CC BY
227
УДК 021.8+025.1 М. В. Ившина
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ГЕНДЕРНОЙ КОММУНИКАЦИИ И ЭТИКЕТА КРЕСТЬЯНСКОЙ СЕМЬИ (ВТ. ЧЕТВ. XIX - НАЧ. XX В.)
В статье охарактеризованы некоторые нормы тендерной внутрисемейной коммуникации и этикетные формы общения в крестьянской семье удмуртского и русского населения Вятской губернии, а также случаи их нарушений. На материале исследований и публикаций XIX в., а также архивных данных предлагается анализ типов внутрисемейных конфликтов, в основе своей носивших имущественный или статусный характер, но так или иначе получавших гендерную окраску.
Ключевые слова: генедрная коммуникация, внутрисемейная коммуникация, семейный раздел, развод, имущественно-денежные споры.
Система внутрисемейных коммуникаций в крестьянской традиции и целый спектр связанных с ней этикетных норм - предмет постоянного и пристального внимания антропологов и этнографов. Одним из статусообразующих факторов в любой социальной иерархии, не считая возраста, индивидуальных качеств и идеальных представлений, является пол. В этом контексте гендерный этикет можно считать одним из проявлений формализованного общения, которое основано не только на самих различиях по признаку пола, но и - в большой степени - на культурных представлениях о гендерных статусных моделях, о гендерном доминировании. Этикетная норма (слово, жест, поза, одежда, поступок) есть символическое указание на статус и место человека в группе. В данном случае речь пойдет не столько об этикетных ритуализованных формах общения в крестьянской семье удмуртского и русского населения Вятки, сколько о некоторых нормах гендерной внутрисемейной коммуникации и любопытных случаях их нарушений.
Семейная проблематика в отечественных этнографических изысканиях XIX в. - обязательный композиционный элемент. Однако необходимо оговориться. Во-первых, никто из исследователей не задается вопросом о статусе мужчины - в силу вполне понятных исторических и методологических причин. Во-вторых, в контексте этих же причин и факторов следует рассматривать и сам способ постановки проблемы, и ее решение. В большинстве авторских со-72
общений актуализируется проблема женского статуса, а потому в текстах речь идет о мужчине, который производит ряд действий в отношении женщины или демонстрирует определенное отношение к ней. Сложившаяся система тендерных морально-нравственных норм не просто требовала, чтобы «мужья ласково обращались со своими женами», - это было проявлением социальной позиции сильного по отношению к слабому.
Вопрос о положении женщины и оценка ее статуса в крестьянской семье среди историографов и самой разнообразной пишущей публики XIX - нач. XX в. - явление весьма любопытное. Сентенции большинства корреспондентов по поводу супружеских взаимоотношений в крестьянской семье, их стиль и тональность отличаются редким единообразием - почти независимо от этнической окраски объекта. Это вполне объяснимо хотя бы единством генеративных механизмов земледельческой системы жизнеобеспечения. Нельзя оставлять без внимания и саму по себе традицию научной стилистики. Специфика мировосприятия корреспондентов («урбанизированный патриархат») также накладывает отпечаток на видение проблемы, которая в итоге может выглядеть как «список обязательств джентльмена по отношению к даме». «Вообще хорошее отношение мужа к жене - явление вполне обычное» [1]. «Муж редко бранит свою жену и еще реже бьет. Если нечто подобное и случается, то на это смотрят как на нечто предосудительное», - писал в своих путевых заметках И. Ф. Эрдман [2]. В некоторых этнографических зарисовках читаем: «Вотяк - нежный отец, мягкий муж, добрый родственник» [3]. «Сообразно этому [трудовому вкладу] положение женщины в семье всегда видное: во всех семейных делах она пользуется большим влиянием, а мнение ее уважается всеми...» [4]. Отдельные авторские умозаключения способны вызвать улыбку: «Крестьянская женщина в [Пошехонском уезде] в большинстве случаев почти равноправна мужчине. И не удивительно: в местном крестьянском хозяйстве она бывает во многом полезнее даже мужчины» [5].
