CC BY
34
98 1 ОБЩЕСТВО
шж КУЛЬТУРА Л ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ/ №10 (66) 2007
Для Деклана Доннеллана 2007 год — этапный. Десять лет назад британский режиссер дебютировал в России. Начало оказалось удачным: спектакль «Зимняя сказка» в Малом драматическом театре в Петербурге получил «Золотую Маску» за лучшую зарубежную постановку. С тех пор сам Доннеллан и его театр «Чик бай Джаул» — частый гость обеих столиц, а заодно и двух главных театральных форумов России — Чеховского и «Золотой Маски». В церемонии последнего он принимал непосредственное участие. Награды, полученные из его рук, для лауреатов особенно почетны.
Саша КАННОНЕ
— С 1997 года вы поставили четыре спектакля с российскими актерами и не раз привозили сюда свой театр «Чик бай Джаул». Вы вновь и вновь возвращаетесь в Россию, для нас вы — любимый зарубежный режиссер, чем объясняется такая взаимная симпатия?
— Впервые я приехал в Россию 22 года назад. Именно тогда я познакомился с Санкт-Петербургом и Додиным, который научил меня очень многому. Конечно, мне нравится нравиться, и это одна из причин, почему я здесь бываю. Но не это для меня главное. Я не могу сказать, что приезжаю в Россию очень уж часто. Однако всякий раз, как я сюда попадаю, я испытываю странное чувство: как если бы возвращался домой. Я думаю, что это из-за людей, это важно. Люди здесь очень непосредственные, прямые. Не то чтобы, узнав Россию, я возненавидел собственную страну. Но здесь я быстрее нахожу контакт с окружающими, и это дает ощущение стабильности и силы. Мне очень нравятся здешние люди. Они открываются мне, я — им, и я чувствую, что нахожу к ним подход. Я не говорю по-русски, но в России я понимаю людей лучше, чем где бы то ни было. Это странно. И ни на что не похоже. И волнует.
и
кпе изменяйся,
б
1ЛА
1/1ИМ собой»
— Итак, Англия для вас — номер один, Россия — номер два?
— Не совсем. Например, тот же «Цимбе-лин» после Москвы поедет на гастроли в Мадрид. Он пройдет там и больше не повторится, потому что актеры разойдутся кто куда.
—А в России ваши спектакли живут долго?
— Да, тогда как судьба западных коротка.
«Двенадцатая ночь» Шекспира — вся о любви, считает Доннеллан
Таковы условия контракта. То есть в случае, если будет успех, я могу поставить «Цимбе-лина» еще раз. И еще, еще — чтобы больше людей могли посмотреть спектакль. Но я не стану этого делать, потому что каждый раз мне придется набирать других артистов. Ведь те, первые, будут заниматься чем-то еще.
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №10 (66) 2007
общество/культура | 99
Для меня это невозможно, потому что моя работа основана на актере. Это просто будут другие постановки. Вот поэтому жизнь спектакля в Англии, Европе, Америке совершенно иная. Она очень коротка. И поэтому своих российских актеров я знаю гораздо лучше, чем англичан, и для меня эта разница принципиальна. Мои отношения с ними многограннее и дольше. Они продолжаются десять лет, и это совершенно другое.
— Вы лестно отзываетесь о российских актерах. Среди тех, с кем вы
от Станиславского, Мейерхольда, Михаила Чехова, а нынешней?
— На мой взгляд, она превосходна. Я много езжу, и мне приходится видеть чудовищные актерские школы. Ваша, российская, — из лучших в мире. Я подчеркиваю, школа как таковая необходима. Потому что существует масса вещей, которыми актер должен овладеть: вокал, речь, движение. Это и есть Комедия дель арте. Но искусству жить на сцене научиться нельзя.
— Вы и ваш партнер, художник
подумать?
— Нет. Просто я хотел заниматься театром, а не адвокатурой, и тем, чего хотел я сам, а не тем, что мне советовали другие.
—А когда появился Ник Ормерод?
