CC BY
0https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-6-35
https://elibrary.ru/DEWJFF
Научная статья
УДК 821.161.1.09"19"
© 2023. А. В. Гулин
Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук г. Москва, Россия
Небесный ангел Михаила Лермонтова (Духовный опыт как творческая категория)
Аннотация: Статья посвящена всестороннему рассмотрению религиозно-нравственных истоков творчества М. Ю. Лермонтова. Поэтическое движение великого художника исследуется как осуществление и выражение уникального духовного опыта, связанного с единственным в русской литературе по своей интенсивности испытанием и переживанием христианской мысли о потерянном райском блаженстве, путях его обретения или же вечной утрате в земной жизни человека. Стихотворение «Ангел» рассматривается как своеобразная «программа», которая охватывает творчество Лермонтова во всем его духовном диапазоне. В статье анализируются как воспетые Лермонтовым пути возвращения к потерянной гармонии с Творцом — героическое служение Небесной правде («Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича...»), подвиг материнской любви («Казачья колыбельная песня»), так и катастрофические переживания поэтом человеческой богооставленности («Дума», «И скучно и грустно», «Благодарность»). Роман «Герой нашего времени» исследуется под углом понятийной оппозиции «скучно — весело». Делается попытка определить подлинную иерархию света и тьмы, восторга и помрачения в творчестве Лермонтова, где высота духовного идеала и совершенство поэтической речи в итоге преображают «печоринские» смыслы и настроения.
Ключевые слова: М. Ю. Лермонтов, историзм, христианский восторг, духовный опыт, понятийные оппозиции, гармония, иерархия смыслов.
Информация об авторе: Александр Вадимович Гулин, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник, Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук, ул. Поварская, д. 25 а, 121069 г. Москва, Россия.
E-mail: gulinimli@yandex.ru
Дата поступления статьи в редакцию: 20.11.2022
Дата одобрения статьи рецензентами: 08.01.2023
Дата публикации статьи: 25.03.2023
Для цитирования: Гулин А. В. Небесный ангел Михаила Лермонтова (Духовный опыт как творческая категория) // Два века русской классики. 2023. Т. 5, № 1. С. 6-35. https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-6-35
Dva veka russkoi klassiki, vol. 5, no. 1, 2023, pp. 6-35. ISSN 2686-7494 Two centuries of the Russian classics, vol. 5, no. 1, 2023, pp. 6-35. ISSN 2686-7494
This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution
Research Article
4.0 International (CC BY 4.0)
© 2023. Alexander V. Gulin
A. M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences Moscow, Russia
Heavenly Angel of Mikhail Lermontov (Spiritual Experience as a Creative Category)
Abstract: The article is devoted to a comprehensive examination of the religious and moral origins of M. Yu. Lermontov's creative work. The poetic movement of the great artist can be imagined as the realization and expression of a unique spiritual experience associated with the only in Russian literature in terms of its intensity experience of the Christian thought about the lost heavenly bliss, the ways to find it or the eternal loss in a person's earthly life. Within this framework the poem "Angel" becomes a kind of "program" that covers the work of Lermontov in all his spiritual range. The article analyzes the ways of returning to the lost harmony with the Creator sung by Lermontov — the heroic service of Heavenly truth ("Borodino," "Song about Tsar Ivan Vasilyevich..."), the feat of maternal love ("Cossack lullaby"), as well as the poet's catastrophic experiences of human God-forsakenness ("Meditation," "Both boring and sad," "Gratitude"). The novel "A Hero of Our Time" is studied in terms of of the conceptual opposition "boring — fun." Much attention is given to an attempt to determine the true hierarchy of light and darkness, delight and obscurity in Lermontov's work, where the height of the spiritual ideal and the perfection of poetic speech ultimately transform the "Pechorinsky" meanings and moods.
Keywords: M. Yu. Lermontov, historicism, Christian enthusiasm, spiritual experience, conceptual oppositions, harmony, hierarchies of meanings.
Information about the author: Alexander V. Gulin, DSc in Philology, Leading Research Fellow, A. M. Gorky institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Povarskaya 25 a, 121069 Moscow, Russia. E-mail: gulinimli@yandex.ru Received: November 20, 2022 Approved after reviewing: January 08, 2023 Published: March 25, 2023
For citation: Gulin, A. V. "Heavenly Angel of Mikhail Lermontov (Spiritual Experience as a Creative Category)." Dva veka russkoi klassiki, vol. 5, no. 1, 2023, pp. 6-35. (In Russ.) https://doi.org/10.22455/2686-7494-2023-5-1-6-35
Творчество М. Ю. Лермонтова, как это и подобает наследию национального гения, со времени трагической гибели художника непрерывно (и часто небезуспешно) изучается, анализируется критиками и литературоведами. Однако его самые глубокие истоки, тот духовный состав, что образует самобытную личность поэта, все равно остаются, и, видимо, навсегда останутся непознанными.
Давно замечено, что поэзия, проза, драматургия Лермонтова, сама его короткая земная жизнь исключительно, насыщенно религиозны, что Лермонтов — неустанный религиозный созерцатель и деятель. «...Эта религия, — замечал еще в 1914 г. С. В. Шувалов, — не результат "исканий" — работы ума над вопросами, властно ставшими перед поэтом; она является у него чем-то непосредственно данным, чем-то прямо отражающим его духовную сущность. Поэтому-то она и не меняется в течение всей его сознательной жизни: с ней он выступил на творческий путь, с ней он сошел и в могилу» [Шувалов: 162].
Можно сказать, что Лермонтов — поэт одной мысли, одной идеи. Собственно, жизнь его и оборвалась в тот момент, когда идея эта была им высказана со всей возможной полнотой и всесторонне испытана. Это предельно ясная, только в случае с Лермонтовым — постоянная, завладевающая, пережитая с единственной в своем роде «силой приближения» христианская мысль о потерянном райском блаженстве, о путях возвращения к нему или же вечной его утрате в земной жизни человека.
Мысль насколько очевидная, настолько и трудная, даже небезопасная в ее постижении. Традиционный филологический инструментарий здесь как правило оказывается малодейственным. Скажем, романтизм и психологический реализм выглядят только историко-культурными формами, в которые облекается сверхисторический по своей природе и масштабу религиозный поиск художника. Не случайно среди множества попыток разгадать тайну Лермонтова наиболее успешными (хотя и неизбежно гипотетическими) чаще всего оказывались те, что пред-
принимались не филологами, но лицами духовными, либо светскими мыслителями религиозно-философского склада. Но и сам Лермонтов дает нам многочисленные «ключи» именно к духовному ядру своего художественного мира. И, вероятно, самый надежный из них — написанное в 1831 г. юношеское стихотворение «Ангел». Здесь перед нами не только первый из лермонтовских абсолютных шедевров, но и некая программа, которая по-своему охватывает все творчество художника:
По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов Под кущами райских садов;
О Боге великом он пел, и хвала Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли [Лермонтов 1: 213].
Стихотворение «Ангел» не только поэтически совершенно, оно по-своему единственное и в творчестве Лермонтова, и во всей русской литературе. Кажется, никому и никогда не удавалось настолько полно выразить поэтическими средствами земную тоску человека по неземной, безгрешной жизни или о грядущем после Второго Пришествия Христова царстве Божием на иной, пересотворенной земле.