Такая «полезность» - трудовой вклад вкупе с имущественным - обеспечивала женщине высокую степень экономической независимости и широкий спектр прав внутри семьи. Принципиальным здесь будет замечание о том, что речь в первую очередь идет о замужней женщине - жене главы большой неразделенной семьи. Качественно отличными были статус и правила поведения младших снох и незамужних дочерей. И та и другая статусные позиции (жена главы семьи и сноха) одинаково легко подводили к одному и тому же итогу: выраженному желанию увеличить степень своей автономности, что в пределах малой семьи становилось реальным. «В малых крестьянских семьях женщины оказывались более самостоятельными и активными, особенно в тех районах, где мужья часто уходили на сезонные заработки, оставляя жен хозяйками в доме» [6]. Неудивительно поэтому, что в значительном количестве случаев семейные разделы были, что называется, подготовлены женами. Интересны формулировки, которые даются подобным случаям гендерной коммуникации в текстах первоисточников (1880-1900-е гг.). В Ведомостях Глазовского уездного съезда земских начальников о существующих между крестьянами местных обычаях, применяемых при разборе дел, отмечается: «.Семейные разделы происходят большей частью вследствие ссоры между женщинами, которые мужей своих стараются
всеми мерами возбудить к разделу в виду желания быть каждой самостоятельной хозяйкой» [7].
В Ведомостях о семейных разделах семей причиной часто называют «сварливость жен и споры их из-за домашних работ», а «преобладающей и самой главной причиною самовольного раздела почти всегда является неудовольствие и ссора между членами семьи и преимущественно между женщинами» [8].
Разделы крестьянских хозяйств, документально фиксировавшиеся в Ведомостях уездных (и губернских) администраций или становившиеся предметом судебных разбирательств волостных и уездных правлений, были следствием комплекса причин. Лидирующее положение в их списке занимают «раздоры», «неудовольствие между домашними», «семейные разногласия», «семейная вражда», которые проистекают, как замечено в одном из дел Глазовского уездного по крестьянским делам присутствия, из неповиновения «младших старшим членам семьи мужского пола, происходящим за неимением согласия между женщинами» [9].
Отнюдь не во всех и даже не в большинстве случаев первым толчком к разделу становились именно женские разногласия внутри большой семьи. Факт их участия в имущественно-правовом разбирательстве сам по себе был примечателен и поэтому попадал в разряд особо выделенных, а иногда становился статистически важным. Так, в 1887 г. в Ежевской волости Глазовского уезда из 17 разделов причиной 12-ти были «междоусобные ссоры, начинающиеся большей частью в женском полу» [10]. В Песковской волости из 121 раздела 99 произошли «по вражде женщин» [11]. Очевидно, что варианты развития семейных разделов, инициатором которых выступал мужчина, подпадали под категорию «обычных», происшедших в результате «неповиновения последних [детей] первым [родителям]», а «между дядьями и племянниками, братьями большей частью происходят от неприятностей при расчете и расходе общих денег» [12].
Внутрисемейные имущественно-денежные споры тоже часто приобретали гендерную окраску. Наиболее плотной зоной имущественных конфликтов становились отношения между представителями статусных групп, которые состояли в свойстве, например, между свекром/деверем и снохой. Понятно, что сам по себе гендерный конфликт здесь вторичен, ведущая мотивация обеих сторон кроется в материальном интересе и желании имущественной независимости. Однако катализатором конфликта выступает уход женщины из семьи мужа (в случае смерти супруга, либо развода). Тем самым как будто восстанавливается первичное состояние двух семей - до установления между ними родственно-свойственных связей, что требует возврата к исходному экономическому равновесию. Частота споров между свекром/деверем и снохой по поводу раздела имущества, которые разбирались волостными правлениями, уездными и губернскими присутствиями, довольно высока. «Нажитая вне хозяйства», а в документах - «благоприобретенная» собственность женщины не могла входить в семейный раздел. Однако это не всегда учитывалось противной стороной. Так, крестьянская вдова Ирина Зорина в 1880 г. подала жалобу на своего деверя, который после смерти брата отказался выдать вдове те самые «нажитые вне хозяйства» вещи и часть ее приданого. Волостной суд постановил: «...сказанные вещи выдать вдове Зориной,
чтобы жить в отделе от деверя ее Прохора Степанова Зотова» [13]. В 1875 г. Кестымский волостной суд (Глазовский уезд) получил жалобу «крестьянской жены, вышедшей за второго брака» Екатерины Пономаревой. Истица утверждала, что свекор «удерживает отданные ей в приданое родителями ее лошадь (7 рублей серебром), телку (2 рубля серебром), овцу (2 рубля серебром), крестным отцом данную овцу (1 рубль 50 копеек серебром), дядею данную овцу (1 рубль 50 копеек серебром)». В ходе разбирательства волостной суд приговорил: «От крестьянина Моисея Егорова Волкова [свекор жалобщицы] прописанных пять скотин отобрать и отдать снохе Екатерине Степановой Пономаревой в полную собственность» [14].
