CC BY
0С.В. Алексеев
НАЗНАЧЕНИЕ ИСТОРИИ И ИСТОРИКА
Прежде чем приступить к заявленной теме, следует сказать несколько слов о контексте появления письменной истории как таковой. То, что ученая история наследует устной исторической традиции, достаточно очевидно. Но какой именно ее форме? По масштабу и подробности ранние исторические труды часто сопоставляются с эпической поэзией, а в некоторых случаях прямо к ней принадлежат, будучи изложены в песенно-стихотворной форме. Однако история не наследует эпосу. Любому исследователю древней и средневековой литературы хорошо известно, что на протяжении многих столетий письменная история с литературными же формами героического и романического эпоса сосуществует. В конечном счете, эпос порождает художественный роман исторического или псевдоисторического содержания, и именно последний ему наследует.
Очевидно, что это объясняется принципиальным и изначальным различием социальных функций исторического сочинения и эпической поэзии. Функция эпоса — поэтизированное и героизированное представление истории. Картины прошлого используются в эпосе для прославления былых героических и фантастических деяний и для развлечения слушателей. Дидактический элемент присутствует, но героический и новеллистический выступают на первом месте. Гораздо большую роль дидактика играет в разнообразных типах исторического предания, на высших уровнях догосударственной иерархии нередко закрытого для непосвященных. Именно историческому преданию, прежде всего родовому и династическому, раннее историописание наследует в первую очередь. В свете этого понятно и то, что повсеместно оно или изначально имеет, или быстро приобретает в качестве основной либо единственной прозаическую форму изложения.
Для понимания функций ранней ученой истории показательны намерения и адресация произведений двух «отцов истории» — грека Геродота и китайца Сыма Цяня. Следует оговориться, что степень «отцовства» здесь несколько отличается. Геродот действительно является автором древнейшего сохранившегося (хотя не древнейшего написанного) эллинского исторического труда. «Исторические записки» Сыма Цяня явились итогом длительного и известного нам по конкретным трудам развития китайского исто-риописания — но и воплощением уже сформировавшихся его тенденций.
«История» Геродота ставила вполне «эпическую» цель прославления побед в греко-персидских войнах, но не меньше внимания уделено и истории «варварских» народов, возвышению Персидской державы. Геродот рассказывает немало занимательного, в том числе и недостоверного, но главная цель его — морально-политическое наставление аудитории. Аудитория его и велика, и в то же время ограниченна — образованный слой Эллады, свободные граждане, участвующие в управлении полисами. Более аналитическая и менее развлекательная историография в Греции появляется позже, в лице Фу-кидида и далее Полибия, и никогда не получила монополии.
Иной политический строй Древнего Китая породил закономерно и иное строение историописания. «Исторические записки» (и весь ряд подражающих им династийных историй древности и Средневековья) представляют собой труд исключительно аналитический. Литературная яркость отдельных глав и эпизодов скорее дело случая, и есть целые разделы, вовсе не предназначенные для наслаждения изящной словесностью. В последующих династийных историях, являвшихся чем дальше, тем больше коллективными сочинениями, эта тенденция всё более возрастает. Прошлое при этом не столько прославляется, сколько препарируется и критикуется — что опять же еще более стало характерно для династических историй, создававшихся по итогам правления свергнутых
династий. Целеполагание всего труда подчеркивается нравоучительными выводами, завершающими каждую его структурную часть. Адресной аудиторией китайского исторического сочинения в этой его наиболее совершенной форме являлись император, двор и ученое сословие, представители которого потенциально могли ко двору попасть.
При всём различии этих двух примеров есть общее, что позволяет нам определить назначение истории и историка при самом появлении этих понятий в очень разных по духу цивилизациях. История есть учебник и наставление для социальных элит, — во всяком случае, для тех, кто управляет или может потенциально управлять государством. Это сокровищница опыта прошлого, как позитивного, так и негативного, что подразумевает требования объективности и детальности.
