CC BY
43
А.И. Фомин
НАЦИОНАЛЬНЫЕ СМЫСЛЫ В АВТОРСКОМ ТЕКСТЕ (НА МАТЕРИАЛЕ ПРОЗЫ В.В. РОЗАНОВА)
I
...В литературе, в философии,,, выражается и воззрение народное.
КС. Аксаков
Задача предлагаемой статьи - обозначить явления идиолекта, соотносимые с чертами национального восприятия действительности. Речь идет не о высказываниях соответствующей тематики, а об имманентных чертах стиля и языка, в которых «светятся» национальные смыслы. Данная работа - не очерк идиостиля Розанова и не экскурс в национальную ментальность, но лишь попытка показать наиболее яркие соответствия языка автора и мироощущения русского человека, доказательно подтверждаемые фактами авторских текстов и сторонними свидетельствами.
Попытаемся сказать о «русском», говоря о Розанове, и сказать о Розанове, имея в виду «русское», и начнем с труднодоказуемого утверждения: Розанов - «очень русский» тип, возможно, «самый русский» из череды известных людей, творивших на рубеже Х1Х-ХХ вв. Наш тезис невозможно доказать объективно (ведь нет равно приемлемых критериев «русскости»), но его можно проиллюстрировать фактами идиолекта и свидетельствами внимательных наблюдателей, читатель же может соотнести с ними собственное представление о «русском». Словами «национальные смыслы»1 обозначим, в отличие от указанного употребления (см. сноску), устойчивый комплекс значений, включающий предицирование; реализующийся и значимый на уровне текста; обеспечивающий связь ментального и собственно языкового плана; соотносимый с особенностями национального мировосприятия. Это подход от смысла, а не от контрастирующих языковых единиц; что касается сопоставления как основы выделения «национальной специфики», то оно имплицитно присутствует в любом суждении о национальной ментальности.
Продолжим мысль Аксакова. За словами «воззрение народное», несомненно, стоят этические и идеологические доминанты национального сознания. Но можно ли считать, что писатели и философы выражают установки народного сознания? Наш ответ: и «да», и «нет». «Нет», поскольку концепции мыслителей - это всегда редукция национальных смыслов, сведение их к неизбежно суженному построению. Нужна бесконечно большая работа духовных сил нации, чтобы национальное сознание обрело новые горизонты смыслов. «Да», потому что оформленные идеи мыслителя развивают и интенсифицируют то, что «разлито» в национальной ментальности; и мироощущение нации отразится в медитациях автора, даже если он - строгий критик воззрений собственного народа.
Отношения «идиолект и национальная ментальность» создают ситуацию герменевтического круга; суждения, касающиеся национальной ментальности, делаются на материале авторских текстов (в т. ч. языковых фактов), те же тексты толкуются, исходя
© А.И. Фомин, 2007
из общих представлений о национальном мироощущении = целое осмысляется из значения отдельного, отдельное же - из целого. Круг можно разомкнуть, войдя в него с предсужде-нием, разработанным «из самих вещей», что обеспечивает «научность темы»2; корректным основанием такого подхода может быть только наличие общих реалий, дающих основание для «предусмотрения»: в нашем случае - национальных смыслов, присутствующих в авторских текстах, отражающих доминанты национального мироощущения, «задающих» направленность текста. Такой подход оправдывает соотнесение явлений идиолекта и черт национальной ментальности.
Что до типа текста, в котором эти связи должны проявиться в большей степени, «подходящим» окажется текст, наименее обусловленный эстетической или практической заданностью, представляющий жанр эссеистической медитативной прозы. Среди произведений подобного характера тексты Розанова выделяются как высшие образцы жанра, об определении которого не перестают спорить литературоведы. Вопрос о термине не интересен, но содержательная характеристика нам важна, поскольку, уже начиная с этого уровня, можно говорить о проявлении национальных смыслов.
