Натуралистические подходы в эпистемологии XX века Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Предисловие

Особенности натуралистического подхода в эпистемологии (теории знания и познания) выражены в ряде аспектов. Прежде всего, это, конечно, опора на конкретно-научное знание (биологию, психологию, медицину и другие науки) при ответе на философские вопросы.

Однако почему сегодня так мощно распространилось стремление использовать конкретно-научное знание в философской, теоретико-познавательной области? Почему сегодня стало возможным говорить о «натуралистическом повороте» в эпистемологии? Дело в том, что традиционная эпистемология главным образом стремилась ответить на вопрос: «Какими должны быть знание и познание?» Она стремилась задать идеальную норму, универсальный, общезначимый образец, следование которому обеспечило бы абсолютную прочность и надежность нашему знанию. Это стремление и получило выражение в древнегреческом термине «эпистема», обозначающем прочное и надежное знание, вне зависимости от способов его получения. Однако сегодня, как никогда ранее, стало ясным, что наши надежды на получение абсолютно надежного знания о реальном мире неоправданны. Все наше знание о реальном мире имеет гипотетический характер - таков главный вывод современной эпистемологии. Старый древнегреческий идеал эпистемы признан мифом. В результате произошел сдвиг проблематики: главный интерес эпистемологии сосредоточивается теперь на вопросе: «Как реально, в действительности осуществляется познавательный процесс?». Ответ на этот вопрос требует не спорадического, а систематического обращения к конкретным научным дисциплинам. В то же время именно современная наука оказалась способной давать не абстрактно-умозрительные, а конкретные, хотя и гипотетические, ответы на важные философские вопросы.

Некоторые версии натурализма выдвигают идею полного растворения эпистемологии в конкретных науках, например в психологии. Мы не придерживаемся столь радикальных взглядов и не приветствуем «харакири философии». Философия - важнейшая форма и достояние человеческой культуры. Пожалуй, главная особенность философии, в том числе и эпистемологии, состоит в сочетании описательного («как оно есть?») и нормативного («как оно должно быть?») аспектов. Именно эта особенность делает философию сложной, но одновременно чрезвычайно интересной. Поэтому, как мы полагаем, также и в натуралистической эпистемологии должен присутствовать нормативный аспект. Он далеко не исчерпывается формальной логикой, имеющей универсальное значение, но получает в натурализме конкретно-научное основание, а потому не является «абсолютным» в прежнем философском смысле.

Надежды только на формальную логику в решении теоретико-познавательных вопросов, как ясно показало развитие эпистемологии середины ХХ в., оказались неоправданными. Вместе с тем распространившиеся впоследствии культурологические варианты решения познавательных проблем привели к релятивизму. Натуралистическая эпистемология в известной мере восстанавливает баланс. На основе конкретно-научных исследований складывается новое представление о единой «природе человека», сформированной в ходе длительной биологической эволюции. Наши знания о единой «природе человека» пока не очень полны и, главное, не обладают универсализмом логики, но они не позволяют «растворить» обсуждение теоретико-познавательных вопросов в особенностях социокультурных взаимоотношений.

1. ВВЕДЕНИЕ В ПРОБЛЕМАТИКУ ЭВОЛЮЦИОННОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ

1.1. Экспозиция

Эволюционная эпистемология (ЭЭ) - новое междисциплинарное направление, ставящее своей целью исследование биологических предпосылок человеческого познания и объяснение его особенностей на основе современной теории эволюции. В англоязычных странах это направление так и называется, но в немецкоязычных странах, где оно наиболее полно развито и представительно, для него используется название

«эволюционная теория познания». (При переводе с английского выражение «эволюционная эпистемология» в большинстве случаев не калькируется, а включается в немецкую традицию языкового употребления -«эволюционная теория познания».)

Рационалистическая установка и ориентация на рассмотрение реальных процессов - наиболее ценные качества эволюционной теории познания. Предлагаемый ею подход ориентирован не на метафизические спекуляции, а на исследование реального познавательного процесса с помощью средств современной науки. Выступая важным фактором нового междисциплинарного синтеза, эволюционная теория познания привлекает внимание к общетеоретическим (философским) дискуссиям исследователей самого разного профиля. В ее свете по-новому звучат многие традиционные философские вопросы: о соотношении истины и пользы, о границах познания и науки, об априорном знании и индукции, о наглядном созерцании и теоретическом понимании. В отличие от традиционной гносеологии, где под субъектом понимался, как правило, взрослый, культурный, европейски образованный человек, здесь в центр внимания ставятся процессы формирования самого познавательного репертуара субъектов.

Основоположником нового направления признан австрийский этолог (нобелевский лауреат) Конрад Лоренц. Его первые работы по данному вопросу появились в 40-х годах и получили обстоятельное выражение в книге «Оборотная сторона зеркала» (в России издана в 1998 г.).

К числу классических работ этого направления, представляющих его разные ветви, относятся также книги К.Поппера «Объективное знание: Эволюционный подход» (1972) и Г.Фоллмера «Эволюционная теория познания» (1975; в России издана в 1998 г.).

Эволюционная теория познания имеет несколько значений. В первом значении она представляет собой подход, при котором на гносеологические вопросы дается ответ с помощью естественно-научных теорий, прежде всего - с помощью теории эволюции. Предметной областью данного подхода является не эволюция человеческого познания, а эволюция органов познания и познавательных способностей. Эта эволюция рассматривается как адаптивный процесс в смысле Ч.Дарвина. Основные представители данного подхода - К. Лоренц, Г. Фоллмер, Р. Ридль, Э. Ойзер, Ф. Вукетич.

Второе ее значение (собственно ЭЭ) связано с моделью роста и развития научного знания. ЭЭ предстает как диахронная концепция науки, которая исследует динамику теорий в смысле К.Поппера и С.Тулмина. Процесс научного познания и историческая последовательность научных теорий получают объяснение по аналогии с механизмом биологической эволюции. По отношению к ЭЭ в этом значении правильнее и точнее, по мнению Фоллмера, использовать термин «эволюционная теория науки».

Суть ЭЭ, если следовать работам Лоренца, коротко состоит в следующем: «Наши познавательные способности суть достижения врожденного аппарата отражения мира, который был развит в ходе родовой истории человека и дает возможность фактического приближения к вне-субъектной реальности. Степень этого соответствия в принципе поддается исследованию, по меньшей мере, методом сравнения» (28, с. 352). В трактовке Фоллмера основной тезис ЭЭ гласит: «Наш познавательный аппарат - результат эволюции. Субъективные структуры познания соответствуют реальности, так как они были выработаны в ходе эволюционного приспособления к этому реальному миру. Они согласуются (частично) с реальными структурами, потому что только такое согласование обеспечивает возможность выживания» (6, с. 131).

1.2. Предшественники

Развитие идей эволюционной теории познания стало возможным благодаря созданию Дарвином биологической теории эволюции. В книге «Происхождение человека» (1871), появившейся 12 лет спустя после «Происхождения видов», он уделяет достойное внимание обоснованию тезиса о родоисторическом развитии психического, а также духовного потенциала homo sapiens. К тому времени ему стало ясно, что специфически человеческие атрибуты, «качества разума» человека, со всеми видимыми проявлениями (в языке, культуре, морали) являются продуктом эволюции. Однако то, каким образом в ходе эволюции возникли духовные возможности, для Дарвина оставалось открытой проблемой, разрешимой лишь «в далеком будущем».

В XIX в. Дарвин был не единственным, кто привлекал эволюционную теорию для объяснения возникновения духовных, культурных феноменов. Еще до Дарвина Герберт Спенсер постулировал общий закон эволюции и доказывал его определяющий характер в развитии (эволюции)

всего реального мира, включая область духовного развития («Принципы психологии», 1855). Общая эволюционная гипотеза была распространена Спенсером на развитие науки. Прогресс науки также представляет собой процесс ступенчатого перехода от простых и конкретных к сложным и абстрактным взаимосвязям, что было продемонстрировано на примере эволюционной истории классической механики.

Это понимание было воспринято Эрнстом Махом. В своей ректорской речи в 1883 г. он охарактеризовал науку как особый случай общего биологического процесса, который полностью соответствует дарвиновской эволюционной теории с ее двумя основными факторами -мутацией и селекцией. Людвиг Больцман, который находился с Махом в конфронтации по вопросам атомизма, в своих «Популярных набросках» с явной опорой на Маха поддерживал эволюционный способ рассмотрения познавательного человеческого аппарата.

К числу предшественников эволюционной теории познания относят и Фридриха Ницше. Его натурализация теории познания с принципиально скептической установкой завершается взглядом, что все познание является интерпретацией. В конечном счете также и естественнонаучные законы становятся интерпретацией. Интерпретация есть выражение воли к власти. Эта воля к власти интерпретирует, а сама интерпретация есть средство, чтобы над чем-либо стать господином. Весь познавательный аппарат, по мысли Ницше, направлен не на познание, а на овладение вещами.

В целом в духе Ницше развивает свои идеи другой представитель «философии жизни» - Георг Зиммель. В своей работе «Об отношении селекционного учения к теории познания» (51) он приходит к выводу, что идеи истинности полностью растворяются в полезности, а поэтому вопрос о реальности внешнего мира беспредметен и вообще не имеет смысла.

Своими косвенными философскими предшественниками представители эволюционной теории познания называют также тех мыслителей, которые полагали, что человеческое сознание не есть tabula rasa в смысле строгого эмпиризма, а представляет собой познавательный орган, изначально содержащий врожденные идеи, диспозиции, инстинкты, априорные структуры. В этой связи Фоллмер называет, например, Платона с его учением о врожденном характере всех абстрактных идей; Аристотеля, считавшего врожденными аксиомы логики; Ф.Бэкона, призывавшего преодолеть «идолы познания»; Д. Юма (врожденные ин-

стинкты, правила заключений); Р. Декарта (врожденные первые принципы); Г. Ф. Лейбница (предустановленны все необходимые истины, многие интеллектуальные идеи, некоторые практические принципы); И. Канта (априорные формы созерцания и категории); Г. Гельмгольца (врожденное пространственное созерцание, например трехмерность); К. Лоренца (врожденные образцы поведения, формы созерцания, категории); Ж. Пиаже (нормы реакции, когнитивные структуры); К. Юнга (архетипы); К. Леви-Строса (структуры); Н. Хомского (универсальная грамматика).

Особое место среди предшественников эволюционной теории познания принадлежит Канту. Кантовское учение об априорных структурах познания в определенных аспектах наследуется, но вместе с тем критически преодолевается с помощью эволюционного подхода, который не был доступен самому Канту. Этому учению, рассматриваемому в свете современной биологии, была посвящена пионерская работа Лоренца, основной тезис которой сформулирован следующим образом: «Если мы понимаем наш разум как функцию органа, против чего нельзя привести ни малейших серьезных возражений, то ответ на вопрос, каким образом формы его функции соответствуют реальному миру, совсем прост: формы созерцания и категории, предшествующие любому индивидуальному опыту, приспособлены к внешнему миру по тем же причинам, по которым копыто лошади еще до ее рождения приспособлено к степной почве, а плавники рыбы приспособлены к воде еще до того, как она вылупится из икринки» (30, с. 99).

1.3. Значение

Хотя в связи с учением Канта часто говорят о «коперниканском перевороте», подлинный коперниканский переворот, по мнению некоторых эволюционных эпистемологов, совершается в рамках именно их направления. Изменение исследовательской перспективы в теории познания, осуществленное Кантом, имело действительно эпохальное значение. Однако, как заметил Б.Рассел, если бы Кант выражался точнее, он бы говорил о птолемеевской контрреволюции, ибо он опять поставил человека в центр, где он и находился до Коперника. «Лишь эволюционная теория познания осуществляет в философии подлинный коперникан-ский переворот, ибо здесь человек является не центром или законодателем мира, а незначительным наблюдателем космических событий, кото-

рый в большинстве случаев переоценивает свою роль. Лишь постепенно мы осознаем, что это только побочная роль, что мир вращается не вокруг нас, что Солнце только звезда среди других звезд, что Земля только точечка в космосе, что человечество только один из двух миллионов биологических видов и т.д. К этой скромности склоняют нас не только учения Коперника и Дарвина, но и результаты других наук, например исследование поведения» (6, с. 205).

1.4. Основания

Главным конкретно-научным основанием (предпосылкой) эволюционной теории познания является современная теория эволюции. Характерным оказывается стремление придать эволюционному подходу универсальное значение. Принцип эволюции применяется к Космосу как целому, к спиралевидным туманностям, к звездам с их планетами, к земной мантии, растениям, животным и людям, к поведению и высшим способностям животных. Он применяется также к языку и историческим формам человеческой жизни и деятельности, к обществам и культурам, к системам веры и к науке. Тем не менее современная теория эволюции составляет хотя и главную, но не единственную конкретно-научную основу и предпосылку эволюционной теории познания. Скорее она является базой для междисциплинарного синтеза, в который включается масса иного конкретного материала из биологии, этологии, физики, психологии, нейрофизиологии, антропологии, лингвистики. Богатый, тщательно подобранный и философски осмысленный материал такого рода содержится в книге Фоллмера «Эволюционная теория познания».

Главными философскими предпосылками ЭЭ являются постулаты так называемого «гипотетического реализма», получающие у разных авторов разные трактовки применительно к разным конкретным проблемам. В соответствии с этими предпосылками и конкретно-научными данными представители эволюционной теории познания утверждают, что любые живые существа снабжены системой врожденных диспозиций, априорными когнитивными структурами. Эти структуры удивительно соответствуют специфическим условиям жизни различных живых существ. Характер этого соответствия трактуется по-разному. Одни (например, Лоренц) при описании соответствия используют термин «отражение». Другие (например, Фоллмер) считают, что подобная терминология ошибочна. Указанное соответствие имеет скорее характер функцио-

нального приспособления, не гарантирующего корректности внутренних реконструкций внешнего мира, но в некоторых случаях допустимо говорить об изоморфизме между объективными структурами и субъективными структурами познания. Фоллмер твердо стоит на позиции реализма в его гипотетическом варианте (гипотетический реализм) и критически относится к инструментализму.

1.5. Главные тезисы

К числу основоположений, образующих несущий теоретический каркас самой эволюционной эпистемологии, можно отнести следующие.

1. Жизнь с конститутивной стороны ее сущности представляет собой познавательный процесс. Возникновение жизни совпадает с формированием структур, которым присуща способность получать и накапливать информацию. Заостряя этот тезис, К.Лоренц утверждает, что «жизнь есть процесс получения информации». Другие (например, Э.Ойзер) считают это высказывание метафорой и полагают, что познание есть функция жизни. Развивая и обосновывая свою точку зрения, Лоренц подчеркивает, что все живые системы созданы так, что они могут добывать и накапливать энергию. Причем добывают ее они тем больше, чем больше накопили. Получение и накопление релевантной информации, служащей сохранению рода, имеет для всего живого такое же конститутивное значение, как получение и накопление энергии. Оба процесса одинаково древни, оба появляются одновременно с появлением живых существ.

2. Любые живые существа снабжены системой врожденных диспозиций, априорных когнитивных структур. Как отмечается многими исследователями, эти априорные когнитивные структуры удивительно соответствуют специфическим условиям жизни различных живых существ.

3. Формирование априорных когнитивных структур осуществляется в соответствии с эволюционным учением. Этапы такого формирования внимательно прослеживаются Лоренцем в книге «Оборотная сторона зеркала». В результате эволюции закрепляются именно те когнитивные структуры, которые в наибольшей степени соответствуют окружающим условиям жизни этих существ и способствуют их выживанию. Это, собственно, и есть главный тезис эволюционной теории познания. Развивая данный тезис, Г.Фоллмер вводит понятие «мезокосмос», кото-

рое служит для обозначения и эксплицитного определения «когнитивной ниши человека», благодаря чему удалось глубже определить особенности человеческого познания, раскрыть специфику научного познания и показать, в частности, почему современная наука так сложна для обыденного человеческого восприятия (подробное разъяснение этого тезиса см. ниже).

4. Адаптивность когнитивных структур является свидетельством реалистичности получаемых с их помощью знаний. Фоллмер в этой связи часто цитирует краткое, но емкое высказывание биолога Дж.Симпсона: «Обезьяна, не имеющая реалистических представлений о ветке, на которую прыгает, была бы вскоре мертвой обезьяной и не принадлежала к числу наших предков» (цит. по: 55, с. 19)

5. В способах получения и обработки информации имеется сходство (подобие, соответствие). Степень и характер этого сходства могут получать разную трактовку. Так, по мнению Лоренца, «всему, что мы, люди, знаем о реальном мире, в котором живем, мы обязаны возникшему в ходе родоисторического развития аппарату получения информации, который (хотя и намного сложнее) построен по тем же принципам, как и тот, что отвечает за двигательные реакции инфузории туфельки» (29, с. 10). Главная черта этого сходства - процессы абстрагирования от «субъективного» и «случайного», когнитивный процесс объективизации.

Предпосылкой понятийного мышления, рационального абстрагирования явились механизмы, обеспечивающие константность восприятия (цвета, размеров, направления, формы), выделение инвариантных свойств объектов. Эти механизмы суть функции телесных, сенсорных структур, которые уже приспособлены для обработки информации об обстоятельствах мгновенно изменяющегося характера, которые требуют немедленного на них реагирования. Такая информация не оставляет следов в физиологическом аппарате. Функция указанных механизмов состоит в том, что они остаются постоянно готовыми воспринимать поступающую информацию, заменяя ее другой, часто противоположной. Эта функциональная структура получения и обработки краткосрочной информации, которой мы обладаем до всякого опыта, может быть приравнена к кантовскому априори. Механизмы обеспечения константности являются системами высокой степени сложности: с их помощью мы можем обрабатывать неисчислимое множество «протоколов наблюдения».

Тем не менее все эти сенсорные и невральные процессы, несмотря на их значительную аналогию с рациональным мышлением, полностью

недоступны нашему сознанию, нашему самонаблюдению. Для обозначения этих процессов, которые в формальном и функциональном отношениях строго аналогичны логическому способу действий, но не связаны с сознательным мышлением, Э.Брюнсвик ввел термин «рациоморфизм». Так, на рациоморфных процессах у интеллектуально неодаренных детей базируется осуществление сложнейших математических, стереометрических, статистических и подобных им операций, которые даже одаренными исследователями могут осуществляться с трудом и неполно.

1.6. Основатели и представители эволюционной теории познания

Конрад Лоренц, будучи в 1941 г. профессором Кёнигсбергского университета, в своей программной статье «Кантовское учение об априорном в свете современной биологии» обращается к кантовскому исследованию основ человеческого познания. Посредством частичного согласия и частичного отклонения он стремится высказать свои собственные идеи и наметить собственную исследовательскую программу. Лоренц соглашается с Кантом в том, что опытное познание возможно только благодаря тому, что человек обладает формами созерцания и мышления, которые даны ему до всякого опыта (априори). Только с помощью этих предданных форм созерцания и мышления человек вообще может постигать действительность. Отсюда в то же время следует, что человеческое познание не в состоянии постичь действительность такой, какова она есть сама по себе.

Лоренц не согласен с Кантом в двух пунктах: 1) априорные данности человеческого разума следует рассматривать не как нечто существующее само по себе и значимое для всех времен, а как нечто становящееся и подлежащее изменениям; 2) эти данности не противостоят действительности как нечто ей чуждое; поэтому неверным является утверждение Канта, что разум «предписывает» природе законы и что «вещь в себе» остается полностью непознаваемой.

Свое несогласие с Кантом обосновывает Лоренц следующим образом. Естествоиспытатель должен постоянно искать естественные объяснения, даже если он имеет дело с априорными формами мышления. Так как мышление является функцией мозга, разумно и перспективно исследовать формирование его основ в ходе родовой истории живых существ. Разумно предположить, что «априорное» основано на сформировавшейся

в ходе этой родовой истории наследственной дифференциации центральной нервной системы, ставшей наследственной диспозицией мыслить в определенных формах.

Такое рассмотрение человеческого разума в рамках эволюции живых существ вело, с одной стороны, к релятивизации основ нашего мышления: они формируются в процессе эволюции и подвержены изменениям, а не абсолютные необходимости мышления для всех разумных существ, как полагал Кант. С другой стороны, из него вытекает позитивное соотношение между нашим познанием и постигаемой действительностью: если функции органа, составляющие основу нашего познания, сформировались в ходе длительной родовой истории живых существ в их постоянном столкновении с реальностью, то они восприняли структурирование, глубоко соответствующее реальностям внешнего мира. Таким образом, не разум предписывает природе свои законы, он сам сформирован реальностью и поэтому в рамках определенных границ может вполне адекватно постигать действительность. Наши априорные формы созерцания и мышления являются унаследованными рабочими гипотезами о действительности, которые в ходе эволюции блестяще подтверждались.

Метод исследования, предлагаемый Лоренцем, состоит в сравнительном анализе «аппарата отражения» животных разных видов и человека. Таким способом можно установить, каким образом разные функции соотносятся с одинаковыми данностями действительности, и посредством определения этих различий показать, что наше восприятие соответствует в определенной степени реальности. В то же время, устанавливая ограниченность восприятия животных, мы можем получить представление об ограниченности нашего собственного восприятия действительности.

Лоренц приводит примеры. Землеройка получает пространственную ориентацию благодаря тому, что «выучивает» свой ход движения, и поэтому не способна «постичь» и использовать возможности сокращения пути, в то время как крыса или дикий гусь это могут делать, так как их пространственная ориентация имеет другие основы. Примеры показывают: ориентационные функции и схемы реакций животных успешно справляются с определенными аспектами действительности (например, пространственные данности), которые воспринимаются также и человеком и служат определенным подтверждением адекватности человеческого восприятия действительности; вместе с тем мы видим, что ориентаци-онные и поведенческие диспозиции животных приспособлены лишь к

определенному ограниченному срезу воспринимаемых нами данностей, поэтому напрашивается мысль, что и человек не восприимчив по отношению ко многим аспектам реальности.

Статья «Врожденные формы возможного опыта» 1943 г. (28) развивает и конкретизирует - опять со многими ссылками на Канта - намеченную исследовательскую программу на основе многообразных данных из области исследования поведения. Также и здесь подчеркивается методологическое требование руководствоваться чисто естественными объяснениями. Посредством изложения иерархической структуры функций восприятия Лоренц пытается далее устранить возражение, что комплексное многообразие физиологических процессов никак не сопоставимо с субъективным переживанием реальности, которое непостижимо для естественно-научного исследования; в противоположность этому возражению единство прекрасно связывается с многообразием. структуры. Эта аргументация выливается в тезис, что для понятий «тело» и «дух» нет соответствующей разделенной реальности. Лоренц обращается против «скандала двойной логики» у идеалистов и виталистов. Вместе с тем он возражает против упреков в материализме.

