CC BY
28
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
Г.И. Данилина (Тюмень) Н.А. Кармишенский (Санкт-Петербург)
«НЕ МУЗА, А МОЯ ЖИЗНЬ»: О ЛИРИКЕ ЛИДИИ ЧУКОВСКОЙ
Аннотация. Поэзия Лидии Чуковской - важная, но все еще не изученная часть ее творческого наследия. В статье своеобразие лирики Чуковской выявляется в соотношении с контекстом, к которому отсылает поэтика ее стихотворений. Материал исследования - поэтические тексты 1938-1995 гг., документальная («Прочерк») и дневниковая проза. Сравнительный анализ проводится на мотив-но-семантическом, структурно-ритмическом, метафорическом и композиционном уровнях стиха. Вначале выявлен общий принцип организации лирического сюжета у Чуковской. Как показывает сопоставление стихотворений Чуковской, посвященных расстрелянному мужу («М.»), и Набокова («Расстрел», «Весна» и др.), во многом сходных, лирическое событие создается перечислением деталей, организующим суггестивный ритм. При этом сами изображенные миры у двух поэтов противоположны: светлый набоковский рай и непреодолимый ад у Чуковской. В ее стихах личная тема неотделима от социальной; документальный факт достигает высоты лирического звучания. Далее рассматриваются стихи Чуковской, диалогически связанные с поэзией Мандельштама, Ходасевича («В тифу», «Ташкентские розы»), Заболоцкого («Мне тоже захотелось написать...»). В ходе контекстного анализа обнаружен двойственный характер рецепции: причастность к традиции «высокой лирики» и спор с ней, манифестируемый через прием антитезы. Антитеза имеет метатекстуальное значение; метафоры и символы, мотивная и синтаксическая структура стиха, самый его смысл и строй говорят о принципе «прозаизации» лирики у Лидии Чуковской: «не муза, не лира, а жизнь прожитая моя». И в этом еще одна яркая особенность ее поэтического дискурса.
Ключевые слова: лирика Лидии Чуковской; «прозаизация» лирики; контекстный анализ; лирическое событие; антитеза; рецепция «высокой лирики»; Набоков; Мандельштам; Ходасевич; Заболоцкий.
G.I. Danilina (Tyumen), N.A. Karmishensky (St. Petersburg) "Not a Muse, but My Life": On the Lyrics of Lydia Chukovskaya
Abstract. Lydia Chukovskaya's poetry is an important but still unexplored part of her creative legacy. The article reveals the distinctness of Chukovskaya's lyrics in relation to the context to which the poetics of her poems bears reference to. The material of the study covers poetic texts of 1938-1995, documentary ("The Dash") and diary prose. The comparative analysis is performed on the basis of motive semantic, structural rhythmic, metaphorical, and compositional levels of the verse. First, the general principle of organizing Chukovskaya's lyrical plot is revealed. As the comparison of
Chukovskaya's poems dedicated to her executed husband ("M.") and Nabokov's poems ("Execution", "Spring", etc.), which are similar in many respects, has shown, the lyric event is created by the enumeration of details, organizing a suggestive rhythm. However, the worlds depicted by the two poets are opposite: Nabokov's luminous paradise and the irresistible hell in Chukovskaya's poetry. In her poems, the personal theme is inseparable from the social one; the documentary fact reaches the height of the lyrical sound. Furthermore, we study the poems of Chukovskaya, dialogically related to the poetry of Mandel'shtam, Khodasevich ("In Typhus", "Tashkent Roses"), Zabolotsky ("I also Wanted to Write ..."). The contextual analysis reveals the dual nature of the reception: belonging to the tradition of "high lyricism" and at the same time concerning a dispute with this tradition, manifested through the use of antithesis. The antithesis has a metatextual significance; in Lydia Chukovskaya's lyrics, metaphors and symbols, the motive and syntactic organisation of the verse, its very meaning and structure point to the principle we term "prosaization": "not a muse, not a lyre, but my life". And this is another striking feature of her poetic discourse.
