Х. Чирковская культура // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. Археология СССР. М.: Наука, 1987. С. 136-139.
20. Хреков А. А. К вопросу о памятниках финальной бронзы Волго-Донского лесостепного междуречья // Археология Саратовского края, Охрана и исследования в 2001 году. Саратов, 2003. Вып. 5. С. 103-128.
УДК 947
НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ МЕНТАЛИТЕТА В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ КРЕСТЬЯНОВЕДЕНИИ
О. А. СУХОВА
Пензенский государственный педагогический университет им. В. Г. Белинского Кафедра новейшей истории России и краеведения
В статье предпринимается попытка анализа современного состояния социально-психологического/ «ментального» измерения истории российского крестьянства. На основе привлечения широкого круга научной литературы автор приходит к выводу о завершении в целом этапа методологических поисков в рассматриваемой сфере. Изучение процесса эволюции содержания «картины мира», когнитивной карты крестьянства постепенно выходит за рамки теоретических и терминологических споров, одновременно открывая российскому крестьяноведению новые горизонты познания.
В условиях изменения теоретико-методологической парадигмы всей системы гуманитарного знания в современной России «первой проблемой исторического исследования» (а не просто подходом или методикой) был признан менталитет, и эта тема становится крайне востребованной, появляется мода на аналогичное понятие, которая вдруг обнаружила самое непосредственное отношение к задачам «возрождения духовной жизни нашей страны» [16. С.16, 20].
Научная практика употребления терминологии потребовала от исследователей незамедлительной дефиниции этого, как казалось, претендовавшего на значение научного откровения, понятия, позиционирования его по отношению к «привычным» категориям, скажем, общественному сознанию или общественной психологии. Первые объяснительные модели отличались определенной «размытостью» границ понятийного аппарата, что считалось даже безусловным достоинством категории, позволявшим выявить «то общее, что объединяет сознательное и бессознательное,
рациональное и интуитивное, общественное и индивидуальное, теоретическое и практическое» [8. С.23]. В другом случае понятие «менталитет» ограничивалось лишь рамками миропонимания и самосознания той или иной социальной группы, прежде всего в инструментальном своем выражении (как основа формирования поведенческих стереотипов) [16. С.9].
Подобная ситуация своего рода «терминологических вывихов» отчасти объясняется длительной практикой замалчивания, игнорирования отечественной историографией необходимости изучения факторов социально-психологической направленности. Лишь в начале 90-х гг. ХХ в. в ИРИ РАН была создана группа по изучению, а впрочем, скорее для адаптации мирового опыта применительно к российской истории. Итогом деятельности данного научного объединения стала публикация в 1994 г. сборника статей «Мировосприятие и самосознание русского общества» [9]. С целью ознакомления научной общественности с исследованиями в сфере «mentalite» в Москве в 1993-94 гг.
состоялось несколько конференций. Своего апогея мода на «менталитет» достигла на рубеже ХХ и XXI веков, но была ли создана исчерпывающая понятийная практика?
По всей видимости, нет, если в качестве основной гносеологической проблемы современности предлагается констатация отсутствия в отечественной науке целостной концепции менталитета, так как «исследования экономической и социальной истории, по существу, остаются никак не связанными с исследованиями истории духовной жизни». А ведь именно «мировосприятие и культурная традиция, религия и психология - вот та среда, в которой всегда и с необходимостью выплавляются реакции людей на стимулы их поведения» [4. С.68].
С уверенной подачи А. Я. Гуревича категория «mentalite» становится новой формой общественного сознания со всеми вытекающими отсюда последствиями, вот только ее позиция, статус, функциональное значение в структуре последнего остаются по-прежнему «тайной за семью печатями». Так, анализируя творчество Люсьена Февра, А. Я. Гуревич провозглашает утверждение в научных сферах новой истории - истории «потаенных мыслительных структур, которые присущи всем членам данного общества». По мнению историка, именно в силу «их универсальной распространенности и, главное, неосознанности, присущего им автоматизма, эти формы общественного сознания не контролируются их носителями и действуют в них даже и помимо их воли и намерений» [4. С.48], а следовательно, являются в высшей степени могущественными, ибо формируют социальное поведение людей. Как можно заметить, А. Я. Гуревич умышленно избегает употребления термина «коллективное бессознательное», предпочитая ему аналогичное «неосознанное», что, по словам автора, придает понятию большую научность и позволяет приглушить мистическое звучание.
И все же, несмотря на, казалось бы, вопиющую противоречивость и неустойчивость объяснительной модели в концепции «менталитета», в современном обществознании последний рассматривается как одна из базовых характеристик, без которой общество не может существовать в виде качественно определяемой целостности, а следовательно, является системообразующим фактором цивилизации.