Если женщина нарушала условия и пыталась увести приплод от скота (то есть имущество, созданное трудами всей семьи), на нее подавали в суд. Семья не была заинтересована в потере рабочей силы (вдова с детьми/вдова) и, тем более, семейного имущества (приплод). Руководствуясь этими принципами, крестьянин д. Нюровай (Тольенская волость, Глазовский уезд) Наум Русских заявил волостному суду, что вдова его умершего брата, вышедшая второй раз замуж, «самовольно забирает двух коров, кобылицу и четырех овечек. <.. > А приданое ее заключалось в одной корове, жеребенке и четырех овечках, а козел и свинья зарезаны». В результате «согласно местным обычаям в крестьянском быту» суд постановил: выдать жалобщице «одну корову с телкой, четырех овец и жеребенка» [15].
В случае повторного выхода замуж вдова «право на наследство мужа теряет» [16]. В волостные суды нередко поступали прошения крестьянок «о неправильном приговоре сельского схода о разделе имения первого умершего мужа». А приговор в таких случаях (смерть первого мужа и второе замужество) обычно был категоричен: «Кожевникова, вышедшая второй раз замуж, не может претендовать на имущество первого мужа» [17]. Как и при разводе, женщина при уходе из семьи умершего мужа получала «ношебное платье» и приданое, но без приплода от скота.
Важнейшим условием при наследовании женщиной имущества мужа являлся учет характера этого имущества. Если оно наживалось мужем (супругами) после раздела большой семьи («в отделе»), то вдова входила в число наследников. Так, в 1888-1889 гг. Глазовское уездное по крестьянским делам присутствие разбирало дело по жалобе крестьянской вдовы Анисьи Плотниковой, которая жаловалась волостному суду, что «деверь ее Василий самовольно пользуется пожней под названием ''Пашково'', и что эта пожня принадлежит ей как расчищенная трудами покойного мужа ее». Волостной суд возвратил пожню вдове на том основании, что «пожня расчищена после раздела братьев Плотниковых» [18]. В другом случае вдова Мария Шулепова жаловалась на деверя, отобравшего у нее лошадь и телегу. Лошадь в числе другого имущества досталась Шулеповой с мужем при разделе братьев Шулеповых, а телега приобретена «на собственно личные средства». После разбирательства суд решил: «Отобрать от Акима Шулепова [деверь Марии Шулеповой] лошадь и телегу, которые предоставить во владение вдове Марии Филипповой Шулеповой» [19]. Таким образом, бездетная вдова «по смерти мужа, жившего отдельно от братьев» или отца, наследовала его имущество, но с соблюдением всех прочих условий [20].
Раздел семейного имущества в случае ухода вдовы из семьи мужа мог развиваться в пределах одной гендерной группы. Такая модель свидетельствует, что базовым конфликтом выступает семейная, но не гендерная коммуникация. Споры между свекровью и овдовевшей снохой по поводу дележа собственности состояли в списке самых распространенных дел, которые разбирали волостные и уездные суды. Уходящая из семьи сноха «норовила унести сверх того, что ей полагалось по обычаю», чему, конечно, сопротивлялась свекровь. Именно такой спор рассматривался в 1870 г. Вятским губернским по крестьянским делам присутствием. В числе «собственно лично мне принадлежащего имения» жалобщица Мария Бердникова (свекровь) упоминает некое «хоромное строение, построенное. на свои средства» [21].