В начале XX в. о Лермонтове нередко вспоминал в письмах и в проповедях оптинский старец Варсонофий (Плиханков). Его суждения о жизненном пути и посмертной участи поэта часто были неутеши-
тельными. Но из написанного Лермонтовым старец выделял несколько стихотворений, отмеченных, по его мысли, особенной духовной правдой, и среди них стихотворение «Ангел». Вот слова старца, которые, безусловно, относятся именно к этому произведению: «По блаженной жизни тоскует теперь на земле человеческая душа. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты, и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам. Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной душе снится лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска по Боге — удел большинства людей» [Варсонофий Оптинский: 50-51].
Полностью отдавая себе отчет в пережитых Лермонтовым духовных катастрофах, о том же самом говорил и архимандрит Константин (Зайцев): «Нет поэта ближе Лермонтова для русского человека. Самый интимный уголок души уготован ему; в детском возрасте с его голоса легче и лучше всего мы научаемся любить Родину и славить Бога и Его прекрасный мир, и дольше и прочнее помним мы удивительный, ни с чем не сравнимый лермонтовский голос. Раз запав в душу, он уже не покидает ее, звуча музыкой не здешней, вопреки всем шумам мирской суеты; и так ли уж мало в русской среде людей, для которых отзвуки рая исчерпываются тем, что они сберегли в душе от молитвенной поэзии Лермонтова!» [Архимандрит Константин: 737]
Вероятно, не было в русской литературе писателя и поэта, способного настолько полно открывать силой душевного прозрения вечную, не оскверненную грехом небесную красоту и правду. И нам хочется думать, что этому мальчику, сохранившему ясную память о райских красотах, был открыт какой-то единственный, лишь ему предназначенный путь возвращения к ним. Ведь тот же старец Варсонофий, вспоминая лермонтовского «Ангела», говорил: «.Ищущие Христа обретают Его по неложному Евангельскому слову: Толцыте, и отверзется вам, ищите и обрящете. В дому Отца Моего обители многи суть. И заметьте, что здесь Господь говорит не только о небесных, но и о земных обителях, и не только о внутренних, но и о внешних. Каждую душу ставит Господь в такое положение, окружает такой обстановкой, которая наиболее способствует ее преуспеянию» [Варсонофий Оптинский: 51].
Несколько раз на протяжении своего творческого пути Лермонтов почти буквально предвосхитил как бы и возвратное движение, обрат-
ный ангельский полет, возносящий человека в область вечного блаженства. Так это произойдет в завершающем поэму «Демон» споре Ангела и Демона о душе княжны Тамары. Здесь поэт, кажется, высказал надежду и на исход своей собственной душевной борьбы. Ангел, уносящий в горние выси спасенную душу, обращается к Демону, преградившему его путь, с такими словами:
Ее душа была из тех,
Которых жизнь — одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви! [Лермонтов 2: 402].
Схожий образ появится и во второй лермонтовской «Молитве» (1837), где прозвучит теплое обращение поэта к пресвятой Богородице:
Окружи счастием душу достойную; Дай ей сопутников, полных внимания, Молодость светлую, старость покойную, Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному В утро ли шумное, в ночь ли безгласную. Ты восприять пошли к ложу печальному Лучшего ангела душу прекрасную [Лермонтов 1: 380].
«Конечно, — писал С. В. Шувалов, — ангел, несущий в своих объятиях душу (с небес или на небеса), — поэтический образ; но этот образ является у Лермонтова настолько ярким, выпуклым, а, главное, непосредственным, что трудно сомневаться в его вполне реальном
значении для поэта — по крайней мере, в момент творчества. Для него и душа и ангел — определенные существа, имеющие такое же несомненное бытие, как и предметы материального мира:
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог» [Шувалов: 140].
Несомненно, в лучшие мгновения своей жизни Лермонтов провидел пути восстановления разрушенной грехопадением мировой гармонии, освобождения исцеленной души из «мира печали и слез».
Трагический в истории русской литературы 1837-й год оказался, в то же время, первым годом поэтической зрелости Лермонтова. Возможно, он сам ощутил себя в эту пору творческим наследником Пушкина, испытал не знакомую прежде уверенность в собственных силах. Да и не было тогда в русской литературе равного его дарованию поэтического таланта. Может быть, именно та решимость, с которой Лермонтов, написавший «Смерть Поэта», выступил за последнюю, высшую правду, его готовность платить за этот поступок своей судьбой, укрепили художника, обновили его творческий мир. Никогда ни раньше, ни позднее не открывалась ему так полно возможность примирения грешного человека с Небесами, возможность героического служения Творцу. В необычайно короткое время появились тогда почти все самые просветленные его творения. Особое место среди них принадлежит стихотворению «Бородино» и «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».
Обращаясь к событиям совсем недавнего и далекого национального прошлого, Лермонтов открывал путь героического служения на земле небесному идеалу. Душа поэта в это время стала особенно отзывчивой к жертвенному подвигу за родные святыни как подлинному, устремленному к Вечности предназначению русского человека. Ведь и сам он своими стихами на смерть Пушкина только что был готов «постоять за правду до последнева». Прямые, искренние герои: старый солдат-артиллерист, боевой полковник — «слуга царю, отец солдатам» из лермонтовского «Бородино», защитник собственной чести и чести русского мира удалой купец Калашников каждый по-своему несли
в себе настоящий прорыв из грешного мира навстречу небесному, ангельскому совершенству. И совершался этот прорыв как воспламенение, воспарение живой христианской души.
Но, пожалуй, с особенной силой этот путь обретения в подвиге утраченного рая намечен даже не эпическими сюжетами, а самой проникновенной лирикой. В 1837 г. Лермонтов увидел расположенные в нижнем течении Терека гребенские казачьи станицы. А год спустя он написал свою «Казачью колыбельную песню»:
Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки, Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю [Лермонтов 1: 404-405].
Нет в русской поэзии другого произведения, где настолько просто, ясно и светло говорилось бы о священной силе материнской любви. Эти стихи словно рассеивают на миг пелену приобретенных жизненных впечатлений и возвращают каждого, кто их читает, к его началу, к великому чуду появления человека на свет, к той таинственной связи, что соединяет навсегда мать и младенца. И это очень русские стихи. Жертвенный подвиг во имя «святой правды-матушки», во имя правдивой и честной русской земли у Лермонтова открывал дорогу к Вечности героям Бородинской битвы, удалому купцу Калашникову. Вечное тут уже пребывало в земном. Но это был путь, предназначенный мужчинам. А «Казачья колыбельная песня» — о женском подвиге материнской любви и терпения, не менее, если не более спасительном. В этом подвиге праведная мать тоже приближается к Небесам. Вот почему такие земные стихи Лермонтова дышат от начала до конца небесным покоем, сердечным умилением. Здесь явно присутствует Сам Творец, который посылает человеку его единственную мать и его единственную Родину. И подвиг матери-казачки в колыбельной песне Лермонтова — это приготовление и укрепление ее прекрасного младенца для будущего мужского подвига защиты родных святынь.