Предлагая интерпретировать ментальность как «непрерывный опыт (память) социума, цепь опытов поколений», передающийся «в виде врожденных психических, логических, лингвистических и других образов и структур», И. Е. Кознова подчеркивает неизменно определяющее влияние ментальных установок на характер и особенности исторического процесса [7. С.13].
В контексте возрождения и адаптации в современных отечественных гуманитарных науках психоаналитической традиции многие понятийные ее составляющие извлекаются из общего багажа научных терминов социальной психологии. По мнению таких авторов, как А. П. Бутенко и Ю. В. Колесниченко, менталитет является определенным социально-психологическим
состоянием субъекта - нации, народности и т.д., своего рода отпечатком, причем не в «памяти народа» (как у И. Е. Козновой), а в его подсознании результатов «длительного и устойчивого воздействия этнических, естественно-географических и социально-экономических условий проживания субъекта менталитета» [2. С.94].
Итак, исходя из заданных терминологических посылок, основной проблемой всего комплекса обществоведческих дисциплин - истории, философии, психологии, социологии и т. д. в деле изучения «mentalite» становится необходимость «расшифровки» социокода, перевода «бессознательных» по своему характеру комплексов архетипов на «доступный» для мыслительной деятельности язык. но ведь менталитет «молчалив», а поведенческие характеристики невозможно адекватно интерпретировать, не используя для этих целей хотя бы частично представленные в сознании субъекта конструкции. Речь идет, таким образом, о структурировании содержания менталитета, как оказалось, гораздо более сложного, многоуровневого понятия. Столь значительная притягательность термина для современных исследователей должна выражаться, на наш взгляд, не в особой аморфности и разнонапол-няемости, используемой в угоду «новоязу» постмодернистской эпохи, а в необходимости соотнесения и обобщения опыта, воспроизводимого в течение всех предыдущих этапов развития человеческого знания, дабы опять не оказаться в состоянии «теоретического безвременья» и не столкнуться лицом к лицу с проблемой циклического возрождения уже основательно подзабытого категориального аппарата и структурных элементов методологического анализа.
Формирование особенностей характера, душевного склада людей, групп и общностей (словом то, что составляет предмет изучения социальной психологии) в исторической ретроспективе своими корнями уходит в эпоху складывания той или иной этнической общности, когда в национальном самосознании возникают и закрепляются архетипические (т. е. изначальные или прологические) представления, опосредующие уникальность и самобытность последнего, «наш умственный и духовный строй» в целом. Функциональное значение этих «глубинных структур» социальной психики в ходе развития человеческого общества чрезвычайно велико: они обеспечивают процесс социокультурной идентификации, создавая, так сказать, «бюро» реакций на возможные угрозы состоянию социального гомеостаза. Менталитет, таким образом, определяет и «опыт», и поведение (и рефлексивные акты, и социальное поведение). Поэтому попытки ограничения данной категории рамками «коллективного бессознательного» суть ошибочные утверждения. Априори существовавшие формы сознания (или подсознания) являются ключевыми компонентами понятия «менталитет», но отнюдь не исчерпывают всего содержания. наряду с этим объективно неизменным уровнем, безусловно, существуют «подвижные» структуры, содержание которых объясняется совмещением и соотнесением социальных представлений и индивидуального
восприятия, иррациональных и рациональных процессов. Объем получаемой информации в структурах социальной памяти непрерывно возрастает, и какая-то менее значимая в данный момент часть ее вытесняется в сферу бессознательного; вытесняется, но не уничтожается полностью, а сохраняется в качестве защитных комплексов на случай возникновения ситуации социокультурных диспропорций.
Поэтому в ряду важнейших направлений анализа менталитета в историческом контексте следует выделить прежде всего оценку соотношения в нем рефлекторной (рациональной) и нерефлекторной (иррациональной) форм. А способность суждения масс (умение рефлексировать по поводу фактов и событий действительности и артикулировать, т. е. передавать в языке результаты собственной рефлексии), мера критичности, самостоятельности мышления в системе базовых компонентов анализа дополняются характеристикой эмоционально-психологического самочувствия, трактуемого в терминах «настроений» и «переживаний» (по Б. А. Грушину).
Все вышеизложенное подводит нас к мысли о том, что менталитет суть национальный метод познания действительности, способ приобретения, переработки (перевода), оценки и хранения информации, получаемой обществом, по своему морфологическому содержанию отличающийся уникальностью и неповторимостью по сравнению с другими социумами. Это своего рода несущая конструкция в структуре общественного сознания, задающая направление социокультурной динамики и продуцирующая особенности процесса отражения.