Key words: poetry of Lydia Chukovskaya; the "prosaization" of lyrics; contextual analysis; lyric event; antithesis; reception of "high lyricism"; Nabokov; Mandel'shtam; Khodasevich; Zabolotsky.
Лидия Чуковская - яркий русский поэт, по сути неизвестный читателю. Возможно, потому, что сама она как автор меньше всего мыслила себя именно поэтом. Ее имя сделала широко известным документальная и художественная проза: «Записки об Анне Ахматовой», «Софья Петровна», замечательные литературоведческие работы и «открытые письма», воспоминания о современниках. Однако лирика Чуковской - особенная, уникальная страница ее творчества - остается оторванной от читателя.
Трагическая разделенность поэта и книги, отодвигавшая встречу с читателем на десятилетия - опыт многих литераторов поколения Чуковской, но в отличие от произведений Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Даниила Хармса, Марии Петровых (здесь можно назвать еще немало имен), ее лирика поэтической книгой так пока и не стала. В нашей статье мы пытаемся прочесть стихи Лидии Чуковской как самостоятельную область ее литературного творчества через соотнесение с ближайшим контекстом, к которому отсылает поэтика ее стихотворений.
Для понимания особенностей поэзии Лидии Чуковской важны сопоставления с опытом других авторов, с поэтами-современниками, причем неожиданные ассоциативные поводы могут вести к более объемному восприятию. Обратимся к одному из стихотворений Владимира Набокова.
По четвергам старик приходит, учтивый, от часовщика, и в доме все часы заводит неторопливая рука. Он на свои украдкой взглянет и переставит у стенных.
На стуле стоя, ждать он станет, чтоб вышел полностью из них весь полдень. И благополучно окончив свой приятный труд, на место ставит стул беззвучно, и чуть ворча часы идут [Набоков 1990 Ь, 27].
Здесь герой романа безусловно заимствует у автора биографический арсенал. Стихи о юности - из области рая; эта тема отчетливо проявлена в отдельном от романа стихотворении (1923):
Глаза прикрою - и мгновенно, весь легкий, звонкий весь, стою опять в гостиной незабвенной, в усадьбе, у себя, в раю [Набоков 1990 а, 65].
«В раю» - это в России, в молодости, в невозвратимом прошлом. Стихотворение о часах и времени включает подробный, почти навязчивый перечень частностей, мелких деталей. Будничная вещь, предмет из повседневного обихода, бытовой момент насыщаются самостоятельным смыслом. Обыденная вещь получает эстетическую ценность и становится уникальной. Отсюда многие стихи героя в романе «Дар» соотносимы с текстом совершенно иного содержания - это стихотворение Лидии Чуковской, посвященное расстрелянному мужу (1938):
М.
.. .А то во сне придет и сядет Тихонько за столом моим. Страницы бережно разгладит Узорным ножиком своим. Себе навстречу улыбнется. То к полкам книжным подойдет, То снова над столом нагнется, Очки протрет, перо возьмет. И я проснусь, похолодею, В пустую брошенная тьму. Никак тебя не одолею -Сердцебиенье не уйму [Чуковская 2013, 517].
Совершенно разные произведения с не имеющими ничего общего биографическими предпосылками: эпизоды счастливого детства - и мученическая гибель любимого человека. Вместе с тем есть основания для сопо-
ставления. Несложно обнаружить сходство во внешнем рисунке формы: двенадцатистрочные стихотворения, написанные четырехстопным ямбом со сходной схемой рифмовки. Но более существенна общность в самом приеме перечисления, в его дробности. Тексты организованы парадоксальным образом: при «бытовой» незначительности в развитии лирического сюжета у Набокова и (до развязки-пробуждения) у Чуковской сама обыденность и обыкновенность репрезентативна. Последовательная стесненность «родных» мелочей: предмета, жеста, портретной черты - организует воздействующий семантический ритм. Формально незначительная деталь наполняется исключительным содержанием и создает лирическое событие. Однако итоговые сферы изображаемого у двух поэтов сугубо противоположны: набоковский рай и непреодолимый ад у Чуковской.