30 лет спустя (1973) Лоренц в своей книге «Оборотная сторона зеркала: Опыт естественной истории человеческого познания» дал, наконец, обстоятельное изложение своих мыслей. Во вводной главе «Теоретико-познавательные пролегомены» он формулирует постановку исследовательской проблемы и опять противопоставляет свою теоретико-познавательную позицию естествоиспытателя трансцендентальному идеализму Канта и подчеркивает потенциал эволюционной биологии и психологии для решения кантовского вопроса о соответствии форм и созерцания, и мышления человека вещам в себе. Позицию естествоиспытателя Лоренц характеризует со ссылкой на Кэмпбелла как «гипотетический реализм».

В начальных главах книги Лоренц дает экспозицию своих предпосылок: в ходе родоисторического развития живых существ посредством мутаций и селекции достигается лучшее приспособление выживших форм к условиям окружающего мира. Это приспособление следует понимать как наследственный способ получения информации определенным видом, в известной степени, как «встроенное знание» об окружающем мире; в определенном смысле можно сказать, что организмы являются отражениями своего окружающего мира. Более высокое развитие достигается благодаря тому, что простейшие системы интегрируются в ком-

плексные целостности, признаки и функции которых не выводимы до конца из свойств составных элементов; это новая ступень развития. Однако принципиально каждая живая система во всех своих достижениях, в том числе высших, должна объясняться естественным образом, т.е. без привлечения сверхъестественных факторов.

В последующих главах представлена палитра различных когнитивных приспособлений организмов, служащих сохранению видов, от элементарного раздражения и примитивных ориентационных реакций простейших живых существ до многосторонних и гибких систем высших животных и человека. При этом постоянно речь идет о врожденных и поэтому устанавливаемых для индивида до всякого опыта диспозициях.

Основополагающий тезис состоит в том, что все эти постоянно улучшающиеся «аппараты отражения» живых существ формировались в ходе эволюционного приспособления к определенным условиям окружающего мира, и поэтому устанавливалось соответствие между этим органом, соответствующей функцией организма и соответствующим аспектом реальности. Это относится к мозгу, органам восприятия человека, которые представляют собой высший продукт эволюции.

Согласно Лоренцу, этот процесс эволюции продолжается человечеством и культурным развитием по сходным законам (более или менее незапланированное развитие культур, которые получают свою направленность лишь вторично, посредством определенного вида селекции). Поэтому в последней главе Лоренц обращается к аспектам развития культуры.

В работах Герхарда Фоллмера содержится к настоящему времени, согласно общей оценке, наиболее продуманный в методологическом плане проект ЭЭ (22, с. 127). Со своей теорией он связывает решительные философские притязания и поэтому вызывает на себя большую часть критики, направленную в адрес ЭЭ. Однако в основных предпосылках своего проекта (познание как приспособление, гипотетический реализм) Фоллмер в принципе не расходится с другими представителями ЭЭ: Лоренцем, Ридлем, Вукетичем. Тем не менее есть значительная разница в понимании и трактовках этих предпосылок, а также в акцентах и аспектах развиваемых проектов.

Согласно рабочему определению, познание есть «адекватная реконструкция и идентификация внешних структур в субъекте» (54, с. 30). Познание предполагает приспособление и определенный вид отражения. Приспособительный характер нашего познания, согласно Фоллмеру,

выражается в том, что: 1) наш познавательный аппарат приспособлен к реальному миру примерно так, как инструмент приспособлен для определенного вида изделий; 2) познание полезно, так как обеспечивает преимущества в процессе выживания; 3) некоторые субъективные структуры приспособлены к миру таким образом, что ему изоморфно соответствуют. Познание, таким образом, не является лишь синонимом адекватного средства для выживания. Выживание может иметь место и без корректных реконструкций. (Эту проблему Ницше обозначил в трактовке истины как «полезного заблуждения». К «полезным заблуждениям» относится, например, боязнь глубины (высоты), основанная на ошибочной оценке расстояния.) Благодаря такому дифференцированному пониманию познания Фоллмеру удается избежать круга в обосновании, в который попадают Ридль и Вукетич. «Эволюционный успех для истины не необходим и не достаточен, но имеет знаковый характер... Там, где на основании сохранения вида делают вывод о правильности картины мира (Вукетич), там совершенно определенно речь идет об ошибочном заключении» (54, с. 283).

В результате эволюционно-когнитивного процесса были сформированы базовые познавательные структуры человеческого познания, являющиеся врожденными для индивидов. К этим врожденным структурам относятся: 1) зрительное восприятие движения; 2) восприятие цвета; 3) ощущение времени; 4) боязнь глубины (высоты); 5) механизмы константности; 6) узнавание человеческих лиц, их мимики (улыбка, ярость и т.д.); 7) языковые способности. Частично врожденными являются интеллектуальные способности, музыкальность, логические структуры, элементарные математические структуры, возможно, даже каузальное мышление (9, с. 19).

Правда, приспособленность нашего врожденного познавательного аппарата распространяется на ограниченный срез реальности (мезокос-мос) и является далеко не идеальной, поэтому нужно быть осторожным по отношению к нашим так называемым врожденным убеждениям.

Когнитивную нишу человека, срез реальности, к которой приспособлен врожденный познавательный аппарат человека, Фоллмер называет «мезокосмосом». Это мир средних размеров: средних пространственных и временных расстояний, малых ускорений и сил, мир объектов невысокой сложности. Наша интуиция (наш «рациоморфный аппарат») сформирована в соответствии с этим миром средних размеров. Здесь наша интуиция годится, здесь наши спонтанные суждения допустимы,

здесь наш дом. Но если чувственное восприятие сформировано преимущественно мезокосмически, научное познание может перешагивать границы мезокосмоса. Это происходит в трех направлениях: к очень маленькому, очень большому и очень сложному. Здесь интуиция нас подводит: соотношения, имеющиеся в квантовой теории, теории относительности, теории хаоса, никогда не удастся наглядно представить. Это относится и к операциям со сложными системами. Концепция мезокосмоса позволяет, таким образом, лучше понять и объяснить, почему современная наука так сложна для обыденного человеческого восприятия.

Отсюда вытекает фоллмеровский тезис гипотетического реализма: «Все высказывания о мире имеют гипотетический характер» (6, с. 46). Это универсальный тезис, и, по мнению ряда критиков, он не может быть обоснован такой эмпирической теорией, какой является эволюционная теория познания. Этот тезис имеет самостоятельный, независимый от ЭЭ характер, является продуктом развития классической теории познания. Тем не менее ЭЭ вносит свой весомый вклад в обоснование этого тезиса, разъясняет адаптационные истоки несовершенства познавательного аппарата. Биологическое приспособление никогда не идеально, это относится также и к нашим познавательным способно -стям. Эволюционно вознаграждается не совершенство, а эффективность. Для эволюционного успеха основополагающим является не чистое качество, а оправданное соотношение «затраты - результат». Речь идет не о том, чтобы найти наилучшее решение, а о том, чтобы быть лучшим, чем конкурент. Таким образом, эволюционная теория может объяснить не только достижения, но также ошибки нашего мозга.

Сознание и мышление, по мнению Фоллмера, являются функциями мозга. Он, правда, не склонен переоценивать теорию тождества и рассматривает ее как плодотворный эвристический принцип. Некоторые открытия в области исследования мозга позволяют надеяться на физиологическое объяснение восприятия. Компьютерное моделирование также используется Фоллмером в качестве обоснования своей позиции. Эволюционная теория познания «исходит из натуралистического тезиса, что познание есть функция мозга и как таковая является результатом биологической эволюции» (54, с. 268).

Эволюционную теорию познания Фоллмер рассматривает как метатеорию, которую он отделяет от структурных дисциплин, таких, как системная теория, кибернетика, информационная теория. Но и как ме-

татеория, эволюционная теория познания не может дать «последнего обоснования». Ведущим для Фоллмера является стремление сформулировать методически согласованную версию эволюционной теории познания, которая могла бы притязать на философскую значимость. В своей статье «О мнимом круге» (54) он выдвигает поэтому формулировку эволюционной теории познания как философско-релевантной науки: она не должна разрушаться в антиномиях самоприменения, но, напротив, в своих основных положениях должна сохраняться в результате такой мысленной операции. Она должна связывать дескриптивные и нормативные элементы и иметь экспликативный характер. Но прежде всего она должна развиваться, как и все другие науки, посредством гипотетико-дедуктивного метода. В значительной степени эволюционная теория познания представляет собой и сегодня исследовательскую программу.

Руперт Ридль является главным представителем индуктивно и герменевтически ориентированной эволюционной теории познания. Он исходит из программы Лоренца и полагает, что проблема познания теоретически неразрешима. Поэтому мы должны опираться на логику живого, чтобы иметь возможность непрямого анализа, так как дедуктивная логика в этом пункте отказывает. Жизнь намного надежнее, чем сознание или разум. Порядок и способ организации самого мышления мы можем исследовать как селекционный продукт естественного порядка. Не формальная индуктивная логика, а логика относительной вероятности возможных прогнозов, выбора подобного и оценки ожиданий, включая возможности коррекции, - вот что руководит рациоморфным расчетом в досознательном аппарате (речь идет о вероятностной логике, относящейся к области эвристики) (48, с. 43). Рациоморфный расчет на досоз-нательном уровне осуществляется согласно определенному алгоритму в соответствии с растущей вероятностью. Этот алгоритм отображает естественный порядок через расчет и должен быть присущ фактически каждому организму. Накопленный таким образом опыт, по мнению Ридля, содержит решение проблемы индукции (48, с. 70). Растущая вероятность обосновывает функциональные аналогии и приводит к гомологическим образованиям, благодаря чему становится возможным избегать подозрительных аналогий. Этот процесс не поддается свободной рационализации.

Ридль также рассматривает познание как отражение и как приспособление. Понятие приспособления предполагает, что полное, совершенное приспособление фактически невозможно, поэтому приспособление должно пониматься как случайность, что объясняет недостат-

ки унаследованных структур мышления. Врожденным механизмом обучения являются условные рефлексы, которые работают в соответствии с принципом обратной связи. Выработанные в ходе эволюции пред-суждения познания и опыта принадлежат к системным условиям обучения и делают возможной эвристику, которая определяет «стратегию генезиса»: переводить случайность в необходимость и обращать хаос в порядок. Поэтому мышление Ридль понимает как пробное действие с пониженным риском, как сознательное ограничение пространства случайного поиска посредством размышлений (48, с. 226). В ходе когнитивной эволюции («биологии познания») посредством приспособления происходит «экстрагирование» закономерностей окружающего мира. Поэтому организм в себе содержит эволюционно накопленное знание, нечто вроде суждений о естественных закономерностях. Эволюция дала нам систему практичных пред-суждений о соответствующем срезе реального мира. Биологический разум этой эвристики абстракций управляется рацио -морфно и функционально значим для выживания. В пользу этой эвристики говорит тот факт, что организмы, используя ее и отражая таким образом реальность, успешно существуют 3,5 млрд. лет. Проблема обоснования познания, о которой столько спорят философы и одним из вариантов которой является регресс в бесконечность, разрешается временем. Познающие на протяжении 3,5 млрд. лет организмы как раз и осуществили фактически бесконечный регресс, который легитимировал эти пред-суждения.

Эволюционная теория познания занимает промежуточное место между биологическим учением о получении знания и теорией познания как философской дисциплиной. Ридль защищает эволюционную позицию и когнитивный дуализм: познание на досознательном и сознательном уровнях. В первом случае он определяет познание как одинаковое реагирование одинаковых материальных структур - молекулы «познают» друг друга по геометрическим формам и электронным зарядам поверхностей. Причем опознание основано на символике и не должно предполагать сходства. Ридль различает генетическое и ассоциативное обучения. Первое подлежит мутациям и селекции и измеряется жизненным, соответственно, репродуктивным успехом. Ассоциативное обучение понимается как реакция на совпадения в информации мгновенного характера. В целом же обучение есть вид экстракции закономерностей окружающей среды. Эволюционно обучение строится на основе рацио-морфного аппарата. Филогенетическую систематику этих врожденных

форм созерцания следует понимать как систему гипотез, гипотетических пред-суждений и средств выбора. При этом гипотезы о предположительно истинном являются основным условием нашей ассоциативной ориентации в окружающем мире.

Расшифровка образов основана на церебральной герменевтике (48, с. 63), в которой априорные достижения становятся предпосылками. Здоровый человеческий разум есть взаимодействие дарования и упражнения. Здоровый человеческий разум является рациоморфным аппаратом. Он содержит универсалии, гипотезы о пространстве и времени, вероятности, сравнимости, константности, а также универсальные феномены социального, агрессивного коммуникативного поведения, основные стимулы, побуждающие к искусству и науке, метафизике и религии.

Эрхард Ойзер полагает, что эволюционная теория познания должна представлять собой двухступенчатую теорию с двумя ясно различающимися уровнями: первый ее уровень рассматривает эмпирические биологические вопросы и является составной частью биологии; здесь речь идет о генетически обусловленных основах познавательных способностей человека; второй уровень базируется на том, «что селекционное давление в эволюции гоминид вызвало к жизни познавательный аппарат, который мощнее, чем это необходимо для простого выживания и сохранения вида. Насколько велика эта мощь, следует определить на основе анализа эволюции науки» (36, с. 46). Такой анализ осуществляется в книге «Приключения коллективного разума: Эволюция и инволюция науки» (34). Наука рассматривается Ойзером как успешнейшее и необходимейшее предприятие человека, ибо только она одна прямо демонстрирует общечеловеческий прогресс и ведет к расширению самопонимания человека. Ойзер защищает европейскую идею науки. Правда, эволюционная теория познания вопреки всем культурным различиям подчеркивает принципиальное, генетически обусловленное равенство людей. То, что осуществила западноевропейская наука, не связано с Европой, а основано на открытии гипотетико-дедуктивного метода.

Благодаря науке, которая представляет собой «познавательный аппарат для выживания второго поколения», мы выходим за границы мезокосмоса. Начинается многотрудный познавательный процесс как приспособление наших мыслей к действительности. Ойзер полагает, что этот процесс эволюции науки имеет свой собственный механизм, независимый от генетико-органической эволюции. Он пытается нащупать этот

механизм, исследуя исторические пути научного прогресса в разных аспектах.

Эксперимент есть конструктивное расширение нашей врожденной познавательной способности, которая основана на наследственной программе «причина - действие». Улучшение экспериментального метода ведет к улучшению понимания причинных взаимодействий в науке Нового времени. Теория вероятностей также имеет свой базис в рациоморф-ном аппарате. Речь идет о врожденном ожидании возможности или невозможности. Вероятность есть теоретический конструкт, служащий для оценки событий, причинные связи которых недостаточно известны.

Для эволюции научного метода решающее значение имеют не мутация и селекция, а ридлевский круг «ожидание - опыт». Познание есть нахождение компромиссов. Родоисторическое априори не должно быть правым во всех случаях. Наука знает циркуляцию «опыт - заблуждение» и циркуляцию «анализ - синтез». Это ведет к отступлениям, ложным ответвлениям и переконструированию теорий. Эта циркуляция не является ни рациональной, ни эмпирической, но покоится на эволюци-онно обусловленной функциональной когеренции нашего познавательного аппарата. Человек может выходить из своей когнитивной ниши только постепенно. Однократного прорыва вопреки мнению классической теории недостаточно.

Эволюционная теория познания на второй ступени, поднявшись над повседневным познанием с его главной функцией выживания, должна конструктивно расширять свою концепцию реализма. Врожденная уверенность может сослужить плохую службу за пределами когнитивной ниши мезокосмоса. Эволюционно ориентированная наука опирается на обоснованный эволюционно-теоретически и нейробиологически тезис о функциональной когеренции нашего познания, который допускает только непрямую корреспондентскую теорию истины.

Ойзер полагает, что в зависимости от уровня рефлексии можно различать три вида реализма: научный реализм (соответствующий биологической эволюционной теории), гипотетический реализм (соответствующий первой ступени эволюционной теории познания), внутренний реализм (соответствующий второй ее ступени).

«Научный реализм» представляет собой нерефлексированное естественно-научное понимание изучаемой реальности. «Гипотетический реализм» базируется на четырех тезисах: 1) представления и понятия о событиях и процессах суть «не отражение реальности в себе, а схема

реакции на события и вещи, которые действительно имели место или должны иметь место» (35, с. 45); 2) необходимо различать факты первого и второго порядка. К объектам или фактам первого порядка принадлежат те, которые находятся внутри когнитивной ниши нашего специфического окружающего мира. Объекты второго рода конструируются при переходе границ мезокосмоса, их реальное существование устанавливается только косвенно; 3) факты как первого порядка, так и второго изменчивы ввиду того, что изменяются наши реакции и схемы действия; 4) для нас нет гарантии в наличии общезначимых законов, которые бы регулировали весь универсум, а только ожидание, что познаваемые законы мезокосмоса могут быть продолжены в макро- и микрокосмосе.

«Внутренний реализм» утверждает следующее: 1) объекты первого рода не более реальны, чем объекты второго рода; и те, и другие суть лишь наше представление о реальных объектах; 2) гарантия реальности объектов второго рода лежит в самих теориях, в объяснениях и прогнозах, в отношении которых возможна эмпирическая проверка; 3) проверка прогнозов есть по сути «встреча» дедуктивно-аксиоматической теории с гипотезой, интерпретирующей реальность, т.е. проверка осуществляется «всегда внутри познающих субъектов» (35, с. 46); 4) нет фиксированного набора законов, а только открытый процесс конструирования гипотез, представляющих собой только модификации тех законов, которые мы познаем в мезокосмосе, так как они встроены в структуру нашего познавательного аппарата. Это не означает, однако, принудительной ограниченности наших познавательных способностей. «Структура нашего познавательного аппарата обусловлена не только органико-генетической эволюцией, но также молекулярно-химической и физико-космологической эволюцией. Мы несем в себе поэтому также, в смысле слабого антропного принципа, космологическую информацию, к которой, конечно, не имеем прямого доступа» (35, с. 47).

Основной механизм научного познания содержит три компонента: принцип редукции, принцип эмерджентности и принцип непрерывности. Основополагающая циркуляция теории и опыта отражается в герменевтическом круге гуманитарных наук и аппликативном круге практико-технических дисциплин. Характеристика естественной системы организации нашего знания охватывает описание, объяснение, понимание, предписание и нацелена на универсальную классификационную схему.

Наука Нового времени базируется на восприятии посредством специальных приборов. Типология наших технических аппаратов соот-

ветствует в своих основах нашим врожденным формам познания. Речь идет о техническом продолжении естественной эволюции. Здесь эволюция ведет от классических машин к постклассическим машинам - автоматам. Прогрессирующая эволюция науки сопровождается прогрессирующей эволюцией зла. Новая наука требует нового в моральном плане человека. Вместе с тем законы ускорения развития науки могут привести к ее инволюции, обратному движению.

Одной из центральных категорий как традиционной, так и современной эволюционной теории познания является причинность. Эту проблему Франц Вукетич обстоятельно рассматривает в одной из своих монографий как филогенетическую обусловленность каузального мышления. Истоки каузального мышления, по Вукетичу, заключены в нашей экономии мышления. Он считает возможным и необходимым объединить телеологические и функциональные объяснения, подобно тому, как традиционный вопрос «почему?» предполагает ответы «потому что» и «чтобы». Телеология в классическом смысле отождествляется с финально-стью. Это требует расширения понятия селекции и расширения линейной концепции каузальности.

В решении вопроса о реальности внешнего мира Вукетич исходит из того, что в основе причинного мышления лежит старая наследственная программа, благодаря которой мы можем иметь надежное знание определенного среза реальности, что, правда, означает биологическую релятивизацию априорного. Им предлагается проект обоснования биологического пути решения философской проблемы. Ядро проекта составляет предположение, что в природе имеются связи, которые мы по причине экономии мышления понимаем как каузальные. Четыре аристотелевские причины (материальная, формальная, побудительная и целевая) рассматриваются им в общей сети причин.

Наука как форма человеческой активности исходит из постулата реальности и постулата объективности (58, с. 2). Процесс получения знаний в биологии можно свести к соотношению «вопрос - ответ», причем каузальные, функциональные и телеологические объяснения должны рассматриваться во взаимосвязи. Для Вукетича биологическое, как и естественно-научное познание в целом представляет собой сложное взаимодействие вопроса и ответа, проб и ошибок в смысле кругового процесса с обратной связью. При этом телеологические объяснения переходят в функциональные, так как познавательные структуры соразмерны выживанию и поэтому телеологичны.

Важной представляется дискуссия между Фоллмером и Вукети-чем по поводу места эволюционной теории познания как философской или как биологической теории. Фоллмер претендует на подлинный ко-перниканский переворот в теории познания и подчеркивает тем самым философский характер этой новой дисциплины. Вукетич предпочитает говорить о новой парадигме, а не о третьем коперниканском перевороте. Эту позицию он усилил позднее. Его предложение состоит в следующем: эволюционная теория познания должна ограничиться исследованием чувственного восприятия и не распространяться на разум. Фоллмер, напротив, хотел бы интегрировать эволюционную в философскую теорию познания, различая при этом чувственное восприятие и разум, между которыми есть функциональные аналогии, но нет тождества.

Фоллмер при этом подчеркивает, что большинство трактовок эволюционной теории познания имплицитно содержали философские притязания. Для осуществления ее программы, считает Фоллмер, необходима не только новая биологическая интерпретация категорий Канта, но всех без исключения категорий (54, с. 113). Однако доныне эволюционная теория познания является исследовательской программой, а не завершенной теорией.

1.7. Философская критика

Против эволюционной теории познания выдвигаются многочисленные возражения. Остановимся здесь на трех из них, которые представляются особенно существенными.

1. Гипотетический реализм использует корреспондентскую теорию истины. Высказывание истинно тогда, когда то, что в нем утверждается, согласуется с действительностью «там, снаружи». Но как мы можем познавать эту действительность и тем самым констатировать истинность? Независимого доступа к действительности мы не имеем; такое возможно только для Бога. Мы, люди, не можем принять эту божественную перспективу, мир в себе не познаваем, и поэтому истину в корреспондентском смысле невозможно констатировать.

Если это возражение оправдано, оно касается всех видов реализма (кроме, может быть, внутреннего реализма, который одно время защищал Хилари Патнем, но который, строго говоря, совсем уже и не реализм). Действительно, мы не боги. Но это и не нужно. Корреспондентская теория истины не дает нам критерия истины, но дает определение

истины. Выполнимых, достаточных критериев истины фактически не существует. Это должны были признать теоретики познания после 2,5 тысячелетних поисков и растущего сомнения. То, что мы имеем, - это необходимые критерии, такие, как консистентность, сохраняемость, когерентность, консенсус, которые выдвигались различными теориями истины. Для определения истины все эти теории в конечном счете возвращались к корреспондентской теории.

Можно возразить, что божественная перспектива представляет собой недопустимую идеализацию. Однако ни одна из теорий истины не обходится без подобных идеализаций. Внутренний реализм, например, считает истинным то, что в конце всех исследований утверждается о мире. Это ли не идеализация! Против этого возражения реализм и корреспондентская теория защищаются аргументом Ш-диодие: да, речь идет об идеализации; но другие теории истины используют сходные конструкции.