А сами эти святыни, в том числе, материнская любовь, должны поддержать, усилить в бою своего защитника:
Дам тебе я на дорогу Образок святой:
Ты его, моляся Богу, Ставь перед собой;
Да готовясь в бой опасный, Помни мать свою...
Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю.
Трудно или даже совсем невозможно понять, как такое могло быть пережито и высказано царскосельским гусаром, человеком петербургского света. Но вот она: скрытая от близких и посторонних подлинная жизнь Лермонтова-провидца, подлинное чудо его духовного опыта.
Среди ранних заметок Лермонтова на разные темы есть одна, сделанная в 1830 г.: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если бы услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать» [Лермонтов 4: 352]. Эти слова равно могут быть отнесены и к лермонтовскому «Ангелу», и к «Казачьей колыбельной песне». А в «Описи имения, оставшегося по смерти убитого на дуэли поручика Лермонтова» [Дуэль Лермонтова: 33] будут указаны четыре небольших образа: св. архистратига Михаила, св. Иоанна Воина, св. Николая Чудотворца и неизвестного святого. Значится в этом перечне и золоченый серебряный крест со святыми мощами.
Молитвенный опыт Лермонтова — как это и должно быть, область весьма таинственная. Однако любое из трех стихотворений поэта, получивших название «Молитва», служит самым убедительным свидетельством сильнейшей устремленности Лермонтова к Небесам. И здесь необходимо говорить не только об отдельных стихотворениях, но и о молитвенном строе лермонтовской поэзии в целом.
«Песня матери — замечал в этой связи Д. С. Мережковский, — песня ангела: "И голос той песни в душе молодой / Остался без слов, но живой. " Вся поэзия Лермонтова — воспоминание об этой песне, услышанной в прошлой вечности» [Мережковский: 360].
Тем не менее, память о райских красотах, тоска по ним — свойства человеческой природы: божественной, но оскверненной грехопадением. И эта высокая тоска, сколь бы значительной сама по себе она ни была, все же либо направляет человека к Богу, либо так и остается безысходной тоской нераскаянного грешника. Вот и лермонтовский «Ангел» содержит в себе возможность совершенно иного духовного и смыслового развития. Поэт созерцает божественное начало в человеке, трагически оторванное от своего Истока, но существует или нет надежда на возвращение души к Богу, чем закончится ее земное томление, в пределах стихотворения все же остается загадкой. Для маловера вопрос может стоять даже и так: в чем же повинна, очевидно, безгрешная молодая душа, чтобы отсылать ее прочь из мира «безгрешных духов»? Лермонтову было суждено испытать, причем с не меньшей силой, чем порыв к духовному спасению, также и этот устремленный
к богоборчеству путь в решении главного вопроса его жизни.
***
Нетрудно заметить, что основная причина столь частых у Лермонтова все нарастающих с годами тяжелых настроений — требование внятной поэту райской полноты счастья, красоты, любви, и признание невозможности достижения этой полноты на земле. Отсюда же столь частое у Лермонтова, лишь ему среди русских писателей свойственное в такой мере мучительное переживание несовершенства земного бытия, чувство горечи, скуки, страшное разочарование в себе и в людях, почти во всем, что есть на земле. Великий дар прозрения небесной правды как будто оказывается тогда в плену у темной демонической силы, которая внушает поэту, что мир — это безраздельное царство греха, пучина боли и душевных страданий, и даже временами — что это сам Господь сотворил землю такой, что нет обратного пути к Богу, и «скучные песни земли» так и останутся с человеком навсегда. А если и существует такой путь, то он никак не зависит от нашего духовного выбора.
Вероятно, причина этого холодного помрачения, воспетого Лермонтовым и в разочарованной «Думе» (1838), и тем более в безысходном «И скучно и грустно» (1840) — своеобразных прологе и эпилоге к роману «Герой нашего времени» — заранее обреченная попытка искать встречи с Небесами в собственных страстях. Ведь скорее всего, и та любовь, о которой здесь говорит Лермонтов, — это только
страсть, а не высокое (и вечное по своей природе) чувство, способное соединять человека с Богом. В итоге же ответственность за свой ошибочный выбор, за наступившие вследствие такого выбора неправедные страдания возлагается поэтом не на себя — единственного виновника катастрофы, а на Того, кто посылает человека в мир. Временами Лермонтову кажется, что Бог просто пошутил над ним, над каждым из живущих. Своеобразным апофеозом таких переживаний становится стихотворение «Благодарность» 1840 г.: «Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне / Недолго я еще благодарил» [Лермонтов 1: 445].
Эти гнетущие настроения очень рельефно отражали духовное движение многих современников Лермонтова. В лермонтовской «Думе» определен и самый главный симптом тяжелого недуга поколения (правильнее сказать — поколений): «К добру и злу постыдно равнодушны». При этом художник все-таки называет такое состояние постыдным. Он говорит о духовном «омертвении», но и не теряет живую меру, с которой подходит к современникам и к самому себе. Он выступает одновременно и в качестве больного, и в качестве его врача. «И скучно и грустно», «Благодарность» — это, конечно, Лермонтов, это его голос. Очевидно, что и Печорина с его духовным самоубийством поэт, хотя бы отчасти, но изучал в себе самом. И все же довольно трудно понять, где для художника кончается психологический эксперимент, а где начинается смертельно опасный недуг. Возможно, это эксперимент с непредусмотренным смертельным исходом.
Современник поэта святитель Игнатий Брянчанинов однажды сказал, рассуждая о тех опасностях, которые подстерегают человека, склонного принимать свои эмоциональные порывы за истинный путь к Небесному Отечеству: «Всякое разгоряченное чувство — кровяное! Не сочти его усердием, ревностию по благочестию, любовию к Богу и ближним. Нет, это движение души, произведенное в ней нервами, кровию. А кровь приводится в движение душевными страстями, которые — орудия и цепи миродержца, его скипетр, держава. Храни себя в глубоком мире и отвергай все нарушающее мир как неправильное, хотя бы оно имело наружность правильную и праведную» [Святитель Игнатий].
Эти слова обращены не только к тем, кто выбрал путь монашеского служения. К творчеству Лермонтова сказанное святителем Игнатием тоже имеет прямое отношение. Ведь поэт, написавший «Ветку Пале-
стины», «Когда волнуется желтеющая нива.», «Казачью колыбельную песню», «Выхожу один я на дорогу.» наверняка должен был особенно полно переживать самые чистые, спасительные, мирные душевные состояния. «Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича.» тоже неотделимы от этих высоких переживаний. И невозможно назвать страстями сердечное воспламенение солдата-артиллериста на поле Бородина или переживания удалого купца Калашникова в бою с окаянным Кирибеевичем. И там, и здесь мы видим духовное просветление, христианский восторг. Но тот же Лермонтов, несомненно, дорожит земными страстями как чем-то очень сокровенным, хотя и понимает их губительность, обреченность. Он словно движется одновременно в разных направлениях: молитвенно и деятельно стремится к Небесам, проникновенно созерцает мир с достигнутой высоты — и участвует душой, тоже необычайно мощно, в земном страстном кипении, испытывая на себе его тяжелые последствия.