А.С. Долинин отмечал, что память, «таинственное предвидение Мне-мозины», у Набокова неотделима от воображения [Долинин 2019, 225]. Лидия Чуковская в повести «Прочерк» характеризует иной, обобщенно-символический и одновременно подчеркнуто реалистичный, жизненный маршрут: «От родного дома к Большому» [Чуковская 2013, 424]. В одном случае «заботливая» Мнемозина, в другом - память как непреходящая экзистенциальная мука. «Пусть не заподозрит меня читатель в самомнении, - писала Чуковская в повести «Прочерк», - но пусть поймет тревогу, мой душевный озноб, когда после Митиной гибели <...> перечла я страницу "Охранной грамоты" Пастернака: "<...>действительность предстает в какой-то новой категории. Категория эта кажется нам ее собственным, а не нашим состоянием. <...>. Мы пробуем назвать его. Получается искусство". Да, действительность предстала мне в тридцать седьмом в новой категории <.> и приводила меня в то состояние, ни пребывать в котором, ни выйти из которого без опоры на слово я не могла» [Чуковская 2013, 438-439].
Итак, метаморфоза, присущая творческому процессу, «новая категория действительности», когда поэзия «с потрясающей независимостью водворяется на новом, внепространственном поле действия» [Мандельштам 1990, II, 214], у Чуковской словно отменяется новой реальностью. Иррациональный ужас действительности, уродство и террор водворяются на вполне пространственном поле действия. Поэтому в творчестве Чуковской органично обращение к социальному факту, к документально зафиксированной бытовой детали.
Место действия - Большой Дом, еще два года до тридцать седьмого. «Хозяев двое: один чернявый кавказец, другой русский, с перманентно завитой белобрысостью. Оба в военном, и оба с кобурами у пояса. Не револьверы меня удивили <.> меня испугало то, что оба они, болтая ногами, сидели не за письменным столом, а на письменном столе, и не чернильница стояла между, а недопитая пивная бутылка, два стакана и огурец. - Присядьте, - сказал перманентный и придвинул мне стул - ногой. Я испуганно села. Ноги в высоких сапогах, пахнущие потом и гуталином, болтались недалеко от моих плеч и лица» [Чуковская 2013, 436].
Сочетание документа и метафоры, тропа - выразительная особенность дискурса Чуковской; личная тема неотделима от социального факта, порождающего «душевный озноб». Стихотворение «А то во сне придет и сядет.» по характеру лирического события можно сопоставить с набо-ковским «Расстрелом» (1927):
Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать, и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать. Проснусь...<...> Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг [Набоков 1990а, 44].
И у Чуковской:
И я проснусь, похолодею, в пустую брошенная тьму.
Два контрастно противоположных пробужденья: в одном случае из кошмара в спасительную реальность, в «благополучное изгнанье», в другом - из радости сновидения - в кошмар реальности, где расстрел без черемухи и казнь без приглашения на нее.
По душевному состоянию лирического «я» стихотворение Чуковской сопоставимо с тютчевским «Вот бреду я вдоль большой дороги.» («Накануне годовщины 4 августа 1864 г.»). Оба стихотворения - о смерти, о непостижимой утрате самого близкого человека. Пронизанные неизбывной скорбью, они сродни молитве, плачу. Факт разлуки и вместе с тем «нераз-деленности» с ушедшим порождает интонацию сакральности: «Вот тот мир, где жили мы с тобою.». В обоих стихотворениях для лирического героя помимо скорби не существует иного душевного бытия. Однако художественный контекст у Чуковской иной. Навязанное извращенное бытие, социальный вывих, «прервавшаяся связь времен», но при этом вопрос «быть или не быть» не актуален: нет выбора - есть приговор. Реальность словно аннексировала приемы у искусства, суровый гротеск сделался обыденностью. Действительность в своей «новой категории» разделила людей на палачей и жертв, ни в чем не повинных.
Ощущение неизбывной несправедливости и твердое неприятие ее -вот непреходящий тон произведений Чуковской. Раскрывать ее книги - как входить в дом человека, только что понесшего роковую утрату; состояние душевного траура доминирует в ее лирике. Не «чувство солидарности с горем» (Бродский), а горе как таковое:
Я знаю, ты убит. А я еще жива. Освобождения не наступили сроки. Я жить осуждена. Седая голова И пеплом старости подернутые щеки. 1 марта - 16 апреля 1939 [Чуковская 2013, 518].