— Ник увлекся сценой одновременно со мной. Он решил стать дизайнером. Что до меня, я даже не знал, хочу ли я быть актером или режиссером. Чтобы понять это, понадобилось несколько лет, по прошествии которых и появился «Чик бай Джаул». Но когда ты молод, два года кажутся бесконечностью.
«Мне интересно создавать на сцене жизнь».
Сцена из пьесы Шекспира «Отелло»
работали, у вас появились любимцы?
— Есть, конечно, но я не хотел бы кого-то выделять. Они мои друзья.
— Вы не только практик, но и теоретик театра. В своей книге «Актер и мишень» вы говорите, что нельзя научить актерскому мастерству. А как же Комедиа дель арте?
— Конечно, существует азбука мастерства, без которой не обойтись. И, конечно, вы можете научить человека танцевать, петь и рассуждать. Но самому главному — способности видеть и способности верить — научить нельзя. Это его жизненные функции. Актерской вере научить нельзя — а это основа, существо театра. Вы не можете научить кого-то дышать, потому что мы и так дышим. Единственное, что в ваших силах, — это помочь дышать лучше или остановить дыхание вовсе.
— Режиссерскому мастерству тоже нельзя научиться?
— То же самое. Это как учить человека быть человеком.
— Что вы думаете о нашей актерской школе — не той, легендарной, идущей
«Чик бай Джаул» Ник Ормерод, изучали юриспруденцию и готовились стать адвокатами. Как вышло, что вы оба занялись театром?
— О, из меня бы получился очень плохой адвокат. Я поступил легко и учился дальше только потому, что боялся, что с театром у меня ничего не получится. Я всегда понимал, что хочу быть режиссером, но был уверен, что это очень сложно. Я не знал, как к этому подступиться, и продолжал учебу, пребывая в величайшем смятении. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось 22. И вот тогда я пережил удивительный момент. У нас был университетский надзиратель — не профессор, он занимался организацией быта в кампусе. Я сказал ему, что хочу взять полугодовой академический отпуск, потому что не уверен, чем я хочу заниматься, и должен это понять. И он ответил: «Доннеллан, ты задумал очень опасную вещь. За это время ты не станешь моложе. Ведь тебе уже 22, и это совсем не смешно». Прекрасно, когда тебе говорят какую-то глупость, и она вдруг полностью переворачивает твою жизнь.
— Был еще какой-то толчок, почему вдруг вы решили остановиться и
Изящная шутка в питерском Малом драматическом театре — «Зимняя сказка» Шекспира в постановке Доннеллана
—«Чик бай Джаул» специализируется на постановке классики. При этом вы говорите, что, обращаясь к очередной великой пьесе, вы научились «не пугаться мифов и пренебрегать ими». Вы не боитесь, что, разрушая миф, посягаете на основы театра? Ведь суть театра — это миф.
—Это не так. Я не хочу разрушать миф, как не хочу разрушать вообще ничего. Мне совершенно неинтересно быть оригинальным. Мне интересно создавать на сцене жизнь. Я совсем не иконокласт, в особенности по отношению к мифу. Что такое миф? Это пружина любого великого сюжета, которую нужно уважать. Но, помимо мифа, существует еще и традиция, и вот к ней я отношусь с подозрением. Однако при этом я никогда не стремлюсь ее разрушать. Человек всегда стоит перед выбором: быть оригинальным или быть уникальным. Создатель сотворил нас уникальными. Каждый человек уникален и потому должен проживать свою жизнь так хорошо, как может. Но порой мы пугаемся и теряем веру в
100| общество/культура
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ/ №10 (66) 2007
свою уникальность. В особенности это касается артистов. Перестав верить в свою уникальность, мы пытаемся стать оригинальными. Но дело в том, что, как только мы становимся оригинальными, мы становимся как две капли воды похожи на других, которые тоже хотят быть оригинальными. Поэтому я всегда говорю актерам: никогда не пытайтесь быть оригинальными. Верьте только в себя, в уникальность своего дара, своих глаз. Потому что я уверен, что каждый из нас видит мир совершенно иначе. И это важно.
