CC BY
37
СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"
УДК 21(4/9)
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ТЕМЫ БОЛЕЗНИ В ПОСЛЕВОЕННОЙ НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
В.В. Котелевская
Тема болезни, а шире, гуманитарная проблема изменения оценки нормы / нарушения так или иначе влияет на содержание и форму современного искусства. Сверхбыстрые темпы обновления поведенческих, технологических, публично-политических стереотипов рождают в человеке механизмы сопротивления - маргинального ухода в себя, психологических девиаций, депрессивных симптомов и пр. Больной дух и больное тело обретают в искусстве формы деформированной телесности и травмированного сознания (французский брют-арт, британская новая драма, жанр хоррора в кино и литературе). Исследование новых форм отображения болезни в литературе, таким образом, является одной из актуальных задач. При этом встает вопрос о типологизации этих форм в западной литературной традиции ХХ в. Одна из литературных линий, определяющих очертания этой традиции, принадлежит немецкой послевоенной литературе (1945-1970 гг.). Рассмотрим несколько значимых аксиологических ракурсов изображения болезни в рамках этого пласта немецкой литературы.
Темы болезни, недуга входят в литературу уже в архаической ее стадии на равных правах с образами гармоничного, здорового человека и мира. Характерно, что в архаическом художественном создании формируется и устойчивое представление о том, что болезнь тела сопряжена с болезнью духа, и аранжируется эта связь религиозными и мифологическими мотивами. Страдание сакрализуется, а всевозможные неистовствующие герои, будь то античные Ахилл, Орест, Федра или средневековые рыцари, жаждущие исцеления, обнаруживают в своем состоянии губительное воздействие богов, демонов или, согласно христианской картине мира, дьявольских происков, - так или иначе, болезнь маркируется как нарушение "нормы" - равновесия в космическом, божественном миропорядке. "Mens sana in corpore sana" - убеждение в том, что в здоровом теле - здоровый дух, повлияло на искажение изначального смысла эпиграммы Юве-нала. У римского сатирика звучал призыв радеть о здоровом духе больше, чем о теле, однако и там содержалась искомая культурой истина о прямой корреляции между состоянием тела и духа:
Если ты просишь чего и святилищам жертвы приносишь, там потроха, колбасу, что из белой свиньи приготовил, -Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом. Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью, Что почитает за дар природы предел своей жизни, Что в состоянье терпеть затрудненья какие угодно... [1].
Котелевская Вера Владимировна - кандидат филологических наук, доцент кафедры теории и истории мировой литературы Южного федерального университета, 344006, г. Ростов-на-Дону, пер. Университет-ский,93, 70, e-mail: luga17@rambler.ru, тел. 8 (863)2722163.
Vera Kotelevskaya - Ph.D. of Philology, the associate professor of the Department of Theory and History of the World Literature at the Southern Federal University, 93, Uiversitetsky, Rostov-on-Don, 344006, e-mail: luga17@rambler.ru, ph. +7(863)2722163.
Изменения в бытовом и художественном восприятии болезни меняется в эпоху Нового времени: развитие естественных наук вносит прагматический аспект, клиническая медицина маркирует болезни с помощью разветвленного специализированного тезауруса. Как обстоятельно продемонстрировал М. Фуко, медицина из абстрактной системы XVIII в. трансформируется с XIX столетия в область надзора за телом, надзора за индивидом и, далее, в мощный институт социальной регуляции, становясь частью исправительной и репрессивной системы государства [2].
