CC BY
61
НАУКА. ОБЩЕСТВО. ЛИЧНОСТЬ
В этом году исполнилось 20 лет со дня смерти Михаила Константиновича Петрова (08.04.192311.04.1987) - одного из крупнейших советских мыслителей второй половины XX в. Его богатейшее и разноплановое научное наследие в полной мере вводится в научный оборот только с конца 90-х годов прошлого века. Это десятки статей и такие фундаментальные труды, как: "Самосознание и научное творчество" (Ростов н/Д, 1992); "Историко-философские исследования" (М., 1996); "История европейской культурной традиции и ее проблемы" (М., 2004); "Регион как объект системного исследования" (Ростов н/Д, 2005) и публикации его далеки от завершения.
С каждым годом идеи, концепции и труды М.К. Петрова оказывают все более сильное влияние на науковедение, культурологию, регионоведение и другие научные дисциплины, фиксируя его заметное место в истории мировой науки. Творчество опального мыслителя*, труды которого многие годы пролежали в архиве, служит иллюстрацией его мысли: "Отсеянные и исключенные из дальнейшего движения элементы научного знания остаются на хранении, не теряют потенциальной способности участвовать в порождении новых технологических и организационных схем".
Публикуемая ниже статья М.К. Петрова представляется своевременной и актуальной, хотя завершена более 30 лет назад. Она показывает ограниченность и порочность представления о том, что высшее образование и наука должны стать преимущественно частной потребностью и быть ориентированными на интересы, определяемые едва ли не исключительно рынком. Глубоко вскрытая М.К. Петровым социальность, имманентно присутствующая в любом научном творчестве, ведущая роль фундаментальной науки - императивы, которыми необходимо руководствоваться в преобразованиях организации науки и высшего образования в России.
В. В. Черноус
НАУЧНОЕ ТВОРЧЕСТВО КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН
М.К. Петров
В научном творчестве видят обычно индивидуальную деятельность ученого, которая опирается на творческую способность - на присущее ученому умение создавать новые связи идей, приходить к нетривиальным выводам, по-новому видеть объекты и их связи, и т. д. Исходя из этой способности как из "начала", допускающего те или иные количественные оценки (баллы в тестах на интеллектуальность, количество опубликованных работ, количество ссылок на опубликованные работы), исследователи анализируют особенности выявления этой способности в различных типах институционального окружения (малая наука - большая наука, чердак - НИИ и т. п.). В таких оппозициях творческой способности и условий ее выявления роль носителя социального начала возлагается, как правило, на институ-
* См. о судьбе М.К. Петрова: Дубровин В.Н., Тищенко Ю.Р. Судьба философа в интерьере эпохи // М.К. Петров. Историко-философские исследования. М., 1996.
циональное окружение. При этом окружение мыслится, хотя и инертным по своей природе, непричастным к творчеству - НИИ, лаборатории, оборудование, штатные расписания, организационные схемы сами по себе ничего не творят, - но все же способным либо стимулировать, либо подавлять творчество. В этом плане социология научного творчества есть во многом исследование организационных форм функционирования наук, и цель таких исследований - обнаружить и рекомендовать к реализации оптимальные формы.
Против такого подхода нечего возразить. Он крайне важен и актуален по множеству причин: от растущих трудностей с финансированием науки до прогрессирующего падения производительности научного труда. Признаки несовершенства организационных форм науки многообразны [1-4], и любые попытки разобраться в причинах и степени этого несовершенства могут дать полезные результаты. Вместе с тем кроме этой внешней, связанной с условиями творчества, социальной характе-
ристики мы обнаруживаем также и социальную характеристику, явно имманентную самому научному творчеству: многосубъектность процесса научного познания, в котором последователи "стоят на плечах" предшественников; преемственность в накоплении и движении научного знания; каскадный, или шаговый переход, что позволяет рассматривать научное творчество как социальный феномен, социальные моменты которого не сводимы к тому или иному типу организационного окружения. В дальнейшем нас будет интересовать исключительно эта, имманентная самому научному творчеству, социальная его составляющая.
Внешним выражением социальной природы научного творчества является процесс очеловечивания эпонимической характеристики мира. Наша научная вселенная "рукотворна": за подавляющим большинством окружающих нас предметов, технологических и социальных структур, законов природы и их приложений стоят имена вполне земных и смертных людей. Наша вселенная открыта и приведена в устраивающий или не устраивающий нас порядок силами конкретных исторических личностей, во всяком случае в той ее части, которая нас касается. И хотя одни имена широко известны, а другие можно вскрыть, лишь покопавшись в энциклопедиях и справочниках, все в нашем мире "сотворено" людьми, и имена этих творцов зафиксированы в эпонимической характеристике мира, в которую прежде, в традиционном обществе, входили только имена вечных существ - богов: изобретателей, покровителей, обновителей всех человеческих искусств.
