CC BY
58
2007
НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК МГТУ ГА серия Международная деятельность вузов
№ 116
УДК 378.1
НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОГО МЕЖЛИЧНОСТНОГО ДИСКУРСА
Т.Е. ВЛАДИМИРОВА
Статья представлена доктором педагогических наук, профессором Жаровым В.К.
Рассматриваются особенности русской коммуникативной стратегии.
В течение длительного времени изучение речевого поведения ограничивалось рамками одной лингвокультурной общности. Вопросы межкультурного взаимодействия оставались в ведении этнографии и антропологии и смежных с ними дисциплин. Но с развитием методики преподавания русского языка как иностранного, лингвострановедения и культурологии интересы различных специалистов оказались сосредоточенными на межкультурном общении и, в частности, на рассмотрении русского речевого поведения в контексте межкультурной коммуникации. Актуальность данной проблематики обусловлена необходимостью разработки концепции межкультурного взаимодействия, которая объединит представителей различных лингвокультурных общностей не на основе отказа от национально специфического, а на основе понимания «иного».
Рассмотрение речевого взаимодействия традиционно проводилось в искусственно ограниченном - двумерном - пространстве (<язык - речь> и <мышление - речь>). Интерес к “человеку, говорящему с другим человеком,” (Э. Бенвенист) сделал актуальным переход к анализу “целостной речевой цепи”. В результате исследование речи как подчиненной диктату языковой системы уступило место работам, в центре внимания которых был дискурс (от франц. discours
- речь < познелат. discursus - бегание взад-вперед; движение, круговорот; рассуждение, беседа, разговор), в самом общем виде понимаемый как процесс становления и развития речевой деятельности вместе с результатом и соответствующим социокультурным контекстом.
Необходимость изучения речевой практики в единстве с результатом была осмыслена Л.В. Щербой, который, вслед за Ф.деСоссюром, ввел в диаду <язык - речь> третий компонент -"языковой материал", под которым он понимал «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или иную эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это "тексты" (которые, к сожалению, обыкновенно бывают лишены вышеупомянутой обстановки); в представлении старого филолога это "литература, рукопись, книги"» (выделено мной - Т.В.) [1, с. 25]. К сожалению, заложенное Л.В. Щербой в начале 30-х годов основание для целостного исследования языка, речи и дискурса (языкового материала) было продолжено лишь спустя несколько десятилетий.
Близкую позицию сформулировал в своих работах по семиотике и типологии культуры Ю.М. Лотман, рассматривавший совокупность письменных и устных текстов как смысловое поле (семиосферу). Отражая социальную действительность и в то же время формируя ее, «работающий текстовый генератор» выступает не как изолированный текст. Это «текст в контексте, текст во взаимодействии с другими текстами и с семиотической средой», это «информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности» [2, с. 132 и 147]. Примечательно, что Л.В. Щерба и Ю.М. Лотман неоднократно говорили о неправомерности сведения речи к сумме составляющих и подчеркивали существенность ее преобразования в процессе развития и социализации индивида [1, с. 30; 2, с. 13].
Неэффективность изучения отдельных речевых актов или даже их совокупностей была осмыслена Л.С. Выготским. Согласно его пониманию, высказывание не только включает в себя
все предыдущие, но и добавляет их. В этом отношении дискурс сравним с деятельностью, являющейся "как бы особой субстанцией, которая развертывается по своим внутренним имманентным законам. Это поток, который передается от одного поколения к другому. Поколения рождаются и умирают, а деятельность протекает через них, и она во многом независима от своего материального биологического субстрата" [3, с. 256].
Изучение «природы речевого целого» с характерным для него "вливанием" / "влиянием смыслов" (Л.С. Выготский) способствовало осмыслению трехмерности “пространства мысли” (Ю.С. Степанов), которое целесообразно представить как целостное триединство: <язык -речь - дискурс>.
Настоящая работа посвящена выявлению национально-культурного своеобразия русского межличностного дискурса в контексте диалога культур.
Как известно, речевое взаимодействие «в значительной мере бессознательно строится на языковых нормах данного общества» [4, с. 261], предопределяя развитие психологических особенностей национальной языковой личности. Так, например, эмоционально-оценочная лексика составляет в русском языке более 40 процентов, а в английском - не превышает 15 процентов [5]. Поэтому свойственная русскому межличностному дискурсу ярко выраженная эмоциональная окраска высказываний производит впечатление подчеркнутой субъективности и экспрессивности высказываний. И, вступая в общение с носителями русского языка, представитель иной лингвокультурной общности открывает для себя непривычный код коммуникативного поведения, который может органично восприниматься или вызывать удивление и даже отторжение. Так, например, англичане как правило характеризуют носителей русского языка как «экспрессивных и эмоционально живых» и отмечают свойственные им легкость в выражении чувств, импульсивность и экспансивность в общении.