«Мир, где жили мы с тобою» (Тютчев) более не существует: произошла катастрофа, и нормой стала не просто смерть, а убийство; зловещее уродство доминирует в этом мире, и «красота», которая «спасет его», невозможна. Строки Осипа Мандельштама «А еще над нами волен Лермонтов, мучитель наш» («Дайте Тютчеву стрекозу.» [Мандельштам 1990, I, 189] сегодня соотносимы с мучительной для нас судьбой Лидии Чуковской, «вольной» над своими читателями, возможно, и потому, что ей удалось в стихах, написанных «по эту сторону смерти» [Чуковская 2013, 521], поднять документальный факт на высоту лирического звучания.
Стихи Лидии Чуковской, без сомнения, тесно связаны с литературной поэтической традицией, они откликаются на голоса и образы многих ее предшественников и современников. Вместе с тем само восприятие этой традиции в ее стихах далеко не однозначно. С одной стороны, это глубокая личная, имманентная причастность к опыту русской поэзии:
Я вдруг увидела Неву <.> Рекою Пушкина и Блока, Гравюрой, образом судьбы, Она раскинулась широко [Чуковская 2012, 276].
С другой - отчетливое осознание разрыва, манифестируемое через прием антитезы, в лирике Чуковской один из ключевых. Антитеза открывает конфликтное состояние лирического «я»: жизнь раскололась надвое, и то, что было, противоположно тому, что стало.
С тех пор, как я живу ничья В суровом вихре лет, -Легко струится жизнь моя, Но жизни больше нет. Она осталась за чертой Далекой той весны, Улыбки той и песни той, Что в прах превращены (1945) [Чуковская 2012, 286].
Здесь сконцентрирован весь смысл конфликта, его центральное значение: жизнь «легко струится» - но «жизни больше нет».
В лирике Чуковской антитеза многоаспектна и появляется на разных
уровнях стиха. Это контрастные, оксюморонные образы: обещал ты веселье / Оказалось - тюрьма; Рассвет! Останься лучше тьмою; Но как мне холодно в тепле; черный снег; лексические и синтаксические средства: отрицания нет, не надо, неправда, частицы не и ни с усилительным значением; двойное тире, акцентирующее резкость противопоставления: «И не от ужаса трепещет - / От ветра - тополь у ворот».
В ряде стихотворений антитеза становится принципом организации уже не отдельного мотива, образа или детали, а всего текста.
На чужой земле умереть легко, Чужая земля не держит. Ни в огне огоньком, ни во ржи васильком, Ни памятью, ни надеждой.
Только жить нельзя на чужой земле, Недаром она чужая.
Звездами, как дитя, разыгралась во мгле, О горе твоем - не зная (1942) [Чуковская 2012, 262].
Смысловые оппозиции умереть-жить, легко-трудно, свое-чужое, контрастность высокого-низкого (земля-звездное небо), малого и великого (жить-играть, огонек, василек - память, надежда), антонимические формы в лексике (нельзя, недаром, не зная с подтекстом можно, зная) и синтаксисе (ни-ни в повторяющихся конструкциях; тире в последнем стихе) организуют поэтику стихотворения в целом.
Можно сказать, что в лирике Чуковской противостоят друг другу два мира, с резко различным устроением, наполнением, значением.
В трамвае, запечатанном морозом, Я ехала сквозь ругань, сквозь Москву (Авоськи, спины, злость, толчки, угрозы) И все-таки мечтая наяву -Что если бы - вот только дверь открою! -А там полно и мачт, и парусов, И сосны темные, и море вновь со мною И ветер - брат убитых голосов! (1945) [Чуковская 2012, 284].
Многоцветная и многозвучная картина бытия создается противопоставлением двух миров, у каждого из которых свое, отдельное пространство: душный, набитый людьми трамвай - и безграничность морского простора. В одном мире «авоськи» и «злость» такие, что нечем дышать в буквальном и переносном смысле, в другом ветер колышет паруса на мачтах и сосны на берегу, все дышит свободой, радостью и жизнью. Но
погибло все, что наполняло прошлое смыслом и теплом; настоящее, с его мертвенной прозаичностью, и прошлое в его жизнетворческой полноте разделены и несоизмеримы.