С процессом очеловечивания эпонимиче-ской характеристики мира связано и появление нового в истории человечества явления -исторической глубины социальной памяти. Во всех типах социальных структур эпоними-ческая характеристика лежит в основе социальной памяти. Она служит для социализации знания, для отчуждения его от конкретных смертных носителей в бессмертные социальные ценности, для хранения массива социально-необходимого знания и передачи его от поколения к поколению. Без знака, без эпонимиче-ской характеристики человек оказался бы в животной ситуации, где накопленный особью опыт гибнет, не становится достоянием других.
В обществах, не использующих науку, связь знания с именем не является фиксиро-
ванной. Там, где эпонимическая характеристика использует неформальную мнемотехнику -пересказ старшим, ритуальные песни, пляски, связь знания с именем трансформируется, по-существу, каждым поколением. Даже там, где используется письменность и эпонимическая характеристика закрепляется более надежным и независимым от памяти смертного человека способом, процесс обновления социальной памяти вовсе не обязательно получает историческую глубину. Каноны античности, например, от поэм Гомера и "Начал" Эвклида до Библии, дают как раз такой тип записи, в котором масса сведений излагается без отметок времени их появления на свет, и то, что остается за рамками такого системного наложения, раз и навсегда исчезает из социальной памяти и, соответственно, из сферы возможного употребления. Здесь происходит то, что С. Лем считает спецификой биологической эволюции, где "знание" связано лишь с данным моментом, и поэтому эволюция "зачастую теряет на своем пути великолепные во многих отношениях решения биологических проблем" [5, с. 52].
С появлением института публикации социальная память и особенно относящаяся к научному творчеству технологическая память общества получают новую структуру, которую мы ниже будем называть текстуальной. Отличие ее от предшествующих типов состоит в том, что имя здесь используется на правах фиксатора-различителя, привязывает в социальной памяти индивидуальные вклады по месту и времени жительства их творцов. Законы Ньютона, например, остаются законами Ньютона и для XVII и для XIX и для XX веков; любая попытка их критики, модификации, нового истолкования принимает вид самостоятельного вклада, который не отменяет и не изменяет того, что было сделано Ньютоном. Такая фиксирующая вклады по лицам и датам память как раз и создает, удерживая вклады в различении, растущую историческую глубину, позволяет обществу в решении проблем сегодняшнего дня использовать творческие силы не только живущего поколения, но и множества предшествующих поколений, позволяет призвать на помощь, мобилизовать "духов предков", заставить их работать в единой упряжке с живущими. Наши проблемы научной информации, поиска опоры на то, что сделано предшественниками, - во многом это ученая магия вызывания духов.
Любое наше научное или техническое предприятие, идет ли речь о полете в космос или о разработке очередной модели стиральной машины, есть, собственно, вневременной симпозиум живых и мертвых. Не всегда это очевидно, но достаточно часто высказанная в прошлом и зафиксированная в социальной памяти идея становится решающим условием реализации того или иного проекта. Так, ман-хэттенский проект было бы невозможно реализовать без участия в работе шотландского химика Грэхема, который еще в начале XIX в. открыл закон газовой диффузии. Аналогичным образом и полеты в космос вряд ли могли бы быть даже задуманы без небесной механики Ньютона и работ Циолковского. То обстоятельство, что в социальной памяти содержатся и традиционные вклады (колесо, например), не подрывает основного принципа: мы их осмысливаем в нормах нашей эпоними-ческой характеристики как результаты деятельности исторических лиц, а не богов, хотя мы и не знаем, каких именно лиц.
Новая, опирающаяся на публикацию и имеющая историческую глубину социальная память, новый способ социализации творческих усилий индивидов, записи и хранения социальных ценностей позволяют использовать эпонимическую характеристику как отправной пункт для функциональных определений творчества по социальному основанию. Если массив научных публикаций может отождествляться с технической памятью общества, то научное творчество допускает определение, с одной стороны, как деятельность по обогащению памяти новыми различениями (чистая наука), а с другой - как деятельность по использованию зафиксированных в памяти различений для обновления (прикладная наука). И хотя с точки зрения социальной реальности, которая как обьект обновления имеет дело только с конечным продуктом науки, различие между творчеством в чистой и творчеством в прикладной науке выглядит несущественным, это все же два различных по ориентирам и целям типа творчества.