Проблематика страсти, ее обреченности в себе самой, и одновременно ее вдохновенное воспевание, во многом (но далеко не во всем) определили собой содержание великих поэм «Демон» (завершена в 1839 г.) и «Мцыри» (1839). В то же время, здесь по-разному, но всегда как исполнение тягостного долга, в развитие первой лермонтовской «Молитвы» («Не обвиняй меня, Всесильный...», 1829) звучала и тема «тесного пути спасенья». Однако чуть более ранняя «Дума» (1838) уже высветила ту же проблематику с новой стороны. Посвященное теме отцов и детей, это большое, программное стихотворение раскрыло настоящую «диалектику страсти». Земные люди, сверстники поэта, какими в «Думе» увидел их Лермонтов, вслед за отцовским страстным обольщением внезапно открыли в своей судьбе подлинную, демоническую природу земных страстей. Обогащенные опытом отцов, они сразу приблизились к его безжизненным истокам. И оказалось вдруг, что этот, согласно определению святителя Игнатия, «кровяной» жар в действительности не греет, что платой за него становится смертельное охлаждение сердца:
Мы иссушили ум наукою бесплодной, Тая завистливо от ближних и друзей Надежды лучшие и голос благородный Неверием осмеянных страстей.
И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови [Лермонтов 1: 400, 401].
Еще в XIX в. в России стало утверждаться представление о Лермонтове как выразителе настроений передовых, мыслящих кругов русского общества в десятилетия, наступившие после разгрома движения декабристов. У истоков такого понимания лермонтовского «омертвения» отчасти находились В. Г. Белинский и А. И. Герцен. На протяжении почти всего XX столетия эта точка зрения настойчиво проводилась официальной наукой о литературе. С утверждением государственного безбожия — атеизма — духовная проблематика стихотворения «Дума» и многих других произведений поэта стала представляться как бы и вовсе несуществующей. Дело выглядело так, что передовые общественные силы не могут проявить себя в условиях наступившей после поражения декабристов «николаевской реакции». Этим и порождаются неудовлетворенность, опустошенность молодых людей, готовых сменить своих героических отцов, но лишенных поля для деятельности.
Внутренняя связь декабризма и показанных Лермонтовым духовных недугов поколения действительно существует. Но выглядит она совсем не так, как представлялось и представляется до сих пор многочисленным искателям «светлого будущего». И речь в этом случае должна идти не только о декабризме, который явился лишь одним из проявлений всеобщего соблазна эпохи. Гордое самовластье, стремясь во что бы то ни стало утвердить себя, делает человека не восприимчивым к духовным законам мира. Оно погружает личность в пучину страстей, никогда не удовлетворяющих духовную природу в человеке, ослепляет и угнетает его разум. Разочарование — непременный удел тех, кто выбирает в жизни этот наполеоновский путь.
В 1821 г., говоря о Наполеоне, Пушкин нашел удивительную поэтическую формулу для выражения непременной связи самовластья и разочарования:
В свое погибельное счастье Ты дерзкой веровал душой,
Тебя пленяло самовластье Разочарованной красой [Пушкин: 58].
Если и можно говорить о тоске Лермонтова, о тоске целого поколения как следствии Николаевской эпохи, то лишь в том смысле, что эпоха положила предел многим наполеоновским планам, не позволила гордому человеческому «я» безрассудно искать своего удовлетворения в новых и новых страстных заблуждениях и авантюрах. Она во многом лишила человеческое самовластье широкого, всемирного поля для деятельности, словно сразу перенеся каждого русского Наполеона на свой остров Святой Елены, не дав ему в полной мере насладиться «разочарованной красой» собственного мятежа. И, с другой стороны, она сохранила, сберегла вековые пути исцеления от мучительных духовных болезней.
Тем не менее, однажды набравший силу наполеоновский недуг и в эпоху Николая I продолжал тайно овладевать многими сердцами и укрепляться. Спустя почти десятилетие после гибели Лермонтова, в конце 1840-х гг. святитель Игнатий Брянчанинов делился неутешительными впечатлениями о духовном состоянии современного ему русского общества: «Ныне всякий имеет более или менее свой образ мыслей, свою религию, свой путь, принятый произвольно или случайно, признаваемые правильными или только оправдываемые. Это бесчисленное стадо, потерявшее связь и единство в Истине и духе, представляет духовному наблюдению вид величайшего беспорядка: каждая овца бредет в свою сторону, никто о ней не заботится, люди уже более не слышат — так отяжелел слух их — спасительного гласа истинного Пастыря, раздающегося из Его святой Церкви.» [Игумен Марк: 5-6].
Глубоко погруженный в тяжелые искушения эпохи, Лермонтов создал в «Думе» поистине зловещую картину духовной катастрофы своего поколения и даже как будто уже увидел явление в его развитии, движении к своему логическому пределу. Если называть вещи своими именами, здесь предстает поколение, для которого не осталось на свете ничего святого. Сама целесообразность жизни оказалась поставленной под сомнение.
Своевольные устремления рано получили в духовном мире поэта яркое, почти показательное развитие. Вот что писал он своей старшей московской знакомой М. А. Лопухиной в 1832 г.: «.я отнюдь не разде-
ляю мнения тех, кто говорит, будто жизнь всего только сон; я вполне осязательно чувствую ее реальность, ее манящую пустоту! Я никогда не смогу отрешиться от нее настолько, чтобы от всего сердца презирать ее, ибо жизнь моя — я сам, тот, кто говорит с вами, — и кто через мгновение может превратиться в ничто, в одно имя, то есть опять-таки в ничто. Бог знает, будет ли существовать это "я" после жизни! Страшно подумать, что наступит день, когда не сможешь сказать: Я! При этой мысли вселенная есть только комок грязи» (с французского) [Лермонтов 4: 371]. Поразительна откровенность, с которой собственное «я» провозглашается тут единственным центром вселенной и как легко это утверждение перетекает в мысль о порочности всего, что не есть сам поэт. Если он сам, как все живущие, обречен рано или поздно покинуть мир, если существует сомнение в посмертном продолжении своего «я», то жизнь — это бесконечное зло.
В том же самом письме, замечательном еще и потому, что Лермонтов посылает в нем своей корреспондентке только что написанное стихотворение «Парус» (1832), у поэта появляются и первые чреватые богоборчеством настроения: «...Москва моя родина и всегда ею останется. Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив! — лучше бы этих трех вещей не было, но что делать!» (с французского) [Лермонтов 4: 370]. Сожаление о том, что родился и жил, звучит как настоящий, хотя и произнесенный после небольшого колебания, вызов Творцу. И это не временное настроение, а постоянная мысль, которая будет только усиливаться у Лермонтова.
На страницах романа «Герой нашего времени» есть сцена, в которой Печорин, разговаривая с доктором Вернером, словно продолжает раннее лермонтовское высказывание:
— Что до меня касается, то я убежден только в одном, — сказал доктор.
— В чем это? — спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
— В том, — отвечал он, — что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.
— Я богаче вас, — сказал я: — у меня, кроме этого, есть еще убеждение, — именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться» [Лермонтов 4: 244].
В 1840 г. написано знаменитое «И скучно и грустно» с его заключительной строфой:
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — Такая пустая и глупая шутка... [Лермонтов 1: 426].