Однако, и это в назначении антитезы, возможно, главное, поэт не отвергает столь «непоэтической», скудной реальности, а напротив, вглядывается именно в нее, всматривается настоятельно и пристально.
Сверкнет, начищенный до блеска, Валютный купол в небесах, Над злым разором деревенским, Подъемля красоту и страх. Сияя искреннею верой И показухой золотой. Нет, лучше купол неба серый, Над серой, серой, серой, серой, Над Богом брошенной землей (1975) [Чуковская 2012, 317].
Образ купола внутренне антитетичен: сияющий золотом валютный купол на церковном храме и «серый» купол неба со- и противопоставляются. Четырехкратный повтор слова «серый» акцентирует осознанность выбора: серый купол несопоставимо «лучше», поскольку земля скудная, нищая, «серая». Тем самым, это символ с эстетическим содержанием: если земля «серая», то и язык поэта обязан стать «серым» - приглушенным, прозаичным. Посреди «злого разора» «золотая показуха» невозможна, этически недопустима.
Таково общее направление, в котором соотносятся разнообразные виды антитезы, применяемые Чуковской. Метафоры и символы, мотив-ная и синтаксическая структура стиха, самый его смысл и строй говорят о «прозаизации» лирики в противовес поэтической традиции:
И вот на посмешище мира, Смущенье свое не тая, Выходит не муза, не лира, А жизнь прожитая моя [Чуковская 2012, 251].
Антитеза, таким образом, получает метатекстуальное значение: не муза и не лира, как то было в высокой лирике, а моя жизнь теперь определяет новый язык поэзии. И у этой поэзии уже совсем другая «муза»; интонация в ее адрес резко снижена и иронична.
Маленькая, немощная лира. Вроде блюдца или скалки, что ли. И на ней сыграть печали мира!
Голосом ее кричать от боли. Неприметный голос, неказистый, Еле слышный, сброшенный со счета. (1968) [Чуковская 2012, 309].
Если сравнить этот взгляд на музу с ее образом у Ахматовой, столь близкого Чуковской поэта, контраст в понимании языка лирики особенно очевиден.
Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
Но вот вошла. Откинув покрывало, Внимательно взглянула не меня. Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала Страницы Ада»? Отвечает: «Я!» [Ахматова 1989, 144].
Возвышенно-трагический образ музы («О, Муза плача, прекраснейшая из муз!» - Цветаева об Ахматовой) и буднично окрашенный, демонстративно приземленный у Чуковской во всем противоположны, но в то же время и близки обращенностью к «печалям мира».
«Жизнь вместо лиры» - так можно определить путь взаимодействия и споров с традицией в лирике Чуковской, - путь, рождающий ее собственный стиль и дискурс. Отсюда и встреча с современниками происходит в сложной, конфликтной форме. Это одновременно и согласие и отторжение, как то происходит в «адресных» стихах Чуковской, построенных на отчетливом диалогическом контексте. Таково, например, стихотворение «В тифу»: прямые цитаты из Мандельштама и характер их включения в текст открывают двойственность, амбивалентность рецепции.
Мандельштам (1935-1936): Возможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденьи и в силе, Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле.
И твердые ласточки круглых бровей Из гроба ко мне прилетели Сказать, что они отлежались в своей Холодной стокгольмской постели. <...> [Мандельштам 1990, I, 219-220].
Чуковская, «В тифу» (1942-1943): «И твердые ласточки круглых бровей.» Не надо. Не надо. Не надо. «Сказать, что они отлежались в своей .» Какая от слез прохлада!
Какая отрада - сквозь лютый зной Схватиться за слово поэта, Чтоб строки на север вели за собой К могиле, затерянной где-то [Чуковская 2012, 273].
Автор максимально сближает смысловую, образную и ритмическую структуру своего стихотворения с цитируемым источником; «схватиться за слово поэта» - «отрада». Тем не менее конфликт заявлен с самого начала, через резкое и трижды повторенное «не надо».