Творчество в чистой науке замкнуто на социальную память, и, судя по спорам о приоритете, оно может рассматриваться как стремление ученого войти, подчиняясь ряду принятых в его отрасли правил, в социальную память и, соответственно, в эпонимическую характеристику на правах одного из творцов
окружающего нас мира. Память, накопленный массив различенного знания выглядят здесь и исходным моментом и конечным ориентиром творчества. И хотя в самом процессе творчества на первый план может выдвигаться множество экзо- и эндогенных стимулов, не выводимых непосредственно из социальной памяти, последовательность творческих актов (гипотеза, эксперимент, рукопись, публикация) заканчивается моментом социализации - отчуждением продукта в общественное достояние, вводом его в социальную память, после чего продукт теряет связи с творцом, начинает самостоятельное, независимое от своего создателя существование в системах накопления теоретической (цитирование) и практической (приложение) ценности.
В отличие от чистой формы, творчество в прикладных науках ориентировано либо прямо на наличную форму социальной репродукции, либо на промежуточный склад готовых изделий (патентная служба). Это ориентация принципиально иного рода: она включает переменную времени и множество дополнительных подвижных правил, связанных с оценкой совершенства структур, функционирующих уже в наличной форме социальной репродукции [6], поскольку сам процесс обновления - ввод новых технологических и организационных схем в наличное социальное бытие - может совершиться лишь при условии конкурентоспособности новых схем с наличными.
Между творчеством по чистой и творчеством по прикладной схеме отчетливо прорисовывается то различие между объективно истинным и утилитарным, о котором Ленин писал: "Познание может быть биологически полезным, полезным в практике человека, в сохранении жизни, в сохранении вида, лишь тогда, если оно отражает объективную истину, независящую от человека" [7]. Чистая наука ответственна за объективность элементов социальной памяти, прикладная, использующая социальную память на правах заведомо истинного материала, - за всю совокупность утилитарных приложений. Поэтому прикладное творчество начинается там, где кончается чистое, т.е. начинается с результатов творчества по чистой схеме. И если, как это часто происходит, прикладная наука ведет самостоятельные чистые исследования, то она попросту занята не своим делом, и эти побоч-
ные хобби и увлечения не делают погоды: в контуре социального обновления чистое и прикладное творчество занимают строго определенные по времени позиции: чистое (объективная истинность знания) предшествует прикладному (утилитарная ценность), т.е. истины сначала творят, а потом уже заставляют их работать на человека.
Вместе с тем при всем различии подходов и ориентаций чистое и прикладное творчество обнаруживают ряд общих черт, сближающих их друг с другом, а также и с другими областями творчества - с искусством, литературой, речью. И в чистом и в прикладном творчестве действует запрет на плагиат -нельзя дважды открывать открытие или изобрести нечто одновременно. И в чистом и в прикладном творчестве находит универсальное использование текста - непривычная для репродукции, отрицающая повторы схема связи продуктов творчества в единое целое. Наиболее полно эти универсальные для всех видов творчества категории изучены на языковом материале, поэтому ниже мы будем использовать в качестве исходного лингвистическое знание терминов.
Со времен Соссюра [8], от работ которого идут основные направления структурализма, лингвистика четко различает язык и речь, репродуктивное и продуктивное в речевой деятельности. Хотя само понимание этого различения отнюдь не является среди лингвистов однозначным, большинство все же видит в языке систему, ответственную за устойчивое и преемственное в изменениях, а в речи - процесс, делающий язык как систему беззащитным перед изменениями. "При всяком изменении, - пишет Соссюр, - преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала ... Вот почему принцип изменяемости опирается на принцип непрерывности ... каковы бы ни были факторы изменяемости, действуют ли они изолированно или комбинированно, они всегда приводят к сдвигу отношения между означающим и означаемым" [9]. С появлением математической лингвистики и по ходу попыток осуществить машинный перевод такое "инерционное" понимание процесса языковых изменений дополняется представлением о функциональной нагруженности сдвига отношения между означающим и означаемым, о сдвиге как механизме порождения смысла. Такое пред-
ставление естественно возникает в процессе исследования целостных текстов, поскольку здесь нет повтора на уровне предложений и любое слово (словоформа) такого текста не встречается дважды в одном и том же окружении.
В попытках формализации языка выявилась новая его единица - текст, - обладающая целым рядом "текстуальных" характеристик: запрет на повтор-плагиат, ранговое распределение - закон Ципфа [10], глубина памяти [11], распределенность по коллективу (тезаурус), которые определяют текст как способ существования в группе людей некоторого объема связанной в целостность информации. Отсюда и отношение язык-речь, если под языком понимать сведенную ("записанную") в текст речь, становится очень близким к выделенному еще Соссюром отношению между синхронией и диахронией языка как способами наличного существования коллективной информации (текст) и существования во времени (наращивание текста средствами речи).