И тогда же появится уже названное стихотворение «Благодарность», где одно лишь написанное с прописной буквы местоимение «Ты», да еще совершенно неясный в контексте любовной лирики смысл заключительных стихов будет выдавать их подлинное содержание. Здесь перед нами уже не разочарованный юноша, который, возможно, в письмах еще и по-светски бравировал романтическими настроениями, а вполне зрелый художник. И его стихотворение очевидно склоняется к богоборчеству.
Однако сказанное Лермонтовым никогда не умещается только в пределы социально-исторического или даже духовного движения своего времени. Человек у него прежде всего и почти исключительно предстоит Вечности. И в случае с «богоборческими» стихами поэта было бы неверным ограничиться простой констатацией очевидных смыслов. Об этом проникновенно говорит наш современник игумен Нестор (Кумыш): «Не приходится сомневаться в том, что в своей "Благодарности" Лермонтов выразил не просто мимолетное чувство или случайное настроение, внезапно охватившее его. Это стихотворение подготовлено всем предыдущим ходом жизни поэта и говорит о том, что в попытках уразуметь свое предназначение Лермонтов временами достигал пределов крайнего духовного истощения. В затяжном конфликте с самим собой, в мучительном диалоге со своим гением, в противоречивых взаимоотношениях с бытием и Богом он касался тех адовых глубин, на грани которых личность подступает к крайним пределам богоотрицания. Но разве эти страшные минуты полной утраты веры не составляют закономерную сторону пророческого служения? Разве те, кто был поставлен Богом на особое служение, не должны были испытывать и откровений особого рода, как положительных, так и отрицательных? Не им ли, заключающим в душе своей драму человеческого бытия, определено было изведать всю
меру человеческого несовершенства? Не им ли суждено было приобщиться к последним пределам человеческой дисгармоничности с тем, чтобы преодолеть их в своем одиноком и великом борении?» [Игумен Нестор (Кумыш): 162]
Примечательно, что игумен Нестор сопоставляет (нигде не забывая о своеобразии художественного творчества) духовный опыт Лермонтова и опыт ветхозаветных пророков: Иеремии, Иова, Илии, псалмопевца Давида, для которых сила божественных откровений также оборачивалась порой ропотом против казавшегося нестерпимым земного пути, против собственной греховности, неодолимой до конца земными человеческими усилиями [Игумен Нестор (Кумыш): 158-161].
В последнее время стихотворение «Благодарность» получило и еще одну, не менее убедительную духовную оценку. Она принадлежит замечательному филологу Б. Г. Бобылеву — ныне иеродиакону Нафанаи-лу: «Надо учитывать, что это произведение носит ответный характер: оно появилось как реакция на стихотворение В. И. Красова "Молитва", которое начиналось словами: "Благодарю, Творец, за все благодарю...". Лермонтов восстает в своем стихотворении не столько против Бога, сколько против "теплохладности", внутренней успокоенности, поиска в религии источника душевного комфорта. Как ни одному из поэтов, Лермонтову удалось передать в своем творчестве всю глубину трагедии богооставленности, того состояния человечества, в котором оно оказалось в результате грехопадения. Потеря Рая, возможности бого-общения переживается поэтом как величайшая мука и боль» [Бобылев: 46].
Пророческий язык Лермонтова часто содержит в себе неведомые и даже «темные» для земного рутинного сознания духовные откровения. Собственно, иным и не может быть «Из пламя и света / Рожденное слово» [Лермонтов 1: 430]. Но это (несомненно, определяющее в жизни поэта) обстоятельство никоим образом не отменяет и того постоянства, с которым Лермонтов всматривался в названные игуменом Нестором «адовы глубины», а временами, возможно, и погружался в них.
***
В 1841 г. Лермонтов написал вступление к уже опубликованному годом ранее роману «Герой нашего времени» (готовилось его второе
издание). Поэт счел нужным очертить для публики свое отношение к центральному персонажу произведения Печорину: «Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Продолжая эту мысль, Лермонтов замечает: «Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал» [Лермонтов 4: 184].
Авторское вступление к «Герою нашего времени» — это не только многослойное и весьма загадочное обращение к читателям. В нем уже начинается собственно роман. Лермонтовское «весело» слишком заметно перекликается с печоринским «весело», о котором читателю еще только предстоит узнать. В журнале Печорина этим словом будет обозначаться и чувство, испытанное однажды при виде мирного кавказского пейзажа, и темное сознание того, что собственные безнравственные планы успешно приводятся в действие.
Понятийная оппозиция «скучно — весело» одна из важнейших в романе. Собственно, определение «весело» и будет использоваться Лермонтовым снова и снова лишь в одном своем значении — не скучно. Кажется, Печорин, словно испорченный ребенок, руководствуется в жизни только этими двумя понятиями: «скучно» и «весело». Хорошо и дурно — это нечто для него недоступное или же с его точки зрения несущественное. Скажем, кровавая по своим последствиям комедия с княжной Мери и Грушницким в качестве действующих лиц для того и разыгрывалась героем, чтобы не скучать: «Завязка есть! — закричал я в восхищении: — об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится об том, чтоб мне не было скучно» [Лермонтов 4: 245]. И по мере развития событий Печорин не раз предвкушает желанное веселье. К примеру, знаки внимания, которые он начал оказывать неопытной Мери, помимо «продвижения пьесы» преследовали и еще одну цель: поставить вне подозрений болезненно и страстно любимую Печориным замужнюю Веру. По этому поводу в романе говорится: «Я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело!» [Лермонтов 4: 252].
«Весело» и то, что невинно, «весело» и то, что порочно. Однако кроме автора и Печорина в романе есть также безымянный рассказчик — странствующий кавказский офицер, чей голос мы слышим в повестях «Бэла» и «Максим Максимыч», от лица которого будет написано предисловие к «Журналу Печорина». И он тоже, говоря о своих переживаниях при виде с горной высоты широкой панорамы Кавказа, употребит несколько раз это слово: «весело». Но тот же повествователь, сообщая, как он воспринял известие о смерти Печорина, скажет: «Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки.» [Лермонтов 4: 224]. Кажется, не было у рассказчика никаких причин для огорчения — он только раз в жизни видел Печорина, но и мелкая эгоистическая радость по случаю смерти человека тоже выглядит довольно странно. Тот же рассказчик будет нетерпеливо ожидать обязательно трагической развязки истории Печорина и Бэлы, и с наивным цинизмом порадуется тому, что не ошибся. Нравственно ли, сомнительно ли в моральном отношении — все весело или даже радостно.
Вступление к «Герою нашего времени» исподволь, незаметно подводит нас к самой сердцевине произведения. Печорин, как мы вскоре убеждаемся, — это, безусловно, «портрет, составленный из пороков поколения», но впервые с такими пороками читатель встречается как бы независимо от личности героя, в позиции самого автора. И Печорин, и офицер-рассказчик, а, возможно, и автор затронуты одним недугом, все они кто больше, кто меньше «к добру и злу постыдно равнодушны». Даже и помещенное в конце вступления признание Лермонтова: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!» [Лермонтов 4: 184] — кажется, полно совершенного равнодушия к «весело» вскрытому смертельному недугу. Словно автору нет никакого дела до Божьей воли, словно Лермонтов существует сам по себе, а Бог сам по себе.