2. Возможно ли установить пригодность наших когнитивных структур, не впадая при этом в порочный круг? Разве не нужно для этого знать и познавать реальность независимо от наших когнитивных структур? Это возражение сильнее, чем предыдущее, так как речь идет уже не об определении истины, а о познании действительности, где эволюционная теория познания выдвигает высокие притязания.

Обратимся к примеру: физики и физиологи уверяют нас, что наши глаза восприимчивы в той области, в которой - благодаря оптическому окну земной атмосферы - солнечное излучение достигает земной поверхности. Как они это установили? Физика тоже начиналась в мезо-космосе. Но она давно вышла за его пределы. При этом она объективировала как свои методы, так и свои результаты и теории. Она не говорит больше о цвете, а о частоте, длине волны, энергии. Для характеристики и доказательства излучения она опирается не на глаза. И она находит электромагнитное излучение во всех волновых диапазонах. Даже если выражения «длина волны» или «чувствительность» еще антропоморфны, нет никаких разумных сомнений в том, что, во-первых, не все, что может иметься, всегда и повсюду есть. Во-вторых, мы можем обрабатывать только определенный срез того, что имеется. В-третьих, то, что мы называем дневным светом, особенно хорошо подходит к свойствам наших глаз. Чтобы это констатировать, не нужно быть реалистом и даже не нужно каких-либо специальных объяснений. Это легко констатируемое приспособление в эволюционной теории познания рассматривается не как

случайность и не как продукт деятельности Творца, а как результат адаптации.

Конечно, всегда можно возразить: то, что описывают физики, вовсе не реальный мир, а только проекция, возможно, искажение, еще хуже - произвольная конструкция. Фактически мы не можем доказать истинность, правильность, обоснованность наших теорий. Но какое знание вообще мы можем строго доказать? Солипсиста невозможно опровергнуть, когда он утверждает или фактически полагает, что кроме его настоящего сознания больше ничего нет.

Но там, где отсутствуют доказательства, могут иметься хорошие основания. Для онтологического реализма (который утверждает существование реального, независимого от сознания мира) и для теоретико-познавательного реализма (согласно которому этот мир, по меньшей мере частично, приближенным образом, познаваем) есть хорошие основания. Для предположения, что научное познание есть не более чем конструкция, напротив, нет хороших оснований. И внешне неправдоподобно, что мы в ходе эволюции должны были приспосабливаться к конструкциям, которые лишь в последнем столетии были разработаны наукой.

Некоторые конструктивисты полагают, что живые существа приспособлены, но не к внешнему миру, а к выживанию. Это выглядит не-биологично. Если нет никаких селективных требований окружающего мира, тогда нет также признаков, которые облегчают выживание, и тех, которые ему угрожают; тогда годится любое решение. Понятие адаптации тогда бессмысленно.

Можно констатировать: о приспособленности, соответствии мы можем говорить осмысленно, хотя и не можем доказать. И у эволюционной теории познания имеется счастливая возможность объяснить эту приспособленность.

3. Как могут когнитивные структуры приспосабливаться к окружающему миру, когда для этого нужно первоначально знать, к чему их приспосабливать?

Если бы это возражение было состоятельным, то никакие глаза бы не появились! Ибо как могут быть приспособлены глаза к земной освещенности, если они с самого начала необходимы для обработки света? Но глаза возникали многократно! Согласно данным эволюционной биологии, по меньшей мере, сорок раз независимо друг от друга. И в большинстве случаев они были изумительно приспособлены к свету. Как они могли возникнуть? Ответ прост: глаза возникали так, как все возникает

в процессе эволюции, а именно посредством проб и устранения ошибок, посредством слепых вариаций и селективного отбора, посредством неисчислимых мутаций и генетических комбинаций, преимущественной репродукции найденных решений. Эволюцию глаз позвоночных, - а значит, и человеческих глаз - мы можем сегодня хорошо реконструировать (13, гл. 8). Подобное относится к другим чувственным органам, ко всем чувствам, ко всем достижениям восприятия; почему же это не может относиться к высшим когнитивным функциям, если они генетически обусловлены?

Для эволюционного возникновения и адаптации, правда, важно, что не только готовый орган функционально пригоден, но что уже промежуточные ступени могут оцениваться селективно и фактически повышать приспособленность. Для этого, однако, не необходимо, чтобы последующие функции имелись и были действенными с самого начала. Скорее можно говорить о функциональной замене; орган, сформированный для решения одних задач, используется и для решения других задач. Так, из плавников развились позднее руки и ноги; перья использовались не для полета, а для скольжения, ловли, сохранения тепла. Смена функций происходит не рывком, необходимо, чтобы признак некоторое время выполнял две или более функций. (По вопросу многофункциональности и смены функций см.: 53, с. 1-38, 24-29.) Для глаз такие промежуточные ступени и многообразие функций хорошо известны, так как имеются многие виды глаз. В других случаях можно довольствоваться моделированием того, как оно могло бы быть. В третьих случаях нужно фактически искать промежуточные стадии и двойные функции.

2. ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ К.ПОППЕРА

Исследователи философии К.Поппера выделяют четыре фазы развития им идей эволюционной эпистемологии (37, с. 198). Эти фазы определяются другими, более широкими рамками, которые задают всякий раз несколько различный ракурс и контекст обсуждения. Обсуждение идей эволюционной эпистемологии осуществлялось Поппером в следующих рамках: 1) дедуктивистская психология познания; 2) критика индуктивизма; 3) ситуационная логика; 4) гипотетический априоризм.

2.1. Дедуктивистская психология познания

Дедуктивистскую психологию познания Поппер развивает уже в подготовительных материалах к книге «Логика исследования», опубликованных лишь по прошествии нескольких десятилетий (40). Он перенимает от Г. Фейгла строгое различение теории познания и психологии познания, однако полагает, что между этими дисциплинами имеется связь. Действительное в области логики, согласно его мнению, должно быть действительным также при генетическом и психологическом рассмотрении.

Исходным пунктом для психологии познания, согласующейся с его дедуктивистской теорией познания, стали для Поппера замечания Маха по поводу возникновения мышления и понятий. В «Учении о теплоте» Мах показал, что в объективно различных ситуациях при известных условиях могут проявляться аналогичные реакции (обнюхивание, облизывание, раскусывание). Аналогичные моменты в таких ситуациях часто могут «познаваться» только посредством реакций, ибо они имеют следствием новое типичное чувственное качество (слух, вкус). Восприятия, которые ведут затем к дальнейшим реакциям (пожирание, отбрасывание), имеют при этом решающее значение. В этой двусторонней связи реакции и рецепции Мах видел «психологическую основу» понятия: на что реагируют одинаковым образом, попадает под понятие.

Эта идея Маха, противоречащая его сенсуализму в «Анализе ощущений», имеет, подчеркивает Поппер, нейрофизиологически обоснованное воззрение, согласно которому в нашем физическом аппарате аспекты реакций должны отделяться от аспектов рецепции и что для процессов познания или мышления аспекты реакции имеют решающее значение. «Познание связано с подчинением реакций рецепциям и само представляет собой, таким образом, определенный вид реагирования на определенную ситуацию, на определенное (объективное) раздражение» (40, с. 24).

Позиция Маха, по Попперу, образует основу для построения де-дуктивистской психологии познания, в которой подчеркивается примат высших интеллектуальных функций по отношению к чувственным восприятиям. Познание и мышление не следует понимать как комбинирование или ассоциативное группирование чувственных переживаний, скорее «наше мышление должно быть охарактеризовано как совокупность ин-

теллектуальных реакций» (40, с. 24). Объективное раздражение может рассматриваться как материальное условие реакций, в то время как реагирующий аппарат содержит формальные условия своего функционирования. Поэтому реакции, по Попперу, могут характеризоваться как «субъективно преформированные». Но отсюда возникает вопрос: каким образом субъективно преформированные реакции, т.е. «не полученные из опыта», соответствуют объективным ситуациям окружающего мира, оказываются биологически ценными?

В ответе на этот вопрос Поппер мог опираться на Дженнигса в Англии и теорию пробных движений Вюрцбургской школы в Германии. Низшие, прежде всего одноклеточные, организмы в ответ на определенные раздражения используют весь репертуар имеющихся реакций. При многократных повторениях такого раздражения изменяется только темп процесса. «Пригодная» реакция появляется быстрее, но только потому, что все быстрее протекают пробные движения.

Попперовская «дедуктивистская психология познания» в ряде важных пунктов соприкасается с теорией познания Канта. Противопоставление рецепции, как материального условия реакции, формальным условиям в самом реагирующем аппарате в широком плане соответствует по мнению Поппера, кантовскому различению апостериорного и априорного. Сам Кант, по Попперу, не всегда достаточно строго проводил различие между теорией познания и психологией познания. Его выражение «априори» имеет, без сомнения, прежде всего теоретико-познавательное значение: оно могло бы быть переведено как «значимое независимо от всякого опыта», т.е. относится не к генезису, а к значению. Но, по Попперу, кантовское выражение «априори» допустимо трактовать и в смысле психологии познания, как «возникшее не на основе опыта».

Если использовать выражение «априори» подобным образом, то преформированные реакции или «антиципации» можно было бы охарактеризовать как «синтетические суждения априори». Однако, в отличие от Канта, эти «синтетические суждения априори» у Поппера являются предварительными антиципациями, они не являются необходимыми и могут потерпеть крушение в опыте. Кантовский вопрос о «поразительном согласовании» между нашим интеллектом и структурами окружающего мира, по мнению Поппера, можно свести к общему биологическому вопросу о приспособлении. Таким образом, априоризм у Поппера проявляется как «генетический априоризм», и вопрос о том, каким образом «врожденные» интеллектуальные функции соответствуют окружающему

миру, ставится в принципе на один уровень с вопросом, каким образом «птица оказывается готовой к полету еще до того, как поднимется в воздух» (40, с. 89). Этой формулировкой Поппер предвосхищает идеи «филогенетической теории познания», развитой Лоренцем.

2.2. Критика индуктивизма

Согласно основному тезису эмпиризма «в разуме нет ничего, чего ранее не было бы в чувствах», а поэтому познание имеет своим исходным источником опыт и должно осуществляться индуктивно. Такую позицию занимали и представители логического позитивизма, усматривая источник (начало) познания в наблюдении и эксперименте. Именно эту идею и оспаривает Поппер, используя подход эволюционной эпистемологии. Эволюционная эпистемология утверждает, что любое животное рождается с определенными ожиданиями или предвосхищениями, которые можно охарактеризовать как гипотезы, как вид гипотетического знания.

Также и люди имеют определенное врожденное знание, которое может быть и ненадежным. Когда выясняется, что врожденные ожидания неоправданны, возникает наша первая проблема, которая требует изменения наличного знания. Согласно Попперу, мы начинаем всегда с проблемы, для которой ищем приемлемое решение. Познавательный прогресс состоит в движении от старой проблемы к новой проблеме посредством предположений и критических попыток их опровержения. Этот прогрессивный процесс подобен тому, что Дарвин назвал «естественным отбором». В данном же случае речь идет о «естественном отборе» гипотез.

Эта интерпретация, согласно Попперу, распространяется на «знание» животных, донаучное и научное знание. Особенность научного познания состоит в том, что «борьба за выживание» осуществляется посредством сознательной и систематической критики наших теорий. Если рост знания в мире животных и в мире донаучного знания осуществляется преимущественно за счет вымирания носителей непригодных гипотез, то в области научного знания должны вымирать гипотезы, а не люди, являющиеся их носителями. Однако на всех уровнях приспособление осуществляется методом проб и ошибок, так что между амебой и Эйнштейном - один шаг.

2.3. Ситуационная логика

Научный прогресс, с точки зрения Поппера, осуществляется за счет внутренних теоретико-познавательных механизмов. Речь идет об объяснительной и прогностической силе конкурирующих теорий. Но абсолютные оценки нам недоступны, возможны лишь оценки на определенный момент времени. Поэтому вопрос о значении и широте эмпирической научной теории оказывается частично теоретико-познавательным, а частично историко-фактическим. Причем под историческим фактом подразумевается не только прошлое, но наличное состояние современной проблемной ситуации.

Для анализа таких проблемных ситуаций Поппер уже в ранние годы предложил «ситуационную логику», хотя речь в данном случае, конечно, идет не о логике в обычном формальном смысле, где предполагается универсальное применение правил и норм, без учета обусловленного временем содержания знания. С точки зрения современного словоупотребления уместнее было бы название «формальная прагматика».

Ситуационная логика имеет определенную связь с дарвинизмом. Согласно дарвиновской теории выживание предполагает хорошую приспособленность, т.е. наличие таких свойств, которые помогают выживать. По мнению Поппера, это едва ли больше, чем тавтология. Другими словами, существенная часть дарвинизма - не эмпирическая теория, а логическая истина. Поэтому метод проб и устранения ошибок является не эмпирическим методом, а относится к логике ситуации.

Если принять дарвиновскую теорию как ситуационную логику, тогда можно объяснить сходство между теорией роста знания и дарвинизмом - «обе были бы случаями ситуационной логики» (39, с. 246). Особенность эволюции научного познания состоит только в последствиях использования описательного и аргументативного языка, благодаря чему оказалось возможным элиминировать ложные теории без устранения их носителей.

2.4. Гипотетический априоризм

В последней версии ЭЭ, которая была представлена на Венском симпозиуме в 1986 г., Поппер фактически отказывается от первоначаль-

ной биологической трактовки кантовской теории познания. Он отделяет себя как от Лоренца, так и от Канта.

Лоренц полагал, что наши далекие предки овладевали первоначально «вещами в себе» посредством восприятий, затем это «знание» перешло на генетический уровень и стало для нас априорным, а именно генетическим. В отличие от Лоренца, Поппер утверждает, что «все, что мы знаем, является генетически априорным». Апостериорным, с его точки зрения, является только отбор того, что мы сами нашли априорно. С позиций этого радикального априоризма Поппер осуществляет критику Лоренца, который, как ему представляется, игнорирует важнейшее замечание Канта о том, что никакое знание посредством чувственных восприятий невозможно без априорного знания.

В то же время Поппер отделяет себя и от Канта, когда в полную противоположность Канту утверждает принципиально гипотетический характер априорного знания. Тем не менее он считает себя радикальным априористом, причем гораздо более радикальным, чем сам Кант, так как он считает знание на уровне чувственного восприятия также априорным, гипотетически априорным, но не апостериорным, как полагал Кант. Апостериорным является только отбор гипотез. Свой радикальный априоризм Поппер оценивает как новую коперниканскую революцию, преодолевающую Канта.

Теоретико-познавательная ситуация, в которой мы находимся, сравнивается Поппером с поисками в темном помещении черной шляпы, которой, возможно, там нет. В этой ситуации ошибка, фальсификация теорий играет решающую роль, ибо только она позволяет «соприкоснуться с действительностью», как бы стукнувшись головой о стену.

Однако для образа темного подвала, который предложен Поппе-ром, вряд ли можно найти пример из реальной истории науки. «В темном повале научного познания имеются светлые места, в которых мы иногда можем очень надежно передвигаться. Только это и утверждает эволюционная теория познания. Ибо для выживания необходимы не правильные отражения, а только правильные реакции. Поэтому априори и апостериори, общее и моментальное знание не являются противоположностями, но любое апостериори чувственного восприятия может стать генетическим априори, когда оно входит в структуру чувственного органа» (37, с. 213).

3. НАТУРАЛИЗОВАННАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ У.В.О.КУАЙНА

Термин «эпистемология» в современности широко распространен в англоязычных странах, но и в нашей стране он постепенно вытесняет более традиционные термины «теория познания», «гносеология». Однако следовать за буквальным значением терминов, как известно, надо с большой осторожностью. Пикантность ситуации с нашим термином состоит в том, что, с точки зрения подавляющего большинства современных эпистемологов, старый древнегреческий идеал episteme, как твердого и надежного знания, оказался мифом. Все наше знание о мире принципиально гипотетично - таков главный вывод современной эпистемологии. Принцип фаллибилизма (от fallible - подверженный ошибкам) получил фактически универсальное распространение. Путь к этому выводу был отнюдь не прост. Он дался ценой многовековых, многочисленных, многообразных попыток найти окончательный, незыблемый «фундамент» человеческого познания. Однако все эти попытки, как выяснялось со временем, давали разочаровывающие результаты. В конечном итоге было ясно осознано, что сама основа этих попыток содержит принципиальный недостаток, который получил название «трилеммы Мюнхгаузена». Всякая попытка абсолютного обоснования оказывается такой же безнадежной, как и попытка вытащить себя из болота за собственные волосы. Требование абсолютного обоснования ведет к трем возможным, но равным образом неприемлемым решениям: 1) бесконечному регрессу, который неосуществим; 2) эпистемологическому кругу, который хотя и осуществим, но не эффективен с точки зрения целей обоснования, так как в лучшем случае он может обеспечить мнимое псевдообоснование, но не то, что нужно: дать архимедову точку опоры для познания, независимый и «непартийный» базис оправдания, автономный фундамент познания; 3) остановке процесса обоснования в каком-либо определенном пункте. Эта стратегия хотя и осуществима, но неэффективна в плане рационального познания. Остановка процесса обоснования всегда в той или иной степени произвольна, связана с ограничением рациональности и поэтому в конечном счете догматична, обусловлена внерациональными факторами.

В контексте столь эпохальных изменений в понимании знания отнюдь не тривиальным оказывается вопрос о сути самой эпистемологии, ее судьбе и задачах.

Присмотримся к последним внимательнее. Рассуждая абстрактно-логически, можно сказать, что эпистемология имеет две задачи: 1) исследование реального познавательного процесса; назовем эту задачу дескриптивной (от лат. йеяспрИо - описание); 2) выработку стандартов и норм, ориентированных на совершенствование познания. Эту задачу назовем нормативной.

Соотношение этих задач далеко не столь тривиально, как кажется на первый взгляд: изучим реальный познавательный процесс, а на этой основе выработаем соответствующие нормы и стандарты. В принципе такая позиция является здравой, но есть некоторые сложности, которые делают ее отнюдь не столь очевидно прочной. Поставим вопрос: а возможны ли полностью «незаинтересованные» описания? Не определяются ли они некоторыми скрытыми, явно не осознаваемыми нормами и предпочтениями? Если даже они и возможны, то из дескриптивных предложений нормативные предложения логически не выводимы, из того, что есть, не выводимо знание о том, как должно быть. Значимость норм определяется их соответствием ценностям и идеалам, которые детерминированы социокультурно.

Традиционная эпистемология явное предпочтение отдавала решению второй, нормативной задачи. Философы стремились избавить человеческий род от ложных ходов мысли и связанных с ними заблуждений, найти «столбовую дорогу» к прочному и надежному знанию. Представления об этой «столбовой дороге» навевались, разумеется, реальными образцами «успешного познания» в области логики, математики, физики, тем не менее свое обоснование получали за пределами конкретно научного познания, в сфере «первой философии». Хорошо известны основные программы традиционной эпистемологии: эмпиризма («нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в чувствах») и рационализма (Лейбниц к эмпиристскому тезису добавил: «...кроме самого разума»). Согласно док-тринальным планам радикального эмпиризма основная задача усматривалась в индуктивном выведении истинного знания о природе из чувственных данностей. В доктринальном аспекте радикальный эмпиризм не продвинулся со времен Юма. Несомненными могут считаться лишь единичные утверждения об объектах в терминах чувственных данных. Но это не может относиться к общим утверждениям или к утверждениям о будущем. Даже простейшие обобщения типа «трава зеленая» содержат больше случаев, чем субъект обобщения может реально наблюдать. Главная доктринальная задача рационализма состояла в дедуктивном

выведении знаний из «интуитивно ясных», «отчетливых», «врожденных» общих идей. Однако претендентов на столь высокий статус в «презентациях» философов-рационалистов было слишком много. Хорошим продвижением вперед было предложение Канта четко различать форму и содержание знания. Доопытным, т.е. априорным, в его трактовке является не содержание знаний, а форма, с помощью которой (точнее, которых) упорядочивается содержание. Но вопрос о происхождении априорных форм оставался слишком таинственным.

Заметные ростки «дескриптивной эпистемологии», т.е. в отличие от традиционной «нормативной эпистемологии» сосредоточивающейся на первой из указанных выше основных задач, отчетливо видны начиная со второй половины XIX в. В трактовке эпистемологических вопросов Дарвин и Спенсер обращаются к теории эволюции, у Маха и Р.Авенариуса видно еще и тяготение к психологии. Но на рубеже столетий и, особенно, в первой половине нашего уходящего века натурализм, эволюционизм, психологизм в философии и эпистемологии с разных сторон были подвергнуты резкой критике. Кредо такой позиции, которая выдвигалась от имени логики, переживавшей период бурного развития в контексте обоснования математики, содержится в «Логико-философском трактате» Л.Витгенштейна: «4.111. Философия - не естественная наука. 4.112. Цель философии - логическое прояснение мысли. 4.1121. Психология не более близка к философии, чем другие естественные науки. 4.1122 Дарвиновская теория не более связана с философией, чем другие гипотезы естествознания» (1).

Благодаря логике эмпиризм приобрел новое дыхание. Доктри-нальная задача логического выведения истинных знаний о природе из чувственных данных признавалась, правда, нереализуемой, но с помощью новой логики полагали возможным осуществить рациональную реконструкцию знаний, редуцировать (свести) все знание к терминам наблюдения с помощью логико-математических средств. Особая скрупулезность и изощренность в деле логической реконструкции чувственного опыта с целью добиться его чистоты и обеспечить тем самым его прочность как фундамента познания была продемонстрирована Р.Карнапом (10). Он ввел понятие «элементарный опыт», под которым подразумевается неорганизованный индивидуальный опыт в определенный момент времени. Главное отношение между элементарными опытами есть припоминание сходства. Элементарный опыт х имеет отношение г к другому опыту у, если он включает память об у, как частичное сходство с х. «Круг

сходства» - большой класс элементарных опытов, каждый из которых сходен частично с другим. Отсюда возникает возможность ввести понятие «чувственное качество». «Класс качеств» - все элементарные опыты, которые представляют данное качество. Карнап пытается логически реконструировать известные пять чувств. Каждое чувство - большой класс качеств, которые связаны друг с другом цепью сходств. Пять чувств отделены друг от друга разрывом в цепи. Каждое чувство имеет различное число измерений. Зрение, например, имеет пять измерений: два пространственных и три цветовых (оттенок, яркость, насыщенность). Измерения определяются математически. Затем двумерное визуальное поле проецируется на трехмерное пространство.