В европейском мире христианство придало историческому труду новые смыслы. Историк теперь оказался не только (может быть, даже не столько) в роли учителя владык, но в роли толкователя Божьего Промысла. Всякий исторический факт, — и особенно «отрицательный», — нуждался в обосновании с точки зрения провиденциализма и теодицеи. В современной истории искали и находили параллели с историей священной. Не находя истории среди «свободных искусств» и университетских дисциплин Запада, иногда роль истории как «академической» науки в Средневековье принижают. Однако это совершенно несправедливо. Уже один из первых теоретиков церковного образования в Европе Кассиодор относил историю к числу «Божественных наук», по статусу превосходящих науки светские. Фактически в этой концепции история — как экзегеза творимых Богом и наблюдаемых судеб мира — оказывалась неотъемлемой частью теологии, «царицы наук» Средневековья. Но при этом и ответственность историка перед Богом оказывалась не меньшей, чем ответственность богослова. Представление об историке как свидетеле на Страшном Суде не было универсально проговоренным, но логично следовало из самого факта описания им деяний других людей перед лицом Бога. При этом будет историк свидетелем или лжесвидетелем, Судии известно заранее, — так что это не столько право, сколько именно ответственность за свои слова. Хотя реальность не всегда соответствовала и вряд ли всегда могла соответствовать идеалу, столь ясного представления о жизненной необходимости для историка служить истине не появлялось ни до, ни после этого.
Процесс секуляризации научного знания, начавшийся на Западе с Ренессансом, стал необратим в эпоху Просвещения. Для просветителей историк оставался прежде всего учителем морали (в том числе в политике, культуре, общественной жизни). Немного наивное представление о том, что история должна «учить добру» (с точки зрения представлений о «добре» каждого конкретного автора) пронизывает почти всю историческую литературу Просвещения. При этом понимание методов достижения цели сильно варьировалось — от уверенности в том, что объективность и правдивость сами по себе приведут к желаемому результату (Болингброк) до почти прямого призыва искажать историю в угоду «добродетели» (Мабли). Христианский автор, верящий в Провидение, в идеале ставил задачу извлечь морально-религиозный урок из любых фактов. Просветитель — и тоже в идеале — ставил задачу выстроить факты так, чтобы извлечь моральный или политический урок.
Как бы то ни было, основная функция истории, несомненно, при этом сохранялась. Проблема была в том, что в тот же самый период историческое знание уже усложнилось и всё более расслаивалось. «Большая» история, которую можно было представить на суд всего образованного общества, составляла теперь только верхний слой. Между тем, механизмам получения исторического знания, выстраиванию фундамента для этой «большой» истории, приходилось уделять всё больше места. Использование истории в политической борьбе только подталкивало историков внимательнее относиться к источникам и доказательствам излагаемых ими событий. Бурно развивалось
источниковедение, появились как особые отрасли науки археология и историко-лингви-стические исследований. Самостоятельные труды такого рода, появлявшиеся с неизбежностью всё чаще, были интересны, а то и вообще понятны сравнительно узкому кругу специалистов и увлеченных антикваров. У всё более широкой же читающей публики, ждущей от историка развернутых картин национального прошлого и нравственных образцов, подобная «трата времени» могла зачастую встречать непонимание и раздражение.
Это был первый шаг к потере историей традиционного адресата. Развитие истории как полноценной науки постоянно увеличивало численность работ, которые могли адресовываться только самим ученым-историкам. Уже в XIX в. публикационная карьера многих историков состояла в основном или исключительно из подобных (безусловно, необходимых) трудов.
На эту тенденцию, однако, наложилась другая, уже в чрезвычайно малой степени зависевшая от самих историков, — за исключением прямо участвующих в политической жизни. Век революций начал процесс демократизации элиты. Для традиционной элиты история была, помимо прочего, и собственным родовым прошлым, а «учиться у истории» хотя бы формально являлось традицией. Настолько, насколько старая элита сохранялась в качестве ядра новой, традиция поддерживалась, как минимум номинально. Этому могло способствовать и то, что значительную часть нового политического класса составили университетские интеллектуалы, не исключая и профессиональных историков. Но в целом круг необходимых «заказчиков / потребителей» труда историков расширялся далеко за эти границы. Чем более демократична по происхождению элита, тем меньше работали традиционные побуждения. Там, где, как в России после 1917 г., произошла тотальная замена прежнего правящего слоя, историкам приходилось доказывать свою необходимость обществу новыми способами.