В синхронии текст суть связное и устойчивое единство некоторого множества различений (предложений), ни одно из которых не повторяет друг друга. Все они расположены в линейной последовательности друг за другом ("левое движение"). На формальном уровне связь текста в целостность осуществляется по двум основаниям: по универсально всеобщему - все предложения строятся в согласии с априорными правилами грамматики, и по специализирующемуся смысловому -любое "правое" предложение текста содержит ссылки на "левые", предшествующие ему предложения в форме прямого или косвенного (местоимения, корреляты) повтора использовавшихся уже в тексте слов (словоформ). Эта вторая связь, явление "цитируемости", присутствие в правых предложениях левого словаря, когда любое новое слово появляется в окружении использовавшихся ранее слов, как раз и были исходным предметом исследования Ципфа по ранговому распределению, что сохранилось в формулировке закона f • г = const, где f - частота употребления словоформы в тексте, а r - ее ранг, место в списке словоформ текста по убыванию частоты их употребления и одновременно число словоформ с равной или близкой частотой. Явление цитируемости, лексико-смысловой
связи правого с левым делает невозможными и бессмысленными тексты - наборы грамматически правильных предложений, если отсутствует связь по лексике, т.е. тексты типа любого грамматического упражнения: "Вам не следует здесь нырять. Следовало бы покрасить эту дверь. Я бы с ним согласился. Не хотите ли вы иметь эту картину? ...".
Ранг словоформы в тексте сам имеет структуру текста, представляет из себя последовательность неповторимых (в различных окружениях) употреблений слова. Количество различений в тексте словоформы (ранг) может в этом случае рассматриваться как миграционная характеристика, или миграционное знание, словоформы в данном тексте -мера ее способности входить в сочетание с другими словоформами, а накопленное в последовательности вхождений качество - как текстуальная ценность словоформы, мера ее способности порождать новый смысл. Ясно, что и миграционная характеристика, и текстуальная ценность производны в конечном счете от числа словоформ и от числа предложений в тексте, т.е. от его словарного состава и от его длины, выраженной числом различений - предложений. И если текст суть записанный на правах ценности некоторый объем информации, то закон Ципфа, связывая общее число употребления словоформ в тексте (частота) с количеством участвующих в тексте словоформ (словарь) в ранговую систему, указывает, с одной стороны, на неравномерность распределения текстуальной ценности по ее носителям-словоформам, а с другой - на пути повышения как общей ценности текста, так и ценности связанных в нем словоформ, на необходимость ввода новых различений (предложений), в которых наличный словарный материал мог бы в цитировании представлять левые элементы и, участвуя в образовании смысла, проявлять в соответствии с законом Ципфа свои миграционные характеристики и повышать текстуальную ценность.
Эта вторая сторона проблемы и есть, собственно, диахрония текста, творчество по поводу текста. Уже из синхронного описания, особенно когда речь идет о цитировании, участии "левого" в "правом", становится очевидным, что кроме всеобщего априоризма, имеющего силу для всех текстов (правила грамматики), текст столь же априорно проецирует производную от собственного состава
сумму требований к любому новому различению (предложению), которое могло бы войти в текст в процессе речи.
В дополнение к грамматическим эти априорно-текстуальные ограничения связаны, во-первых, по закону запрета на плагиат с составом текста: в текст не могут "еще раз" войти различения (предложения), которые в нем уже есть. Во-вторых, судя по явлению цитирования, наличия в любом предложении "левых" словоформ, в текст не могут войти различения, в которых в той или иной пропорции не был бы представлен левый, использовавшийся уже лексический материал. В-третьих, в зависимости от типа, принадлежности, распределенности текст устанавливает и квоту цитирования, и средний размер различений-предложений (по числу словоформ), и целый ряд дополнительных условий ввода новых различений, которые вместе с другими факторами формируют речевую ситуацию, подчиняться которой вынужден каждый говорящий.
Главное в речевой ситуации - тезаурус, теми или иными способами выполненное "тиражирование" текста по множеству голов, от двух (текст влюбленных, например) и выше. Явление тиражирования - характерное для знака единственное существование одного во многом - хорошо иллюстрирует Лем: «О большом количестве звезд, даже если они идеально похожи одна на другую, нельзя сказать, что это одна и та же звезда, повторенная много раз. Миллион книг с заголовком "Гамлет" - это миллион физических предметов, представляющих собой, однако, только одного "Гамлета", повторенного миллион раз» [5, с. 181]. Тиражирование и создает тезаурус -связь взаимопонимания между говорящим и слушающим, автором и читателем, которая возможна лишь с некоторого порогового значения подобия текстов.