В одном из прошений, адресованных в Слободской уездный съезд мировых посредников, крестьянка Анна Кудрявцева обвиняет свою сноху Екатерину в том, что после смерти мужа своего Петра та пытается захватить его имущество. Анна отказывает снохе «по тому общему праву», что муж ее умер еще до раздела, а сама она вышла замуж [22]. Действительно, в случаях, когда имущество супругами (мужем) наживалось еще в рамках неразделенной семьи, и муж умирал до раздела, право наследования его имущества вдовой, вышедшей замуж, становилось проблематичным, вплоть до исключения ее из состава наследников.
Вдова, вышедшая замуж, имела право требовать через суд принадлежащее ей имущество. Как правило, адресатом таких жалоб выступал мужчина - бывший свекор или деверь. Так, в 1889 г. в Гыинском волостном суде был возбужден и рассмотрен иск о захвате имущества у вдовы Лекомцева Т. его братом С., забравшим имущество, включая 45 пар снопов льна («сырой лен»). В иске вдова Лекомцева, вышедшая второй раз замуж, просит вернуть ей часть имущества мужа, в том числе 45 пар снопов льна как «принадлежащие ей лично» [23].
Женщина могла проявить инициативу, подав жалобу на мужа и просьбу о разводе. Зафиксированные в архивных документах случаи развода дают основание считать, что доминирующим лицом в процессе развода считался мужчина: в жалобах и исках женщин, посвященных «неправильному разделу имения» при разводе, употребляются такие формулировки, как «от сожительства отказался», «выгнал от себя», «выгнал из своего дома», «отселил». Однако эти же формулировки можно расценивать как судебные уловки, основная функция которых -выиграть дело в пользу жалобщицы. Тем не менее, П. Н. Луппов отмечал, что в случае развода в удмуртской семье следует говорить не о праве женщины на развод, а скорее о праве мужа «выгнать жену из дому», что он расценивал как проявление зависимого положения женщины в семье: «Вотское слово, употребляемое для обозначения развода, обозначает, в сущности, ''изгнание жены''» [24]. Но уже сам факт подачи женщинами на рассмотрение сельского схода просьбы о разводе, жалобы на мужа в волостной или уездный суд говорит о ее правомочности в этой сфере. Гораздо позднее П. Н. Луппов свидетельствовал, что инициатива развода могла исходить как от мужа, так и жены: «.бывает, что расходятся: иногда муж прогоняет жену, иногда жена сама уходит от мужа» [25]. В случае развода удмуртская женщина должна возвратить семье мужа калым, а муж (семья мужа) - приданое. В противном случае женщина могла потребовать
возвращения приданого через суд. Так поступила Матрена Перушникова, муж которой Афанасий Пыжьянов при разводе «приведенного ею одного теленка и одну овечку не возвратил ей». В результате рассмотрения дела волостной суд взыскал с него «одного телка и одну овечку в пользу Матрены Перушниковой» [26]. Наряду с возвращением приданного женщина могла требовать возмещения «моральных и физических обид». В такой ситуации оказалась крестьянка Марина Савельева, которая ушла «от мужа Артемия, потому что он взял к себе в жены другую бабу и просительницу начал обижать и вытеснять <...>. За все четыре года Марина жила у Артемия, работала хорошо и ничего за ней не примечалось». На этом основании волостной суд постановил: «Взыскать с крестьянина Артемия Гавшина в пользу просительницы за работу у последнего в течение 4,5 лет 40 рублей», которые были затребованы ею в иске [27].