Мотив ласточки, с его разветвленной интертекстуальной поэтикой, влекущей читателя в глубину литературного предания вплоть до его античных истоков [Мандельштам и античность, 1995], переключается у Чуковской на подчеркнуто бытовой, «непоэтичный» регистр болезни. Ласточки, волшебства красоты и тайны, больше нет, а есть «затерянная где-то могила». Мандельштам, как известно, писал о смерти Ольги Ваксель, покончившей с собой в Норвегии (у Мандельштама в Швеции; см. коммент. П. Нерлера [Мандельштам 1990, I, 547]); и на первый план у Чуковской выходит как раз ледяной северный холод, а не «литературная» красота поэтического образа. Холод смерти и памяти о погибших единственно утешителен для воспаленного тифом сознания.
В диалогическом контексте стихотворения «В тифу» участвует и Владислав Ходасевич; приведем две строфы из его «Искушения» (1921):
«Довольно! Красоты не надо.
Не стоит песен подлый мир.
Померкни, Тассова лампада,
Забудься, друг веков, Омир!
<.>
«Душа! Тебе до боли тесно
Здесь в опозоренной груди.
Ищи отрады поднебесной,
А вниз, на землю, не гляди»
[Ходасевич 1989, 131].
Тема у поэтов общая - «не надо красоты», но Чуковская снова осуществляет переворот, полную метаморфозу смысла. У Ходасевича «не стоит песен подлый мир», а у Чуковской, напротив, красота «не стоит»
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
мира, поскольку оборачивается кощунством перед лицом смерти.
Мотив кощунства ясно звучит в «Ташкентских тетрадях» (1942):
Ташкентские розы в кокетливо-хрупком снегу. Минутной зимы ледяные блестят небылицы. Но я на красивое больше смотреть не могу. Кощунственна эта лазурь, лепестки и ресницы! [Чуковская 2012, 263]
«Кощунственно», по мысли Чуковской, восторгаться красотой цветов, звезд, первого снега или высоких чувств: трагическая реальность российской истории ХХ в. с ее бесчисленными жертвами делает это этически невозможным. В дневнике Чуковской за 1954 г. есть выразительная запись: «В "Новом Мире"- Берггольц. Талантливо и как-то растленно (выделено мной - Г.Д.). Телячий восторг по каждому поводу: голод, смерть, блокада -все вызывает ее восторженное умиление» [Чуковская 2015, 116].
«Но я на красивое больше смотреть не могу» - это манифестация разрыва с «высокой» идеей красоты. Сходный принцип своеобразной проза-изации языка лирики увидим и в стихотворениях, реминисцентно связанных с Н.А. Заболоцким. С этим поэтом Л.К. Чуковская была хорошо знакома долгие годы, начиная еще со времен Ленинградской редакции Детгиза.
Николай Заболоцкий («Завещание», 1947): Над головой твоей, далекий правнук мой, Я в небе пролечу, как медленная птица, Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой. Нет в мире ничего прекрасней бытия. <.> [Заболоцкий 1990, 239].
Лидия Чуковская (1946):
Мне б вырваться хотелось из себя
И кем-нибудь другим оборотиться.
Чтоб я - хотя б на миг один! - была не я,
А камень, или куст, или синица.<.>
А там опять - в постылый, мертвый путь.<.. .>
[Чуковская 2012, 288].
Мотив превращения в птицу, характер рифм и образов в двух стихотворениях близки по существу, но тональность противоположна. У Заболоцкого она строится на приеме градации и звучит как торжественный гимн «прекрасному бытию», у Чуковской, напротив, используется литота: человек «уменьшается» до синицы; тон тоже совсем иной и говорит об усталости и смерти.
Интересно, что совсем иначе строится встреча с Заболоцким в другом
стихотворении Чуковской. Сначала приведем фрагменты из стихотворения Заболоцкого «Прощание с друзьями» (1952).