Своеобразие смыслового универсума русского языка проявляется не только в экспрессивно-стилистическом оформлении высказывания. Русская речевая культура выработала самобытную коммуникативную стратегию, направленную на достижение в межличностном общении полноты взаимопонимания, взаимодействия и взаимоотношений. Поэтому для русского межличностного дискурса типична установка на взаимность, создающая особый доверительный контекст, который приближает к личности говорящего.
По мере развития межличностного взаимодействия начальная установка на взаимность дополняется установкой на эмоциональную открытость, искренность, правдивость и содержательно-смысловую значимость высказываний, которая отражает ценностные представления русской языковой личности о должном общении. Последние традиционно соотносимы в русском языковом сознании с “чувством, имеющим своим предметом объективную красоту, мышлением, имеющим своим предметом объективную истину (следовательно, мышление познающее, или знание), и волей, имеющей своим предметом объективное благо” [6, с. 146].
Раскрывая в заметках 1961 года свое понимание ценностных оснований русского речевого поведения, М.М. Бахтин также писал: “Оно <высказывание - Т.В.> всегда создает нечто до него никогда не бывшее, абсолютно новое и неповторимое, притом всегда имеющее отношение к ценности (к истине, к добру, красоте и т. п.)” [7, с. 330]. И анализируя речевое взаимодействие, ученый фокусировал свое внимание на выраженных в нем “мировоззрениях”, “речевых мироощущениях”, “точках зрения”, “социальных голосах”, за которыми стоит речевой субъект и исповедуемые им ценности.
В этом отношении большой интерес представляет триада <адресант - нададресат - адресат>, в которой находит отражение многомерность аксиологического (ценностного) плана русского межличностного дискурса. Раскрывая понятие высшего “нададресата”, в роли которого могут выступать Бог, Абсолютная истина, совесть, народ, суд истории, наука и т. п., М.М. Бах-
тин рассматривает его как существенный признак целого высказывания и - шире - речевого общения [7, с. 337-338].
Рассматривая "диалог на высшем уровне... диалог личностей», М.М. Бахтин обратил внимание на необходимость выделения характерной для него установки на согласованное общение. Так, в исследовательское поле было введено понятие «установки не на слушающего», которая подчеркивает роль говорящего, а установки «на отвечающего», которая гармонизирует речевое взаимодействие. Значимость данной установки объясняется тем, что высказывание изначально строится навстречу адресату с учетом возможных ответных реакций. В результате слово является носителем не только определенного значения и эмоционального отношения и состояния говорящего. Его отличительной особенностью становится подчеркнутая обращенность к адресату и ориентированность на его понимание и предполагаемое реагирование. Поэтому "двуголосое" слово и - шире - высказывание легче воспринимается, глубже кодируется в непроизвольной памяти и значительно лучше сохраняется в ней. Перечисленные особенности существенны для коммуниканта-инофона, поскольку способствуют интуитивному схватыванию общего смысла высказывания, а также фиксации, интериоризации и хранению в непроизвольной памяти личностно значимых звеньев "речевой цепи".
Своеобразие русского межличностного дискурса состоит также в том, что он оказывается «вплетенным» в различные типы общественных отношений [8, с. 72], а следовательно, и в различные типы дискурсов. Поэтому в официальном, деловом, профессиональном и других дискурсах нетрудно обнаружить их личностную окрашенность. Последнее объясняется тем, что носители русского языка в различных социальных ролях стремятся не утратить внутреннюю идентификацию с самим собой и, вступая в общение, не ограничиваются ролью пользователя языком в программируемых ситуациях общения. Личностный контакт предоставляет им возможность проявить себя в качестве творческой, сопричастной высшим ценностям личности, которая способна к преобразованию собственного опыта речевого поведения. В итоге анализ русского речевого поведения раскрывает “стоящую за ним личность” (Ю.Н. Караулов), которая презентирует себя, выбирая то или иное сочетание межличностных и общественных отношений и соответственно тот или иной стиль речевого поведения (Ср. контакты с коллегой, начальником, подчиненными, менеджером банка, представителем общественных учреждений, учителем ребенка, лечащим врачом, шофером такси и т. п.).
Аналогичным образом при вступлении в межличностный контакт коммуниканты могут привносить в него самые разнообразные дискурсы. Так, если предметом обсуждения становятся проблемы, связанные, например, с их профессиональной деятельностью, доля соответствующего дискурса может стать значительной. Но в результате наложения обоих дискурсов характерные для межличностного общения особенности не вытесняются и, как правило, выступают в функции канвы, на основе которой разворачивается профессиональный дискурс.