При семейных конфликтах нередко возникали случаи мелодраматически-криминального характера, когда сноха, выделявшаяся из семьи мужа после его смерти, в жалобах на свекра (или деверя) основной упор делала на всяческие «обиды и притеснения», чинимые последним. В таком положении оказалась Евдокия Никулина, вынужденная в своем прошении «отклонить от себя свой женский стыд и сказать суду сущую правду, которую суд должен хранить как ту тайну, о которой говорится в Апостоле при бракосочетании двух супругов ''Тайна сия велика есть''». По рассказу жалобщицы, при жизни мужа, прикованного к кровати, «свекор мой не давал мне выйти на двор не только для уборки скота, но даже для естественной нужды, везде ловил, хватал, склонял меня к блуду с ним, говоря, что он меня наградит чем-то, чему, конечно, я свидетелей представить не могу, да и при таких делах свидетелей не бывает, но я, не желая менять свой супружеский венец на столь гнусный поступок, все меры принимала избегать даже встречи свекра, а когда муж мой помер, мне окончательно житья не стало <...>, почему я и нашла за лучшее удалиться на жительство к отцу своему». Факт сексуальных домогательств сыграл не последнюю роль при разрешении конфликта: Евдокии выделили часть имущества мужа Абрама Никулина. При этом ответчик Тимофей Никулин опротестовал жалобы снохи и «показал, что он притеснений ей никаких никогда не делал». Главным оказалось в результате то, что «сын Абрам до смерти жил не отдельно, а вместе, находился больным 2 года и пользовался лечением за счет [Тимофея Никулина]. Дело было передано на пересмотр и оставлено до совершеннолетия «просительницы Евдокии сына, а ответчика Тимофея внука» [28].
В другом случае Федосья Темкина жалуется на свекра, который по смерти ее мужа «разное имущество сначала отнял, отселил в самую ветхую и холодную избу, не давая мне с малолетними детьми дневного пропитания, должного имущества, невзирая на то, что все благоприобретенное наживалось заботами моего мужа и моими». Однако главный аргумент ответчика был основан на том, что «благоприобретенное» было нажито в общем хозяйстве, а, следовательно, входит в общесемейное имущество, на которое женщина практически не имеет права [29].
Нередкими были разбирательства между свекрами/деверями и снохами, когда суть дела крылась не в материальном интересе, а в «оскорблении сло-
вом или действием», причем нанесенное женщиной. Так, в 1879 г. Глазовское уездное по крестьянским делам присутствие разбирало дело по жалобе Федора Русских на сноху Евгению Зотову Русских, «которая называла его душегубом». Материалы дела скудны и выглядят не совсем внятными, причина неприязни, доведшей семейный конфликт до суда, остается неизвестной. Виновной в этом деле была признана Евгения Русских, суд постановил ей выплатить пострадавшему «душегубу свекру» штраф в размере 25 копеек [30].
В другом, не менее драматичном, если не сказать трагикомическом, случае за нанесение побоев свекру по приговору волостного суда была «подвергнута в общественные работы при волостном суде на шесть дней» крестьянка Сардыкской волости Федосья Жданова. Весьма примечательно, что Федосья подала жалобу на несправедливые действия волостного старосты и суда в уездное присутствие, которое, однако, подтвердило решение низшей инстанции как правильное, а прошение Федосьи Васильевой Ждановой постановило «оставить без последствий» [31].
Попадались в практике уездных и губернских крестьянских присутствий и судов и дела «об увозе чужих жен». В составленных судейскими чиновниками текстах иногда проступает не только возмущение, но вполне понятное недоумение: «Крестьянин Василий Смирнов Саламатов жалуется, что крестьянин Никита Василев Бельтюков внезапно без всякого разбирательства увез домой жену его сына Ионы, уже третий год жившую в доме его без всякой обиды». Увезенную Меланью вернули в дом мужа как не представившую доказательств в свою пользу, а Бельтюкова обязали заплатить штраф в размере 5 рублей 25 копеек [32]. По непонятной причине суд должным образом не стал вникать в суть дела. Не совсем ясно, почему женщина, жившая ''без всякой обиды'', согласилась на увоз, и действительно ли был он внезапным. Вероятно, в подобных случаях любовь как факт не бралась в расчет ни одной из сторон - ни судом, ни жалобщиком, ни даже главными фигурантами дела: «Крестьянин смотрит на жену как на необходимую в хозяйстве работницу. Этот взгляд мужчин усвоен и женщинами» [33].
Семейные мелодрамы и комедии, связанные с практикой гендерных коммуникаций и представленные в судебной практике вт. четв. XIX - начале XX в., нечасто становятся предметом самостоятельного исследования или материалом для решения сопредельных вопросов. Тем не менее, они весьма любопытны как исследовательский материал, дающий предметное представление об эпохе при бытописании, чем чаще всего профессионально занимаются литература или антропология (этнография) и чему «объективная» история не склонна доверять в полной мере.