Там на ином, невнятном языке Гудит синклит беззвучных насекомых, Там с маленьким фонариком в руке Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои? Легко ли вам, и все ли вы забыли? Теперь вам братья — корни, муравьи, Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры - цветики гвоздик, Соски сирени, пестики, цыплята, И уж не в силах вспомнить ваш язык Там наверху оставленного брата.
Стихотворение по самой своей сути родственно поэтическому дискурсу Чуковской; тема «прощания с друзьями», скорбной боли и памяти для нее биографически и творчески главная. Вот ее текст (1939).
Мне тоже захотелось написать О маленьких ростках травы, о злаках, Что лезут в эту серую тетрадь Щекочут, колются и так мешают плакать.
Их стебельки все льнут к моей руке. Их горький вкус отраднее, чем сладость. И где-то на каком-то языке Зеленый лист обозначает радость.
А клен, наверное, закату брат. Румянцем расцветает зелень клена. И не о братстве ли они всегда шумят, Лесных владык могучие знамена?! [Чуковская 2012, 253].
Стихотворению Чуковской можно дать то же название, «Прощание с друзьями». Но не только тема расставания, печали и памяти - поэтический размер, лексика, общее звучание стиха, сама картина мира теснейше взаимодействует с тем, что увидел и высказал Заболоцкий. И здесь уже нет ни снижения интонации, ни прозаизмов; это не спор, а «братство», взаимопонимание единомышленников. Мотив братьев, братства - один из самых выразительных и в стихах, и в прозе Чуковской: «Пишешь для себя;
говоришь как сама с собой шепотом в темноте, потом пустишь свое слово в океан людской - и вдруг оно отзывается в сердцах - в сердцах братьев. Они отвечают. Это единение, это любовь, это счастье» [Чуковская 2015, 114].
Однако, при всех перекличках с Заболоцким, столь заметных и ярких, у Чуковской это стихотворение-загадка: текст Заболоцкого создан в 1952 г. [Эткинд 1973, 298], а текст Чуковской датируется 1939-м. Но желание «тоже написать» в сходной стилистике и на сходную тему не могло появиться раньше, чем предполагаемый источник, это желание пробудивший.
Л.К. Чуковская, преследуемая властями и исключенная из Союза писателей, почти всю свою жизнь должна была писать «в стол»; в течение многих лет она возвращалась к старым текстам, переделывала их и уточняла, перерабатывала варианты, и большая текстологическая работа над ее поэтическим наследием, включая вопросы хронологии, только еще предстоит.
Один из внимательных читателей Чуковской отмечал: «Сегодня мы уже знаем ее прозу. Эта проза, мемориальная, удивительно и точно художественна. Но <...> пока, как мне кажется, прошли нерасслышанными ее стихи» [Чуковская 2015, 10]. Это сказано четверть века тому назад, в 1990-е, когда мало кто из читателей заметил первый поэтический сборник [Чуковская 1992]. С тех пор появилось много новых публикаций и книг Лидии Чуковской, вышло многотомное собрание ее сочинений под редакцией Е.Ц. Чуковской, создан замечательный информационный ресурс о семье Чуковских [https://www.chukfamily.ru; создатели сайта Ю. Сычева и Д. Авдеева], но со стихами дело обстоит примерно так же. Они почти не изучены, и главная задача сейчас - попытаться расслышать голос этой лирики, распознать ее язык и его неповторимость.
В дневнике за 1955 г. Л.К. Чуковская упоминает о своем споре с К.Г. Паустовским: Паустовский «требует изучать, подслушивать язык, составлять словари. Но дело художника исповедоваться, а исповедоваться, говорить последнюю правду, можно только на своем языке. Обворожительно слово окоем (я его давно знаю), но ведь оно не моего языка» [Чуковская 2015, 119-120]. Наше исследование показывает, что для языка Чуковской важен прием антитезы. С его помощью она строила свой лирический мир диалогически, как встречу и спор с поэтической традицией: «не муза, не лира, а жизнь прожитая моя». И в этом яркая особенность ее лирики.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ахматова А.А. Я - голос ваш. М.: Книжная палата, 1989. 383 с.
2. Долинин А.А. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб.: Симпозиум, 2019. 568 с.