«Чехов для меня столь же велик, как Шекспир», — утверждает Доннеллан, представивший «Трех сестер» на Чеховском фестивале
— Из классиков наиболее часто вы обращаетесь к Шекспиру, которого вы, наверное, поставили уже всего.
— Нет. Шекспировских пьес 37, из них я поставил 20 или около того.
— Почему именно его?
— Мне кажется, если бы Чехов написал больше пьес, я бы чаще ставил его. Для меня он столь же велик, как Шекспир, хоть, к сожалению, не так плодовит. И, что интересно, я думаю, продолжай он писать, его вещи стали бы более эпическими. Шекспир мне близок потому, что главная тема его пьес—любовь. У Чехова тоже. Оба они—аналитики любви. Оба дороги мне за свою человечность.
— Сам Чехов и те, кто наблюдал его, говорили, что его не понимают. Никто, включая Станиславского и МХТ. Куприн вспоминает, что в глазах современников Антон Павлович был «неисправимым пессимистом», тогда как
сам писатель верил в упования своих разночинцев и будущее России. Вы, кстати, тоже как-то назвали его пессимистом.
— Все не так. Я никогда не называл Чехова пессимистом. Но он и не оптимист: он объективен. Я вообще считаю глупостью попытки определить его так или иначе. Я потому и называю его величайшим писателем масштаба Шекспира, что он сознательно отказывается от осуждения кого бы то ни было вообще. Оба драматурга говорят о любви и жизни, и это не
взгляд, — я сам. Главный вопрос, который стоит перед режиссером, — это вопрос транспарентности.
—То есть вы читаете Шекспира и Чехова и очищаете их от себя?
— Именно. Я пытаюсь увидеть то, что видят они. Конечно, абсолютная чистота недостижима. Она не существует, как не существует и абсолютное зло. Но мы должны к этому стремиться. И быть смиренными. Потому что мир, каким его вижу я, неизбежно нарушен моей тенью.
имеет ровно никакого отношения к пессимизму или оптимизму. Художник, принимающий какую-то из этих сторон, всегда оказывается на низшей позиции.
— А это вообще нужно — понимать автора? Может, достаточно просто наполнить его собой — как тот сосуд, с которым сравнил произведение искусства Гете? Что нам за дело, каким был Чехов? Театральная традиция представляет его как насмешника и пессимиста, и это не мешает ему в глазах всего мира быть великим драматургом.
— Это сложный вопрос. В каком-то смысле чеховские пьесы можно уподобить пустому сосуду. Когда мы читаем его прозу, мы менее свободны. Пожалуй, великие произведения и вправду похожи на сосуды. Но великий художник — это тоже сосуд, который нельзя наполнять своим содержанием. Когда я пристально всматриваюсь во что-то и вижу тень, я пытаюсь понять, что за предмет ее отбрасывает. И вижу, что этот предмет — преграда между источником света и тем, на что падает мой
Деклан Доннеллан в 2001 году ставил оперу Верди «Фальстаф» на музыкальном фестивале в Зальцбурге
— В своей последней российской постановке, шекспировском «Цимбели-не», вы сократили пьесу, а роли антагонистов, Клотена и Постума, дали одному актеру. Для вас это не первый подобный эксперимент с «сосудом». Не проще взять другую пьесу, без длиннот и страстей, и с ней дружить? К чему кроить «Гамлета», если его уже перекроил Стоппард?
— Извините, но моя «Двенадцатая ночь» — вся о любви! Для тех, кто принимает спектакль, это так. И о любви — все вещи, которые я ставлю. Наверное, вы просто не понимаете моих работ. Я ненавижу сентиментальность, но люблю любовь, а это не одно и то же. Думаю, очень важно ясно различать эти понятия. Потому что это две противоположности. Полагаю, вам нужно поразмышлять об этом. Любовь — это всегда выбор. Это попытка видеть вещи такими, какие они есть. Сентиментальность ненавидит любовь. А «Цимбелин» сокращен совсем немного. И «Борис Годунов» тоже. Ц