И, напротив, в процессе профессионального общения только что познакомившихся людей могут формироваться межличностные отношения. В этом случае роль канвы выполняет профессиональное общение, в которое “вплетается” становящийся межличностный дискурс. В обеих ситуациях происходит процесс органичного наложения, или конвергенции различных дискурсов. Таким, в самых общих чертах, представляется русский межличностний дискурс, предпосланный родным языком и отечественной культурной традицией.
Если для русского межличностного «поля поведения и активности» характерен принцип взаимности, то в восточно-азиатском регионе эту функцию выполняет так называемая этика "лица", незнание которой может осложнить становление взаимоотношений с представителями этого региона. Так, например, у носителей русского языка могут вызвать недоумение как сдержанная реакция японцев на обращенную в их адрес похвалу, так и улыбка в ответ на высказанное неодобрение. Вместе с тем, японские "правила" мышления и "чувствования" порицают непосредственную похвалу в адрес собеседника, а улыбка может выражать уверенность в способ-
ности исправить создавшуюся ситуацию, что свидетельствует о правомерности подобной реакции адресата.
Рассмотрим своеобразие русского межличностного дискурса на примере дружеского общения, известного представителям различных лингвокультурных общностей. Анализируя концепт «дружба» в культуре различных народов, известный польский лингвист и культуролог А. Вежбицкая относит характерное для отечественной традиции понимание дружбы к этноцентричным, т. е. не обладающим универсальностью. Более того, ею было убедительно доказано, что "дружба" признается значимой социопсихологической категорией не всеми культурами. "Таксономические категории отношений между людьми точно также культуроспецифичны и лингвоспецифичны, как таксономические категории эмоций или речевых актов, и концепт, закодированный английским словом "friends", не имеет в них привлекательного статуса" [9, с. 307].
Многовариативность проявления дружеских взаимоотношний в различных лингвокультурных общностях отмечалась и английским философом, специалистом по социальной психологии Р. Харре. Отвечая на вопрос, какой личностный стиль предполагает дружба, исследователь писал: «В одних культурах это экспансивный, несдержанный стиль. В других -чрезвычайно сдержанное проявление чувств, холодность, а экспансивность здесь считалась бы знаком неискренности выражения дружеских чувств» [10, с. 71].
Анализируя отражение дружеских отношений в русской, польской, английской и японской картинах мира, А. Вежбицкая также пришла к выводу, что русская базовая сетка для обозначения межличностного взаимодействия располагает пятью лексическими единицами (друг, подруга, товарищ, приятель, знакомый), польская - тремя (przyjaciel, kolega, znajomy), а английская
- одним (frend).
Своеобразие отношений, «подобных дружбе», проявляется также в японской базовой сетке, включающей следующие лексические единицы: shinyu (близкий друг) и tomodachi (друг), а также его более официальный эквивалент yujin. При этом близкими друзьями японцы называют только лиц, принадлежащих одному полу. Кроме того, есть еще слово doryo (товарищ по работе, коллега, имеющий тот же статус) и собирательное nacama и его производные, обозначающие товарищей по игре и др. Таким образом, японская этика дружеского общения направлена на ранжирование взаимоотношений в зависимости от статусных ролей.
По мнению исследователя, русская языковая картина мира отражает повышенный интерес носителей языка "к сфере отношений между людьми". Сформулированный вывод нашел свое подтверждение в социопсихолингвистических исследованиях, направленных на изучение русского обыденного сознания. Согласно полученным результатам, концепт "общение" включает представление не только об обмене информацией ("разговор"), но и о характере общности ("друзья") и взаимопроникновении ("беседовать по душам", "глубоко понимать друг друга").
Разделяя положение А. Вежбицкой о пристальном внимании русских к нюансам человеческих отношений, А. Д. Шмелев также отмечает присутствие в концепте "общение" противоположных установок. С одной стороны, русская языковая картина мира фиксирует высокую оценку задушевного интимно-дружеского общения, а с другой, - недопустимость нарушения определенных границ в общении (например, в ситуации, когда некто пытается "залезть в душу") [11, с. 164-165]. Задушевность, искренность, доверительность и интенсивность дружеских отношений, о которых пишут едва ли не все специалисты по русской культуре, могут восприниматься иностранцами как нежелательные и обременительные в глазах представителей западной культуры или даже шокирующие, с точки зрения представителей восточно-азиатского региона.