Для того чтобы избежать некоторой недосказанности, неопределенности при дефиниции понятия менталитета, А. Я. Гуревич предложил заменить его категорией «картина мира», эвристическая ценность которой, по его мнению, сомнений не вызывает. Прогнозируя возможные методологические изменения, автор лишь приветствует переход от истории ментальностей к культурно-антропологически ориентированной истории, понимаемой им как история картин мира [4. С.289].
Сосуществование в исследовательской практике однотипных, нередко используемых как синонимы понятий, с одной стороны, требует размежевания и уточнения их смыслосодержания, а с другой - нацеливает на поиск общего корня, единой основы, позволяющей устранить противоречие, возникшее в сфере терминологии. Так, согласно концепции О. Г. Усенко, такие категории, как общественное сознание и социальная психология, взаимодействуют лишь посредством группового и массового сознания. С другой стороны, структура менталитета охватывает собой и картину мира, и стиль мышления, и кодекс поведения [17. С.30, 38].
Подобное определение структуры менталитета приобретает достаточно устойчивое выражение в трудах современных исследователей. Содержание менталитета детерминируется, как правило, посредством проекции его фундаментального основания - сферы «коллективного бессознательного». В этом случае
внимание исследователей сосредоточено на установках, лежащих в основе концепции мироздания (отношение к окружающему миру), соответствующем наборе ценностей и системе универсальных модификаций и воплощений сознания [6. С.14].
Примирить ментальный и психологический подходы в исторических исследованиях попытался И. Г. Дубовый. В одной из своих статей он предлагает определять менталитет как специфику психической жизни представляющих конкретную культуру (субкультуру) людей, детерминированную экономическими и политическими условиями жизни в историческом аспекте. Представляются весьма перспективными рассуждения автора по поводу содержания менталитета, базовыми элементами которого называются представления о знаниях и верованиях и архетипы бессознательного [5. С.17.].
Подводя некий промежуточный итог рассмотрению процесса становления терминологической практики «mentalite», необходимо обратить внимание на два момента: положение менталитета в структуре общественного сознания определяется обыденным уровнем восприятия действительности, что признается большинством исследователей, а также на тот факт, что задача выяснения соподчиненности и сопряженности терминов менталитет и социальное представление решается все же в сторону поглощения первого вторым, в этом отношении социальное представление выступает более общим понятием, охватывающим все уровни познания.
С другой стороны, продолжает находить своих сторонников концепция психологического объяснения массовой социальной динамики. В этом случае фактором, детерминирующим поведение больших масс людей, выступает массовое сознание. В частности, в работе Д. В. Ольшанского данная категория характеризуется как совпадение в какой-то момент (совмещение или пересечение) основных и наиболее значимых компонентов сознания большого числа весьма разнообразных «классических» групп общества (больших и малых), однако оно несводимо к ним. Это новое качество, возникающее из совпадения отдельных фрагментов психологии деструктурированных по каким-то причинам «классических» групп. Структура массового сознания, по мнению автора, представлена первичным эмоциональным и вторичным рациональным уровнями, однако в силу недостаточной специфичности источников своего появления и неопределенности самого своего носителя массовое сознание носит в основном обыденный характер [12. С.20-21]. В монографии Д. В. ольшанского найдено обоснованное решение проблем анализа механизмов формирования массы как социального носителя массового сознания; реконструкции основных психологических характеристик «человека в массе»; характеристики форм массового поведения, типологии толп и агрессивного поведения масс, условий возникновения агрессии и т. д. Скажем, к факторам, обусловившим особенности массовой психологии русских, в том числе постоянное воспроизводство циклических колебаний от проявлений массо-
вой покорности до ослепляющей ненависти, до бунта, автор относит: геоклиматические; фактор отставания в развитии; ограничения частной собственности; фактор крепостного права; фактор татаро-монгольского ига и «враждебного окружения». В силу воздействия вышеназванных факторов и сложился тот особый тип социальной психики, что отличается доминированием массовой психологии над развитием индивидуального сознания. Прямым следствием закрепления подобных установок в общественном сознании становится формирование таких компонентов массовой «русской души», как: некритичность и завышенная самооценка; преобладание эмоциональной сферы над другими компонентами психики; произвольный отказ от индивидуальной свободы и т. д. [12. С.123, 137].