Сущностная черта найденной Розановым формы - ее неоформленность, качество, присущее русской ментальности. Мыслители дружно говорят о «русской неоформленности»: «...оформление своего творчества затруднено... для русского человека. Гений формы - не русский гений»3; «несклонность и неспособность ко всяким задачам внешней организации... соответствующее равнодушие к внешним формам»4; «тяготение к бесформенности. .. специфически русское формоборчество»5, - таковы рефлексии русских философов. В случае с розановской «Листвой» эта черта проявляется максимально; это фактический отказ от формы, которую замещает causa finalis6. Ведь целью создаваемого текста, по словам самого Розанова, было собрать личные «полумысли», «получувства» и предъявить их читателю «без переработки», «без преднамеренного». А преднамеренная переработка, олитературивание, придание формы есть «постороннее», заслоняющее авторскую цель. Текст и приближается, насколько это возможно, к мгновенной авторской рефлексии. Это не пренебрежение формой, а отказ от нее ради воплощения содержательного плана7.
Материал, исходя из указанной задачи, представим как ответы на вопросы: каким образом?, о чем?, к зачем? писал (говорил) автор. Так мы увидим: 1) характер видения автором связей реальности, способ осмысляющего проникновения в действительность, отраженный в организации текста; 2) внимание автора к определенным мировоззренческим доминантам, стоящим за использованными символами; 3) прагматическую актуализацию определенных доминант, движущие мотивы автора. Последний круг смыслов образует необходимое для корректного толкования текста герменевтическое предсуждение,
В данной статье рассмотрим ответы на первый вопрос: черты идиолекта, окрашивающие осмысление реальности, попытку понять: отчего «бысть еже бысть».
1) Прежде всего, остановимся на «субстантивном» характере розановского текста. Имеется в виду не общее преобладание именных форм, а характерная для нашего автора чрезвычайная активность субстантиваций. Розанов легко наделяет «предметностью» любую языковую единицу8: «Вещи уже “произошли”, и им надо просто “быть”. Великое быть». (М15: 331)9; «В нем было великое христианское "пусть”, но он далеко не пьяно плыл в этом “пусть”» (М15: 79); «Раньше я всегда жил «по мотиву», т. е. по аппетиту, по вкусу, по “что хочется” и “что нравится”» (У: 97). Субстантивируются, главным образом, действия и признаки, так же создаются окказиональные метафорические понятия: «Вот где мировое ОХ. Как зажата моя душа» (П16: 185).
При обилии субстантиваций и их зачастую оригинальном характере нет ощущения искусственности этих форм, их появление ожидаемо; субстантивация у Розанова не узко стилистическое, а смыслооформляющее средство изложения. Стилистический эффект «опредмечивания» приглушен; смены коммуникативного регистра при субстантивации обычно не происходит, создаваемые формы часто включены в один контекст с исходными: «Ибо я родился для “полюбоваться”, а не для сработать. Любил. Воображал. Мечтал. А сработать? - Нет» (М15: 125).
Субстантивация - всегда конфликт двух форм, в котором побеждает содержание, и чем контрастнее эти формы, тем больше семантические и смысловые приобретения. Максимальный эффект достигается субстантивацией личных форм глагола: из номинирующей единицы субстантивированная форма во взаимодействии с контекстом превращается в обозначение усложненного фрагмента действительности с неявным соположением предмета и признака. Невыраженность этих отношений устраняет частную референтную отнесенность, создавая возможность распространения на классы объектов, что обеспечивает смысловую перспективу - непременное условие символизации. Ср.: «Самое простое и ясное: почесать то место, которое чешется. Мир демократичен и устроен по этой демократии. Ибо Он, который все создал, позаботился обо всем. И рассеял это “чешется ” по всему миру» (П16: 154).
Функциональная нагрузка субстантивированных форм - недискретный переход от акциденций (признаков и действий) к сущностному плану, в результате чего интерпретируемая действительность пронизывается соответствующими отношениями. Контекст показывает, что автор ощущает соотнесенность субстантивированных форм с планом сущностей: «Если бы наше знание было сильно над ноуменами: мы бы перевернули мир. Но “хочется” и “не хочется” всегда властнее “знаю” и “не знаю”» (ОВ: 65); «И все сводится к: «Наш Иван Павлыч все спит». Эмблема». (М14: 260).