Потеря традиционного адресата, естественно, вела и к потере цели. Секуляризация, с одной стороны, и распространение морального релятивизма, с другой, лишали историю ее традиционного назначения. Как прагматический «учебник» история, как сказано, еще могла представлять интерес, но новые социальные науки были предназначены как раз для того, чтобы представить «потребителю» прагматически необходимую информацию. История в марксизме и позитивизме начинает восприниматься как совокупность фактической информации для социологов или экономистов.
Поиски новой цели историками велись в двух направлениях. С одной стороны, распространение идей национал-романтизма и национализма уже давно толкало историческую науку к постижению национального духа как главному предназначению. Однако здесь была очень тонкая и легко преодолеваемая грань, за которой историк превращался в пропагандиста и панегириста, полностью теряя и без того труднодостижимую объективность. Потому неудивительно, что у «строгих» ученых, неудовлетворенных ролью поставщика материала для политэкономии, возобладало стремление к глобально-историческим схемам. Начиная с середины XIX в. история упорно стремилась предсказывать мировое будущее — по следам тех философов, которые первыми стали это делать на историческом материале. В наиболее щадящих случаях воспринимались и корректировались созданные философами концепты — как вольно или невольно делали ученые-марксисты. В более дерзких — создавались собственные картины прошлого и будущего мира, наподобие представленной А. Тойнби. Но предсказания не сбывались или, якобы начав сбываться, разбивались о реальность. В течение XX в. выяснилось, что футуроло-гический потенциал истории не выше, чем у других наук — стремится к нулю.
XX век принес с собой «восстание масс». Эффект массового общества для исторического знания в его прежних формах был предсказуем, и возрастал на протяжении всего последнего столетия. «Эпоха Интернета», наконец, фактически окончательно
разрушила прежние функции истории. С другой стороны, на протяжении всего периода появлялись новые запросы к ней.
Появление и распространение всеобщего среднего образования повлекло за собой потребность в создании упрощенной версии отечественной и мировой истории. Основным назначением такой версии являлась воспитательная — отвечающая актуальным идеологическим или национально-государственным задачам. С другой стороны, интерес к истории поддерживают и распространяют средства массовой информации, — что, в свою очередь, служит «рекламным фоном» для популярной истории, как профессиональной, так и вовсе нет. Понятно, что назначение такой исторической работы — преимущественно развлекательная. По большому счету, именно в этих двух смыслах история только и требуется как массовому обществу, так и его государству. Собственно научная ее сторона теперь только терпима и поддерживается лишь как основание для действительно полезных.
Проблема, однако, в том, что ни массовое воспитание историей, ни массовое развлечение историей не являются функциями исторической науки. Как не зря отмечено в начале этой статьи, это фактически функции эпоса, — жанра параллельного ученой истории и ей не тождественного. В современном обществе ему наследуют и вполне успешно справляются со своей функцией исторический роман, кинематограф, а ныне и видеоигры. Возможности воздействия на аудиторию у них определенно больше, а сама аудитория шире, чем даже у школьного учебника, не говоря о pop-history. В итоге складывается парадоксальная ситуация. С одной стороны, историк отнимает хлеб у эпического «акына», и именно этого от него и ждут. С другой стороны, есть сферы культуры, прямо «акыну» наследующие и лучше с его работой справляющиеся. Историк остается в роль проигрывающего игрока на чужом поле.
Что же остается? Историк пока еще может зарабатывать как наукой, так и передавая профессиональные знания. Возможности для этого далеко не равные для всех, но они никогда не были и не будут равными. Речь, однако, не о хлебе насущном, а об осмысленности труда ученого-историка. Кому предназначена его работа, кроме круга коллег и немногих квалифицированных читателей? И даже если адресация шире — каково целепо-лагание труда, его конечный желаемый результат?
Ответа тут может быть два, и оба оптимистичны лишь отчасти. С одной стороны, историк может пополнять научное знание для будущего. Возможно, вновь сложится стабильный элитный слой, при котором, — опять же возможно, — истории вернется роль «учебника элит», способных извлекать опыт из суммы объективно подаваемых фактов. С другой стороны, никто не отменял главного побуждения, приводящего обычно людей к занятию исторической наукой. Желание постичь прошлое самому, не столько доказать что-либо, сколько разобраться, — извечный и главный двигатель научного познания. Историк может работать для любомудрия, и в конечном счете всегда будет работать в первую очередь ради него.