На фоне взрыва устоявшихся методологических конструкций, в условиях, когда приветствовались самые смелые суждения, повергавшие в небытие и забвение мнение признанных авторитетов, призывы к поиску междисциплинарного перехода оказались услышанными и в среде историков. Обзор литературы периода последнего десятилетия ХХ века свидетельствует о формировании целого направления научных поисков, стержневым компонентом которого становится социально-психологическое (или ментальное) измерение исторической действительности. Сколь сложна стезя выработки адекватной терминологической практики, столь же непросто свести все исследования подобного плана к одному знаменателю. Позволим себе выделить, по меньшей мере, три группы исследований. К одной из них следует отнести работы, связанные с традиционной для советской историографии проблематикой, однако измененные концептуально. Серьезным образом изменились подходы к изучению массовых социальных выступлений: упрощенно-формализованные схемы градации количественных показателей потеснились и уступили место объяснительным моделям и анализу социальных представлений и поведенческой практики народных низов. Отдельные главы в монографиях стали отводиться проблемам эволюции общественного сознания, что в современных условиях выглядело более предпочтительным и перспективным аспектом анализа [14]. Замечается рост интереса исследователей к изучению подобных вопросов применительно к истории ХХ столетия [3; 15].
Критерием, позволяющим выделить культурологическое направление исследований, выступает использование комплекса фольклорно-этнографических источников. Целостная картина морально-этических представлений русского крестьянства, проявлявшихся в бесконечной череде дней повседневного бытия, настоящий слепок народной культуры, в том числе и в ментальном измерении, представлены в работах А. В. Буганова и М. М. Громыко. Как характерную особенность авторского видения проблемы нельзя не отметить особое отношение к религиозности русской деревни, признание позитивной роли православия в крестьянской повседневности [1].
Наконец, к последней группе исследований, объединенных названной проблематикой, пожалуй, менее
всего разработанной в методологическом плане, следует отнести работы, выполненные непосредственно в историко-антропологическом ключе. К величайшему сожалению, сегодня еще трудно уверенно прогнозировать перспективы развития данного направления. Хотя, судя по тем задачам, которые ставит перед исследователями наука, именно пристальное внимание к социально-психологическим аспектам исторического процесса позволит разрешить главное противоречие парадигмы современного гуманитарного знания, именно анализ «картин мира» и поведения индивидов, действующих как элементарные частицы в рамках конкретных социальных общностей, призван создать подлинно «человеческую» историю, а не историю экономики, государства, общественных отношений, войн и пр.
Среди исследований этого направления нельзя не отметить работы Л. В. Милова, известного своим «особо пристрастным», в лучшем смысле этого слова, отношением к истории повседневной жизни российского крестьянства. В процессе анализа «хозяйственнопрагматических» механизмов исторического процесса автору удалось создать представление о гармоничной системе связей между факторами социального развития и содержанием контуров национальной ментальности, своеобразием черт характера и психологии (например: суровые природно-климатические условия вели к сохранению на протяжении многих столетий архаично-экстенсивного способа обработки почвы, что, в свою очередь, закрепляло в качестве психологической установки «отсутствие сколько-нибудь существенной корреляции между степенью трудовых усилий крестьянина и мерой получаемого им урожая» и т. д.) [11].
К рассмотрению «традиционного сознания этноса» в процессе его эволюции, изменения «картины мира» как некоего связного, целостного и системного представления о бытии обращается в своих работах С. В. Лурье [10]. Особый интерес вызывают размышления автора относительно ритуально-атрибутивной стороны русского бунта как выражения конфликтности между двумя внутренними альтернативами русского народа: «мирской» и «государственной» [10. С.68, 179].
Анализ ментальных конструктов, имманентно присущих крестьянскому социуму, постепенно обретает надежную систему аргументации. Использование обширной источниковой базы в этом отношении выгодно отличает, в частности, монографию Л. Н. Пушкарева, в которой были охарактеризованы общие черты менталитета крестьян в XVII-XVIII вв. [13. С.58-80] В основе концепции менталитета в данном случае лежит традиционное представление о структуре крестьянской этики, поэтому к числу наиболее ярко выраженных признаков менталитета автором отнесены: природообус-ловленность крестьянского хозяйства, а следовательно, и этики, преклонение перед природой; «бытовая» религиозность, высокая значимость в повседневной жизни крестьянина системы моральных запретов и ограничений; монархизм; боязнь суда и уважение законов; опора на обычай; ограниченность крестьянского мировоззрения, сильные общинные традиции и т. д.
Все вышеизложенное не позволяет сомневаться в желательности и востребованности дальнейшей разработки концептуальных основ культурно-антропологической сферы научного познания как одного из основных компонентов «глобальной истории», играющего нередко определяющую роль при выборе направления динамики социального развития. Решение подобной исследовательской задачи в дальнейшем призвано стать главным залогом преодоления диффузности исторического знания, базисом «нового» методологического измерения.