Философские интенции Розанова мы определим как реалистический символизм, осмысляющий действительность в образах-символах, основанных на существе вещи или явления10, и отмеченные явления идиолекта суть в русле такого миропонимания. К роза-новским интеллектуальным и духовным интенциям применима характеристика, данная И.А. Ильиным личности Пушкина: «...видеть во всем Главное, душу людей и вещей, сокровенный смысл событий, тот великий и таинственный «предметный хребет» мира и человечества... вокруг которого все остальное располагается как проявление, последствие или добавление»11.
Спроецировав эти черты на национальную ментальность, убеждаемся, насколько стремление к видению сущностной стороны действительности соответствует «народным воззрениям». В.Ф. Эрн писал: «...Символизм становится одним из самых глубоких принципов русской мысли». Но символизм, не склонный к самодостаточному использованию символов, а ориентированный на «интериоризм»; мировоззрение, «обличившее» «невидимый мир метафизической реальности»12. Суждения Эрна, как и Ильина, относятся к высшим образцам духовной деятельности, но таковы характеристики и широкой ментальной практики: Бердяев, мыслитель столь же наблюдательный (что нам важно), сколь и поверхностный (что нам не важно), замечает: «необыкновенное свойство русского народа - устремленность к конечному»13. П.Е. Астафьев пишет о «преобладающем интересе к принципам»14. А.С. Глинка констатирует: «Недуг искательства - застарелый недуг русского человека... »15 Как видим, яркая черта идиолекта укоренена в национальной ментальности.
2) Иная сторона реализма как мировосприятия - осмысленность вещного мира. Рефлекс такого мировосприятия в языке - сущностная ориентация номинирующих единиц, а в тексте - предпочтение слова-образа понятию. Ведь если слово осмысливает вещь, связывая ее с ноуменальным планом, то оно решает задачи большие, нежели может решить термин-понятие, Задачи доказательства и толкования передаются «метафорическому» понятию и соответствующим словесным рядам. Такова во множестве своем эссеистика рубежа веков, но тексты Розанова не располагаются в «пограничье» околохуцожественной эссеистики и философской прозы. При этом построения нашего автора по интеллектуальной напряженности не уступают дискурсивным изложениям его коллег по цеху философов.
Особенность текста Розанова в организации и функциях используемой символики. Назовем два принципиальных отличия: смысловая «устойчивость» создаваемых символов и их синтагматическая организованность. Символ как средство интерпретации (resp., понимания) для Розанова предпочтительнее понятия, использование символа позволяет учесть не вмещающиеся в дискурсивное понятие смыслы, и это понятно, поскольку, как замечает В.В. Колесов, «символ одновременно отзывается и на изменения в культуре, и на категориальные преобразования в языке»16. Только в системе, реализующей потенциальную глубину символа, становятся «нормальными» и доказательными энтимемы типа следующих: «Квартира теплая, дрова недороги, капуста и картофель “нынешний год” хорошо родились: зачем же “нынешний год” я стану менять православие?» (М15: 65); «Оснуйте вы сто кабаков и три училища. Что выйдет? Вот Россия “теперь”» (Ml5: 42).
Символы - узловые точки созидаемой и организуемой с их помощью реальности17, которую, в полном соответствии с критериями А.Ф. Лосева, можно и должно определить как миф. Проиллюстрируем сказанное розановским толкованием социальной действительности. Здесь у нашего автора ключевыми словами выступают чрезвычайно частотные «кабак», «ослиное», «дураки», «лакей» и т. п. Важно, что явная оценочность не отменяет их семантической глубины, причем всегда однонаправленной: это обозначения социальных реалий. «Вся “цивилизация XIX-го века” есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака» (К2:340),«.. .Все явления теперь пошли «в кабак»» (С: 83). Такова действительность. На смену ей идет «всероссийский лакей, поднимающий революцию в России» (М14:379). Внутренний двигатель процесса - лакейство: «лакейское оползание русского духа, которое побороть был бессилен образованнейший слой» (С: 224); «Хищный лакей могуче сжался» (М14: 419) «“Вся русская оппозиция” есть оппозиция лакейской комнаты...»(К2:441), И перспективы «прогресса»: «А от лакея не родится ничего, кроме “лакейской цивилизации”» (М15: 159).