В ХХ в., когда западное авангардное и модернистское искусство только и занимается тем, что в разных ракурсах "стилизует", "деформирует и дереализует реальность" (Х. Ортега-и-Гассет [3, с. 237]), тема болезни приобретает статус чуть ли не ключевой. Литература применяет богатый арсенал - от клинических атрибуций в духе натурализма до экспрессионистского гротеска, не нуждающегося в маркировке болезни, а воссоздающего ужасающие симптомы дисгармонии личности и мира. "Называя это болезнью, попробуй понять это" ("Suche es zu verstehen, indem Du es Krankheit nennst") - фразу Ф. Кафки из письма к Милене Есенской ставит эпиграфом к своей статье "Метафорика болезни" К. Хезельхаус [4]. Его экскурс в немецкую и русскую литературу XIX-XX вв. демонстрирует, что образы болезни в эпоху Новейшего времени действительно демонстрируют разнообразие индивидуальных поэтик - от патологического письма Достоевского, выявляющего связь болезни и преступления, до модернистской корреляции между искусством, смертью и болезнью.
"Болезнь или здоровье персонажа носят значимый характер <...> хотя они и мотивированы на сюжетном уровне и хотя эта убедительность не вызывает у читателей сомнений, тем не менее они введены (или упоминаются) не ради самих себя, а ради той или иной их семиотической или семантической функции" [5]. Действительно, тело в литературе не является биологической категорией, оно - продукт культурных и социальных конвенций.
В ХХ в., если брать его допостмодернистский срез, можно выделить два основных модуса взаимоотношений литературы и медицины.
Во-первых, это модернистский модус, отмеченный метафоризацией, мифологизацией тела, витальности и болезни. Здесь происходит максимальный разрыв с позитивизмом, с рационализацией телесности. В унисон с философией жизни (Г. Зиммель, Ф. Ницше, В. Дильтей, А. Бергсон), а также с психоанализом З. Фрейда европейские модернисты придают телесности статус особой сферы витальности, раскрепощения индивидуальной воли, высвобождения из-под власти цивилизационных табу. Все периферийные, ранее обходившиеся в искусстве стороной, проявления жизненности индивидуального "я" становятся предметом пристального внимания модернистов (Джойс, Набоков, Лоуренс, Кафка, Беккет). При этом у ряда авторов преобладает интерес к состояниям немощи, боли, физических страданий, к изображению отчужденного тела, подвергающегося если не зооморфным превращениям, как у Кафки ("Превращение"), то насилию или (само)истязаниям (А. Деблин: "Танцовщица и ее тело", "Черный занавес", "Берлин, Александерплац" (1929), "Валленштейн"), изнуряемого физическими испытаниями (С. Беккет "Моллой", Ф. Кафка "Голодарь"). Модернисты остро осознали опасность механизированного, инструментального подхода к человеку как к материи, механизму. Один из ярких примеров гротескного пародирования такого позитивистского поднимания человека - описание убийства героини Иды в романе А. Деблина "Берлин, Александерплац". Бытовое убийство протоколизировано как некий лабораторный опыт, механический процесс, с прилагающимися к тексту физическими формулами. Этот смысловой ряд дополняется в названном романе лейтмотивом скотобоен, в котором участь скота и человека, ставшего жертвой насилия, уравнена. Обезличивание человека, уподобление его неодушевленной материи - таковы плоды "медицинского" взгляда на индивида.
На протяжении ХХ в. в западном общественном и научном сознании господствует так называемый "инструментальный разум" (Т. Адорно, М. Хоркхаймер) - специализация знания, разделение его на узкие профессиональные сегменты [6]. Художественный модус изображения телесности и недугов, соответствующий этой парадигме, - реалистический. Наибольшей остроты интерес к тематике телесности, причем телесности страждущей, достигается в литературе потерянного поколения, где правда страдающего, погибающего тела приобретает патетическое и пацифистское звучание, а также в литературе, связанной с осмыслением Второй мировой
войны. Тот факт, что мы живем, по словам Т. Адорно, "после Освенцима", полностью меняет аксиологию тела и духа: человек впервые в истории предстал не как индивидуальная жертва, а как заменимая единица уничтожения, как объект индустрии смерти [7].
В связи с этим культурно-историческим аспектом в послевоенной немецкой литературе тема болезни нередко вступает в диалог с собственно медицинской и криминальной темами. Разоблачительные социально-политические и этические мотивы становятся ведущими у большинства немецкоязычных писателей 1950-1970-х гг. - Г. Белля, Г. Грасса, М. Фриша, П. Целана, Г. Бенна, И. Бахман, Э. Елинек и др.