список литературы
1. Буганов А. В., Громыко М. М. О воззрениях русского народа. М.: Паломник, 2000. 541 с.
2. Бутенко А. П., Колесниченко Ю. В. Менталитет россиян и евразийство: их сущность и общественно-политический смысл // Социологические исследования. 1996. № 5. С. 92-102.
3. Буховец О. Г. Социальные конфликты и крестьянская ментальность в Российской империи начала ХХ века: Новые материалы, методы, результаты. М.: Мосгорар-хив, 1996. 398 с.
4. Гуревич А. Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М.: Индрик, 1993. 328 с.
5. Дубовой И. Г. Психологический подход к изучению менталитета // Ментальность россиян: Специфика сознания больших групп населения России. М.: Рос. акад. образования, 1997. С. 10-25.
6. Кожевников В. П. Ментальность Российской цивилизации: история и методология исследования. Проблемный спецкурс. М.: ООО «Минос», 1998. 278 с.
7. Кознова И. Е. ХХ век в социальной памяти российского крестьянства. М.: ИФРАН, 2000. 207 с.
8. Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. М.: Наука, 1994. 377 с.
9. Куприянов А. И. Историческая антропология. Проблема становления // Отечественная история. 1996. № 4. С. 86-99.
10. Лурье С. В. Метаморфозы традиционного сознания. Опыт разработки теоретических основ этнопсихологии и их применения к анализу исторического и этнографического материала. СПб.: Тип. им. Котлякова, 1994. 288 с.
11. Милов Л. В. Природно-климатический фактор и менталитет русского крестьянства // Общественные науки и современность. 1995. № 1. С. 76-87.
12. Ольшанский Д. В. Психология масс. СПб.: Питер, 2001. 368 с.
13. Пушкарев Л. Н. Человек о мире и самом себе. Источники об умонастроениях русского общества рубежа (ХУП-ХУШ вв.). М., 2000. С. 58-80.
14. Рахматуллин М. А. Крестьянское движение в великорусских губерниях в 1826-1857 гг. М.: Наука, 1990. 303 с.
15. Сенчакова Л. Т. Приговоры и наказы российского крестьянства 1905-1907 гг. (По материалам Центральных губерний). М.: ИРИ РАН, 1994. 428 с.
16. Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М.: «Наука», 1993. 207 с.
17. Усенко О. Г. К определению понятия «менталитет» // Российская ментальность: методы и проблемы изучения. М.: ИРИ РАН, 1999. С. 23-78.
историко-географическое описание пензенской губернии во второй половине XIX века
А. Е. УЛЬЯНОВ
Пензенский государственный педагогический университет им. В. Г. Белинского
Кафедра истории и права
Статья посвящена историко-географическому описанию Пензенской губернии второй половины XIX века, тем изменениям, которые произошли с указанного времени в климате, растительном и животном мире, административно-территориальном устройстве, заселении и т.д. На основании изложенного в работе делается вывод о том, что во второй половине XIX века в губернии были прекрасные условия для развития сельского хозяйства.
нял: «Почвенные и климатические условия... влияют на выбор производства того или иного продукта: в одном месте выгодно сеять один злак, в другом - дру-
В связи с важностью естественно-географического положения губернии в плане развития ее хозяйства большое место роли регионального аспекта в сельской жизни отводили представители организационно-производственного направления экономической мысли. А. В. Чаянов, к примеру, не без основания считал, что «создаваемые семьею формы хозяйства и производства в весьма большой степени предопределяются теми объективными народно-хозяйственными и естественными условиями, в которых существует крестьянское хозяйство. В различных почвенных и климатических условиях и при различных состояниях местной ко-ньюктуры, сочетание производственных элементов будет в высшей степени различным» [21, С.87,89].
Экономист-аграрник П. Маслов, придерживаясь аналогичных взглядов по этому вопросу, уточ-
гие; в одном месте выгоднее землю запустить под луг, под лес, в другом - распахать» [9, С. 79].
Кроме того, исследователи, рассматривая то или иное событие, имеют в виду, что оно происходило в определенных временных и географических рамках. Это воспринимается как само собой разумеющееся. Конечно, «географическая среда обитания людей на той или иной территории» с течением времени изменяется, в связи с чем «есть смысл вести речь об этих изменениях в их историческом развитии» [4, С. 96]. Поэтому, изучая такой обширный регион, каковым является Пензенская губерния, на данных вопросах нельзя не остановиться.