Полное подобие, когда, скажем, некоторый текст это тиражирование в группе людей таким образом, что Т0 каждого совпадает с Т0 всех других, не может быть ни основанием, ни поводом для общения; речевой ситуации здесь нет - всё всем известно. Но если в группе появится хотя бы один, у которого кроме Т0 есть еще Т1 и разность Т1-Т0 образует заметную величину, то возникает речевая ситуация, и этот единственный становится потенциальным генератором информации
для группы; и для группы, и для него всегда существует возможность перехода Т0 в Т1 через конечный ряд различений-предложений. С точки зрения слушателей (текст Т0) процесс примет вид наращивания текста до Т1, а с точки зрения говорящего (текст Т1) процесс будет выглядеть активным преобразованием Т0 в Т1. Поскольку такое преобразование вынуждено будет опираться на элементы левых различений, процесс станет одновременно переоценкой ценностей текста Т0: вовлеченная в преобразование часть его словаря получит новые частотные характеристики, новые ранги и ценности, в словарь могут войти новые словоформы, что изменит общие характеристики текста.
Научное творчество, как и любой другой вид творчества, локализуется в общении, и в этом плане оно подчинено единым для всех языковым законам, использует противоречие синхронии и диахронии, всеобщий априоризм грамматики, специализирующие лексические (терминологические) основания, ранговые распределения миграционных и ценностных характеристик.
Но между языком и научным творчеством налицо и более глубокая аналогия: за последние триста лет технологическая память общества приобретает все большую историческую глубину, строение архива науки и творчество ученых все ближе оказываются к текстуально-речевой структуре.
В самом деле, рассматриваем ли мы массив публикаций или сложившуюся к данному моменту форму репродукции социального бытия, и в том и в другом случае обнаруживаются типичные свойства текста: запрет на плагиат, участие "левого" в "правом" (цитирование, использование традиционных решений в новых технологиях), ранговое распределение миграционной характеристики и ценности. И поскольку это действительно так, мы можем попытаться понять научное творчество по аналогии с речью как диахронию текстов социальной памяти и социальной репродукции.
В статистике, в синхронии, когда массив публикаций или социальная репродукция рассматриваются в наличном бытии и в конечной определенности ставшего, все как будто бы выглядит как обычная лингвистическая ситуация. Если ученых или конструкторов уподобить словарю, а их вклады - словоупотребле-
нию, сразу же возникает обычная для текста картина: продуктивность (способность писать статьи, создавать технологические схемы) распределена по ученым в соответствии с законом Ципфа [12]. Вместе с тем здесь есть и существенные различия, которые возникают, возможно, потому, что в "научной речи", в отличие от обыденной, участники обмениваются фиксированными вкладами (статья, технологическая схема), что создает своеобразную двухэтажную конструкцию: не только ученые и конструкторы ведут себя как словоформы в словаре соответствующих текстов, обретая миграционные (ранг) и ценностные (престиж) значения, но в тот же тип отношений миграции и ценообразования вовлекаются и результаты их деятельности - теоретические и практические вклады. Более того, научное творчество как целостность "стыкуется" не на уровне ученых и конструкторов, а на уровне продукта, т.е. научное творчество оказывается многосубъектным (коллективным) не только на уровне синхронии, одновременной работы ученых над теми или иными проблемами, но и в диахронии, когда продукт творчества одного ученого становится глиной для творчества другого.
Продукт творчества может в этом отношении рассматриваться как средство и повод, связывающий творчество множества субъектов в единую нагруженную социальной функцией деятельность обновления, а движение продукта творчества - преемственное превращение его в средство обновления - как связь социальная, придающая разорванной и различенной по запрету на плагиат деятельности индивидов целостный и связный характер. Если следовать за движением продукта творчества от его генезиса до внедрения в социальную репродукцию, то реальной связью целостности науки будет замкнутый на публикацию переход типа гипотеза-эксперимент-рукопись-публикация-приложение-патентная форма-внедрение.
На этом пути выстраивается в последовательность актов и координируется деятельность, как минимум, пяти субъектов: ученого, редактора, конструктора, эксперта патентной службы, плановика, причем именно координируется, когда, с одной стороны, проявление продукта на входе в следующую инстанцию вовсе не означает автоматического прохода
этой инстанции. Переход совершается с огромным отсевом: не все гипотезы проходят экспериментальную проверку, не всё, проверенное в эксперименте, попадает в рукопись, не все рукописи публикуются, не все представленные в массиве публикаций элементы знания находят приложение, не все заявки патентуют и не всё запатентованное внедряют. Величины отсева не всегда допускают прямые измерения, но там, где замеры проводились (редактор, эксперт патентной службы), среднемировой стандарт отсева составляет полное уничтожение на входе в инстанцию от трети до двух третий поступающего продукта, а на оставшемся материале ценность распределяется по закону Ципфа.