Так, в творчестве Ф. Дюрренматта - драматургическом и эпическом - магистральным является сюжет расследования, который реализуется в нескольких ракурсах: криминальном, медицинском, политическом, нравственно-философском. Данная тематика обусловлена не только ранним литературным опытом Ф. Дюрренматта как автора популярных детективов, но в большей степени магистральной темой исторической вины немцев, сформировавшей уникальный национальный феномен "литературы памяти", Erinnerungsliteratur [8]. При этом у швейцарца Дюрренматта эта тема выходит на уровень экзистенциального обобщения вины как отсроченной или же не состоявшейся ответственности человека, а на сюжетном уровне трансформируется в мотивы обвинения, преследования и возмездия.
Тема болезни обнаруживает у Дюрренматта несколько сюжетных вариаций: 1) введение в сюжет больного персонажа ("Судья и его палач"); 2) введение в сюжет персонажа-врача ("Подозрение"); 3) болезнь жертвы как средство манипуляции со стороны преступника ("Подозрение"); 4) введение персонажа-психотерапевта для проблематизации нормы / отклонения от нормы как наблюдаемого пациента, так и наблюдающего врача, а шире - изображаемого общества ("Поручение, или О наблюдении наблюдателя за наблюдателями"). В повести "Авария" в образе Альфредо Трапса Дюрренматт набрасывает "возможный" (ср. подзаголовок повести - "Eine noch m gliche Geschichte", - где обыгрывается аристотелевская тема возможности, вероятности изображаемого [9]) исход конкурентной борьбы "человека экономического", показывает, как зыбка граница между бессознательным желанием успеха и преднамеренным злом. Эта проблема зыбкости категорий вины / невиновности была чрезвычайно актуальна для послевоенной Германии и всей Европы. "Банальность зла" (если вспомнить симптоматичный заголовок разоблачительной книги Х. Арендт) - вот основной источник размышлений для автора повести "Авария". Если интерпретировать нравственный аспект темы болезни в актуальной для ХХ в. мировоззренческой парадигме франкфуртской школы философии, то можно усмотреть у послевоенного поколения критику инструментального разума - той трансформации разума, который не подчиняется законам этики. М. Хоркхаймер писал в работе "Затмение разума": "Мышление теперь может служить какой угодно цели - порочной или благой. Оно - инструмент всех социальных действий <...> Единственным критерием стала инструментальная ценность, функция которой - господство над людьми и природой" [10].
Огромный пласт послевоенной немецкоязычной литературы развивается под знаком отказа от модернистской мифологизации человека и сосредоточивается на жестко реалистической, почти документальной подаче материала, однако при этом не теряет философско-аналитиче-ских свойств, присущих немецкоязычному литературному ареалу. Личность индустриальной эпохи, пережившая трагедию Второй мировой войны, - иными словами, личность, подверженная фобии физического уничтожения, а кроме того, находящаяся под постоянным прессингом экономической конкуренции, находится в центре художественного мира. В поэтике господствует так называемый протокольный, или бихевиористский стиль - лаконичный, предпочитающий жестовый, объективированный "показ" субъективно-интимному "рассказу". Недоверие к языку метафор и сложных поэтических фигур - характерная стилевая, мировоззренческая черта послевоенной литературы немецкоязычного пространства (ср. поэтику "Группы 47"). Она емко выражена в стихотворной строчке Ингеборг Бахман: "Keine Delikatessen" ("Никаких изысков" [11]).