Мы не анализируем здесь использованную символику, конструкцию и смысл созданного мифа, но лишь отмечаем представленный в розановском тексте метод осмысления действительности. О действенности такого метода можно судить хотя бы по сбывшимся предсказаниям18. Выделив как особенность отказ от дискурсивно-понятийной интерпретации действительности, мы найдем соответствия этой черте в суждениях о русской ментальности: «.. .свойственное русскому уму недоверие, а подчас даже и презрение к чисто теоретическим умозрительным построениям»19. «В своих посылках [русский] предпочитает основываться на фактах и образах, чем на мнениях и отвлечениях»20. «.. .“Практический характер” русского народа... философскими абстракциями вообще не интересуется»21.
3) Принципиальная особенность розановских текстов - антиномичность изложения. Отмечено, что на рубеже XIX-XX вв. противоречие становится «моделируемым поэтическим объектом» и «существенным ингредиентом идиостилей» поэтов22. Обращаясь
к логической подоснове поэтического приема и исходя из представлений об особом языке поэзии, исследователь «располагает» противоречия, не разрешаемые формальной логикой, в так называемом «поэтическом» языке, на уровне которого подключается снимающая противоречие логика диалектическая23.
Явления розановского идиолекта, генетически и формально сходные с указанным приемом, должны быть, на наш взгляд, истолкованы иначе и, прежде всего, вне семиотических схем. Мы разграничиваем поэтический прием (не являющийся, как видно из цитируемой работы, оригинальной чертой идиостиля), и антиномичность, в которой противоречия, составляя сущностную характеристику явления, не разрешаются, потому что не могут и не должны разрешаться.
В ранних текстах Розанова противоречие - лишь средство: оценка факта, довод за или против обсуждаемого тезиса; обычный способ его создания - демонстративная абсурдность посылки, обман ожидания в развернутом иносказании. Розанов демонстративно эксплицируя контрарность, наталкивает разрешающего противоречие читателя на нужные автору смыслы. Ср. пример из ранней публицистики:«.. .Где профессор - там и университет... Да, конечно, а не большое кирпичное здание... Странные понятия об университете - о святилище наук... которое изготовляется печниками на кирпичных заводах» (СН: 164)24.
Склонность изображать действительность в контрастной форме ведет к способности видеть существующую противоречивость реальности, а осмысление последней открывает антиномичность как организующий принцип. Вот примеры: «Чин, службу и должность он любит как неотделимое души своей» (У:40). Перечисленные «казенные» предметы противоречат представлению о душе, но именно их единство образует данный человеческий тип. «...Я сам (в себе, комке)... по душе - бесконечно стар, опытен, точно мне 1 ООО лет, и вместе- юн, как совершенный ребенок...» (У:56). «И тот «честный и пылкий». Пыл-то его был пыл предательства» (Ml 5:125). Здесь сосуществующие противоположные признаки создают целое личности или ее образа. Ср. с поэтическими приемами: «холодное,.. пламя», «царственно-жалкий», «друг, враждебный до конца», направленными на метафорическое переосмысление реалий (примеры из указанной статьи JI.A. Новикова).
Антиномичность личности переходит в антиномичность социальной действительности: «Витте совсем тупой человек, но гениально и бурно делает» (М15:66); «в России “быть в оппозиции” - значит любить и уважать Государя... “быть бунтовщиком в России” - значит пойти и отстоять обедню...»(К2:459); «...студенты и профессора хоть и очень демократичны, но взяли повадку дворянскую» (М15:76),
Антиномичность как принцип видения действительности предполагает естественность, стилистическую немаркированность соответствующих форм выражения. И это действительно так: высказывания, содержащие внутренне контрастные смыслы, могут не опираться на формальные (союзные) или содержательные (парафрастические) средства для выражения семантики противоречия («...великое “тьфу”»... (Ml5:35). Антиномичность онтологической значимости и рутинной общественной оценки передана одним лишь словосочетанием). Но семантика эта неявным образом присутствует в высказывании, выступая элементом смысловой структуры25.