Так, в частности, английский журналист Х. Смит, характеризуя отношение русских к дружбе, пишет: «Они вступают в дружеские отношения лишь с немногими, но этих немногих нежно любят. Западные люди находят насыщенность отношений, практикуемых русскими в
своем доверительном кругу, и радующей, и утомительной. Когда русские до конца раскрывают душу, они ищут себе брата по духу, а не просто собеседника. Им нужен кто-то, кому они могли бы излить душу, с кем можно было бы разделить горе, кому можно было поведать о своих семейных трудностях <...>. Как журналист я нахожу это несколько щекотливым, поскольку русские требуют от друга полной преданности» [цит по: 9, с. 341].
Реакция японцев на характерные для русских проявления дружелюбия также вполне объяснима. Косвенное, ненавязчивое выражение японцами мыслей и чувств и особая деликатность, исключающая внесение диссонанса в общение, плохо сочетаются со стремлением русских сказать во что бы то ни стало обо всем, что было и что в процессе разговора пришло на ум. Не принимаются японцами и эмоциональное восхищение или одобрение в свой адрес, выраженные в ситуации дружеского общения.
Разумеется, это не означает отсутствия у японцев стремления к взаимности, которое является одной из важнейших функционально обусловленных особенностей человеческого существования. Но социокод, принятый в японском «этническом поле поведения и активности», предписывает иную форму проявления дружбы. Согласно японской пословице, Этикет надо соблюдать даже в дружбе.
Естественно, подобное понимание дружбы резко контрастирует с русским, для которого типичны взаимопонимание, откровенность и открытость друг другу, доверительность, активная взаимопомощь, взаимный интерес к делам и переживаниям другого, искренность и бескорыстие чувств [12, с. 111]. А «Словарь по этике» под редакцией А.А. Гуссейнова и И. С. Кона прямо указывает на этимологическую близость концепта «дружба» понятиям родства, товарищества и любви, отражающих процесс дифференциации и взаимопроникновения инструментальных (практическая взаимопомощь и выручка) и эмоционально-экспрессивных (взаимная симпатия, эмоциональная привязанность, сочувствие, взаимопонимание) функций взаимопонимания [13, с. 85]. Таким образом, английская, японская и русская коммуникативные стратегии настолько отличаются, что без знания этики речевого поведения собеседника взаимопонимание может оказаться затрудненным.
Существенность осмысления национально-специфических форм общения, свойственных культуре собеседника, является тем более очевидной, что в них отражаются ценностные представления и идеалы, которые характерны для носителей языка [14]. А этические ценности, составляющие "ненаследственную память коллектива", как неоднократно писал Ю.М. Лотман, не стареют и не меняются, а растут и генерируют новые [2, с. 202]. Поэтому игнорирование данного фактора или ошибочная интерпретация специфических особенностей речевого поведения, как правило, затрудняют межличностное общение представителей различных лингвокультурных общностей.
ЛИТЕРАТУРА
1. Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании // Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. - Л.: Наука, 1974. С. 24-38.
2. Лотман Ю.М. Избранные статьи в трех томах. Т.1. - Таллинн: "Александра", 1992.
3. Щедровицкий Г.П. Философия. Наука. Методология. - М.: Шк. Культ Политики, 1997.
4. Сепир Э. Статус лингвистики как науки // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. -М.: Издательская группа “Прогресс”, 2001. С. 259-265.
5. Петров М.К. Язык. Знак. Культура. - М.: УРСС, 2004.
6. Соловьев В.С. Философские начала цельного знания // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т. 2. - М.: Мысль, 1990. - С. 139-289.
7. Бахтин М.М. Работы 1940-х - начала 1960-х гг. // Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. - М.: Русские словари,
1997.
8. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. - М.: Языки русской культуры, 1999.
9. Андреева Г.М. Психология социального познания. - М.: Аспект Пресс, 2000.
10. Харре Р. Дружба как достижение: этногенетический подход // Межличностное общение: Хрестоматия; Под ред. Н.И. Казариновой , В.М. Погольши. - СПб.: Питер, 2001. С. 59-80.
11. Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. - М.: Языки славянской культуры,
2002.
12. Психология. Словарь; Под ред. А.В. Петровского, М.Г. Ярошевского. - М.: Политиздат, 1990.
13. Словарь по этике; Под ред. А. А. Гусейнова и И. С. Кона. - М.: Политиздат, 1989.
14. Владимирова Т.Е. Призванные в общение: Русский дискурс в межкультурной коммуникации. - М.: УРСС, 2006.
Сведения об авторе
Владимирова Татьяна Евгеньевна, закончила МГУ (1970), доцент ЦМО МГУ им. М.В. Ломоносова, автор 100 научных работ, область научных интересов - межкультурные коммуникации и методика преподавания русского языка как иностранного.