3. Заболоцкий Н.А. Избранные произведения: в 2 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1990. 400 с.
4. Мандельштам и античность / под ред. О. Лекманова. М.: Мандельштамов-
ское общество, 1995. 209 с.
5. Мандельштам О.Э. Сочинения: в 2 т. Т. 1. Стихотворения / сост., подготовка текста и коммент. П. Нерлера. М.: Художественная литература, 1990. 638 с.
6. Мандельштам О.Э. Разговор о Данте // Мандельштам О.Э. Сочинения: в 2 т. Т. 2. / сост., подготовка текста и коммент. П. Нерлера. М.: Художественная литература, 1990. С. 464 с.
7. (а) Набоков В.В. Ангелом задетый: стихи. Вып. 1. М.: Вся Москва, 1990. 79 с.
8. (b) Набоков В.В. Дар: роман. М.: Соваминко, 1990. 350 с.
9. «Отдав искусству жизнь без сдачи»: Корней Чуковский. Лидия Чуковская: [сайт] / Ю. Сычева, Д. Авдеева. М., 2004-2018. URL: https://www.chukfamily.ru (дата обращения: 11.08.2021).
10. Ходасевич В. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1989. 464 с. (Библиотека поэта. Большая серия).
11. Чуковская Л.К. «Дневник - большое подспорье.» / сост., коммент. Е.Ц. Чуковской. М.: Время, 2015. 416 с.
12. Чуковская Л.К. Прочерк: повесть. М.: Время, 2013. 544 с.
13. Чуковская Л.К. Софья Петровна: повести; стихотворения. М.: Время, 2012. 384 с.
14. Чуковская Л.К. Стихотворения. М.: Горизонт, 1992. 128 с.
15. Эткинд Е.Г. Н. Заболоцкий. «Прощание с друзьями» // Поэтический строй русской лирики. Л.: Наука, 1973. С. 298-310.
REFERENCES
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
1. Etkind E.G. N. Zabolotskiy. "Proshchaniye s druz'yami" [N. Zabolotsky. "Farewell to Friends"]. Poeticheskiy stroy russkoy liriki [Poetic Structure of Russian Lyrics]. Leningrad, Nauka Publ., 1973, pp. 298-310. (In Russian).
(Monographs)
2. Dolinin A.A. Istrinnaya zhizn pisatelya Sirina. Raboty o Nabokove [The True Life of Sirin the Writer. Works on Nabokov]. St. Petersburg, Simpozium Publ., 2019. 568 p. (In Russian).
3. Lekmanov O.A. (ed.). Mandel'shtam i antichnost' [Mandel'shtam and Antiquity]. Moscow, Mandel'shtam Society Publ., 1995. 209 pp. (In Russian).
Данилина Галина Ивановна, Тюменский государственный университет.
Доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы. Научные интересы: история науки, русская школа исторической поэтики, теория и методология сравнительного литературоведения, «внутренняя эмиграция» в немецкой и русской литературе.
E-mail: gdanilina@yandex.ru
ORCID: 0000-0002-0100-0948
Кармишенский Николай Александрович, Российский государственный гидрометеорологический университет.
Старший преподаватель кафедры русского языка и предвузовской подготовки. Научные интересы: русская лирика XIX-XX вв., тютчевская традиция в лирике XX в., проза и лирика В. Набокова, лирика В. Ходасевича, методика преподавания литературы.
E-mail: karmishensky@yandex.ru
Galina I. Danilina, Tyumen State University.
Doctor of Philology, Associate Professor; Professor at the Russian and Foreign Literature Department. Research interests: history of science, historical poetics, theory and methodology of comparative literary studies, modern German and Russian Literature.
E-mail: gdanilina@yandex.ru
ORCID: 0000-0002-0100-0948
Nikolai A. Karmishensky, Russian State Hydrometeorological University.
Senior Lecturer at the Department of Russian Language and Pre-university training. Research interests: Russian poetry of the 19th - 20th centuries, the Tyutchev tradition in the 20th century poetry, V Nabokov prose and poetry, V. Khodasevich poetry, literature teaching methodologies.
E-mail: karmishensky@yandex.ru