К системам жесткого регулирования гендерных конфликтов внутри семьи можно отнести механизм, призванный «подчеркнуть существующие барьеры, отделяющие важные социальные группы» [34]. В этнографии его принято обозначать термином избегание. Однако только социальное понимание функциональности избегания заведомо упрощает явление. В основе этого культурного механизма лежит, очевидно, одно из архаичных табу - запрет на сексуальные отношения между кровно и социально близкими родственниками, независимо от поколенной принадлежности. Избегание направлено на пресечение сексуаль-
ного контакта вне той пространственно-временной сферы, которая определяется культурой. Как отмечал С. А. Токарев, «собственно вне половой, в сфере культа и быта, мужчины и женщины должны по возможности держаться подальше друг от друга» [35].
В отношениях между мужским составом семьи и каждой новой снохой/ дочерью строго соблюдалось несколько видов запретов:
- запрет на частые вербальные контакты (вплоть до полного молчания между снохой и свекром) предполагал ограничение словесного общения и эмоциональных контактов дочери и отца;
- запрет называть друг друга по имени как общее правило внутрисемейных отношений, сопряженное с воззрениями на понятия «слово» и «имя» в традиционной культуре: назвать человека по имени - то же самое, что оставить его голым, выдать его тайну (сущность) всем населяющим мир духам. И, напротив, называть по родственной принадлежности - обязательное условие соблюдения внутрисемейной возрастной и социальной иерархии;
- запрет смотреть в глаза при разговоре, что предполагает близкий, в том числе телесный, контакт, который как раз необходимо свести к минимуму, исключить или предотвратить;
- запрет появляться на людях с непокрытой головой, грудью, ногами, руками или лицом. Так, у удмуртов молодушка в течение года после свадьбы носила свадебное покрывало «сюлык», закрывавшее волосы и лицо. Повсеместно головным убором замужней крестьянки был платок, незамужним девушкам разрешалось носить повязки и ленты, которые не закрывали волос. Табу принимало характер этикетной, моральной нормы, однако выражало также стремление пресечь, а лучше - предупредить возможный телесный (сексуальный) контакт, включая даже самую мысль о нем. В данном случае - прозрачна символика укрывания/ обрезания волос как укрощение сексуального желания. Христианский смысл этого акта, как известно, более позднего происхождения. Одновременно запрет считался своеобразной защитой: бытовало мнение, что волосы замужней женщины обладают свойствами, делающими ее уязвимой.
Табуация в общении между членами семьи в большей или меньшей степени встречается во всех культурах [36]. Избегание, в том числе в местной крестьянской традиции, не столько указывало на пониженный или повышенный статус, сколько обозначало одну из многих пограничных ситуаций. Это была ритуализированная форма поведения, связанная с сакральным. Новый член семьи расценивался как потенциальная опасность для замкнутого семейного коллектива. Он был человеком «на грани» - между новой семьей и привычным родным домом. Избегание ограждало семью от возможного вредного влияния на тот срок, пока не закончится «переход» (пока новая сноха не родит ребенка, а девка не выйдет замуж в другую семью). Кроме того, система взаимного избегания была профилактикой семейных конфликтов. Интенсивность общения практически чужих друг другу людей, или людей, могущих вызвать ненужный семье интерес, сводился к минимуму. Это обеспечивало постепенное привыкание, облегчало знакомство, а в идеале «взаимное молчание» было призвано исключить конфликт из семейного круга.
_
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Довнар-Запольский М. Очерки семейственного обычного права крестьян Минской губернии // Этнографическое обозрение. 1897. № 1. С. 107.
2. Эрдман И. Ф. Путешествие по Вятской губернии летом 1816 года // Памятники Отечества. Вып. 33. Полное описание России. Удмуртия. 1995. № 1-2. С. 17.
3. Инфантьев П. Вотяки // Жизнь народов России. СПб., 1911. С. 261.
4. Бехтерев В. Вотяки, их история и современное состояние // Вестник Европы. 1880. Сентябрь. С. 142.
5. Балов А. Очерки Пошехонья // Этнографическое обозрение. 1897. № 4. С. 57.
6. Пушкарева Н. Л. Женщина в русской семье (X-XX вв.) // Русские / Отв. ред.