«Герой нашего времени» — произведение, где пороки поколения являются не только предметом созерцания. Равнодушие к хорошему и дурному здесь обнаруживает себя постоянно. Среди трех людей, от лица которых ведется повествование в романе, на большой нравственной высоте стоит только чудесный, бесхитростный Максим Мак-симыч. Но этот высокий образ не определяет собой сквозную идею произведения, не освещает все происходящее в романе.
Так создается по-своему законченная картина мира. И картина эта временами выглядит полной царствующего зла не только по ее сути, но даже и по отдельным способам ее изображения. По большей части тут показана вселенная, где, кажется, и нет никакой побеждающей или хотя бы только оттеняющей мировое зло высшей нравственной силы.
И вместе с тем «Герой нашего времени» с его сложным композиционным составом, принадлежностью различным творческим манерам, с его сюжетными «ловушками» и сложно соотнесенными смыслами отчасти заключает в себе также некую вполне «печоринскую» игру, даже «веселую» издевку над читателем, литературным критиком, филологом. Образ Печорина — вполне реалистический, внезапно приобретает гротескные черты романтического Вампира, или же наполняется кощунственным либертинизмом в духе романов маркиза де Сада, на что в последнее время справедливо обратил внимание В. А. Котельников [Котельников]. И неудивительно: автору было весело. Когда Лермонтов говорит о современном человеке, «каким он его понимает» и, к его — автора, а также и читателей, — несчастью, «слишком часто встречал», он словно лукаво смеется над нами. Уж не самого ли себя «слишком часто встречал» автор, не в собственной ли душе изучал пороки поколения? А может быть, ему было весело еще и оттого, что, вынося эти пороки на всеобщее обозрение, он тем самым избавлялся, надеялся избавиться от них. Вот известный фрагмент последней, незаконченной поэмы Лермонтова «Сказка для детей», где поэт говорил о своем Демоне:
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно... и душа тоскою
Сжималася — и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Но я, расставшись с прочими мечтами,
И от него отделался — стихами! [Лермонтов 2: 427]
Единственное всеобъемлющее идеальное начало, которое существует в духовном мире «Героя нашего времени», — это, разумеется, приро-
да. Тем более, что действие романа происходит среди величественной кавказской природы, с юношеской поры неотделимой в сознании Лермонтова от видений потерянного Рая. Пейзажные описания в романе, кому бы из лермонтовских рассказчиков они не принадлежали, всегда светлы и прекрасны.
В каждом из таких пейзажей «всё полно мира и отрады», все говорит о возможности счастья, о близком присутствии Творца. И лишь однажды Лермонтов не ограничится только передачей вызванного пейзажем мирного настроения, а прямо отнесет это настроение к тому священному, что помнит человеческая душа:
Тихо было всё на небе и на земле, — говорил рассказчик в повести «Бэла», — как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем. — Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-Гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она всё поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром, — чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: всё приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять [Лермонтов 4: 202].
Так же, как это происходило у Лермонтова в юношеском стихотворении «Ангел», живая душа и здесь тоскует по небесным красотам. Но в картине из «Героя нашего времени» она словно «входит» на мгновение в этот блаженный мир или хотя бы только явно надеется на встречу с ним. Может быть, это прекрасное и по-своему единственное описание и содержит в себе главный ключ к пониманию авторской позиции в романе? Может быть, Лермонтов, с его непревзойденным чувством меры, вот так, ничего не навязывая читателю, как раз и дает нам всего один-единственный раз почувствовать свой подлинный ду-
ховный идеал?
В лермонтовском описании того, как человек в сближении с природой словно готов вернуться к своему идеальному состоянию, отчетливо слышна перекличка с мыслями Жан-Жака Руссо. Женевский мечтатель грезил о том, что рано или поздно человечество отречется от цивилизации и вернется «в лоно природы», обретя наконец утраченное блаженство. Однако Лермонтов смотрит на вещи иначе. Он вовсе не надеется преобразить человечество. Создатель «Героя нашего времени» вполне убежден, что человек заброшен в этот мир для бесконечных страданий, что зло едва ли не окончательно завладело родом человеческим. Только «отмучившись» в этом злом и безбожном мире человек может надеяться на возвращение к Богу. Да и осуществится ли его надежда? Но если для человеческой души небесное будущее все-таки настанет, — то, скорее всего, это случится вне всякой зависимости от того, хорош человек или плох, кается он или нет в собственных преступлениях. Потому что небесное блаженство находится за пределами добра и зла. Оно — просто блаженство. Человеку же остается лишь пройти свой путь на земле, охваченной злом, неизбежно являясь частицей этого безудержного зла. И главное — пройти весело, заглушая любыми средствами душераздирающее чувство вселенской скуки. Так это временами выглядит не только у Печорина, но и у его создателя.
Очевидно, что автор «Героя нашего времени» — человек верующий. И Печорин прекрасно знает о принятых в обществе представлениях о хорошем и дурном, судя по всему, знает и о нравственных заповедях русского христианского мира. Более того, герой, убежденный в ничтожестве человеческого рода, все-таки способен замечать в поступках окружающих людей их лучшие душевные движения. Пожалуй, светлый Максим Максимыч все же до некоторой степени оказался способен расположить к себе Печорина (или так лишь казалось до времени простодушному штабс-капитану?). Тем печальнее наблюдать, скажем, в повести «Княжна Мери», как Печорин не просто остается равнодушным к людским добродетелям, но искусно пользуется ими, снова и снова делает их инструментом своей интриги.
Есть в «журнале» Печорина и просто поразительные откровения. Вот герой намеренно разжалобил наивную Мери (часть разработанного Печориным плана) рассказом о своей печальной судьбе. Вслед за этим говорится: «Сострадание, чувство, которому покоряются так легко все
женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала... а это великий признак!» [Лермонтов 4: 268]. Невероятный образ: когти сострадания! А вот Грушницкий, уличенный в задуманной со своими приятелями дуэльной фальсификации (его пистолет заряжен, а пистолет Печорина — нет), вдруг испытывает пробуждение совести: «Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?..» [Лермонтов 4: 296]. Между тем хладнокровный Печорин все рассчитал, в том числе, и нравственную заминку своего противника, которой тоже отводилась в разыгранной кровавой пьесе определенная роль.
Тем не менее, этот «разочарованный» роман отличает и одно важнейшее качество, способное, кажется, рассеять любые сомнения в его нравственной природе.
Красота русского художественного слова в «Герое нашего времени» общеизвестна. Описания кавказской природы в романе — лучшее тому свидетельство. «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой», — говорил Н. В. Гоголь, сочувственно и сострадательно наблюдавший за творческой судьбой Лермонтова [Гоголь: 402]. В невероятной, только ему свойственной чистоте, ясности, музыкальности поэтичности слога Лермонтова даже не надеялись превзойти великие мастера: Лев Толстой, Чехов. И лаконичные фразы, и огромные, почти на целый абзац развернутые словесные периоды в «Герое нашего времени» легки и естественны, как дыхание. А людей XX в. и теперь уже XXI в. больше всего удивляло и удивляет то, что эта безукоризненная художественная речь звучит настолько современно, сохраняя значение высокого образца до наших дней. Как будто писатель из своей эпохи предвидел все главные тенденции в развитии русского литературного языка на столетия вперед.