По наблюдениям Ю.Д. Апресяна, аномальность, основанная на логическом противоречии, «тем больше, чем больше глубина залегания исключающих друг друга смыслов в семантических структурах сочетающихся единиц»26. В данном случае приходится говорить о нормальности «аномалии». Важно не то, что логическое противоречие выступает на стыке сочетающихся единиц, а то, что оно существует внутри создаваемого
комплексного смысла, Аномальность необходима,- она укоренена в соответствующем смысле, конституируя его. Собственно, противоречие и вычленяется лишь при анализе смысла, и именно в этом отношении можно говорить об особенности текста, коррелирующей с чертой национального мировосприятия.
Вот что писал сам Розанов, 1) вглядываясь в это явление как объект: «Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны - так, и с другой - иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. “Бог взял концы вещей и связал в узел - неразвязываемый”. Распутать невозможно, а разрубить - все умрет» (У:57-58); 2) обращаясь к субъектности говорящего: «Почему я думаю, что каждое мое слово есть истина?
Оно есть истина в отношении моей души, его сказавшей; и тех мотивов, побуждений и часто определенных доказательств, какие не записаны, но были.
Я никогда не говорил неправды. Все мои «да» и «нет» равно истинны» (М14:198).
Определяя антиномичность как сущностную характеристику реальности, мы как будто бы отходим от обсуждения способа осмысления (каким образом?) и начинаем говорить об авторских объектах. Но, во-первых, такова особенность ментального действия: модус становится предметом, а во-вторых, восприятие антиномичности как имманентной черты реальности нисколько не упраздняет поиска противоречий как приема понимания Важно, что именно видение антиномичности становится для Розанова принципом его взгляда на действительность.
Свойственна ли эта черта национальной ментальности? Слова о внутренней противоречивости - общее место рассуждений о русском характере. Имея в виду личность русского человека, Бердяев говорит о «загадочной противоречивости России» и «одинаковой верности взаимоисключающих о ней тезисов»27, а Дурылин замечает: «Русская душа... пестра, шумна, разноголоса., ,»28
Прямое сопоставление черт национального характера и особенностей авторского текста элементарно некорректно. Но психологический склад нации (все его черты) воплощается в конструируемой действительности, социальной и художественной, и возвращается уже как внешняя реальность, доступная наблюдению и восприятию, И антиномичность как имманентная характеристика индивида и его идиолекта нормальна для России, в социальной действительности которой принцип исключенного третьего не действует. Сказался ли в том генетический дуализм мироощущения, созданный синтезом язычества и православия, или исследование сущностей, никогда не доходящее до конца, дает осмысления, синтезирующие нерядоположные противоречия, или проявилась женственная природа России^, о чем так любили писать наши мыслители, и мы вооружились женской логикой, - сказать трудно. Но как бы то ни было, русскому человеку хорошо известно: А А А.
Подведем итог сказанному: соответствия идиолекта нашего автора и особенностей русского осмысления реальности видим в обостренном внимании к сущностному плану, в предпочтении образной интерпретации действительности дискурсивному подходу к ее толкованию, в понимании противоречий как организующего принципа мира реалий.
1 В лингвистической литературе сочетание использовалось для обозначения семантики слов, обнаруживающих при т. н. речевых действиях национальную специфику в контрастном сопоставлении с соответствующими единицами другого языка. См.: Тарасов Е.Ф., Сорокин Ю.А. Национально-культурная специфика речевого и неречевого поведения// Национально-культурная специфика речевого поведения. М. 1977. С. 22-25.
2 См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 153.
3 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. Судьба России. М., 2000. С. 279.
4 Астафьев П.Е. Национальность и общечеловеческие задачи // Астафьев П.Е. Философия нации и единство мировоззрения. М., 2000. С. 42.
5 Степун Ф.А. Мысли о России // Степун Ф.А. Сочинения. М., 2000. С. 327.
6 Дадим слово и нашему автору: «Да просто я не имею формы (causa formalis Аристотеля)... Но это оттого, что я весь - дух, и весь - субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно, как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого» (У: 55).
7 По мнению исследователя, «Розанов воюет... с той неизбежной “обработкой” текста (и, соответственно, мысли) которая неизбежно сопровождает любую публикацию» (Федякин С.Р. Жанр, открытый Розановым // Розанов В.В. Когда начальство ушло... М., 1997. С. 597).