Однако все эти и другие блестящие и тончайшие процедуры не привели к желаемому результату. Добиться однозначной «чистоты» эмпирического базиса и выразить (определить) знание только в терминах чувственных данных и логико-математических средств не удалось не вследствие недостатка умения и упорства, а в силу более принципиальных обстоятельств. Один из главных принципиальных аргументов выражен в так называемом тезисе Дюгема - Куайна. Он основан на идее примата целого по отношению к частям. (Это так называемый «принцип холизма», от греч. ко1оь - целый, весь.) Дюгем обратил внимание на целостный характер физической теории, что не позволяет трактовать ее лишь как «сокращенную запись» эмпирических данных. Однако вся совокупность важных методологических следствий из этого обстоятельства была извлечена Куайном. Не каждое предложение и термин теории имеют эмпирический аналог. Не каждое предложение и термин теории имеют значение, которое может быть названо их собственным, в контексте целого они приобретают особое значение. Теория представляет собой цепь (конъюнкцию) предложений, так что в случае противоречий между эмпирией и теорией последняя может быть сохранена за счет отбрасывания различных элементов этой цепи. В краткой формулировке тезис звучит так: «Наши предложения о внешнем мире предстают перед трибуналом чувственного опыта не индивидуально, а только как единое целое» (43, с. 41).

В ответ на безуспешные попытки добиться чистоты эмпирического базиса стала распространяться противоположная точка зрения о его теоретической нагруженности и в конечном счете конвенциональном характере. Идеи холизма и теоретической нагруженности постепенно стали господствующими в эпистемологии и получили разнообразное концеп-

туальное оформление в концепции парадигм Т.Куна, исследовательских программ И.Лакатоса и др. Был сделан вывод о том, что эмпирический базис не может служить однозначным судьей теоретических построений. Это послужило почвой для сомнений в эмпирическом характере науки. Наука нередко стала пониматься лишь как специфический социокультурный феномен, не имеющий эпистемологических преимуществ по сравнению с другими формами познания. Отчетливость границ между наукой и не-наукой была утрачена. В этот же период былое упоение научно-техническим прогрессом сменилось серьезным разочарованием в нем, распространением антисциентизма в культуре.

Однако в последние два десятилетия происходят процессы, удачное обозначение которых дано в заглавии одной из работ Ф.Китчера: «Натуралисты возвращаются» (24, с. 53). Эти процессы многообразны, но объединяются стремлением рассматривать разнообразные проблемы с естественно-научных позиций. Получили развитие социобиология, биоэтика, биополитика. В целом в русле такого натуралистического подхода написана книга американского лингвиста С.Пинкера «Языковой инстинкт», в которой язык рассматривается не в традиционном стиле как «культурный артефакт», а как «аспект биологического приспособления нашего мозга» (38, с.18).

В области эпистемологии процессы натурализации выражены в стойком разочаровании в априорной «первой философии», в возможно -стях «логического нормативизма» и обращении к реальной истории науки, психологии, теории эволюции, синергетике для решения теоретико-познавательных вопросов. Наиболее мощными потоками в этом общем движении являются натуралистическая эпистемология, ЭЭ и генетическая эпистемология. В отличие от традиционной нормативной эпистемологии, эти направления делают акцент на дескриптивной задаче эпистемологии. Оба направления едины в стремлении использовать конкретно-научное знание и естественно-научные подходы в решении теоретико-познавательных вопросов. Однако если натуралистическая эпистемология видит свою опору в психологии, то эволюционная эпистемология обращается к биологической теории эволюции.

Основоположником натуралистической эпистемологии является патриарх американской философии У.В.О.Куайн (1908-2001). В статье, подготовленной в качестве доклада для Венского философского конгресса и впервые опубликованной в 1969 г., Куайн, формулируя свой новый подход к эпистемологии, утверждает: «Эпистемология или нечто подоб-

ное ей рассматривается как часть психологии и, следовательно, как часть естественной науки» (42, с. 23).

В ходе своей длительной творческой жизни Куайн много и плодотворно занимался проблемами математической логики, логической семантики. Важным и в ряде аспектов определяющим пунктом в его творческой биографии была научная стажировка в Австрии (сначала в Вене, а затем в Праге, куда он переехал вслед за Карнапом) в 1932 г. Вена тех лет - бывшая столица еще недавно существовавшей крупной монархии, важный культурный, духовный и философский центр. Вена - родина Венского кружка, который составлял ядро логического эмпиризма. Здесь Куайн знакомится с Карнапом, который занимал, можно сказать, центральное место в этом движении. Близкие отношения, творческие и человеческие, сохранились у них и в последующем. (После эмиграции, вызванной распространением фашизма, Карнап работал в ведущих университетах США.) Позднее, в 1939 г., Куайн познакомился с другим видным представителем Венского кружка Отто Нейратом. Надо назвать только два важных в нашем контексте имени из числа представителей Венского кружка. Дело в том, во-первых, что центральное и весьма объемное произведение Куайна «Слово и объект» имеет посвящение: «Рудольфу Кар-напу: Учителю и другу». А на следующей странице в качестве эпиграфа приведена знаменитая метафора Отто Нейрата: «Мы, как мореплаватели, которые вынуждены перестраивать свой корабль в открытом море, не имея возможности разобрать его в доке, а затем воссоздать вновь из лучших составных частей» (45). Во-вторых, и это главное, современная натуралистическая позиция Куайна нередко трактуется как «попытка синтеза различных теоретических ориентаций Рудольфа Карнапа и Отто Нейрата» (26, с. 9).

Теоретическая ориентация Карнапа на жесткую логическую реконструкцию эмпирического познания кратко обозначена выше, а к ее оценке и модификации Куайном мы обратимся далее. Сейчас же обратимся к Нейрату и его знаменитой лодке. Нейрат был одним из наиболее активных и значимых членов Венского кружка. До последнего времени он воспринимался больше как организатор и пропагандист этого кружка, нежели как философ. Однако такой взгляд, как выясняется сегодня, в условиях распространения натуралистической эпистемологии был несправедлив. Нейрат разрабатывал натуралистистическую версию теории науки. Концепция Нейрата характеризуется скепсисом по отношению к «философскому априоризму», принудительной логической систематиза-

ции, которая не соответствует реальной практике научного познания. Нейрат называет свою концепцию энциклопедизмом. Очень кратко и обобщенно основные тезисы энциклопедизма можно сформулировать следующим образом: научное знание имеет характер не системы с жесткой структурой, а реализуется всегда в виде нежестких энциклопедий, которые могут восприниматься как протоколы реальных научных дискуссий. Непосредственным поводом для формулирования энциклопедизма явился для Нейрата выход «Логики исследования» Поппера. Эта работа была новаторской. В качестве главного критерия научности Поппер выдвигает не верификацию (подтверждение опытом), что было характерно для членов Венского кружка, а фальсификацию (возможность опровержения научных теорий опытом). Однако и Поппер в своей концепции исходил из модели научного знания как жесткой, дедуктивной, аксиоматизированной системы. Нейрат же считает такую модель не просто сильной идеализацией, а в принципе ошибочной. Она является выражением псевдорационализма. Псевдорационализм базируется на догматической переоценке логических и методологических правил, которые будто бы позволяют искать единственно правильное научное решение, например посредством опровержения теории благодаря эксперименту.

Метафору Нейрата обычно интерпретируют как выражение холи-стской структуры знания. Однако она относится и к пониманию места эпистемологии. У эпистемологии нет возможности опереться на твердую почву первой философии, занять позицию жесткого логического нормативизма. Нейрат в своей метафоре как бы предлагает эпистемологии оставаться на корабле научного знания и вместе со всеми заниматься его перестройкой. Таким образом, Нейрат предвосхищает идеи холизма и натурализма, развиваемые сегодня Куайном самостоятельно и независимо от своего предшественника.

Программа Куайна может быть названа программой «спасения эмпиризма». Вершиной предшествующего развития эмпиризма Куайн считает работы Карнапа. Однако его подход, как подчеркивалось выше, потерпел неудачу. Из этого обстоятельства Куайн извлекает двоякий вывод. С одной стороны, несмотря на крушение карнаповской программы, незатронутыми, с его точки зрения, остались два основных принципа эмпиризма, хотя и в ослабленной форме: 1) доказательством для науки в конечном счете является доказательство посредством чувственных данных; 2) все значения слов в конечном счете должны основываться на чувственных данных. С другой стороны, если карнаповская идея рекон-

струкции науки из чувственных данных при помощи логико-математических средств оказалась нереализуемой, нет оснований отдавать предпочтение рациональной реконструкции по сравнению с психологией. Как подчеркивает Куайн, четко выражая свой новый, натуралистический подход, «лучше исследовать реальное развитие науки, нежели фабриковать фиктивные структуры для внешнего успеха» (41, с. 78).

Основной вопрос новой куайновской эпистемологической программы формулируется так: каким образом из скудного входа (воздействие волн и частичек на поверхность нашего тела) мы создаем такие богатые и разнообразные научные теории? Этот вопрос является частью более широкого вопроса о том, каким образом происходит обучение вообще. Исследование осуществляется в контексте обучения языку. Оно разбивается на два основных шага: 1) от стимула к предложениям наблюдения (отношение R1); 2) от предложений наблюдения к теоретическим предложениям (отношение R2). Принципиально важно то обстоятельство (в этом, собственно, и состоит главная новация), что R1 и R2 понимаются не как логические отношения, а как эмпирические и изучаются в рамках самой науки, психологии. Другая особенность состоит в том, что первый элемент первого шага («глобальный стимул» - упорядоченная сеть рецепторов) экстериоризирован (от лат. exterior - наружный, внешний) в отличие от карнаповских чувственных впечатлений. Но стимулы не следует отождествлять и с объектами, как это имеет место в рамках примитивного натурализма. Объекты, которые наделяются статусом самостоятельного существования, включаются в пространственно-временной кластер и образуют то, что называют онтологией (учение о бытии), по Куайну, являются продуктом процесса познания. Наконец, третья особенность состоит в том, что первичным языковым элементом у Куайна выступают не термины, не слова, а предложения, что отражает его принципиальную холистскую позицию. Смысл слова зависит от той роли, которую он играет в предложении. Короткие предложения заучиваются целиком, в соответствии с определенным стимулом. Сложные предложения образуются посредством синтеза на основе аналогии, путем использования слов из других предложений, где они уже встречались. Следовательно, делает вывод Куайн, поиск ясного, реального понятия смысла должен начинаться с исследования предложений.

Главным условием обучения языку в трактовке Куайна является перцептуальное (от лат. perceptio - представление, восприятие) сходство. Обучение есть приобретение привычки отвечать определенной реак-

цией на определенные условия. Для этого, естественно, нужна определенная группировка воспринимаемых ситуаций, т.е. стандарты сходства. Сами стандарты сходства бывают двух родов: не только приобретенные, но и врожденные. Если имеет место обучение посредством обстоятельств, то обучающийся субъект изначально должен иметь способности группировать свои переживаемые эпизоды в различных измерениях и сами эти способности не могут быть продуктом обучения, ибо если бы они были таковыми, то предполагались бы другие и так далее, до бесконечности. Врожденные стандарты перцептуального сходства являются продуктом предшествующего биологического развития человеческого рода и имеют принципиальное значение для выживания, по сути, на всех этапах биологической эволюции, поскольку именно на их основе различаются «хищник» или «жертва» (пища). В трактовке врожденных стандартов перцептуального сходства куайновская натуралистическая эпистемология смыкается с ЭЭ.

Перцептуальное сходство не следует путать с более физически явным рецептуальным сходством. Каждый глобальный стимул есть упорядоченная подсеть нервных окончаний субъекта. Две такие подсети могут быть более или менее сходными в обычном смысле слова ввиду того, что задействованы примерно те же нервные окончания, примерно в том же порядке. Это и есть рецептуальное сходство. Перцептуальное сходство более субъективно, оно зависит от характера реакции субъекта. Два сходных глобальных стимула могут быть перцептуально сходными. Однако и два различных стимула могут быть также перцептуально сходными. Многие рецепторы, возбужденные в данном случае, могут оказаться индифферентными для ответа. Вместе с тем, несмотря на известную субъективность, индивидуальные стандарты перцептуального сходства, как полагает Куайн, на любой стадии их развития в принципе могут быть зафиксированы объективно. Например, следующим образом. Индивид делает определенное движение в ответ на некоторый раздражитель (глобальный стимул) и за это движение получает награду. Затем мы воздействуем на испытуемого другим, но рецептуально сходным стимулом. Памятуя прошлую награду, испытуемый делает то же движение, но на этот раз мы его наказываем. Наконец, мы снова воздействуем на испытуемого способом, занимающим как бы промежуточное место между двумя первыми. Если он делает то же движение в третий раз, несмотря на недавнее наказание, мы заключаем, что третий стимул был более сходен с первым, нежели со вторым.

Элементами психологического механизма, позволяющего обучаться, т.е. формировать стандарты перцептуального сходства, являются: следы, броскость, удовольствие. Между следами прошлых эпизодов и нынешними имеется эффект определенного взаимного оживления (относительно недавних прошлых следов и схожих с ними). Перцептуальное сходство и рецептуальное различие конституируют броскость. Броскость, яркость восприятия может изменять характер перцептуального сходства. Допустим, кит виден в воде в моменты а, Ь и с. Одинаково в моменты а и с, но иначе в момент Ь. Зато в а и Ь более броско, тогда а и Ь окажутся перцептуально более сходными. Перцептуально более яркие эпизоды окажутся более сходными. Кроме того, надо добавить, что сила следов варьируется в связи с удовольствием и дискомфортом эпизодов. Следы сохраняют указатель удовольствия или дискомфорта. Кодирование удовольствия и дискомфорта в следах обеспечивает мотивацию субъектов к обучению. Там, где следы вовлечены в эпизоды удовольствия, субъект оказывает воздействие на самого себя в направлении увеличения сходства этих эпизодов с приятными ему эпизодами (и это воздействие будет варьироваться по силе с броскостью следов). Соответственно, где следы связаны с неприятными эпизодами, субъект оказывает воздействие на самого себя в направлении уменьшения сходства или уменьшения его роста. В результате можно сказать: обучение есть обучение искусству получать удовольствие.

Стандарты перцептуального сходства имеют общеэволюционное значение. Эволюция позволяет далее некоторым животным, птицам, обезьянам, людям расширять свой горизонт посредством обмена информацией. Пение птиц, крики обезьян соответствуют определенному типу стимулов (инстинкт или условия) и вызывают соответствующую моторную реакцию. Здесь, как подчеркивает Куайн, имеется загадка. Глобальные стимулы индивидуальны: каждый есть временно упорядоченная сеть некоторых индивидуальных рецепторов. Откуда же тогда координация поведения внутри рода? Если две сцены возбуждают перцептуально сходные глобальные стимулы у одного свидетеля, они, как правило, сходным образом действуют и для другого. Единственный разумный ответ на поставленный вопрос состоит в том, что гармония индивидуальных стандартов перцептуального сходства является результатом естественной селекции. Изменения стандартов после рождения также имеют тевденцию к гармонии, так как обусловлены обществом и окружающими условиями. Это

относится и к звуковым сигналам, а позднее к языку. Случайные отклонения среди индивидов корректируются при восприятии сигналов от других.

Предложения наблюдения в их наиболее примитивной форме сходны с пением птиц и криками обезьян. Например, «идет дождь», «холодно», «это собака». Истинность или ложность таких предложений зависит от обстоятельств. Такие предложения являются рапортом интерсубъективно наблюдаемых ситуаций. Все члены языкового сообщества расположены согласиться с истинностью или ложностью таких предложений, если они имеют нормальное восприятие и являются свидетелями данного случая. Конечно, границы наблюдаемости расплывчаты. В готовности индивида согласиться с их истинностью есть градации. То, что обычно считалось предложением наблюдения, например «это лебедь», может к удивлению самого субъекта вызвать у него растерянность, когда он увидит особь черного цвета. В этом случае ему придется прибегнуть к соглашению, чтобы решить вопрос об истинности предложения. Само понятие языкового сообщества есть параметр, который может браться более широко или более узко в зависимости от целей нашего исследования. Для целей философии мы можем зондировать глубже и в принципе достичь единого стандарта для всего сообщества людей, способных к речи. Интерсубъективный характер предложений наблюдения сохраняет за ними роль главного судьи теоретических построений и обеспечивает объективность науки.

Предложения наблюдения являются «началом», «входными воротами» в язык для ребенка. Это условия глобальных стимулов, которые могут быть усвоены без помощи другого языка. Там, где взрослые в силу своей изощренности видят обозначения вещей, ребенок, не отягощенный еще мыслями о референции, воспринимает просто сигналы, сопровождающие определенные обстоятельства: «молоко», «тепло» и т.д. Первым предложениям наблюдения ребенок обучается остенсивно. Но уже в раннем возрасте он быстро накапливает репертуар предложений наблюдения, превосходящий репертуар птиц и обезьян. Он несравнимо более гибок и подвижен в языковом плане и вскоре выучивается соединять предложения и составлять из них новые предложения. Приходят «нет» и «и». Негативные предложения наблюдения не-р, возможно, выучиваются впервые ребенком, когда взрослый осуществляет коррекцию его утверждения, что р. Союз «и» усваивается в результате накопления предложений наблюдения. Отрицание соединения предложений приводит к новому

инструменту «не оба». Таким способом усваивается определенная часть логики.

Ребенок овладевает далее союзами «над», «под», «прежде», «после», «в», «вне», каждый из которых позволяет комбинировать предложения наблюдения определенным образом. Овладев каждым компонентом предложений независимо, ребенок получает возможность продуцировать связи по аналогии. Одна из таких примитивных, но важных конструкций может быть названа предикатом наблюдения. Из простых предложений наблюдения, например «черный» и «собака», формируется связь «черная собака» или «эта собака черная». Такие сочетания могут осуществляться по-разному, если термины еще не распознаны как значения. Предикаты наблюдения - не простая конъюнкция «черный» и «собака». Предложение «черная собака» указывает на то, что эти качества ситуативно вместе. Предикация компактно выражает кластер визуальных качеств, которые характеризуют тело. Предикаты наблюдения -шаг в направлении референции, формирования онтологии, включения их в пространственно-временной кластер. Референция, «материализация» тел происходит в воображаемых точках пересечения в фокусах предложений наблюдения.

Следующий шаг, причем гигантский, - так называемые катего-риалы наблюдения, являющиеся обобщенными выражениями ожидания. Это путь объединения предложений наблюдения для выражения ожидания того, что при наличии ситуации, обозначаемой одним предложением наблюдения, будет иметь место и ситуация, обозначаемая другим предложением. Например, «когда солнце всходит, птички поют», «если снег, то холодно», «где дым, там огонь», «когда ива растет на берегу, она наклоняется к воде», «если смешать хлор с водородом в толстостенном цилиндре, прикрыть отверстие цилиндра куском картона и зажечь вблизи цилиндра магний, то произойдет оглушительный взрыв смеси хлора с водородом». Категориалы наблюдения есть выражение индуктивных ожиданий, которые подлежат выучиванию. Они и представляют собой нечто вроде элементарной и миниатюрной научной теории. Важно подчеркнуть: если истинность или ложность предложений наблюдения зависит от преходящих обстоятельств («кот на матрасе»), то категориалы наблюдения выражают известное постоянство бытия («медь индуцирует электричество»). Категориалы наблюдения продуцируют онтологию. Онтология - продукт познания.

Таким образом, Куайн, по его мнению, осуществил «скромную имитацию» старой и известной программы эмпиризма на примитивном уровне, дал набросок каузальной цепи, от воздействия частичек и волн на наши рецепторы вплоть до миниатюрной научной теории.

Не будем следовать далее за достаточно сложным анализом Куай-ном проблем референции, онтологической относительности, неопределенности перевода и др. Кратко особенности его подхода к этим вопросам обозначены выше. Попробуем вместо этого теперь оценить куайнов-скую попытку «спасения эмпиризма», определить ее слабые и сильные стороны. Главные возражения, которые выдвигаются против куайнов-ской программы, стандартны и традиционны в критике любой дескрип-тивистской натуралистической программы. Это, во-первых, циркуляр-ность в обосновании: наука здесь обосновывается с помощью самой науки. Онтология естествознания и его метод (эмпиризм) для куайновской программы являются исходными. Во-вторых, натуралистическая программа обвиняется в утрате нормативности - главной задачи эпистемологии. Это, с точки зрения критиков натуралистической эпистемологии, «психологическая овца в нормативной шкуре».

Куайновский ответ на эти возражения весьма интересен, аргументирован, хотя и не закрывает эти возражения полностью.

Циркулярность? Да. Но что можно противопоставить науке? Какова природа скептического вызова научному познанию? Следует заметить, что онтология здравого смысла и науки фактически никогда не отбрасывалась полностью. Античный скептицизм апеллировал к иллюзиям, ошибкам восприятия, вызванным различными состояниями субъекта. Другими словами, трамплином для античного скептицизма служила рудиментарная физика. Под влиянием более развитой науки и скептицизм приобретает более утонченную, изощренную форму. Таким образом, скептический вызов науке идет из недр самой науки. Но если наука используется для ее же критики, почему мы, сторонники науки, не можем использовать науку для ее же защиты?

Утрата нормативности? В определенной степени да, так как натуралистическая эпистемология является результатом именно осознания краха внешней логической принудительности для научного познания. Однако о полной утрате нормативности речи идти не может. Во-первых, сама наука, на которую опирается натуралистическая эпистемология, включая психологию, нормативна. Например, эмпирическая наука отвергает ясновидение и телепатию и устанавливает тем самым определен-

ные нормативные границы. Во-вторых, сам дескриптивный подход не лишен некоторых нормативных ресурсов. Почему, например, нельзя описывать, что а получает лучшие предсказания, чем Ь, а затем выдвигать а как норму? Весьма интересными являются также предложения, идущие от близко примыкающего к куайновской позиции «нормативного натурализма». Сторонники традиционной эпистемологии нередко характеризуют это направление как «оксюморон» за стремление объединить вроде бы необъединяемое (25, с. 289). Однако, на мой взгляд, в широком плане это ошибочное мнение. Интересный вариант «нормативного натурализма» развивает, например, А.Гольдман (20). В основе его концепции - понятие «надежного познавательного процесса». Надежность может быть локальной и глобальной. Локальная надежность определяется следующим образом. Субъект знает, что р имеет место только тогда, когда нет соответствующей альтернативной ситуации, в которой р было бы ложным, но процесс, посредством которого субъект фактически усваивает верование, является «причиной» того, что субъект верит в р. Локальная надежность является необходимым условием для продуцирования знаний, но не для обоснования. Глобальная надежность, напротив, является необходимым условием для обоснования. Грубо говоря, процесс глобальной надежности имеет место в случае тенденции производить большее число истинных верований (более 50%), нежели ложных. Это то, что Гольдман назвал «нормальным миром». «Нормальный мир» таков, что подчиняется нашим генеральным верованиям, независимо от того, что собой мир реально представляет. Так, действительный мир может не быть «нормальным миром».