Талант Лермонтова огромен во всем: в стихах и в прозе. Но, может быть, причина особенной, вдохновенной «правильности» слога в «Герое нашего времени» еще каким-то образом связана с духовной стороной произведения? «.Подобные стихи и подобное совершенство прозы (отметим в который раз мастерство построения фразы), — замечал в этой связи М. М. Дунаев, — таят в себе и опасность: они могут стать и началом избавления от наваждения сходных дум, и, напротив,
началом подпадения под их власть. Искусство коварно. Оно не только отражает, оно и заражает. Внося противоречивые стремления в душу, искусство может обречь ее на долгую внутреннюю борьбу. Полярные противоречия, заложенные в лермонтовские создания, не могут не вызвать сильнейшего разряда — очищающего либо губительного. Эти противоречия суть отражение душевного состояния самого поэта» [Дунаев: 24].
Такие вопросы относительно «Героя нашего времени», относительно авторской позиции в романе далеко не всегда выглядят беспочвенными. Они возникали и, видимо, будут возникать. И все же какой бы «разочарованной» ни представлялась нам порой лермонтовская картина мира, как бы ни хотелось временами самому художнику «поиграть» с нами в печоринский «демонизм» или «вампиризм», в конечном итоге над его книгой властвует непреодолимый божественный порядок. Именно благодаря этой изумительной стройности, этому словесному «благоуханию» она несет в себе не заметные нашему взгляду, но вполне ощутимые нравственные импульсы. Ведь очевидно, что при всем кажущемся безразличии автора к вопросам добра и зла, проблематика романа все-таки нравственная и почти исключительно нравственная, а небесная гармония лермонтовской прозы — это и есть последняя мера всего, о чем говорит художник. Ведь мы жалеем Бэлу не только потому, что ее жалеет Максим Максимыч. И уж тем более, без всякого участия рассказчика, а скорее, вопреки печоринскому цинизму испытываем сочувствие к наивной княжне Мери. Тем не менее, такое сочувствие появляется в нас неизменно. Именно совершенство лермонтовской художественной речи (которая всему вопреки остается боговдохновенной) делает особенно очевидной тяжелую правду о «разочарованном» поколении, а правдиво показанная духовная катастрофа героя, собственно, и является самым полным выражением авторской позиции в романе.
Ясно лишь одно: применительно к Лермонтову любые «жесткие» оценки (так это происходит со времен Владимира Соловьева и его знаменитой «обличительной» лекции 1899 г.), даже будучи формально справедливыми, неизменно «проваливаются». Стоит нам поддаться в отношении Лермонтова соблазну строго аналитических решений (хотя бы и самых изощренных) или даже попытаться в чем-нибудь «уличить» поэта, как перед нами открывается непознанная, таинственная высота, вечно посрамляющая наши самонадеянные суждения.
И другое немаловажное обстоятельство: сложившееся в веках народное понимание, народное чувство Лермонтова. В этом невероятном человеке русский мир безошибочно признал своего великого сына, полюбил его глубокой и сильной любовью. И не только за удивительный дар постигать красоту и правду подлинной России, не в меньшей степени — за редкую способность всматриваться в темные пропасти бытия, созерцать русского человека в тяжелых нравственных поражениях... Без этого художника оказался бы заметно иным и существующий у нас образ нашего Отечества.
Лермонтов дал своему роману название «Герой нашего времени» и ничто не мешает нам воспринимать это произведение исторически. Однако историзм Лермонтова, как было многократно замечено — почти былинный, устремленный к Вечности, а Печорин — вероятно, самый «лишний» среди всех «лишних людей» в русской литературе. То обстоятельство, что здесь перед нами выступает человек в конкретной жизненной обстановке, нисколько не уменьшает значение образа Печорина для будущей судьбы мира и России.
«.Вечность изначально присуща образу поэта как данность, — говорит о Лермонтове В. Ю. Троицкий, — его безусловная независимость от мира ставит его как бы вне исторического времени» [Троицкий: 7]. «Наше время», о котором пишет художник, это не только 30-е годы XIX в., это, как всегда у Лермонтова, также и большое время — от начала до последнего мгновения человеческой истории, это также и наше время. И потому в Печорине мы узнаем показанные с необычайной рельефностью, словно вырезанные резцом раз и навсегда, разрушительные, смертельные ошибки, подстерегающие человеческий род. «Герой нашего времени» — загадочная и тревожная книга. В ней таится высказанное до последних времен пророческое, грозное предупреждение для каждой живой души.
***
Произведения Лермонтова 1840-1841 гг. во многих отношениях можно назвать прощальными. Действительно поэт с предельной интенсивностью уже раскрыл духовную проблематику своего творчества, достиг того и другого полюса на пути ее решения. Теперь наступило время таинственных и богатых творческих итогов, в которых много раз надежда сменяется безнадежностью.
Разумеется, Лермонтов — создатель образа Печорина, отстоит от своего героя очень далеко. И все-таки Печорин найден Лермонтовым, прежде всего, в себе самом. Между тем, «печоринский» духовный опыт, хотя и продолжает напоминать о себе в лирическом по преимуществу позднем творчестве поэта, все чаще выступает здесь глубоко преображенным. Нет сомнения, разочарованное «печоринское начало» угадывается и в несравненном по своей искренности «Завещании» конца 1840 г., и еще больше в поразительном провидческом стихотворении «Сон» (1841) и во многих других чудесных созданиях этого времени. Тем не менее, оно выступает, скорее, как творческий импульс для создания духовно наполненных, единственных в своем роде шедевров. Нечто подобное происходит и в ныне классическом стихотворении «Родина» (1841).
И здесь легко допустить своеобразное развитие «печоринских» настроений, того равнодушия к собственному прошлому, отчужденности от славы отцов, которые встречаются и в «Думе», и в лермонтовском романе, особенно в последней его части — повести «Фаталист»:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни темной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья [Лермонтов 1: 460].
Часто эти стихи рассматривали как своеобразный спор Лермонтова с официально одобренными патриотическими чувствами. Едва ли это так на самом деле.
Наверное, нигде больше в творчестве Лермонтова мы не найдем настолько откровенного, почти декларативного утверждения художником собственных путей постижения истории. Действие исторически конкретных «Песни по царя Ивана Васильевича.» или «Бородино» одновременно вмещало в себя как бы начало и конец земного бытия. Собственно, так же понимал Лермонтов и проблематику каждой отдельной человеческой жизни, в том числе, на страницах «Героя нашего времени».