8 «Опредмечиваются» у нашего автора не только узуально субстантивируемые прилагательные или членные причастия, но и единицы других классов: личные формы глагола, слова категории состояния, наречия, междометия, а также служебные единицы. Получают «предметную» окраску и словосочетания и даже предикативные единицы.
9 Здесь и далее цитаты из сокращенно обозначенных книг и статей В.В. Розанова даны по следующим изданиям: Апокалипсис нашего времени (А) - Апокалипсис нашего времени. М., 2000; Опавшие листья. Короб 2-й (К2) - О себе и жизни своей. М., 1990; Мимолетное. 1914 г. (М14) - Когда начальство ушло. М., 1997; Мимолетное 1915 г. (М15)-Мимолетное. М., 1994; Один общественно-педагогический вопрос (ОВ)-Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г. М., 2005; Последние листья. 1916 г. (П16) - Последние листья. М., 2000; Сахарна (С) - Сахарна. М., 1998; Старое и новое (СН) - Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. М. 1996.; Уединенное (У) - О себе и жизни своей. М., 1990.
10 См.: Фомин А. И. Символика прозы Розанова: взгляд от лингвистики // Вестник Костромского гос. ун-та. Серия культурология: Энтелехия. № 11 (80). 2005. С. 57-61.
11 Ильин И.А. Пушкин в жизни // Ильин И.А. Собрание сочинений. Т. 6. Ч. II. М., 1996. С. 87.
12 Эрн В.Ф. Сковорода и последующая русская мысль // В.Ф. Эрн: pro et contra. СПб., 2006. С. 273-274.
13 Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 14.
14 Астафьев П.Е. Указ. соч. С. 54.
15 Глинка [Волжский] А.С. Об искании и об ищущих // Глинка [Волжский] А.С. Собр. соч.: В 3-х т. Т. I. С. 393.
16 Колесов В.В. Семантический синкретизм как категория языка // Колесов В.В. Слово и дело: из истории русских слов. СПб., 2004. С. 46.
17 Заметим, что сходную картину «художественной» системности дают собственно стилистические исследования: говорится о «системе изобразительно-выразительных средств, способных... репрезинтировать “хаокосмос”... авторского я В.В. Розанова». Такие доминанты, как правило, «организованы в определенную систему» (Карташова Е.П. Стилистика прозы Розанова. М., 2001. С. 250).
18 Укажем явные и яркие: «И «новое здание», с чертами ослиного в себе, повалится в третъем-четвертом поколении» (У :72), «Каким образом кабак мог залиться и в правительственную Академию наук - непостижимо... Когда-нибудь Академия соберется с разумом и издаст «Полное собрание стихотворений Баркова»» (М14:419).
19 Астафьев П.Е. Указ. соч. С. 43.
20 Ковалевский П.И. Психология русской нации. М., 2005. С. 74.
21 Солоневич ИЛ. Белая империя. М., 1997. С. 48-49.
22 См.: Новиков Л. А. Поэтическое противоречие (figura contradictionis) // Новиков Л. А. Избранные труды. Эстетические аспекты языка. Miscellania. М., 2001. Т. II. С. 98-100, Интересно, что в это же время Н.А. Васильев публикует свою, «неаристотелеву», логику [ВасильевН.А. Воображаемая (неаристотелева) логика // ЖМНП. Новая серия. Ч. XL. 1912. С. 207-246), «свободную от закона противоречия» (Васильев 1912; 212), в которой предвосхищает тезисы конструктивной логики, не применяющей в операциях с множествами закон исключенного третьего.
23 Новиков JI.A. Указ. соч. 101-102.
24 Этот прием служил Розанову до его последних строк, ср. знаменитое: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. - Представление окончилось. Публика встала. - Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось» (А: 45).
25 Здесь важно иметь в виду «лосевское» толкование элемента: необходимый для целого его компонент, при этом обязанный своим существованием этому же целому.
26 Апресян Ю.Д. Тавтологические и контрадикторные аномалии // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. М., 1989. С. 190.
27 Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 238.
п Дурылин С.Н. В своем углу. М., 2006. С. 350.