В этих условиях связь целостности науки как социального института обновления, существование науки в диахронии, в последовательности актов во времени, можно проследить лишь в ретроспективе, восстанавливая историю внедренных уже в социальную репродукцию элементов знания. Двигаясь от наличной формы, мы всегда будем восстанавливать непрерывную цепь не столько причинно-следственных, сколько условно вероятностных событий: связи предшествующего с последующим в переходе не носят необходимого характера. Этот ретроспективный подход крайне важен для оценок эффективности науки, поскольку расходы на науку, на обеспечение ее кадрами, оборудованием, всей суммой предоставляемых обществом условий должны так или иначе согласовываться с обновляющим воздействием науки на социальные структуры. Здесь сравнение интенсивности потока обновления, т.е. числа непрерывных связей целостности, возникающих за единицу времени от уровня репродукции, с экономическим эффектом внедрения и расходами на науку могло бы ввести расходную определенность в оценки КПД как социального механизма и представить весь институт науки под формой социальной ценности.
Но не меньший интерес представляет и обратное, "перспективное" движение вместе с научным продуктом, поскольку те или иные величины отсева существуют реально, и целостное представление о научном многосубъектном творчестве должно, видимо, включать величины отсева на правах необходимых
условий осуществления научного творчества в социально-полезной форме. Это тем более важно, что, начиная с определенного момента, с публикации, отсев не может уже рассматриваться как просто брак, как усушка и утруска научного продукта. Отсеянные и исключенные из дальнейшего движения элементы научного знания остаются на хранении, не теряют потенциальной способности участвовать как в порождении нового знания, так и в порождении новых технологических и организационных схем. Так было, например, с работами Менделя, Буля, Лобачевского, Циолковского, Флеминга и др. Не находившие ни теоретического, ни практического использования, пылившиеся в архивах работы стали в изменившихся условиях точками роста новых формализмов и новых дисциплин.
Исследование состава и дальнейшей судьбы отсева интересно и в том плане, что на уровне публикаций обнаруживаются своего рода критические условия - резкая смена способа существования научного продукта. До публикации отсев более или менее абсолютен. Гипотеза, если она опровергнута экспериментом, или рукопись, если она брошена редактором в корзину, гибнут безвозвратно, и в этом смысле справедливым представляется предложенное Прайсом [13] определение науки через публикацию. Действительно, как социальное явление наука начинается с публикации, с момента социализации продуктов индивидуального творчества, с их отчуждения в социальное достояние.
Но публикация - это не только момент отчуждения, признания индивидуального вклада в качестве социальной ценности. В массиве публикаций, образующем текст социальной памяти, идут свои процессы, которые явно не зависят от действий того или иного ученого, но лишь от совокупности воздействия ученых на состав и поведение текста. Деятельность ученых по чистой схеме вполне напоминает речь. Высокая квота цитирования в чистой науке (10-15 ссылок на статью) обеспечивает должную меру участия "левого" (наличного) в "правом" (новом), как это происходило и в обычных языковых текстах. Спецификой научной речи можно считать лишь то обстоятельство, что текст научного общения предъявляет более жесткие требования к новизне. В обыденной речи ориенти-
рованное на тот или иной текст предложение может в словарном составе выходить или не выходить за рамки словаря данного текста, привлекать или не привлекать новые для данного текста словоформы. В научном общении, по крайней мере в идеале, каждое новое предложение (статья, монография) должно, наряду с "левыми словоформами" (10-15 ссылок), без которых невозможна связь преемственности, содержать хотя бы одну новую "словоформу", т.е. новый значимый элемент, ориентированный на внешний текст абсолют -на неподвластную исследователю непознанную реальность, как она демонстрирует себя в эксперименте, или хотя бы содержать указание на возможность такой новой "словоформы" - на способы и пути экспериментальной проверки.
В практике научной публикации дела не так уж близки к идеалу. Ученый находится под воздействием множества вторичных факторов: от лимитов на бумагу и редакционного пресса до необходимости пополнять список опубликованных трудов - этой справки о научном престиже. Все это в значительной степени искажает общую картину и ведет к ухудшению структуры социальной памяти за счет возмущений, вызываемых экстранаучными причинами, в основном институциональным окружением. Но нужно со всей решительностью подчеркнуть, что любой уровень помех и искажений не может элиминировать требование новизны, отнесенной к абсолюту "новой словоформы". Уничтожение этой независимой ни от человека, ни от человечества связи объективной истинности, ссылки на авторитетный голос природы, как он представлен в данных эксперимента, сделало бы массив научных публикаций бесполезным для общества складом макулатуры.
В свете требования новизны как неустранимого условия научного творчества, которое очевидным образом не может выполняться автоматически, без участия человеческой способности мыслить, и учитывая также более или менее устойчивую квоту цитирования, в текстуальных характеристиках социальной памяти ученый может быть определен как неустранимый носитель и реализатор двух социальных функций: а) быть генератором нового объективного знания; б) быть агентом теоретического ценообразования, обеспечивать целостное и преемственное изменение
социальной памяти как растущего по объему контейнера актуально или потенциально полезной обществу информации.