Но особенно полно это сверхвременное начало ощутимо в лермонтовской «Родине». Казалось бы, все стихотворение — это простое пе-
речисление почти случайно выбранных жизненных примет. И вместе с тем это почти идеальная рама, которая наполняется в каждом поколении высокими национальными смыслами. И замечательно, что среди названных поэтом жизненных явлений нет ни одного, которого бы не знал, не мог увидеть русский человек и сегодня, и тысячу лет назад. Все овеяно здесь духом вечности. Это земная Россия, которая вершит свой путь навстречу Концу Времен. Она таинственна и в этих разливах рек, и в этом «лесов безбрежных колыханье», и в «пляске с топаньем и свистом». Совершенство художественного слова, как это было и в «Герое нашего времени», таинственными путями вступает здесь в соприкосновение с духовным, нравственным чувством читателя и по-своему выстраивает, направляет это чувство. Не говоря в «Родине» ни слова о национальных святынях, Лермонтов безошибочно прозревает сердечным видением пребывающую в народной судьбе, торжествующую над «печоринским» холодным самоубийством вечную Святую Русь.
Незадолго до гибели Лермонтов написал, возможно, величайшее из им созданных стихотворение «Выхожу один я на дорогу.». Сквозные в творчестве поэта последних месяцев прощальные настроения прозвучали здесь особенно скорбно и в то же время просветленно:
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем? [Лермонтов 1: 488]
Тоска измученной земными испытаниями души о своем некогда утраченном доме, о райском блаженстве достигает здесь еще небывалой у Лермонтова пронзительной силы. Поэт создает некую утопию вечного сна, в котором соединяются мечты о небесном и знакомые ви-
дения земного счастья. Но кто знает, может быть, своим «Выхожу один я на дорогу.» Лермонтов как раз и провидит Царство Божие на земле, пересотворенный мир после Второго Пришествия Христова? Мир преображенный, омытый от любого греха? В этом мире, недоступном нашему разумению, должно ведь остаться и все то, что тускло напоминало человеку о его приходе и в былом, грешном существовании: любовь, чувство единения с природой. Хоть часто, читая поздние создания Лермонтова, все-таки невозможно понять, ведут ли к этому блаженству нравственный выбор между добром и злом, покаяние, праведные дела? Или самый главный нравственный выбор совершался художником, но совершался где-то за пределами собственного творчества?
Для нас привычно думать, что великий поэт во всем больше, значительнее того человека, в котором живет божественный дар. Но это верно лишь отчасти. Все же не поэту, а человеку предстоит держать ответ перед Богом, в том числе, конечно, и за данные этому человеку таланты. Исключительный духовный опыт Лермонтова мощно, но только отчасти раскрылся в его художественном творчестве. Многое даже указывает на то, что самые сокровенные религиозные свои переживания Лермонтов целомудренно сберегал в себе, не вполне доверяя в этом смысле даже и письменному слову.
Вероятно, он понял очень рано ограниченность творческого пути для достижения главных целей человеческой жизни, и в своем великом, всенародно любимом стихотворении сказал лишь то, что было возможно сказать на языке искусства. А все остальное ведомо только Лермонтову и нашему Всемогущему Судие.
Список литературы Источники
Архимандрит Константин (Зайцев). Чудо русской истории / сост. С. Фомин. М.: Форум, 2000. 864 с.
Варсонофий Оптинский (Плиханков). Беседы Варсонофия Оптинского с духовными детьми. М.; Рига: Благовест, 1995. 256 с.
Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: в 14 тт. Л.: Акад. наук СССР. Т. 8. 1952. 816 с.
Дуэль Лермонтова с Мартыновым (По материалам следствия и военно-судного дела 1841 г.). М.: Русслит, 1992. 96 с.
Игумен Марк (Лозинский). Духовная жизнь мирянина и монаха по творениям и письмам епископа Игнатия (Брянчанинова). Кириллов: Кирилло-Белозерский монастырь, 2007. 394 с.
Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в 4 т. Л.: Наука, 1979-1981.
Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л.: Наука. Т. 2. 1977.
Святитель Игнатий (Брянчанинов). Полн. собр. соч. Т. 7: Избранные письма. Письмо 129. URL: www.bryanchaninov.ru (дата обращения: 15.11.2022)
Исследования
Бобылев Б. Г. (Иеродиакон Нафанаил) «У Бога счастья не прошу...»: филологический анализ стихотворения М. Ю. Лермонтова «Валерик» // Русский язык в школе. 2021. Т. 82 (6). С. 44-54. https://doi.org/10.30515/0131-6141-2021-82-6-44-54
Дунаев М. М. «История души человеческой» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Детская литература, 2000. С. 5-24.
Игумен Нестор (Кумыш). Тайна Лермонтова. СПБ.: Библиополис, 2012. 544 с.
Котельников В. А. Сюжет с княжной Мери и традиция литературного либер-тинизма // Русская литература. 2014. № 3. С. 28-40.
Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // М. Ю. Лермонтов: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2002. С. 348-386.
Троицкий В. Ю. Поэзия тревожной мысли // Лермонтов М. Ю. Стихотворения. М.: Детская литература, 2001. С. 5-19.
Шувалов С. В. Религия Лермонтова // Венок М. Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. М.; Пг.: В. В. Думнов, насл. бр. Салаевых, 1914. С. 135-164.
References
Bobylev, B. G. (Ierodiakon Nafanail) "'U Boga schast'ia ne proshu...': filologicheskii analiz stikhotvoreniia M. Iu. Lermontova 'Valerik'." ["'I Don't Ask God for Happiness...': a Philological Analysis of M. Yu. Lermontov's Poem 'Valerik'."]. Russkii iazyk v shkole, vol. 82 (6), 2021, pp. 44-54. https://doi.org/10.30515/0131-6141-2021-82-6-44-54 (In Russ.)
Dunaev, M. M. "Istoriia dushi chelovecheskoi" ["History of the Human Soul"]. Lermontov, M. Iu. Geroi nashego vremeni [Hero of Our Time]. Moscow, Detskaia literatura Publ., 2000, pp. 5-24. (In Russ.)
Igumen Nestor (Kumysh). Taina Lermontova [Lermontov's Secret]. St. Petersburg, Bibliopolis Publ., 2012. 544 p. (In Russ.)
Kotel'nikov, V. A. "Siuzhet s kniazhnoi Meri i traditsiia literaturnogo libertinizma" ["The Plot with Princess Mary and the Tradition of Literary Libertinism"]. Russkaia literatura, no. 3, 2014, pp. 28-40. (In Russ.)
Merezhkovskii, D. S. "M. Iu. Lermontov. Poet sverkhchelovechestva" ["M. Yu. Lermontov. Poet of Superhumanity"]. M. Iu. Lermontov: pro et contra [M. Iu. Lermontov: Pro et Contra]. St. Petersburg, Russian Christian Humanitarian Academy Publ., 2002, pp. 348-386. (In Russ.)
Troitskii, V. Iu. "Poeziia trevozhnoi mysli" ["Poetry of Disturbing Thought"]. Lermontov, M. Iu. Stikhotvoreniia [Poems]. Moscow, Detskaia literatura Publ., 2001, pp. 5-19. (In Russ.)
Shuvalov, S. V. "Religiia Lermontova" ["Lermontov's Religion"]. Venok M. Iu. Lermontovu: Iubileinyi sbornik [Wreath to M. Yu. Lermontov: Anniversary Collection]. Moscow, Petrograd, V. V. Dumnov, naslednik brat'ev Salaevykh Publ., 1914, pp. 135-164. (In Russ.)