Конечно, такая позиция (и Куайна, и Гольдмана) остается уязвимой перед лицом радикального скептицизма и критики со стороны традиционной эпистемологии с ее тяготением к «окончательному» обоснованию посредством апелляции к «фундаменту», находящемуся за пределами самой эмпирической науки. Да и сам Куайн видит такую уязвимость. Характерным «признанием» являются следующие его рассуждения. Физические объекты, согласно его выводу, основанному на идее онтологической относительности, эмистемологически имеют статус, аналогичный богам Гомера. Отличие здесь лишь в степени, а не в роде. «Но что касается меня, - подчеркивает Куайн, - то я, как "правоверный" физик, верю в физические объекты, а не в гомеровских богов, и было бы научной ошибкой верить иначе» (12, с. 44). Другими словами, «последним» основанием натуралистической позиции Куайна в онтологии служит вера

в «надежный путь науки», сциентизм. Куайновский эмпиризм в эпистемологии в конечном счете имеет аналогичное «последнее» основание. «Даже телепатия и ясновидение - это возможности выбора науки, хотя и умирающие. Потребуется некоторое экстраординарное свидетельство, чтобы их оживить; но если это все-таки случится, то сам эмпиризм -коронная норма натуралистической эпистемологии - должен будет быть выброшен за борт» (44).

Итак, философская вера в «надежный путь науки»? Шатко и не вполне определенно? Да. Но может ли быть предложено нечто лучшее в условиях явного краха классической нормативной эпистемологии с ее ориентацией на фундаментализм? И не это ли основание было действительно последним, хотя и далеко не всегда признаваемым явно, у всех классических эпистемологов? Ведь и у эмпириков, и у рационалистов видно явное или завуалированное тяготение к реальным образцам научного знания, принимаемым за эталон совершенства. Очень характерной, да и хорошо известной, является, например, позиция Канта. Апеллируя в предисловии к «Критике чистого разума» именно к «надежному пути науки», на который уже давно встали логика и математика и относительно недавно естествознание, Кант ставит задачу раскрыть причины такого успеха. В контексте решения этой задачи он и выдвигает свое знаменитое учение об априорных формах чувственности и категориях рассудка. В этой связи Х.Рейхенбах заметил: «То, чего Кант хотел, был анализ чистого разума, то, что он дал, был анализ науки его времени» (47, с. 626).

Оправдалась ли кантовская вера в «надежный путь науки»? Многие скажут - нет. Ведь, как известно, и логика Аристотеля, и геометрия Евклида, к многовековому стабильному существованию которых апеллировал Кант, оказались отнюдь не единственно возможными непротиворечивыми теоретическими построениями. Выявилась также ограниченная значимость (если даже не ложность) механики Ньютона. Аргументы справедливы. Но прежде всего они должны быть направлены против априоризма Канта, индуцированного глубоко укорененными фундаменталистскими философскими представлениями. Да, путь науки не абсолютно надежен, но и поиски абсолютных оснований науки за ее пределами являются во много раз менее надежным предприятием.

Среди основных направлений современной дескриптивной эпистемологии и философии науки наряду с натурализмом выделяется еще и социоцентристская ориентация. Для этого направления также характер-

ны отказ от внешней и принудительной логической нормативности и обращение к реальной практике научных исследований. Однако сама эта практика понимается как социокультурно детерминированный процесс. В целях обоснования такого понимания чаще всего обращаются к соответствующим образом интерпретированной истории науки. Классическим примером такого подхода является хорошо известная концепция парадигм Т. Куна. Важно отметить, что именно данное направление де-скриптивизма, если не сказать единственное, получило наибольшее развитие в отечественной эпистемологии. Это случилось по многим причинам, но не в последнюю очередь благодаря тому, что отечественная эпистемология была и остается глубоко пронизанной марксистской идеей о социальной природе познания. В свою очередь, эта последняя оказалась родственной определенным традициям русской философии, в частности, так называемому «онтологизму в теории познания».

Сама идея социокультурной детерминации познания является, конечно, важным выводом и достижением современной эпистемологии. Также и в дальнейшем, на мой взгляд, она должна быть важным компонентом эпистемологического репертуара. Однако некоторые крайние формы реализации этой идеи (так называемая «строгая программа»), сочетаемые с социокультурным релятивизмом, представляются мне неадекватными и неприемлемыми. Ни о каком «надежном пути науки» в контексте такого подхода не может, разумеется, идти и речи. Не случайно и сам Кун в своих последних работах стремился отмежеваться от подобных «кунианцев» (27, с. 3, 8).

Вопрос о социокультурной детерминации познания требует особого, самостоятельного рассмотрения. Здесь же, ориентируясь на куайнов-скую натуралистическую эпистемологию, затронем лишь один, но, пожалуй, центральный вопрос. В самом деле, в центре социокультурных интерпретаций познания фигурирует тезис о теоретической нагруженно-сти наблюдения. Утверждается, что кажущееся наблюдаемым на самом деле является в той или иной степени теоретически нагруженным. Приводятся примеры, показывающие, что ученые, осуществляя упорядочение и проверку собственных данных или данных друг друга, не идут дальше, чем нужно для обеспечения согласия всех свидетелей с данным явлением. Таким образом, практическое понятие наблюдаемости (и с этим следует согласиться) относится к тому или иному ограниченному сообществу, а не ко всему сообществу людей. Однако для целей философии, как указывалось выше, мы можем зондировать глубже и достичь

единого стандарта для всего сообщества людей, способных к речи. Если бы ученые настаивали на требовании дальнейших свидетельств помимо того, что нужно для обычного согласия, их предложения наблюдения могли бы быть сведены к предложениям наблюдения для всего речевого сообщества. Лишь некоторые вещи, как, например, неописываемый запах некоторого редкого газа, будут сопротивляться такой редукции. Но главное даже не в этом, а в том, что Куайн определяет предложения наблюдения независимо от характера сообщества и без упоминаний о теоретической свободе. В каком-то смысле предложения наблюдения, даже самые примитивные, являются теоретически нагруженными, а в каком-то все они, даже самые профессиональные, теоретически нагруженными не являются.

Предложения наблюдения в их целостности ассоциируются с соответствующим диапазоном стимульных воздействий. Составляющие их слова подобны слогам в слове, т.е. теоретически свободны. Но эти же слова постоянно повторяются в теоретических контекстах, и именно вхождение этих слов, как в предложения наблюдения, так и в теоретические предложения, и является связующим для этих двух типов предложений; эта связь делает наблюдение причастным к научной теории. Ретроспективно эти простенькие предложения являются теоретически нагруженными. Предложение наблюдения, содержащее слово «вода», объединяет свою силу с теоретическим предложением, содержащим технические термины о соединении водорода и кислорода в определенной пропорции. Если смотреть на предложение наблюдения как на целое, обусловленное ситуацией стимульного воздействия, то оно является теоретически свободным; если же смотреть аналитически, т.е. на каждое слово по отдельности, то оно является теоретически нагруженным. Более сложные предложения наблюдения, например используемые узкими научными сообществами, в принципе также могут рассматриваться с двух сторон. Логические эмпиристы много усилий затратили на создание «логического моста» между предложениями наблюдения и теоретическими предложениями. Однако, по мнению Куайна, никакого моста и не нужно. Нет никакой преграды для использования общего словаря этими двумя типами предложений, и этот словарь и есть связующее звено между ними.

Подведем итоги. Спасен ли эмпиризм в программе натуралистической эпистемологии? В контексте многовекового опыта философии никаких «окончательных» и жестких ответов на вопросы такого рода быть не может. Более того, я убежден, что эмпиризм и рационализм, нормати-

визм и дескриптивизм, натурализм и социоцентризм являются неотъемлемыми аспектами живого целого эпистемологии, постоянными возможностями ее выбора. Поэтому с точки зрения этого широкого исторического опыта в целях развития эпистемологии важно не застывать догматически лишь на одной из этих позиций, а время от времени «переступать с ноги на ногу», ибо только так и осуществляется движение. Натуралистическая эпистемология, на мой взгляд, открывает сегодня новые возможности для такого существенного переноса акцентов на дескриптивизм, натурализм, эмпиризм и восстановления философского доверия к «надежному пути науки».

4. ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ Ж.ПИАЖЕ 4.1. Основные положения

Научная деятельность Жана Пиаже многогранна, но прежде всего он - крупнейший психолог ХХ в. Его главное конкретно-научное достижение состоит в создании модели онтогенетического развития познавательных способностей. Модель имеет глубоко продуманные философские основания и в своих выводах расширена до философской концепции - генетической эпистемологии.

В истории проблема развития познавательных способностей человека как проблема познания сначала решалась в русле философии, а затем стала одной из центральных в психологии. Как известно, исторически сложились два противоположных представления на природу познания. Согласно эмпиристским представлениям, развитие знаний человека о мире формируется постепенно и зависит от действия с объектами, перемещений в пространстве, исследования окружения. Согласно рационалистическим, точнее, нативистским представлениям, познание имеет в своей основе некоторые изначальные, «врожденные» диспозиции. Такие представления, если еще раз назвать наиболее важные имена, характерны для Платона, Декарта, Канта.

Пиаже развивает свою теорию в русле нативистских представлений, но вносит в них существенные поправки. Кант полагал, что априорные структуры познания абсолютны, статичны и неизменны. Пиаже, так же как и Лоренц, лишает их трансцендентального статуса, применяет по отношению к когнитивным диспозициям биологический подход и рас-

сматривает их в развитии. Однако в отличие от Лоренца, реконструировавшего филогенез познавательных способностей, Пиаже строит модель онтогенетического развития познавательных способностей человека от младенчества до зрелого состояния.

Многие психологи полагали, что обучение - это и есть развитие. Например, в бихевиористской парадигме «стимул - реакция» подчеркивалась роль научения. Предположения о врожденных диспозициях и их внутренней динамике развития исключались. Эта теория не рассматривала, соответственно, и возрастных различий в когнитивном развитии. Главной целью бихевиористских концепций было открытие универсального принципа обучения для всех возрастов. Законы обусловливания, закрепления, генерализации и угасания призваны были объяснить поведение детей и взрослых, в том числе становление познания.

Теория Пиаже противоположна бихевиоризму. Пиаже предполагал радикальные изменения на разных возрастных этапах интеллектуального развития. Дети активно взаимодействуют с миром, адаптируют получаемую информацию к знаниям и структурам, которые они уже имеют, конструируя знания из собственного опыта. Развитие познавательных способностей не тождественно обучению, оно имеет свою собственную, внутреннюю логику. Он считал поэтому, что обучение должно строиться в соответствии с определенным уровнем развития.

Разработанная Пиаже теория когнитивного развития имеет глубокие биологические корни и построена на предпосылках, которые должны действовать по отношению ко всем формам жизни. Самая важная особенность всех живых организмов состоит в способности удерживать свое внутреннее состояние, свою организацию в состоянии равновесия вопреки внешним воздействиям. Поэтому всякая активность организмов, в том числе когнитивная, понимается Пиаже как адаптивная в том смысле, что служит целям саморегулирования. Дело даже не столько в том, что конкретные когнитивные структуры имеют адаптивное значение, главное состоит в том, что их внутренняя динамика имеет адаптивный характер и подчинена закону достижения равновесия на каждом новом этапе развития.

Таким образом, теория Пиаже базируется на следующих основных принципах. 1. Принцип конструктивизма («динамического кантиа-низма»): конструирование познания и конструирование действительности - два аспекта единого процесса. Как пишет Пиаже, разум «организует мир, в процессе организации самого себя». 2. Принцип стадиально-

сти: когнитивное развитие человека в онтогенезе проходит качественно различные стадии. 3. Принцип равновесия: процесс когнитивного развития есть процесс возрастания внутренней организации, достижения нового уровня равновесия.

4.2. Механизм когнитивного развития

Ключ Пиаже к объяснению когнитивного развития - понятие схемы. Схемы представляют собой структуры, ответственные за выполнение ряда сходных действий. Пиажеанский пример схемы - хватание, которое может состоять из весьма разных движений пальцев в зависимо -сти от формы и размера схватываемого предмета. Хватание ребенком пальца взрослого человека или погремушки включает различные движения, но входит в одну схему действий, т.е. эти действия имеют одинаковый смысл. У новорожденных схема развивается на базе врожденных рефлексов и реактивных образцов. Так, младенцы будут сосать все, что касается их губ, они будут организовывать сосательное поведение в ответ на широкий круг объектов сосания. Таким способом они овладевают схемой сосания.

Схема может быть простым рефлексом или высокодифференци-рованной когнитивной структурой. В любом случае схема имеет три части: 1) образец сенсорного сигнала, который наблюдателем может рассматриваться как внешний стимул; 2) активность, которая координирует организм и понимается наблюдателем как реакция; 3) изменения организма, которые регистрируются в качестве следствий активности.

Естественная селекция на уровне эволюции обычно элиминирует те организмы, которые отвечают на воздействия окружающей среды неадекватным образом, и сохраняет те, которые проявляют соответствующие адаптивные реакции. На уровне онтогенеза имеет место аналогичный процесс. Понятие схемы содержит и этот смысл, но выступает также принципом познания. Схемы служат не только биологическому выживанию, но также когнитивным целям организма, недостижение которых необязательно смертельно. Они являются частью процесса обучения и воплощаются в адаптационных процессах ассимиляции и аккомодации.

Активирование схемы предполагает восприятие определенного образца сенсорного сигнала. В реальном опыте едва ли найдутся две со-

вершенно одинаковые ситуации. Поэтому сенсорный образец, который активирует схему, должен быть изолирован в поле восприятия, «очищен» от излишних сигналов или дополнен некоторыми необходимыми. Абстрагирование от незначительных отклонений для вычленения образца и организацию опыта в соответствии с имеющейся схемой Пиаже называет ассимиляцией.

Ассимиляция может осуществляться бессознательно, без регистрации имеющихся отклонений. Однако высокоразвитые когнитивные организмы могут фиксировать такие различия совершенно сознательно. Намеренная ассимиляция становится для них поэтому важным элементом конструкции закономерностей и правил, а также служит практическому расширению их схем. (Так, например, можно совершенно сознательно попытаться ассимилировать столовый нож в качестве отвертки.) Неудача в применении схемы может привести к ее аккомодации (перестройке) или к возникновению новой схемы. Аккомодация может осуществляться как сознательно, так и на бессознательном уровне.

4.3. Стадии когнитивного развития

Согласно Пиаже, в развитии интеллекта человека можно условно выделить четыре главных периода развития: 1) стадия сенсомоторного интеллекта (от рождения до двух лет); 2) дооперациональная стадия (от двух до семи лет); 3) стадия конкретных операций (от семи до 11 лет); 4) стадия формальных операций (от 11 до 15 лет).

Стадия сенсомоторного интеллекта. Сенсомоторным называется интеллект, разворачивающийся в действиях с внешними предметами. Пиаже противопоставлял ему интеллект рефлексивный, семиотический, связанный с оперированием ментальными сущностями, т.е. образами, словами, символами. В первые два года жизни ребенка интеллект развивается в плане совершенствования действий с внешними предметами. Лишь после двухлетнего возраста начинает развиваться рефлексивный, или символический, интеллект. Именно на стадии сенсомоторного интеллекта появляется концепция объектного постоянства как показатель появления способности репрезентации реальности в ментальном плане. Доказательством формирования репрезентаций у детей к концу сенсомо-торной стадии Пиаже считал появление символических функций: имитации, речи, символической игры. Без концепции постоянства объектов трудно понять мир, в котором объекты прекращают существование, ко-

гда мы не воспринимаем их. Мы полагаем существование объектов и людей независимо от нашего взаимодействия с ними.

Пиаже считал, что маленькие дети не обладают способностью понимать постоянство объекта. Знания о мире конструируются посредством моторной активности, которая связывает ребенка с окружением. Пиаже полагал, что процесс понимания постоянства объекта происходит постепенно путем научения в течение всего сенсомоторного периода. В основе научения концепции постоянства объектов лежат изменения в схемах, где главная роль принадлежит интеграции сенсорных и моторных процессов. Появление концепции объекта означает формирование репрезентации объекта, т.е. указывает на возникновение ментальной структуры. Показателем в развитии концепции постоянства объекта, по Пиаже, являются поисковые реакции младенцев в ответ на исчезновение объекта из поля зрения.

Интеллектуальное развитие в первые два года жизни отличается принципиальными достижениями. Младенец, активно взаимодействуя со средой, проходит путь от рефлекторных реакций на воздействия к организации сенсорного и моторного взаимодействия для приспособления и на основании первоначальных схем действий приходит к образованию репрезентации мира, выражающейся в возможности использовать символические мыслительные процессы, которые являются предпосылкой следующих быстрых изменений в мышлении ребенка.

Дооперациональный период. Пиаже разделил дооперациональный период на два субпериода: доконцептуальный (два-четыре года) и интуитивный (четыре-семь лет). На доконцептуальной субстадии наблюдается быстрое развитие символических функций, выражающееся в развитии языка, воображения, способности действовать «понарошку». Так, ребенок может использовать объекты, заменяющие реальные: кормить куклу палочкой, как ложкой; укладывать спать на кусочек материи, как на подушку, и т.п. На интуитивной субстадии ребенок способен выполнять дентальные операции (классификации, количественное сравнение объектов) интуитивно, не осознавая принципов, которые он использует.

Пиаже выделил две особенности детского мышления, которые существенно ограничивают ментальные операции на стадии дооперацио-нального интеллекта: эгоцентризм детского мышления и анимизм (одушевление неживой природы).

Важным достижением при завершении стадии дооперационально-го мышления Пиаже считал способность к сохранению (консервации).

Сохранение есть главная составляющая компетенции ребенка, позволяющая видеть закономерности в окружении, кажущемся изменчивым и неправильным. Сохранение позволяет игнорировать изменения, непосредственно воспринимаемые в мире, и различать за ними неизменность и непрерывность существования. Сохранение относится к разным атрибутам объектов, например, массе, длине, количеству. Ошибки в решении задач детьми в возрасте от пяти до шести лет, демонстрирующие не-сформированность понятия о сохранении, называют феноменами Пиаже.

Прямым результатом детского мышления на дооперациональной стадии является синкретизм. Эгоцентрическая мысль - синкретична. С одной стороны, ребенок приспосабливается к точке зрения других людей, а с другой - его непосредственное восприятие носит абсолютный характер. Это ведет к тому, что он пренебрегает объективными сведениями в пользу субъективных представлений. В основе данной особенности лежит доминирующий процесс ассимиляции нового опыта старыми схемами. Синкретизм детского мышления заключается в связывании разных объектов или свойств вместе в одном представлении. Если спросить ребенка, которому пять-шесть лет, «Почему солнце не падает?», он ответит: «Потому что оно высоко», или «Потому что оно светит». Новые признаки предметов просто сцепляются один с другим, минуя синтез и построение иерархии признаков, что необходимо для развитого понятия. Отсюда трансдуктивность детского мышления. Трансдукция — это умозаключение от единичного к единичному. Детская мысль не оперирует расширяющейся индукцией, не идет от общего к частному как в дедукции. Она идет от единичного к единичному без всякой логической необходимости. Вследствие эгоцентризма ребенок не испытывает нужды в доказательствах. Трансдукция - это умственный опыт, не сопровождающийся опытом логики. Так, ребенок полагает, что лодки плавают, потому что они легкие, а суда - потому что они тяжелые. Причина трансдукции, как указывал Пиаже, в невозможности осознания мыслительных операций, неспособности детей к интроспекции.

Стадия конкретных операций. Все описанные выше явления, открытые Пиаже, исчезают примерно к семилетнему возрасту, когда наступает новая стадия - конкретных операций. В период конкретных операций происходят кардинальные изменения: уменьшаются центрация и эгоцентризм мышления; развивается способность понимания сохранения количества, массы, объема; формируется понятие времени и про-

странства; растут возможности классификации и сериации и мн. др. Все описанные выше явления, открытые Пиаже, исчезают примерно к семилетнему возрасту, когда наступает новая стадия - конкретных операций. Становление операций классификации и сериации принципиально важно для начала школьного обучения. В возрасте примерно семи лет умственные действия ребенка превращаются в операции, т.е. группируются в уравновешенную замкнутую систему.

Группировка, достигнутая на стадии конкретных операций, однако, оказывается недостаточной для решения других, более сложных задач, поэтому на рассматриваемом этапе возможности ребенка все еще ограничены. Ребенок не может координировать изолированные конкретно-операциональные системы для решения задач в гипотетической или более абстрагированной ситуации.

Стадия формальных операций. Переход от стадии конкретных операций к формальным операциям знаменуется иерархической координацией двух логических форм обратимости мышления. Это тождественность - отрицание иреципрокность - корреляция, которые раздельно появляются на стадии конкретных операций. Эти операции интегрируются в общую внутренне связанную логическую структуру.

Главным результатом данной стадии является интеграция систем мышления, что позволяет решать задачу, отвлекаясь от непосредственно воспринимаемой реальности, при меньшей зависимости от контекста, опираясь на системные и формальные основания.

Развивается логическое и абстрактное мышление, позволяющее выходить в гипотетические пространства, созидать несуществующие миры, находить существенные закономерности. В поведении подростка упражнение в гипотетическом мышлении выражается в тенденции к абстрактным и глобальным рассуждениям, освоении абстрактных мировоззренческих понятий.

4.4. Генетическая эпистемология и эволюционная теория познания

Генетическую эпистемологию и эволюционную теорию познания можно рассматривать как взаимодополняющие модели. Обе модели являются натуралистическими, опираются на конкретно-научные теории и эмпирически констатируемые данные. Обе модели являются реконструкциями процесса развития познавательных способностей. Но эволю-

ционная теория познания рассматривает развитие познавательных способностей в филогенезе, в истории развития живых организмов и человека и весьма незначительное внимание уделяет онтогенетическому аспекту, за что ее справедливо критикуют. Напротив, в генетической эпистемологии главный акцент делается на онтогенетическом аспекте развития познавательных способностей и лишь в качестве предпосылки упоминается о филогенетическом развитии.

Генетическую эпистемологию Пиаже часто трактуют исключительно в конструктивистском ключе, противопоставляя ее «устаревшему» реализму эволюционной теории познания. Такое противопоставление небеспочвенно, но не является глубоким и полным. Дело в том, что эволюционная теория познания ввиду ограниченных возможностей для анализа филогенеза познавательных способностей сосредоточила внимание на основных этапах и результатах этого процесса - когнитивных структурах, имеющих адаптивное значение. Конструктивный процесс их формирования отмечался, но отходил на задний план по сравнению с результатом. Напротив, в генетической эпистемологии ввиду больших эмпирических возможностей для анализа онтогенеза основное внимание уделялось процессу, механизму формирования когнитивных структур. Однако сформированные когнитивные структуры, согласно Пиаже, имеют адаптивное значение. Использование понятия «адаптация» уже предполагает ответ на вопрос: адаптация к чему? Таким образом, и здесь генетическая эпистемология и эволюционная теория познания являются совместимыми. Генетическая эпистемология больше говорит о процессе формирования когнитивных структур, который конструктивен, эволюционная теория познания больше говорит о его результатах - когнитивных структурах, имеющих адаптивное значение и допускающих убедительную реалистическую трактовку.