По первой функции, которая реализуется на этапе гипотеза-эксперимент, ученый ищет новые способы общения с объектом, и сам объект в этих поисках также приобретает структуру текста, частично расшифрованного усилиями предшественников. И хотя в этих попытках добиться взаимопонимания с объектом ему приходится действовать на свой страх и риск, никто не может помочь ему найти новую связь и способы ее экспериментальной проверки, ученый все же довольно четко ориентирован в своих поисках общими для социальной репродукции и социальной памяти требованиями на возможность бесконечного повтора в продукте науки. Принцип экспериментальной проверки любого научного продукта и есть собственно тот ориентир, который вынуждает ученого искать только повторяющееся, репродуктивное, слепо и автоматически действующее.
Вторая функция, которая реализуется на этапе эксперимент-рукопись-публикация, требует от ученого не столько поиска нового, сколько поиска путей приобщения нового к наличному, способов ввода нового в наличный массив знания. Здесь ученый также действует на собственный страх и риск, выбирая из огромного числа наличных элементов нужную квоту цитирования, которая могла бы привязать новое знание к наличному и показать его логическим следствием, дополнением или отрицанием уже известного. Однако и здесь действия ученого не могут рассматриваться как чистый произвол: он связан и в выборе адресов ссылок, и сложившейся публикационной формой, и множеством других, независимых от него вещей.
Те элементы случайного и непредсказуемого, которые на стороне ученого возникают как широкая (в рамках универсальных и не дающих конечного результата правил) свобода искать конечные элементы нового и конкретные связи нового с наличным, на стороне текста выявляются как в значительной степени обезличенная, избегающая устойчивых связей с тем или иным именем потребность в новом и в ценообразовании (использовании) наличного. В противоречии текст-ученый, текст представляет социальный момент, общественный интерес, что проецирует на
научное творчество конкретных индивидов абстрактное безразличие к исполнителю. И если имеет смысл говорить о социальном интересе - о необходимости для общества в целях обновления пополнять массив научного знания новыми элементами, использовать научное знание как для усвоения нового, так и для собственного обновления, - то в текстуальной форме этот интерес способен выявиться лишь в абстрактном требовании роста длины текста через включение в него все новых и новых различений - "Предложений".
С точки зрения текста совершенно безразлично, кто именно внес очередной вклад. Важно лишь, чтобы вклад был сделан, чтобы в его составе была, по меньшей мере, одна ссылка на внешний абсолют (на экспериментальные данные) и 10-15 ссылок на наличное знание. Важно также, чтобы вкладов таких вносилось как можно больше за единицу времени, поскольку именно этой величиной определяются как темпы роста массива знания, так и интенсивность ценообразования в этом массиве. Эта потребность в новом и в утилизации старого слепа, ей безразличен способ удовлетворения, что открывает путь для автономного анализа этой потребности и возможных способов ее удовлетворения.
Тот же ход рассуждений применим и к ситуации в прикладной науке, и к ситуации внедрения, поскольку как массив патентов, так и массив образующих наличное социальное бытие технологических и организационных схем обладают свойствами текста.
Попытки выделить имманентную самому научному творчеству социальную составляющую и показать это творчество по внутренним линиям как способ удовлетворения общественной потребности обновления вскрывают связь целостности-преемственности творческих усилий множества субъектов, зависимость которых от результатов предшественников меняется производно от места субъекта и его деятельности в едином процессе движения знания от гипотезы до внедрения. Во многом случайный и непредсказуемых характер творческих актов на каждом этапе этого движения делает невозможность представления этой связи целостности каким-то однозначным и необходимо-фиксированным способом: связи возникают как разовые
контакты и не могут повторяться. Закрепить их значило бы остановить механизмы движения знания, и с этой точки зрения наложение на научное творчество традиционных административных схем, имеющих штатно-долж-ностную структуру, способно лишь затруднить и замедлить движение знания.
Вместе с тем, если эта связь целостности понята как область разового контактирования, область безразличия к чинам, званиям, прежним заслугам и вкладам, перед научной политикой открываются вполне реальные перспективы воздействия на социальную функцию науки методом устранения возникающих задержек на пути движения знания. Для этого, нам кажется, необходимо четко отделять и раздельно исследовать имманентную самой науке социальную составляющую, которая в разовых контактах связывает и координирует деятельность множества людей по поводу генерирования нового знания и преобразования наличного знания в пригодную для целей социального обновления форму, и внешнюю этому механизму социальную научную политику, которая в попытках наладить практическое отношение к науке выстраивает свою иерархию организационных форм, способных лишь влиять на движение знания, ускорять или замедлять его. В паре: имманентная науке социальная составляющая -научная политика, последняя мыслима лишь как производная от первой, может быть хорошей или плохой научной политикой лишь в отношении к процессу шагового движения научного знания от гипотезы к внедрению.