B. В. Александров. М., 1999. С. 461.
7. Центральный государственный архив Удмуртской Республики (далее - ЦГА УР). Ф. 96. Оп. 1. Д. 3. Л. 25-25об.
8. Там же. Д. 26. Л. 25об., 39об.; Д. 15. Л. 19об.
9. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 50. Л. 130об.
10. Там же. Л. 29об.
11. Там же. Л. 85об.
12. Там же. Л. 40об.
13. Там же. Д. 449. Л. 3об.-4.
14. Там же. Д. 251. Л. 4об.-5об.
15. Там же. Д. 825. Л. 4об.-6.
16. ЦГА УР. Ф. 96. Оп. 1. Д. 63. Л. 18.
17. Государственный архив Кировской области (далее - ГАКО). Ф. 576. Оп. 1е. Д. 74. Л. 3.
18. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 812. Л. 3об.
19. Там же. Д. 400. Л. 5об-7.
20. ГАКО. Ф. 576. Оп. 1. Д. 869. Л. 6.
21. Там же. Оп. 1з. Д. 379. Л. 24.
22. Там же. Оп. 1к. Д. 261. Л. 28.
23. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 891. Л. 3.
24. Луппов П. Н. Вотяки // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Т. V. Урал и Приуралье. СПб., 1914. С. 219.
25. Луппов П. Н. Из наблюдений над бытом удмуртов Варзи-Ятчинского края Вотской автономной области. Б.м., 1927. С. 31.
26. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 811. Л. 2об.-4.
27. Там же. Д. 940. Л. 3об.-5.
28. ГАКО. Ф. 576. Оп. 1к. Д. 713. Л. 3об, 4, 5, 13об.
29. Там же. Оп. 1м. Д. 174. Л. 3об.
30. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 335. Л. 4.
31. ЦГА УР. Ф. 96. Оп. 1. Д. 249. Л. 7, 10.
32. ЦГА УР. Ф. 108. Оп. 1. Д. 519. Л. 3об.
33. По материалам ГАКО. Ф. 574; См.: ШиляеваР. С. Социальный портрет вятского крестьянина (по сведениям о приходах Вятской епархии последней четверти XIX века) // Энциклопедия земли Вятской. Т. 8. Этнография, фольклор. Киров, 1998. С. 233.
34. Никишенков А. А. Традиционный этикет народов России. XIX - начало XX в. М., 1999. С. 24.
35. Токарев С. А. Исторические формы бытовых взаимоотношений полов // Токарев,
C. А. Избранное. Теоретические и историографические статьи по этнографии и религиям народов мира. В 2-х т. Т. 1. М., 1999. С. 228.
Некоторые аспекты гендерной коммуникации и этикета крестьянской семьи..._^sQ/^
36. См., напр.: Байбурин А. К., Топорков А. Л. У истоков этикета. Л., 1990; Чеснов Я. В. Мужское и женское начала в рождении ребенка по представлениям абхазо-адыгских народов // Этнические стереотипы мужского и женского поведения. СПб., 1991. С. 132-158; Федянович Т. П. Статус женщины в семье финно-угорских народов Урало-Поволжья: традиции и современность // Женщина и свобода: пути выбора в мире традиций и перемен. Материалы Международной конференции. М., 1994. С. 236-243.
Поступила в редакцию 25.02.2011
M. V. Ivshina
Some aspects of gender communication in the peasant' family
Main subject of the article - some forms gender communication and gender relations in the peasant' family on Vyatka. General conclusions are based on the archive materials and on the fats of the authors' works of XIX century. They are: all kinds of the family gender conflicts were property or status or sexual (bodily) by its very nature. These gender relations and its disruptions are the gender communications system.
Keywords: gender communication, intrafamilial communication, family division, divorce, property and money arguments.
Ившина Мария Владимировна,
кандидат исторических наук, доцент, Глазовский государственный педагогический институт им. В. Г. Короленко
г. Глазов E-mail: zagreb72@izh.com
Ivshina Maria Vladimirovna,
Candidate of Science (History), associate professor, Glazov State teachers college named after V.G. Korolenko
Glazov
E-mail: zagreb72@izh.com