5. РАДИКАЛЬНЫЙ КОНСТРУКТИВИЗМ

Радикальный конструктивизм - новая, особая форма натурализма в теории познания. Основываясь на новых подходах и интерпретациях в биологии, особенно исследованиях в области нейрофизиологии, радикальный конструктивизм выдвигает серьезные философские притязания. «Радикальный конструктивизм не проводит резкой дихотомии между философской теорией познания как метадисциплиной и эмпирическими науками, занимающимися познанием (ко§пМоп). Перед нами натурали-

зованная форма теории познания, которая ожидает ответа на эпистемологические вопросы не от философии, а от эмпирических наук (прежде всего, от нейродисциплин)» (15, с. 19).

Для понимания специфики радикального конструктивизма важно различать два взаимосвязанных, но различных уровня. Во-первых, уровень каузально-биологической реконструкции чувственного познания. Во-вторых, метауровень теории познания, на котором развиваются определенные философские выводы, сделанные на основе биологических реконструкций. Если рассматривать радикальный конструктивизм как форму каузально-биологической реконструкции познания с претензией на философскую значимость, то его можно отнести к одной из версий эволюционной теории познания (7, с. 149). Однако характер, содержание философских выводов радикального конструктивизма отделяют его от других форм натурализма, в частности от эволюционной теории познания. В отличие от других известных форм натурализма, тяготеющих, как правило, к позиции реализма, радикальный конструктивизм занимает явно и даже нередко эпатажно выраженную антиреалистическую позицию. Ее суть состоит в отказе от каких-либо суждений по поводу объективного мира, понимании познания не как репрезентации объективного мира, а как конструктивной деятельности нейрофизиологических механизмов, в ходе которой создается, конструируется единственно доступная для нас феноменальная действительность.

5.1. Метафорическое разъяснение

Для разъяснения позиции радикального конструктивизма один из его сторонников обращается к знаменитому платоновскому образу пещеры (13, 15). В этом образе Платон, как известно, создал метафорическое пространство, в котором описана познавательная ситуация людей как узников чувственного мира. Люди «с младых ногтей» закованы в пещере таким образом, что могут видеть лишь стену пещеры с тенями, преломленными искусственным освещением (на вершине, вдали от входа в пещеру, горит огонь), от действительного, подлинного бытия (мира идей у Платона), находящегося за пределами пещеры. Мир становится здесь метафизическим понятием. Жители пещеры - узники феноменов, теней, подлинное бытие им неизвестно.

В соответствии с этим образом западноевропейская традиция понимала познание как попытку бегства из «пещерных» уз, как процесс,

идущий от видимости к подлинному бытию. Произошло удвоение мира: есть мир феноменов - опосредованная органами чувств видимость, и есть подлинное бытие (ноумены). Истина поэтому есть нечто сокрытое, нечто, находящееся за видимостью, позади феноменов. В соответствии с этой традицией двух сфер укоренилась схема субъект-объектных отношений.

На основе представления о двух сферах можно четче разъяснить различие позиций радикального конструктивизма и реализма, как его главного оппонента в теории познания. Реализм исходит из того, что между познающим сознанием, идеальной сферой и внешним миром (материальной сферой) существует разрыв. На одной стороне - познающий субъект, на другой - противостоящая реальность, действительность, мир, природа, «вещь в себе». Реалист не может иметь прямого знания этого другого, его познание мира всегда опосредовано, между ним и миром или действительностью «там, снаружи» всегда находятся «познавательные инструменты», являющиеся мостом между двумя сферами. Познанию поэтому приписывается репрезентативный характер. Познающее сознание отражает нечто, что действительно «снаружи». Познание становится отражением независимой от познающего субъекта действительности. Целью западноевропейской науки всегда была «объективность», т.е. познание мира таким, каким он является в действительности, а не представляется наблюдателю. «Истинное» познание понимается как согласование действительности (оригинала), мира в себе, «там снаружи» и отражения в сознании познающего. Это приводило к порочному кругу, на который обратили внимание уже древнегреческие скептики. Познающий никогда не сможет проверить предполагаемое согласование, потому что он не может выйти за пределы своей области познания (в которой есть только отражения, представления), чтобы сравнить отражение с действительностью. Говоря иначе: если образы нашего сознания являются отражениями действительности, тогда эти отражения загораживают нам взгляд на стоящую за ними действительность.

Чтобы понять новый конструктивизм, важно иметь в виду, что он опирается на скептическую традицию и снова подхватывает этот ход рассуждений. Скептик «вонзает свое критическое жало в сердце этого удвоения мира». Следуя этим руслом, радикальный конструктивизм идет дальше и предлагает отказаться от удвоения мира, обосновывая тезис о возможности «познания в пещере». Платон рассматривает познавательную ситуацию человека из нечеловеческой перспективы. Это позволило

ему связать обе сферы (видимость и подлинное бытие) и открыло возможность преодолеть разрыв. Но из перспективы «узников» ситуация выглядит совершенно иначе. Они ведь ничего не знают о внешнем мире, они имеют только свои восприятия; тени и есть их реальность. Откуда они могут знать, что имеют дело только с отражениями? Они не могут этого знать, для них бытие есть воспринимаемое, видимость для них равна бытию. Для них пещера и есть мир, вся действительность, и, поскольку они не знают, что живут в пещере, они ничего не знают о «потустороннем мире», мире света, подлинного бытия. Однако у них есть знание. Они описывают соотношения теней, последовательность их появления, пытаются предсказывать их следующие появления. Они не делают предположений об истинно сущем бытии, они стремятся к точности прогнозов.

Конструктивистское понятие знания прощается с идеей репрезентации и удовлетворяется взором наблюдателя за тенями, составляющим базис жизнеспособных прогнозов.

5.2. Представители и публикации

Современный конструктивизм не является единой философской школой, развиваемой командой единомышленников, работающих в тесном сотрудничестве. Естественно-научные основы конструктивизма развивались разными людьми, с разных позиций и подходов, но прежде всего здесь следует выделить концепцию аутопоэза чилийских по происхождению авторов У.Матураны (1928) и Ф.Варелы (1946). Собственно философские, развернутые и радикальные претензии конструктивизма получили развитие в США в начале 80-х годов XX в. Однако радикальный конструктивизм может быть назван австро-американским продуктом, поскольку его основоположники - Пауль Ватцлавик (1921), Хайнц фон Фёрстер (1911-2002), Эрнст фон Глазерсфельд (1917) - были австрийцами, переселившимися позднее в США \ К числу основных пред-

1 Очень интересен ответ Э. фон Глазерсфельда на вопрос журналиста о современном положении конструктивизма в США. В кратком изложении ответ состоит в следующем. Конструктивизм получил широкое распространение в сфере математического образования, дидактики в целом. Едва ли можно найти журнал или новейшую книгу в данной области, где отсутствовало бы слово «конструктивизм». (Сам Глазерсфельд в течение ряда лет развивал и реализовывал особую методику обучения детей математике.) Но большинство людей, считающих себя конструктивистами, не имеют представления о том, что мы,

ставителей современного радикального конструктивизма следует отнести биолога, нейрофизиолога Герхарда Рота (1942), директора Института исследований мозга в Бремене.

В Германии с середины 80-х годов XX в. радикальный конструктивизм, по меткому замечанию Н.Лумана1, «распространяется скорее эпидемически, чем эпистемически», обсуждается в широкой прессе, становится предметом моды. К настоящему времени литература по радикальному конструктивизму уже труднообозрима. Тем не менее можно и нужно назвать несколько ключевых публикаций: Watzlavick P. (Hrsg.). Die erfundene Wirklichkeit. München, 1981; Schmidt S. (Hrsg.). Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus. Fr./M. 1987; Schmidt S. (Hrsg.). Kognition und Gesellschaft. Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus-2. Fr./M. 1992; Heinz von Förster. Wissen und Gewissen. Versuch einer Brücke. Fr./M., 1993. Roht G. Das Gehirn und seine Wirklichkeit. Kognitive Neurobiologie und ihre philosophen Konsequenzen. Fr./M. 1994; Glasersfeldt E. von. Radikaler Konstruktivismus. Ideen, Ergebnisse, Probleme. Fr./M., 1996; Fischer H.R. (Hrsg.). Die Wirklichkeit des Konstruktivismus. Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. Heidelberg, 1995. На русском языке опубликована монография С.Цоколова «Дискурс радикального конструктивизма: Традиции скептицизма в современной философии и теории познания» (München, 2000), в которой представляется содержание некоторых работ основоположников радикального конструктивизма. Монография содержит также переводы ряда важных оригинальных публикаций ведущих конструктивистов.

5.3. Интеллектуальный контекст

Популярность любого философского направления невозможна без резонанса, без поддержки широким социокультурным, духовным контекстом, определенные тенденции динамики которого оно уловило. Тезис Гегеля о том, что «философия есть эпоха, схваченная мыслью», хотя и в

говорит Глазерсфельд, называем конструктивизмом. Однако когда Глазерсфельд ввел для этого понятие «тривиальный конструктивизм», многие обиделись. С философскими кругами у Глазерсфельда нет связей. «На философских факультетах университетов конструктивизм не упоминается. Они имеют собственные направления и проблемы. В большинстве случаев это прекрасные неразрешимые проблемы традиционной эпистемологии. Ими можно заниматься бесконечно долго» (5, с. 310—311).

1 Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus. — Frankfurt a. M., 1987. — S.7.

усеченном виде, но продолжает действовать. В широком, но специальном плане радикальный конструктивизм вырастает на почве краха фундаменталистской парадигмы классической теории познания после более чем двухтысячелетних безуспешных попыток ее реализации. Этот кризис повлек за собой отказ в большинстве случаев от нормативных претензий в теории познания и распространении ее дескриптивных версий в виде натурализма (эволюционная, натурализованная, генетическая эпистемологии) или социально-исторических реконструкций развития научного познания (Т.Кун и его многочисленные подражатели).

На этом общем фоне радикальный конструктивизм отличается бескомпромиссностью, пугающей, но притягательной последовательностью. Если невозможно абсолютное обоснование, значит, невозможно никакое обоснование.

В более широком плане радикальный конструктивизм резонирует с патологическими тенденциями современной социокультурной ситуации, выражающимися в утрате различий между реальной и виртуальной действительностью. Эта тенденция, как известно, ярко отображена в постмодернизме, ломающим перегородки между действительностью и миром симулякров. Радикальный конструктивизм, возможно, пошел еще дальше. Есть только та действительность, которую сконструировали мы сами и за которую поэтому в полной мере несем ответственность.

5.4. «Старый» и «новый» конструктивизм

Конструктивизм как особое направление в науке, философии, искусстве сложился задолго до его «новой», радикальной версии. Однако различие между «старым» и «новым» конструктивизмом состоит не только в радикальности последнего. Конструктивизм как особая программа в изобразительном искусстве, имя которой дал В.Татлин в 1915 г., зародилась в России. Конструктивистское искусство, по мысли В.Татлина, состоит в создании и связывании им самим произведенных символов, которые не указывают на другую (высшую) реальность, а репрезентируют только сами себя. (К.Малевич, входивший в состав этого направления, правда, не разделял этой позиции; его искусство глубоко символично, и каждый элемент его символов указывает на метафизическое измерение.) Конструктивизм, если попытаться дать самое общее определение, есть направление абстрактного, рефлектирующего искусства, в нем редуци-

руется изобразительная функция и подчеркиваются формальные, материальные, конструктивные аспекты.

В науке и философии «старый» конструктивизм был связан с проблемой обоснования знания. Исторически понятие «конструкция» происходит из геометрии и относится к способу обоснования. Конструкции используются для доказательства существования и проверки гипотез. Конструктивистские идеи можно обнаружить уже в споре между плато-нистами и представителями школы Евдокса. В противоположность позиции Платона, наделявшего математические предметы статусом онтологического существования (эйдосы в вечном царстве идей), Евдокс защищал тезис, согласно которому математические объекты возникают лишь посредством их конструирования.

Представление, что «конструкции разума» образуют основу познания действительности, развивают Ламберт и Кант. Ламберт переносит конструируемость на все познание и видит в этом позитивный признак истинности высказываний. В отличие от Ламберта, Кант сомневается в возможности перенесения конструктивистского опыта в философию. Это приводит к выделению только математики как конструктивистской науки. Понятие конструкции имеет у Канта значение синтетического опыта, с помощью которого формы суждений могут производиться в созерцании и реализовываться в пространстве и времени.

Современный, но еще не «новый» конструктивизм получает мощное развитие в связи с проблемами обоснования науки, особенно математики в конце XIX - начале XX в. В этих основаниях были обнаружены антиномии, противоречия. Один из способов разрешения проблемы обоснования состоял в обращении к точным правилам и способам действий. Операционализм, инструментализм и конструктивизм были потоками этого направления. Конструктивизм в основаниях математики во многом восходит к интуиционизму Л.Брауэра, предложившему оригинальное разрешение логических противоречий, обнаруженных в основаниях математики. Согласно его тезису, математика идентична с «точной частью» нашего мышления и поэтому не может обосновываться никакой другой наукой, в том числе логикой. Источником математики является интуиция, которая делает наглядными математические понятия и заключения. Согласно Л.Брауэру, математические объекты создаются «духовной активностью математиков»; они ментальные конструкции.

Особый вариант конструктивизма, так называемый «методический конструктивизм», который также связан с проблемой обоснования,

развивают Х. Динглер и его последователи. Динглер стремился применить принцип конструктивизма для построения феноменов в специализированных эмпирических областях таким образом, чтобы в каждой области была уверенность в применяемых инструментах. Наука должна методически строиться слой за слоем: точный опыт по созданию инструментов, затем применяемых материалов, затем методичное построение пространства и времени. Таким способом должны создаваться протофизика, протохимия, протобиология и т.д. Динглер реализовал эту программу лишь частично. Его последователями являются представители Эрлан-генской школы, группировавшейся вокруг П.Лоренцена, а сегодня вокруг Ю.Миттельштраса и П.Яниха.

«Новый» (радикальный) конструктивизм стоит, конечно, «на плечах предшественников», но в нем происходит решительный «сдвиг проблематики». В центре оказывается не проблема обоснования знания, а исследование самого процесса (биологического, нейрофизиологического, психологического) создания конструкций, которые оказываются «последней реальностью», с которой может иметь дело человеческое познание. Центральным, таким образом, оказывается вопрос о том, как возникает знание наблюдателя о мире, который он воспринимает как свой собственный мир.

5.5. Философские предшественники

Радикальные конструктивисты весьма внимательны к своим предшественникам. Однако фокус внимания сосредоточен не столько на «старом» конструктивизме, сколько на более широком круге мыслителей, подготавливавших, в той или иной степени, радикализацию взглядов на возможности познания, осуществленную самими радикальными конструктивистами. Э. фон Глазерсфельд предпринимает краткий, но, как говорится, весьма предметный экскурс в историю философии. Эта глава в его книге «Радикальный конструктивизм» названа «Непопулярные философские идеи». По сути дела, это специфическая история философии, от античных скептиков до современной эволюционной эпистемологии. Поэтому ограничимся лишь несколькими фигурами и идеями, которые, как представляется, особенно важны в данном контексте.

Д. Вико в первой половине XVIII в. предвосхитил некоторые важнейшие идеи конструктивизма. Вико был обеспокоен разлагающим влиянием скептицизма в области религиозной веры. Он ставит задачу

навсегда отделить мистический опыт от рационального знания. Им выдвигается блестящая идея исследовать средства, с помощью которых каждая из этих областей создает свои продукты. Язык становится ключевым элементом его теории. Рациональное знание может быть выражено «народным языком», в то время как «поэтическая мудрость» выразима лишь с помощью метафор. Разум, как он полагал, производит знание, в котором констатируется, из чего состоят вещи или как они изготовлены. Для Бога, который создал мир, изготовление и знание одно и то же, поэтому знание Бога бесконечно. Человеческий разум в состоянии познать только те вещи, которые изготовлены из доступного для него материала, т.е. материала опыта, и знание возникает посредством изготовления. Таким образом, заключает Глазерсфельд, Вико был первым, кто недвусмысленно утверждал, что наше рациональное знание конструируется нами самими.

Г. Файхингер, основатель Немецкого общества И.Канта, в начале XX в. опубликовал работу «Философия как бы». Исходя из критической философии Канта, он развил свою «теорию фикций», которая относится ко всей области человеческих идей. Эвристические фикции (в смысле Канта) надо отличать от гипотез. Гипотезы можно проверить в опыте, в то время как фикции таким образом проверить невозможно, но они выполняют важную служебную функцию в науке и обеспечивают выдвижение проверяемых гипотез. Интересно, что идеи Файхингера были «переоткрыты» позднее в «англоязычном пространстве», в другой терминологии. Г.Бейтсон говорит о различии между объяснительным принципом и гипотезой. Например, с помощью такого объяснительного принципа, как гравитация, можно объяснить «все, что ты хочешь объяснить». Он объясняет это своей дочери следующим образом:

«Отец:... гипотеза, понимаешь ли, пытается объяснить что-то особенное. Объяснительный принцип - как, например, гравитация или инстинкт - собственно говоря, совсем ничего не объясняет. Это не более чем вид соглашения между учеными о том, что они прекращают объяснения в определенном пункте.

Дочь: Ньютон понимал это? Если гравитация ничего не объясняет, а является лишь конечным пунктом в цепи объяснений, тогда изобретение гравитации не то же самое, что изобретение гипотезы, и он мог сказать, что гипотез не изобретает.

Отец: Именно так. Для объяснительного принципа нет объяснений. Это "черный ящик"» (5, с. 89).

Ф. де Соссюр охарактеризовал язык как «систему знаков, в которой имеется существенное единство значения и звучания и каждая из этих частей имеет психологическую природу» (18, с. 95). Поскольку это единство каждым отдельным пользователем языка должно устанавливаться на основе индивидуального опыта, значения, которые мы приписываем словам, могут быть только субъективного рода. Этим устраняется традиционная философская теория референции, которая основана на представлении, что слова относятся к «вещам в себе». На самом деле, слова относятся к тому, что может быть абстрагировано из нашего опыта, на основе которого индивидуальный пользователь языка строит значения.

Эволюционная теория познания рассматривается преимущественно в критическом плане. В принципе эволюционная теория Дарвина открыла возможность заменить традиционное понимание истины как отражения понятием «приспособленность». Однако эволюционная теория познания пошла по неверному пути, взяв за основу ложное предположение, что результатом приспособления является относительно правильное, истинное представление о независимом от познающего субъекта мире. Переход от приспособленности к знанию о мире необоснован. «Ни в области эволюции, ни в области интерпретации опыта ограничивающие условия, на которые мы наталкиваемся, не детерминируют фактических свойств элементов, которые могут приспосабливаться» (18, с. 254).

Особое место среди предшественников занимает Пиаже. Само понятие «радикальный конструктивизм» впервые было использовано применительно к его теории генетической эпистемологии (52). С конструктивистской интерпретацией наследия Пиаже можно более подробно ознакомиться по переводу, помещенному в указанной книге С. Цоколова. Поэтому здесь ограничимся лишь резюмирующей частью.

Пиаже, по-видимому, считал, что знание должно строиться каждым отдельным человеком. Со своей биологической точки зрения он рассматривал функцию когнитивной способности не как репрезентацию онтологической реальности, а как инструмент приспособления к переживаемому миру. Биологическое приспособление не имеет ничего общего с отражением. Приспосабливаться означает находить возможности и средства, чтобы обходить сопротивления и препятствия переживаемого окружающего мира. Это можно назвать выстраиванием, конструированием подходящих и содействующих выживанию способов действия и поведения.

Исходя из этого основополагающего инструменталистского понимания знания, Пиаже отказался от традиционной теории познания и начал строить свою «генетическую эпистемологию». Как ученый, он интересовался прежде всего построением рационального знания. Так как он отбросил познание в смысле «открытия» или «отражения» независимой, абсолютной реальности, было ясно, что понятийные структуры связаны с биологическим приспособлением непрямо. Поэтому он искал другие стимулы для развития знания. Он нашел их в понятии равновесия. Разумные структуры, которые выстраивает организм, возникают как результат саморегулирования - причем «регулирование» в понятийном плане нацелено на взаимосвязь и непротиворечивость, в биологическом плане - на жизнеспособность. В рамках своей революционной теории познания Пиаже создает ряд ключевых понятий - ассимиляция, аккомодация, схема действия, рефлектирующая абстракция и т.д. С помощью этих понятий он моделирует механизм, посредством которого мы создаем представления о нашей действительности.

5.6. Естественно-научные основания

Основным естественно-научным источником радикального конструктивизма является парадигма самоорганизации. Идеи самоорганизации, саморегулирования развивались в кибернетике, физике, теории систем. Некоторые радикальные конструктивисты (особенно Х. фон Фер-стер, частично Э. фон Глазерсфельд) приняли участие в этом процессе и в своих выводах отталкивались от кибернетической модели саморегулирования. В биологии парадигма самоорганизации нашла свое воплощение в концепции аутопоэза (от греч. autos - само; poien - делать, т.е. буквально - «сам себя делаю»), развитой У.Матураной и Ф.Варелой.

Саморегулируемые системы функционируют на основе принципа обратной связи. Они регулируют не «выход», а «вход». В конструктивистской перспективе «входом» является не то, что видит внешний наблюдатель, а то, что «воспринимает» сама система. Система становится активной при наличии различия (негативная обратная связь) между тем, что «воспринимается», и тем, что должно «восприниматься». Термостат, которым снабжены нагревательные приборы, может различать три типа своих внутренних, «входных» сигналов: сигналы, не достигающие заданного значения, сигналы, совпадающие с ним, и сигналы превышения. Если бы термостат обладал сознанием, он мог бы знать, что ему слиш-

ком холодно или слишком жарко и что он моментально нагревается, охлаждается или ничего не делает. Но он не может «знать», что благодаря своей внутренней активности изменяет температуру в помещении.

Прямая связь между «воспринимаемым» воздействием, сигналом и соответствующей активностью для термостата установлена, определена человеком. В сложных, «нетривиальных» системах такая связь в большей степени определяется внутренним состоянием системы. Однако в любом случае все «искусственные устройства» строятся и направляются человеком «извне», они не являются продуктом самоорганизации, их организация задана «внешним» образом. Такие системы называют аллопо-этическими (греч. alios - чужой; poien - делать).

В отличие от них, аутопоэтическая система гомеостатически поддерживает (сохраняет инвариантной) не заданную извне, а свою собственную организацию, т.е. специфицирующую ее сеть взаимосвязей. Ау-топоэтические системы - это системы, которые сами себя воссоздают, единственным продуктом их организации являются они же сами. «Живая организация представляет собой круговую организацию, обеспечивающую производство или сохранение компонентов, специфицирующих ее таким образом, что продуктом их функционирования оказывается сама та организация, которая их производит» (31, с. 130).

Аутопоэтические системы характеризуются следующими существенными свойствами: 1) рекурсивной, операциональной замкнутостью, т.е. самоосуществление становится возможным посредством обратной связи, которая строится на основе собственных, внутренних закономерностей системы, а не корректируется извне; 2) информационной замкнутостью, т.е. все «внешние» воздействия должны быть переведены во «внутренние» состояния нейронной активности, на которые только и реагирует аутопоэтическая система; 3) физической открытостью (обмен веществом и энергией с окружением), характер (область взаимодействий) которой активно определяется самой аутопоэтической системой.