В таком "нейтральном" ракурсе предстает болезнь, например, у одного из ярких представителей послевоенной немецкоязычной литературы - австрийца Петера Хандке, ворвавшегося в "Группу 47" с радикальной критикой "отцов", начинавшего в 1950-х как авангардный поэт и драматург, а в 1970-х начавший писать прозрачную философичную прозу. Его знаменитый роман "Страх вратаря перед одиннадцатиметровым" (1972) дает несколько образов болезни:
1) психологически травмированный герой-рассказчик Йозеф Блох (тема бегства из механизированного мира); 2) болезнь матери Йозефа, предстающая в бихевиористски нейтральных описаниях-фиксациях; 3) болезнь как диагноз механизированного мира. Отстраненная, словно бы избегающая эмоциональных оценок манера повествования от 1-го лица, доверенная протагонисту, - это форма, адекватная миру инструментального разума. Невроз, обнаруженный доктором у матери героя, воссоздается в своих поступательных деградационных стадиях сыном-наблюдателем, и мотивы апатии, обезличивания, механизации жизненного процесса, устранения чувственно-духовного наполнения особенно педалируются рассказчиком, обретая формулу в устах больной: "Я больше не человек" [12, с. 385]. Итог длительной болезни выражен безапелляционно: "Потом ее фотографировали. С какой стороны она фотогеничнее? Фотогеничность - у нее, мертвой? Церемония похорон окончательно обезличила ее, и всем стало легче" [12, с. 400].
Воссоздание состояния героя, подверженного депрессии, неврозу, психозу, передается немецкими авторами с помощью двух основных, освоенных в ХХ в. художественных методов, иногда вступающих в отношения синтеза: 1) дистанцированно-нейтральным (как в описанном выше случае), когда художественная речь обладает всеми признаками "здоровой", ясной, логичной, не выдавая, маскируя болезнь субъекта наррации, 2) и патологическим дискурсом, т.е. такой повествовательной манерой, которая мимикрирует под состояние больного героя или рассказчика. Так, в известном романе М. Фриша "Назову себя Гантенбайн" (1964) манера повествования может быть названа игровой, постмодернистской по форме, но фактически, по психологическому типу речи, это имитация шизофренического дискурса: с плавающим "я", с расщеплением личности (Гантенбайн, Эндерлин), с бесконечными перестановками двух личин героя, с нарушенной линейностью речи.
Экзистенциальная проблема самоидентификации лежит в основе сюжета бегства от себя в раннем романе М. Фриша "Штиллер" (1954). В этот же ряд попадает незавершенная романная трилогия австрийской писательницы И. Бахман "Виды смерти" (1972): "Малина", "Случай Францы", "Реквием по Фанни Гольдман". Травмированное сознание героини-рассказчицы (военное насилие, страх смерти, тревога, неукорененность в современном ритме жизни, ставшей "супермаркетом духа") передается фрагментарной манерой речи, потоком сознания, монтажом диалогов и сцен, при этом идентификации подлинности и галлюцинаторности иных сцен нарратором не производится. Мотив преследования объединяет героинь романов "Малина" (страх перед отцом, предстающим в снах и галлюцинациях в образе палача) и "Случай Францы" (страх перед мужем-психиатром, ведущим наблюдение над женой, ставшей для него пациенткой и жертвой).
Комплекс жертвы доводит анонимную рассказчицу из "Малины" до логического предела ситуации преследования: в финале она самоустраняется, заставляя одного из своих возлюбленных, Ивана, признать в телефонном разговоре с неизвестным, что по этому номеру и адресу "никакой женщины нет... никогда не было женщины с таким именем" [13]. Своеобразным шифром финальной ситуации является последняя фраза романа: "Это было убийство" [13].
Следует этой традиции мимикрии повествования под состояние героя и мира и другая австрийская писательница, первые романные опыты которой относятся к 1960-1970 гг. - Э. Ели-нек. В романе-пародии на массовую культуру "Мы пестрые бабочки, детка!" (1970) она подражает послевоенному авангардному искусству с его культом деформированной и осмеянной телесности, в романе "Михаэль" (1972) - заставляет тела персонажей претерпевать гротескные механические деформации, а в трагически-сатирической версии романа о художнике "Пианистка" (1983) дает монтажную склейку патологической истории учительницы музыки, соединяя и модернистскую традицию потока сознания, и бихевиористски жесткий отчет-диагноз.