ЛИТЕРАТУРА
1. Капица П.А. Теория, эксперимент, практика. М., 1966.
2. Мирская Е.З., Мирскии Э.М. Маленький человек в большой науке // Вопросы философии. 1968. № 12.
3. Пошехонов Ю.В. Научный коллектив и совершенствование его деятельности // Вопросы философии. 1968. № 10.
4. Петров М.К. Проблемы организации науки в эпоху научно-технической революции // Там же.
5. Лем С. Сумма технологии. М., 1968.
6. Корач М. Наука индустрии // Наука о науке. М., 1966.
7. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 127.
8. Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1938.
9. История языкознания 19-20 вв. в очерках и извлечениях. Ч. 1. М., 1960. С. 329.
10. Zipf K.R. Human Behavior and the Principle of Least Effort. Cambr. Mass., 1949.
11. Ingve V.H. Model and an Hypothesis for Language Structure // Proceedings of the A.Ph.S. 1960. V. 104. № 25.
12. Прайс Д. Малая наука, большая наука // Наука о науке. М., 1966.
13. Price D. Science of Science // Bulletin of the Atomic Scientist. 1965. V. 21. № 21.
Публикация (1973 г.) подготовлена Г.Д. Петровой
24 июля 2007 г.
РАЗУМ ПЕРЕД СУДОМ ПРЕДЫСТОРИИ: ГЕГЕЛЕВСКИЙ ИСТОРИОСОФСКИЙ КОНЦЕПТ НА РУБЕЖЕ
ХХ-ХХ1 веков
В.А. Рыбин
Темп и интенсивность современных социокультурных трансформаций не имеет аналогов в прошлом. Складывается впечатление, что глобализируемое человечество в наши дни вступает в период, с точки зрения которого все предшествующее его развитие будет рассматриваться в качестве не более чем "предыстории".
Такая ситуация актуализирует гегелевский историософский концепт, поскольку "без логики Гегеля с понятием войти в существо человеческой истории нельзя" [1]. Тем более невозможно понять смысл и тенденции отечественной истории, в которой философия Гегеля как одна из главных теоретических составляющих советского проекта занимает особое место. Первые серьезные результаты интерпретаций гегелевской историософии на рубеже ХХ-ХХ1 вв. были представлены в книге "Судьбы гегельянства: философия, религия и политика прощаются с модерном", объединившей в себе выступления участников международного гегелевского симпозиума (декабрь 1996) [2]. Десять лет, прошедшие с этого времени, внесли новые акценты в понимание гегелевского концепта, о чем свидетельствуют материалы конференции "Ильенков и Гегель: Ильенковские чтения-2007", прошедшей в Ростове-на-Дону в апреле 2007 г. и ставшей импульсом для написания данной работы.
Разум - центральное понятие историософской концепции Гегеля. "Разум господствует в мире", "разум есть субстанция", "разум есть бесконечное содержание, вся суть и истина" [3, с. 64], утверждает Гегель, конкре-
Рыбин Владимир Александрович - доктор философских наук, доцент кафедры философии Челябинского государственного университета.
тизируя это утверждение в качестве принципа развития ("Феноменология духа"), структурной целостности ("Наука логики"), разумной последовательности исторических событий ("Философия истории"), состоявшейся завершенности исторического процесса ("Философия права").
В своем доверии к разуму Гегель не только наследует философам Просвещения, разделяя выдвинутую ими идею поступательно го движения человечества в Царство Разума, но идет дальше них, вводя само понятие Нового времени [4, с. 168], отсчитываемого с гегелевской эпохи, когда Разум обретает самосознание и в качестве "принципа субъективности" [4, с. 286] достигает полной завершенности в семье, гражданском обществе и государстве.
Что же представляет собой сам разум -тот способ мышления, который является основой "принципа субъективности" и которым оперирует Гегель, доводя его до рефлексивной выраженности?
Всей новоевропейской философии, систематически представляющей этот способ мышления, присуще некое общее свойство, которое можно обозначить как "параллелизм": эффективность человеческой деятельности (как главное мерило разума в европейской традиции) определяется способностью индивидуального сознания занимать положение в некоей точке абсолютной перспективы, обретая в результате возможность максимально прослеживать закономерности объективной действительности и "разумно" действовать в согласии с ними. Таким образом, помимо индивидуального (малого) разума предполагается "параллельное" наличие внеиндивидуального (большого) Разума, совмещение с которым (вне