Аутопоэтическая система вследствие своей информационной замкнутости не может взглянуть на себя и свои когнитивные описания внешнего окружения «извне». Представления о внешнем окружении всегда сформированы на основе «внутренних» состояний системы. В принципе это может делать внешний наблюдатель. Но сам внешний наблюдатель также может оказываться в роли наблюдаемого субъекта, с аналогичными ограничениями. Поскольку этот процесс смены наблюдателей может быть фактически бесконечным, ясно, что «последнего наблюдате-

ля» не существует, нет привилегированной системы наблюдения, нет абсолютного, объективного знания о мире самом по себе. Рационально, осмысленно можно говорить только о мире, каким он сконструирован наблюдателем. Резюмируя эти рассуждения, можно сделать вывод: позиция системы наблюдателя должна стать первой и основной точкой зрения конструктивистской теории познания. Конструктивистская проблема познания ограничивается, в сущности, взором наблюдателя, которого наблюдают другие наблюдатели. Наблюдения являются когнитивными операциями, они осуществляются не людьми, а системами. Отсюда вытекает определение конструктивизма как теории систем наблюдения.

Г. Рот на основе нейрофизиологических исследований и также в рамках парадигмы самоорганизации приходит к аналогичным выводам, но с иной аргументацией. Дело в том, что мозг, как утверждает Г. Рот, не является аутопоэтической системой. Мозг функционирует «за счет» ау-топоэза других частей организма, он освобожден от функции поддержания собственного существования и может заниматься «вещами», не имеющими прямого отношения к процессу выживания. Тем не менее мозг, включая функционирующие на его основе когнитивные процессы, является автономной, по сути, закрытой системой. Говорить о когнитивных состояниях мозга как об отражениях, репрезентациях объективной реальности не представляется возможным в силу следующих обстоятельств.

Известно, что органы чувств «работают» лишь в определенных диапазонах. Однако можно предположить, что по отношению к соответствующим важным событиям окружающего мира имеется соответствующий рецептор, функционирующий как распознающий их детектор. Однако такое предположение оказывается неверным в условиях сложного, комплексного мира. Для функционирования в таком сложном мире потребовалось бы неисчислимое множество рецепторов-детекторов. Поэтому природа пошла по другому пути, а именно по пути развития небольшого числа рецепторов широкого диапазона. Например, три типа цветочувствительных палочек на основе очень сложной переработки в различных частях нашего мозга производят около двух миллионов воспринимаемых градаций цвета. Поэтому любое восприятие конструктивно, ибо все восприятия базируются на различиях в активности небольшого числа рецепторов широкого диапазона.

При переводе (трансдукции) внешних воздействий окружающего мира в нейродинамические процессы мозга эти раздражения утрачивают свою специфичность. Основная проблема мозга состоит в том, чтобы вопреки неспецифичности нейронного кода сохранить специфику воздействия окружающих событий на рецепторы органов чувств, т.е. установить, что означает его собственное нейронное возбуждение в отношении окружения и собственного тела. Это осуществляется мозгом посредством сложнейшей обработки различных соотношений (начало, конец, периодичность, интенсивность, место и др.). Важно иметь в виду, что человеческий мозг содержит около 3-4 млн. нервных окончаний на периферии и 100 млрд. - 1 блн. центральных нейронов. Это значит, что только ничтожная часть общей активности человеческого мозга, а именно около 1/100000, идет от чувственных органов. Все остальное осуществляется мозгом на основе собственной информации.

Из всего этого следует: в чувственных органах нет восприятия. Чувственные органы принципиально не могут отражать мир «как он есть». Рецепторы и нервные клетки сигнализируют мозгу только об «элементарных событиях», но не о содержании восприятия. Восприятие есть результат параллельно-иерархической обработки информации внутри мозга. Мозг с помощью «сырых» данных чувственных органов и с помощью громадного внутреннего пред-знания конструирует восприятие. Поэтому также отношение между чувственным раздражением и восприятием не может быть отношением отражения. Рот пишет: «Мы можем констатировать: ни одно восприятие в себе не упорядочено и не оформлено. Поступающие от чувственных органов сырые данные переплетены, многозначны, только имплицитно информативны. Они постоянно должны формироваться согласно внутренним критериям, это значит, что их информация должна эксплицитно выявляться в свете прошлого опыта. Поэтому восприятие никогда не является отражением чувственных данных, но всегда конструкцией» (50, с. 60).

5.7. Философские тезисы

Основные философские утверждения радикального конструктивизма можно сформулировать в виде следующих тезисов.

Во-первых, познание есть активный процесс конструктивной деятельности субъекта. Радикальный конструктивизм прощается с тяжеловесным понятием репрезентации в классическом смысле и исходит из

того, что познание представляет собой прежде всего самостоятельный процесс: субъект только тогда располагает знанием, когда он произвел его собственными операциями в когнитивном аппарате. Знание как результат процесса познания не есть отражение в смысле открытия внешней действительности, а скорее конструкция действительности. Таким образом, самым на вопросы о предметной области познания (что мы можем познавать?) и о методах познания (как мы можем познавать?) невозможно ответить раздельно: как определяет что. Познавательный процесс и результат (знание) являются эквивалентными, мы можем познать только то, что сами «сделали».

Во-вторых, познание имеет адаптивное значение и нацелено на приспособление и выживание. Репрезентации в невральном субстрате не выполняют функции отражения мира в когнитивном аппарате. Посредством непрерывных физических изменений они конструируют адекватное поведение, необходимое для выживания и репродукции организма, и обеспечивают стабильные отношения между окружающей средой и организмом. Репрезантационная система принимает активное участие в конструктивном процессе. Динамика окружающего мира при этом выполняет только роль отбора, который селектирует способы поведения, детерминированные репрезентационной системой. Концепция стратегии проб и ошибок и функциональное приспособление определяют связь между окружающим миром и репрезентационной системой. Репрезентационная структура определяет опыт и проявляется в поведении до тех пор, пока внутренние или внешние ошибки будут минимизироваться, соответственно, сохраняться гомеостатическое состояние. Изменение в репрезен-тационном субстрате не ведет необходимым образом к «отражению» окружающего мира. Здесь достаточно, чтобы выполнялся конструктивистский (слабый) критерий «функционального приспособления»: любая конфигурация является «функционально соответствующей» формой репрезентации, если она олицетворяет физический субстрат и соответствующую динамику генерирования адекватного и обеспечивающего выживание поведения.

В-третьих, познание служит организации внутреннего мира субъекта, а не задачам описания объективной онтологической реальности. Радикальность этого подхода состоит в том, что он учреждает понимание знания, которое хочет обходиться без онтологии и тем самым без идеи репрезентации в классическом смысле. Когниция имеет адаптивную функцию и состоит не в отражении объективной действительности, а в

продуцировании «адаптивных» способов поведения. Знание есть конструктивно-понятийное образование, которое не должно вступать в конфликт с опытным миром. Эти конструкты согласуются не с онтологическим миром (в смысле репрезентации), они должны соответствовать только общей концепции опыта. Если эти понятийные образования, которые конструктивизм называет знанием, «соответствуют» концепции опыта, то это означает лишь то, что это знание помещается в опытном мире как селекционном механизме и что из этого процесса обратной связи продуцируется подходящий путь обеспечения его выживания, соответственно, приспособления. Познание как конструкция в этом смысле не означает, что под действительностью следует понимать любую, произвольно созданную фантастическую конструкцию, но конструкцию, которая не уничтожается сопротивляемостью мира и, постольку «подходит», является «жизнеспособной», поскольку «функционирует».

В-четвертых, научное познание в конечном счете должно служить практическим целям. Один из лидеров радикального конструктивизма утверждает: «Важнейшее следствие этой эмпирической концепции состоит в том, что наука концептуализируется исключительно в человеческом измерении. Ибо если идея познаваемости абсолютной действительности теряет свой смысл, стремление к абсолютному познанию истины не может служить... легитимацией научной деятельности. Скорее, любая исследовательская деятельность в каждом случае должна доказывать свою полезность»1. Этот тезис сформулирован активно примкнувшим к радикальному конструктивизму философом и языковедом Зигфридом Шмидтом (1940) слишком прямолинейно. Хотя такие прямолинейные выводы, на мой взгляд, и будут делаться широкой общественностью. Тем не менее основоположники радикального конструктивизма в отношении научного познания далеко не прямолинейны. Опираясь на модель Пиаже, Э. фон Глазерсфельд говорит о необходимости различения двух уровней. Во-первых, сенсомоторного уровня, который имеет дело с биологическим существованием. Целью здесь в конечном счете является выживание, и поэтому здесь можно говорить о полезности. Второй уровень - рефлексивный, где речь идет не о полезности, а о равновесии. Здесь идет речь о жизнеспособности концепций, понятий, теорий. Эта жизнеспособность должна пониматься только в структуре ментального, но в конечном счете также и чувственного равновесия. Таким образом, главным внутренним

1 Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus. — Frankfurt a. M., 1987. — S.138.

критерием для научного познания, по мнению Глазерсфельда, является равновесие или, прибегая к известным понятиям, критерий «когерентной истинности». Как пошутил один из философов, конструктивисты довольны тогда, когда ученым ничего не надо делать.

5.8. Прощание с онтологией

Позицию радикального конструктивизма Э. фон Глазерсфельд называет «эпистемическим солипсизмом» (12, с. 404). Все познание, весь опыт зависит от субъекта. Или, как традиционно говорят: нет объекта без субъекта. В то же время нет ни одного конструктивиста, который бы сомневался, что знание воплощается в технике, что благодаря этому стало возможным высадиться на Луне, дозвониться фактически до любой точки земного шара и тому подобное. Как утверждает Х. фон Фер-стер, «никто из нас не сомневается, что должен иметься мозг, чтобы описать эти теории (функций мозга)» (16, с. 135).

Проблемную ситуацию можно прояснить посредством важного различения, введенного Карнапом. Есть различие между внутренними и внешними вопросами по поводу существования или реальности явлений. В первом случае вопрос о существовании рассматривается внутри концептуального каркаса и называется внутренним вопросом. В другом случае ставится вопрос о существовании системы явлений в целом, называемый внешним вопросом. В соответствии с этим различением сомнения или вопросы следует формулировать внутри или вне системы отнесения (концептуального каркаса). Внутренние сомнения по поводу существования нашей действительности, которая покоится на предпосылках каркаса, нашего языка, опровергаются нашим повседневным опытом. Ни один разумный конструктивист в этом смысле не отрицает существования независимого от него внешнего мира. В этом смысле радикальный конструктивист является «внутренним реалистом». Внешние вопросы выходят за рамки соответствующей системы, и в ней невозможно осмысленно на них ответить. Справедливо полагать, что внешние вопросы являются метафизическими и потому бессмысленными, так как нет рамок, в которых на них можно осмысленно ответить.

Если конструктивисты привлекают выживаемость или приспособление, то они принимают в расчет внутренние и отрицают внешние способы обоснования. Внутренние критерии не могут гарантировать внешнего «согласования» с действительностью. Однако радикальный конст-

руктивист претендует на то, что он имеет «знание» в том смысле, что внутри определенной языковой системы соотносится с неязыковыми сущностями. Радикальный конструктивизм имеет предпосылкой «внутренний реализм», «объекты» (онтология) которого продуцируются посредством внутренних конструкционных принципов наблюдателя. Вопрос о «действительности» в смысле независимости от понятийной системы, когнитивных рамок, схемы и тому подобного становится бессмысленным. Слова «существование», «существовать», утверждает Глазерс-фельд вслед за Беркли, не имеют смысла за пределами переживаемого мира. «Радикальный конструктивизм - я должен это постоянно повторять - занимается исключительно рациональным знанием, а не бытием, которым занимаются мистика и метафизика» (4, с. 43).

Тем не менее определенные онтологические предпосылки для конкретных ученых являются все же необходимыми. Ведущий радикальный конструктивист Г.Рот, реально функционирующий нейрофизиолог, пишет: «Каждый биолог, сталкивающийся с проблемой когнитивности, склонен признавать существование независимого от сознания мира, который имеет какой-то порядок, допускающий жизнь в ее настоящем выражении, иначе любые конструкции становятся бесполезными» (50, с. 324).

5.9. Философские союзники

Натурализованная эпистемология. В соответствии с программой «натурализации теории познания», выдвинутой Куайном, философская теория познания должна занять свое место внутри психологии, т.е. внутри естественных наук. Она должна изучать эмпирические феномены, а именно физического человеческого субъекта. Позднее к естественно -научной психологии наряду с «эволюционной теорией познания» добавилась, как известно, когнитивная наука, которая применяет всевозможные методы для исследования мозга с тем, чтобы установить, как осуществляется познание. Однако общая установка программы Куайна в основном совпадает с позицией радикального конструктивизма. Есть и еще один важный пункт, в котором обнаруживается согласие. Куайн ввел новое понимание «онтологии», которая необходима как предпосылка осмысленной системы высказываний. Куайн назвал это «онтологическим согласием» (ontological commitment), которое относится к области, по поводу которой говорится в высказываниях. Онтология в этом смысле

становится системой референции и потому имеет совершенно другое значение по сравнению с традиционной онтологией с ее абсолютистскими претензиями, которых лишены все системы референций. Онтологию в этом смысле не отрицает также радикальный конструктивизм.

Релятивизм. Общий фундамент всех видов релятивизма есть предположение, что наблюдаемое, предмет познания может быть не единственным масштабом истины. Вместо этого утверждается, что познание, независимое от познающего субъекта, невозможно. Классическим выражением релятивизма является известное высказывание Про-тагора. Таким образом, у Протагора человек становится критерием того, что есть, масштабом истинности, знания. Бытие у Протагора связывается с познающим, воспринимающим субъектом. Современные варианты релятивизма представлены Витгенштейном, у которого онтология устанавливается через грамматику как координатную систему, и Куайном в принципе онтологического релятивизма. Однако радикальный конструктивизм вообще прощается с классической онтологией. Релятивизм ничего не говорит об объекте, но только о субъекте, а именно, что познание зависит от субъекта. Вместо индивида могут выступать коллективы, культуры, языки, системы высказываний. Существует много пунктов конструирования.

Конвенционализм. Для конвенционалистской позиции в теории познания и науки истина есть дело конвенции. В вопросе о критерии истины или ложности теорий и научных законов, значений высказываний и понятий, конвенции согласию отводится решающая роль. Конвенционализм тем самым подчеркивает конструктивистский статус научных теорий. Решающими в вопросе о значимости для конвенционализма теорий являются не опыт, а приоритеты, преференции ученого. Выбор теории определяется не с помощью опыта, так как опыт уже интерпретирован в свете теории, а с помощью принципов экономии мышления (целесообразность, простота, пригодность, объясняющая сила).

5.10. Критика радикального конструктивизма

Оставляя в стороне частные, а иногда просто не вполне адекватные формы критики, хочу сразу обратить внимание на аргумент, затрагивающий все формы натурализма. Речь идет о допустимости, обоснованности, условиях перенесения естественно-научных выводов на ме-тауровень теории познания. Так, по мнению Н.Гребена, радикально-

конструктивистская модель аутопоэза, как объектная теория, полностью легитимна, в высшей степени интересна и в принципе непротиворечива. Но его протест вызывает радикальность радикального конструктивизма, которая проявляется в превышении «полномочий» объектно -теоретического уровня и, главное, в смешении объектного уровня и ме-тауровня (21, с. 150). Поскольку затрагиваемая здесь проблема имеет общий характер, чрезвычайно важна и актуальна, она требует особого, самостоятельного обсуждения.

Интересной и весьма убедительной в целом ряде конкретных аспектов является критика радикального конструктивизма с позиций «каузальной теории восприятия» (9). Р.Нюзе исходит из того, что необходимо проводить различие между субъективным переживанием восприятия («в голове») и воспринимаемым объектом «вне» головы. Первое можно назвать феноменальным миром, второе - действительным миром. Между этими мирами существует отношение отражения, но не в обыденном смысле, а в плане соответствия структур, и ковариантности (изменения осуществляются параллельно и синхронно). Это подобно тому, как стрелка на приборной панели автомобиля показывает уровень бензина в бензобаке.

Но как же обосновать, что феноменальный мир как-то связан с действительным миром, имеет к нему какое-либо отношение? Ведь именно этот вопрос и поднимают радикальные конструктивисты. Ведь мозг воспринимает только нейронные импульсы. «Откуда я знаю, - говорит Глазерсфельд, - что лошадь в моем восприятии соответствует действительной лошади?». Ведь мозг ничего не знает о происхождении нейронных сигналов! Ответ может быть дан с позиций теории тождества. Восприятия являются субъективным аспектом состояний мозга, они идентичны с состояниями мозга. Нет гомункулуса в мозге, который бы наблюдал его состояния. В мозге нет специального центра, который бы анализировал восприятия. Мозг есть центр, и все, что в нем происходит, есть анализ и, тем самым, восприятие. Активность в мозге и есть восприятие. «Нет восприятия восприятия. Вместо этого имеется субъективное переживание нейронных состояний, репрезентирующих свойства объектов, как восприятие объектов!» (33, с. 184). Если восприятия идентичны состояниям мозга, которые репрезентируют реальность, то «доступ» к этим репрезентациям есть также «доступ» к вещам «снаружи». Это ответ на радикально-конструктивистский вопрос о «доступе» к ре-

альности в связи с тем, что мозг знает только собственные нейронные сигналы.

Тем не менее остается содержательный теоретико-познавательный вопрос обоснования состоятельности суждений феноменального мира о мире действительном. Известно, что заключения от следствия к причине не могут быть «абсолютно надежными». Однако в «нормальных случаях» такие заключения, по мнению Нюсе, позволяют «правильно говорить о реальности». Именно на эти «нормальные случаи» и «ориентирован» эволюционный процесс.

Критика Нюзе, очень убедительная в ряде аспектов, в своем основном выводе слабо затрагивает теоретико-познавательное ядро радикального конструктивизма. Радикальный конструктивист всегда может сказать, что биологический и прагматический успех вовсе не является доказательством истинности используемых репрезентаций и теорий. Правда, прагматический успех репрезентаций, теорий лучше и легче объясняется в реалистической парадигме, что может служить важным, но недостаточно сильным аргументом в пользу реализма. Полностью достаточных аргументов обоснования реализма и, соответственно, опровержения радикального конструктивизма вообще не существует.

Более сильным аргументом является феномен крушения, опровержения теорий. Этот аргумент развивает Г.Фоллмер (56, с. 89-120). Изучение истории науки показывает, что теорий, потерпевших крушение, было гораздо больше, чем тех, которые были признаны успешными. На чем терпят крушение теории? Для реалиста объяснение является простым: теории терпят крушение, потому что они являются ложными, потому что мир не таков, как предполагала теория. Чтобы быть другим, мир должен не только существовать; он должен иметь специфическую структуру, которой можно соответствовать или не соответствовать. Антиреалисты (идеалисты, позитивисты, конвенционалисты, прагматисты и, особенно, радикальные конструктивисты), напротив, не имеют ответа на этот вопрос.

Возможно, антиреалист может крушение по-другому описать. Он может сказать, что среди множества признанных высказываний о наблюдениях выявились противоречия или что прибор не соответствует ожиданиям. Эти формулировки, однако, ничего не объясняют; они говорят только, в каком аспекте теория потерпела крушение; они разъясняют уже признанный феномен крушения. Ответа на подлинный вопрос объяснения крушения они не дают. Важно заметить, что для объяснения

успеха имеются другие, не-реалистические объяснения, для объяснения крушения - нет. Поэтому крушение теорий более сильный, возможно, лучший аргумент в защиту реализма.

Еще одним аргументом может служить эмпирически констатируемое явление, которое можно назвать «конвергенцией исследований». Речь идет о многих видах конвергенции: 1) конвергенция измеряемых величин: показатели естественных величин, например естественных констант, все сильнее приближаются к одному определенному значению; 2) конвергенция методов измерения: независимые методы измерения одинаковых физических величин приводят - в рамках точности измерения - к одинаковому результату; 3) конвергенция теорий: в естественнонаучной области это, как правило, осуществляется в победе одной теории над своими конкурентками.

Чтобы установить конвергенцию, не нужно быть реалистом. Но как объяснить этот феномен? Почему измеряемые величины, методы, теории конвергируют? У антиреалиста опять не находится ответа, в то время как реалист имеет простой и убедительный ответ: исследования конвергируют потому, что имеются реальные структуры, которые мы можем установить и фактически устанавливаем.

5.11. Выводы

Радикальный конструктивизм является серьезной, сильной и современно звучащей философской концепцией. Вне зависимости от оценок содержания данной концепции нельзя не отметить, что она вывела многие умы из «догматической дремоты», привлекла внимание к философским проблемам, возникающим при анализе живых систем, и заставила еще раз серьезно задуматься над фундаментальным философским вопросом о возможностях и границах познания.

Концепция содержит три блока: 1) конкретно-научные данные («замкнутость» аутопоэтических систем, результаты нейрофизиологических исследований); 2) «промежуточные» философские аргументы (отсутствие прямого доступа к реальности, невозможность прямого обоснования гипотез, фальсифицирующее значение опыта и др.); 3) собственно радикально-конструктивистский вывод (отказ от онтологических гипотез, ограничение познания точкой зрения «системы наблюдателя»).

Решающее слово по поводу обоснованности и значимости результатов первого блока должны сказать соответствующие специалисты.

Аргументы второго блока хорошо известны под именем «гипотетический реализм» и сегодня стали выражением «здравого смысла» научного сообщества. Что касается собственно радикальных выводов третьего блока, то это доведение гипотетического реализма до его экстремальных пределов. По-видимому, можно даже сказать, что это частный, предельный случай гипотетического реализма.

Методологическая позиция радикального конструктивизма, предписывающая рассматривать реальность с точки зрения «системы наблюдателя», в целом ряде областей познания является эффективной. Это, безусловно, относится к психиатрии (между прочим, П.Ватцлавик по своей основной профессии был семейным психотерапевтом). Такая методологическая позиция составляет основу ряда областей гуманитарно-научных и социологических исследований. Вполне вероятно, что она эффективна в области нейродисциплин. Она применима также и в физике. (Однако аргумент «от квантовой механики» почему-то выпал из поля зрения радикальных конструктивистов.) Тем не менее придавать такой методологической позиции универсальное значение необоснованно. Она не согласуется со здравым смыслом, «божественным» видением реальности и, главное, непригодна для современного научного сообщества в целом.

Более точные условия перенесения натуралистических выводов на философский метауровень еще предстоит определить. Зато точно можно сказать другое: любые теоретико-познавательные рассуждения будут сегодня просто пусты без учета натуралистической позиции, получившей широкое, мощное и многообразное выражение.

4. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ ГОВОРИТЬ И ПОЗНАВАТЬ

Наряду с тезисом о биологических, особенно генетически обусловленных познавательных способностях, структура которых образовалась в ходе эволюции когнитивного овладения реальным миром, в области языкознания выдающимся лингвистом Ноэмом Хомским был выдвинут параллельный тезис. Согласно этому тезису, человек генетически снабжен специальными языковыми способностями (language faculty), которые определяют базовые структуры всех человеческих языков.

Хомский полагал, что генеративные грамматики отдельных языков являются разновидностями основного образца, который он назвал

универсальной грамматикой. Например, в английском языке глагол стоит перед объектом (drinks beer) и предлог перед именным выражением (from the bottle). В японском языке объект стоит перед глаголом (пиво пить), а именное выражение перед предлогом, точнее, постлогом (бутылка из). Но важнее является открытие, что оба языка имеют вообще глаголы, объекты, пред- и постлоги в противоположность неисчислимым другим возможным механизмам, которыми может быть оснащена коммуникационная система. Еще более значительным является то, что языки, которые вообще не имеют связи друг с другом, образуют свои предложения, используя «голову» (доминирующее лексическое единство), - например, глагол или предлог - и дополнение (например, имя или именное выражение), и оба демонстрируют определенный порядок. Доминирующая часть предложения в английском языке стоит в начале, в японском - в конце предложения. Однако в любом другом отношении структура предложений в обоих языках фактически одинаковая. Имеются 128 логически возможных способов сочетания доминирующей части и дополнения, однако 95% мировых языков используют только 2: либо английский порядок, либо его зеркальную копию - японский порядок. Это единство просто объясняется тем тезисом, что все языки подчиняются единой грамматике, за исключением одного параметра или одного «переключателя»: либо «голова впереди», либо «голова сзади». Недавно языковед Марк Бэкер (Mark Baker) выявил всего около дюжины таких параметров, которые охватывают все известные различия между языками мира (которых около 6000).

Хомский исходит из того, что каждый человек должен иметь «приспособление» для усвоения языка, которое позволяет, прежде всего ребенку, из языкового материала, предлагаемого окружающим миром, реконструировать правила повседневного языка (его «грамматику») и самому их правильно применять. Этот аппарат обучения языку (language-acquisition-device) не может сам осуществиться эмпирическим способом, а должен быть родоспецифической способностью, врожденная компонента которой занимает преобладающее место. В пользу этого тезиса Хомский выдвигает следующие факты: a) языковая способность является родоспецифической. Хотя обезьяны обладают интеллектом и способностью к обучению, они не могут овладеть человеческим языком; б) обучение повседневному языку соответствует усвоению сложных теорий. Несмотря на это, интеллектуальные различия почти не влияют на степень овладения языком; в) данные, доступные ребенку,

образуют только малую часть лингвистического материала, которым он овладевает в короткое время; г) даже эти данные в большей или меньшей степени являются дефектными. Ребенок слышит неполные предложения и такие, которые далеко отклоняются от правил грамматики; д) согласно многочисленным наблюдениям, для овладения языком не нужно никакого подкрепления в обучающе-психологическом смысле (гешЮгеетеП;). Некоторые дети выучивают язык не говоря; е) овладение языком детьми осуществляется без эксплицитных занятий и существенно легче, нежели у взрослых; ж) ребенок овладевает языком в возрасте, в котором интеллектуальные способности сравнительно неразвиты, и тем не менее показывает результаты, которые недоступны самым интеллектуальнейшим человекообразным обезьянам; з) тезис о врожденной предрасположенности к овладению языком объясняет креативные достижения ребенка при использовании языка, его способность понимать и образовывать новые предложения; и) он объясняет, наконец, тот факт, что имеются языковые универсалии, структурные признаки, которые являются общими для всех человеческих языков; к) напротив, чисто эмпирические предположения не дают возможности описания и объяснения языковой компетентности.

Согласно Хомскому, человеческий мозг запрограммирован на определенные грамматические структуры естественных языков. Только языком таких структур человек может овладеть как первым языком. Естественно, эти врожденные структуры не могут полностью детерминировать конкретные языки. Какие еще возможные языки внутри предданных структур выучит индивидуум, определяется случайным окружением, в котором он рождается. Важнейшая, но частично негативная роль опыта состоит в том, чтобы из структурно возможных грамматик элиминировать те, которые не соответствуют эмпирическим данным.

Предположим, что мы приписываем духу врожденное свойство общей теории языка, названное нами «универсальной грамматикой». «Эта теория охватывает рассмотренные выше принципы, специфицирующие определенную подсистему правил, с которой должна согласовываться любая специальная грамматика. Предположим кроме этого, что мы можем применять эту схему достаточно ограниченно, так что очень мало возможных грамматик согласуется со скудными и искаженными данными, которые фактически находятся в распоряжении тех, кто овладевает языком... На основе этих предположений те, кто овладевает языком, сталкиваются не с неразрешимой задачей, на основе искаженных данных развить высокоабстрактную и сложноструктурированную тео-

рию, а с вполне выполнимой задачей определения, принадлежат эти данные к одному или другому языку внутри ограниченного множества потенциальных языков» (12, с. 144-146).

Также и опыт играет в усвоении языка важную, неоспоримую роль. Но Хомский подчеркивает, что ни одна чисто эмпирическая теория усвоения языка не может оправдать вышеперечисленные факты, это может сделать лишь теория, учитывающая взаимодействие эмпирических и врожденных факторов.

По поводу объема врожденной компоненты Джеральд Кац предположил, что механизм усвоения языка содержит в качестве врожденной структуры каждый из принципов, представленных в теории языка, т.е. он содержит: а) языковые универсалии, которые определяют форму языкового описания; б) форму фонологической, синтаксической и семантической компоненты языкового описания; в) формальный характер правил в каждой этой компоненте; г) множество универсальных фонологических, синтаксических и семантических конструктов, на основе которых формулируются конкретные правила в конкретных операциях; д) методологию выбора оптимальных языковых описаний (23, с. 243).

Тем самым Хомский, исходя из своих чисто языковедческих исследований генеративной трансформационной грамматики, компетент-но-перформационной модели, глубинных и поверхностных структур, пришел к философско-языковедческой позиции, которую он сам охарактеризовал как рационалистическую. Он охотно и подробно сравнивает свое понимание с направлениями мысли философии языка XVII в., особенно идеями Декарта, Лейбница и других рационалистов: «Мне представляется оправданным рассматривать как опровергнутые эмпирические теории усвоения языка, поскольку они получили ясное выражение... С другой стороны, рационалистический путь оказался плодотворным» (11, с. 77).

Хомский при этом не боится говорить о врожденных идеях (innate ideas). Будучи рационалистом, он рассматривает это понятие в широком философско-языковедческом плане: принципы, которые он принимает для своей универсальной грамматики, так всеобщи, что они нуждаются не только в лингвистической, но также психологической и теоретико-познавательной интерпретациях: «Если рассматривать классическую проблему психологии, а именно объяснение человеческого знания, то нельзя не поразиться, я полагаю, огромному расхождению между знанием и опытом. В случае языка аналогичное характерно для расхождения

между генеративной грамматикой, которая выражает языковую компетентность говорящего, и скудными и искаженными данными, на основе которых он конструирует эту грамматику» (12, с. 129).

Связь между философией языка и теорией познания состоит не только в аналогии. Для Хомского языковая способность человека есть интегральная составная часть человеческих познавательных способностей вообще. Если лингвист на уровне универсальной грамматики находит врожденные структуры, то они одновременно являются универсальными свойствами человеческого интеллекта. Поэтому Хомский охотно перенимает характеристику языка как «зеркала духа»: «Следовательно, весьма возможно, что универсальные признаки языковых структур отражают не столько ход индивидуального опыта, а скорее общий характер способности приобретать знания, т.е. врожденные идеи и принципы в традиционном понимании» (11, с. 83).

В соответствии с этой характеристикой лингвистика является просто частью психологии: «Естественно, следует ожидать тесной связи врожденных свойств духа и признаков языковых структур; ибо язык не имеет собственного существования, независимого от его ментальной репрезентации. Какими бы ни были эти свойства, они должны быть такими, которые получены посредством ментальных процессов организма, которые он открыл и которые вновь открываются каждым следующим поколением» (2, с. 155).

Врожденные структуры языка не только сравнимы, но и частично идентичны с врожденными структурами познания: «Представляется, что ввиду данного обстоятельства язык может служить зондом, с помощью которого могут быть получены ясные представления при исследовании организации ментальных процессов» (12, с. 155).

Хотя Хомский присоединяется к рационалистическому пониманию, следует отметить, что его «гипотеза врожденности» во многих аспектах отличается от трактовок классических рационалистов. Хотя Гуд-ман и Штегмюллер говорят о «воскресении» учения о врожденных идеях, это оправдано только в определенных границах.

Во-первых, врожденные идеи для него не готовые истины, а вид системы правил, ограничительная схема, с которой должна находиться в созвучии любая специальная грамматика: «Эта врожденная ограниченность есть, в кантовском смысле, предварительное условие для языкового опыта, и она должна быть решающим фактором в определении хода и результата обучения языку» (12, с. 149).

Этот факт предполагает, во-вторых, что врожденные языковые структуры требуют дополнения эмпирическими данными, если они должны вести к овладению специальной грамматикой и определенным языком.

В-третьих, Хомский не дает обоснования априорий, как это пытались сделать Декарт или Лейбниц. Тезис о врожденной универсальной грамматике есть эмпирическая гипотеза, которая фальсифицируема фактическим материалом: «Центральная проблема в этой области есть эмпирическая проблема... Мы должны постулировать врожденные структуры, которые достаточны для объяснения дивергенции между опытом и знанием... Одновременно необходимо, чтобы эти постулируемые врожденные ментальные структуры были не настолько ограничены, чтобы исключать известные языки... Мне, однако, представляется несомненным, что это есть эмпирическая проблема» (12, с. 131 и далее).

В-четвертых, Хомский, очевидно, не хочет останавливаться на понятии врожденности, но подчеркивает, что также и происхождение универсальной грамматики нуждается в объяснении: «Как получилось, что человеческий дух мог приобрести врожденные структуры, которые мы должны ему приписывать?.. Представляется, что не заблуждаются те, которые приписывают это развитие "естественной селекции"» (12, с. 158).

Языковед идет, таким образом, от постановки вопроса лингвистики и философии языка к вопросу, который ставят также гносеолог, этолог и психолог, а именно к вопросу о происхождении врожденных структур у человека. В этом пункте дискуссия вливается непосредственно в область представлений эволюционной теории познания.

Данные о врожденной компоненте языковых способностей в последние годы существенно возросли. В частности, сильные аргументы получены в результате исследований языков креола и языка глухих.

Когда представители определенной языковой группы (торговцы, беженцы, рабы) попадали в окружение, где говорили на другом языке, то для общения они обычно развивали типичный смешанный язык (лучше сказать, «мешанину»), так называемый пиджин. (Слово «pidgin» происходит от китайского произношения английского слова «business»; но данное слово используется для обозначения любых смешанных языков подобного рода.) Ввиду того что словарный запас пиджина скуден, но прежде всего потому, что его грамматика сильно упрощена, пиджин нельзя охарактеризовать как полноценный язык.

Дети таких иммигрантов затем часто развивают собственный язык, называемый креол.

Креолами называли сначала только потомков белых романских переселенцев во всей Южной Америке (белые креолы) и потомков черных рабов в Бразилии (черные креолы). Но о креоле как о языке говорят применительно ко всем языкам иммигрантов второго поколения, живущим на островах или побережье Америки, на островах Индийского и Тихого океанов.

Креолы представляют собой комплексные языки, которые в своем словарном запасе опираются на определенные, в большинстве случаев колониальные языки. Так, креол на Ямайке опирается на английский язык, в Гвиане - на голландский, в Гаити - на французский, в Восточной Африке - на португальский. Но в своей грамматике они, однако, самостоятельны и не являются родственными ни с исходным языком переселенцев, ни с языком среды проживания или колониального господства.

Так как колонии расположены далеко друг от друга и не взаимодействовали, языки креола должны были развиваться независимо друг от друга. И тем не менее исследователи языка в последние годы установили, что языки креола по своей структуре, т.е. морфологии и грамматике, удивительно сходны (9).

Многое, что присуще всем людям, объясняется генетико-биологической обусловленностью. Если имеются врожденные языковые способности, как утверждают нативисты, а в Новейшее время Хомский и С.Пинкер (38), тогда должны иметься признаки, общие для всех естественных языков. Поиски таких языковых универсалий были не особенно успешными; чаще всего они приводили к очень абстрактным принципам. Языки креола, напротив, демонстрируют очень много и очень конкретных признаков.

Естественно напрашивается предположение, что это единство сводимо к генетико-биологической компоненте. Эта врожденная компонента может развиваться только тогда, когда не коррегируется извне. Но именно данное условие и характеризует развитие языков креола. Иммигранты-родители владели языком страны пребывания плохо, а дети едва ли получали школьное образование.

Структурное сходство возникших независимо друг от друга языков креола может поэтому служить серьезным аргументом в пользу существования сильной генетической компоненты языковых способностей.

Эти предположения опираются также на другие новые данные. Дети овладевают «отеческим языком» не моментально, но делают первоначально характерные ошибки; они используют вид «детской грамматики», которая многообразно противоречит соответствующей «правильной» грамматике. В исследованиях было установлено, что эти детские грамматики удивительно схожи; прежде всего, они имеют много общего с языком креолов! Напрашивается вывод, что детская грамматика обусловлена врожденными структурами. В большинстве случаев эта «врожденная грамматика» преобразуется извне предлагаемым «отеческим языком», за исключением случая с креолом.

Эти находки подтвердили тезис Хомского о наличии врожденных механизмов языковой способности. Однако оказалось, что они находятся в противоречии с другими его предположениями. Согласно Хомскому, все естественные языки должны соответствовать врожденным языковым структурам. Согласно исследованиям Д.Бикертона и Д.Злобина (9), они соответствуют врожденным структурам не во всех отношениях; поэтому дети делают типичные ошибки, и только благодаря этому удалось открыть эту детскую грамматику.

Тезис Хомского подтверждают и исследования языка глухих детей. Чтобы понимать друг друга, глухие дети развивают обширную систему знаков и жестов. Американские психологи исследовали эти системы знаков у американских и тайваньских глухих и сравнили их. Они установили, что дети, которые никогда не встречались, развили поразительно одинаковые системы жестикуляции, которой они не могли научиться от своих родителей. Также и здесь напрашивается генетико-биологическое объяснение.

Какое значение имеют эти выводы для трактовки наших познавательных способностей? Язык и познание, конечно, как справедливо подчеркивает Пинкер, не тождественны, но все же тесно взаимосвязаны: без языка нет высших форм познания, а без познания язык не имеет смысла. Для Хомского поэтому язык есть вид зонда, который позволяет нам взглянуть на ментальные процессы. Эволюция языковой способности должна взаимодействовать с эволюцией познавательных способностей. Если одна сторона правдоподобна, то очевидна также и другая. Неудивительно поэтому, что ученик Хомского Стивен Пинкер написал книги как о языке, так и о мышлении.

Список литературы

1. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. — М., 1958. — 133 с.

2. Глазерсфельд Э. фон. Конструктивистская эпистемология Ж.Пиаже // Кезин А., Фол-лмер Г. Современная эпистемология: Натуралистический поворот. — Севастополь, 2004. - С.238—267.

3. Когнитивная психология. — М., 2002. — 383 с.

4. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. — М., 1998. — 493 с.

5. Пиаже Ж. Генетическая эпистемология // Вопр. философии. — М., 1993. — № 5. — С.54—63.

6. Фоллмер Г. Эволюционная теория познания. — М., 1998. — 255 с.

7. Цоколов С. Дискурс радикального конструктивизма: Традиции скептицизма в современной философии и теории познания. — München, 2000. — 332 с.

8. Baker M. The atoms of language. — N.Y., 2001. — 276 р.

9. Bickerton D. Kreolsprachen // Spektrum der Wissenschaft. — Göttingen, 1983. — H. 97. — S.110—118.

10. Carnap R. Der logische Aufbau der Welt. — B., 1928. — XII, 290 S.

11. Chomsky N. Aspekte der Syntaxtheorie. — Frankfurt a. M., 1969. — 363 S.

12. Chomsky N. Sprache und Geist. — Frankfurt a. M., 1970. — 412 S.

13. Ditfurth H. Der Geist fiel nicht vom Himmel: Die Evolution unseres Bewusstseins. — Hamburg, 1976. — 339 S.

14. Engels E.-M. Erkenntnis als Anpassung: Eine Studie zur Evolutionären Erkenntnistheorie. — Frankfurt a. M., 1989. — 312 S.

15. Fischer H. R Abschied von der Hinterwelt?: Zur Einfürung in Radikalen Konstruktivismus // Die Wirklichkeit des Konstruktivismus: Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. — Heidelberg, 1995. — S.11—34.

16. Förster H. von. Erkenntnistheorien und Selbstorganisation // Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus. — Frankfurt a. M., 1987. — S.154—187.

17. Glasersfeld E. von. Die Wurzeln des «Radikalen» am Konstruktivismus // Die Wirklichkeit des Konstruktivismus: Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. — Heidelberg, 1995. — S.35—45.

18. Glasersfeld E. von. Radikaler Konstruktivismus: Ideen, Ergebnisse, Probleme. — Frankfurt a. M., 1996. - 432 S.

19. Glasersfeld E. von. Siegener Gespräche zum Radikalen Konstruktivismus // Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus. — Frankfurt a. M., 1987. — S.354-404.

20. Goldman A.I. Epistemology and Cognition. — Cambridge, 1986. — 432 p.

21. Gröben N. Zur Kritik einer unnötigen, widersinnigen und destruktiven Radikalität // Die Wirklichkeit des Konstruktivismus: Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. — Heidelberg, 1995. — S.149—159.

22. Irrgang B. Lehrbuch der Evolutionären Erkenntnistheorie. — München; Basel, 1993. —303 S.

23. Katz J.J. Philosophie der Sprache. — Frankfurt a. M., 1971. — 231 S.

24. Kitcher Ph. The naturaliststs return // Philos. rev. — Oxford, 1992. — Vol. 101, N 1. — P. 53—114.

25. Klein E.R. Is «normative naturalism» an oxymoron? // Philos. psychology. — Boston, 1992. — Vol. 5, N 3. — P.289—297.

26. Koppelberg D. Die Aufhebung der analitischen Philosophie. — Frankfurt a. M., 1987.

— 416 S.

27. Kuhn Th.S. The trouble with the historical philosophy of science. — Cambridge (Ma), 1992. — 20 p.

28. Lorenz K. Die angeboren Formen möglicher Erfahrung // Ztschr. für Tierpsychologie. — B., 1943. — Bd. 5. — S.235—409.

29. Lorenz K. Die Rückseite des Spiegels: Versuch einer Naturgeschichte menschlichen Erkenntnis. — München; Zürich, 1973. — 338 S.

30. Lorenz K. Kants Lehre vom Apriorischen im Lichte gegenwertiger Biologie // Blätter für Deutsche Philosophie. — B., 1941. — Bd. 15. — S.94—125.

31. Maturana H. Was ist erkennen? — München, 1996. — 332 S.

32. Naumann F. Erkenntnis zwischen Abbild und Konstruktion evolutionäre Erkenntnistheorie und genetische Epistemologie im Vergleich. — Hamburg, 1993. — 207 S.

33. Nüse R. Und es funkzioniert doch: Der Zugang des Gehirns zur Welt und die Kausaltheorie der Wahrnehmung // Die Wirklichkeit des Konstruktivismus: Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. — Heidelberg, 1995. — S. 177—194.

34. Oeser E. Das Abenteuer der kollektiven Vernunft: Evolution u. Involution der Wissenschaft. — B.; Hamburg, 1988. — 226 S.

35. Oeser E. Die evolutionäre Erkenntnistheorie: Bedingungen Lösunren, Kontroversen.

— B., 1987. — S.41—51.

36. Oeser E. Psychozoikum: Evolution u. Mechanismus der menschlichen Erkenntnisfähigkeit. — B.; Hamburg, 1987. — 213 S.

37. Oeser E. Popper, der Wiener Kreis und die Folgen. — Wien, 2003. — 248 S.

38. Pinker S. The language instinct. — N.Y., 1995. — 494 p.

39. Popper K. Ausgangspunkte. — 2 Aufl. — Hamburg, 1982. — 132 S.

40. Popper K. Die beiden Grundprobleme der Erkenntnistheorie. — 2 Aufl. — Tübingen, 1994. - 476 S.

41. Quine W.O. Epistemology naturalized // Quine W.O. Ontological relativity and other essays. - N.Y., 1969. - P.69-90.

42. Quine W.O. Epistemology naturalized // Kornblich H. Naturalizing epistemology. — Cambridge, 1985. - P.134—156.

43. Quine W.O. From a logical point of view. - Cambridge, 1953. - 184 p.

44. Quine W.O. Pursuit of truth. - Cambridge, 1990. - X, 113 p.

45. Quine W.O. Word and object. - Cambridge (Ma), 1960. - XV, 294 p.

46. Quine W.O. From stimulus to science. - Cambridge (Ma), 1995. - V, 114 p.

47. Reichenbach H. Kant und die Naturwissenschaft // Die Naturwissenschaften. - B., 1933. - Bd. 21. - S.601-606, 624-626.

48. Riedl R. Die Strategie der Genesis. Naturgeschichte der realen Welt. - München, 1984. - 381 S.

49. Roht G. Die Konstruktivität des Gehirns: Der Kenntnisstand der Hirnforschung // Die Wirklichkeit des Konstruktivismus: Zur Auseinandersetzung um ein neues Paradigma. - Heidelberg, 1995. - S.47-61.

50. Roht G. Gehirn und Selbstorganisation // Selbstorganisation: Aspekte einer wissenschaftlichen Revolution. - Braunschweig; Wiesbaden, 1992. - S.27-69.

51. Simmel G. Über eine Beziehung der Selectionslehre zur Erkenntnistheorie // Archiv für systematische Philosophie. - B., 1895. - Bd. 1. - S.34-45.

52. Smock C.D., Glasersfeld E. von. Epistemology and education: The implication of radical constructivism for knowlrdge acquisition. - Athens, 1974. - 49 p.

53. Vollmer G. Die Unvollständigkeit der Evolutionstheorie // Was können wir wissen? - Stuttgart, 1986. - Bd. 2. - S.34-55.

54. Vollmer G. Was können wir wissen? - Stuttgart, 1988. - Bd. 1: Die Natur der Erkenntnis. -337 S.

55. Vollmer G. Wieso können wir die Welt erkennen. - Stuttgart; Leipzig 2003. - 372 S.

56. Vollmer G. Woran scheitern Theorien? // Vollmer G. Wieso können wir die Welt erkennen? - Stuttgart; Leipzig 2003. - S.89-120.

57. Wuketits F.M. Biologie und Kausalität: Biologische Ansätze zur Kausalität, Determination und Freicheit. - B.; Hamburg, 1981. - 165 S.

58. Wuketits F.M. Biologische Erkenntnis: Grundlagen u. Probleme. - Stuttgart, 1983. - 276 S.