Романтическая тема болезни как высокого безумия заполняет "музыкальную" пьесу Ели-нек "Клара Ш.". А в одной из последних драм "Болезнь, или Современные женщины" автор разворачивает гротескно-сатирическое, доходящее до абсурда, социальное полотно, где распад цельной здоровой личности показан как распад речи, дефрагментация индивидуального и общественного сознания. При этом, что существенно для немецкой литературы, акцентирован политический и философский текст и подтекст. В посвящениях, предваряющих текст пьесы, Елинек приводит ироничный пассаж, воздающий "должное" самым различным идеоло-
гам, сформировавшим коллективный портрет XX столетия, - от вдохновителей сенсационного готического романа до нацистов, постструктуралистов и анонимных масс-медиа: "Кроме того благодарю Жана Бодрийяра, Роберта Вальзера, Ролана Барта, Йозеф Геббельса, Брема Стокера, Джозефа Шеридана Ле Фаню, "Шпигель", Радио, Телевидение и мн. др." [14].
Болезнь, биологическая и психологическая дефектность акцентировались и в знаменитой данцигской трилогии Г. Грасса, в конце 1950-х открывшего тему болезни эпохи в национальном немецком ключе. Шут-философ Оскар-Mацерат начинает рассказ о себе в палате психиатрической лечебницы, а сцены из довоенной и военной жизни Германии (история пса фюрера, болезнь Туллы Покрифке, сбежавшей в собачью будку после гибели брата, военная истерия и пр.) своей вывихнутой логикой шокируют читателя.
Несомненно, поднятая тема охватывает куда более обширный художественный материал. Однако намеченные типологические линии сохраняют свою актуальность для исследуемого периода немецкой литературы. Кроме того, акцентирование социально-политический природы, столь характерное для нее во второй половине XX в., позволяет в перспективе выявить типологические параллели и в других национальных традициях, связанных с темами тоталитаризма, общества потребления как мягкой формы тоталитаризма, с темами медицинского менеджмента и новейшей этики рынка, которая трагически оборачивается рынком этики.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ювенал. Сатиры / Пер. с лат. Д.С. Недовича, Ф.А. Петровского. M. - Л.: Academia, 1937. 15S с.
2. Фуко М. Рождение клиники. Археология врачебного взгляда // Библиотека Гумер. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Fuko_Klin/index.php.
3. Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства // X. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. M.: Искусство, 1991. 5SS с. С. 218-259.
4. Heselhaus C. Die Metaphorik der Krankheit // "Die nicht mehr sch?nen Künste": Grenzphänomenen des Ästhetischen. Müenchen: Wilhelm Fink Verlag, 196S. S. 407-432.
5. Фарино E. Введение в литературоведение. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. 640 с. С. 234.
6. Адорно Т., Xc/ркхаймер М. Диалектика Просвещения. M. СПб.: Mедиум, Ювента, 1997. 312 с.
7. Адорно Т. Негативная диалектика. M.: Научный мир, 2003. 374 с.
S. Braun M. Die deutsche Gegenwartsliteratur. Köln, Weimar, Wien: Böhlau, 2010. 248 s. S. 109-121.
9. Dürrenmatt F. Gesammelte Werke. Bd. 6. Zürich: Diogenes Verlag, 1996. S. 267.
10. Xcркxаймер М. Затмение разума. К критике инструментального разума: Пер. с англ. M.: Канон, 2011. 224 с. C. 25.
11. Бахман И. Воистину. Стихи: Пер. с нем. M.: Изд-во Независимая Газета, 2000. 176 с. C. 153.
12. Xандке П. Страх вратаря перед одиннадцатиметровым. СПб.: Амфора, 2000. 414 с.
13. Бахман И. Mалина. M.: Аграф, 1968. 368 с. C. 362.
14. Елинек Э. Болезнь, или Современные женщины. M.: АСТ: Астрель, 2009. 286 с. C. 177.
15 ноября 2011 г.
