CC BY
161
23. Вернадский В.И. Из прошлого. Февраль 1916 // Очерки и речи. Ч.2. - Пг., 1922. -С. 104.
24. См.: Общества естествоиспытателей при университетах дореволюционной России: К 125-летию начала деятельности: Сб. ст. / Отв. ред Е.В. Соболева. - Л., 1990.
25. Отчет о состоянии императорского Московского университета за 1887 год. - М., 1888. - С. 145.
26. Всеподданнейший доклад А.В. Головнина 7.09.1865 // Рождественский С.В. Исторический обзор деятельности министерства народного просвещения. - С. 430.
27. Умов Н.А. Доклад о сооружении физического института при Императорском Московском университете // Собрание сочинений. Т.3. - М., 1916. - С. 579.
28. Умов Н.А. Физический институт Московского университета // Собр. соч. Т. 3. - С. 146.
А. АНДРЕЕВ, профессор МГУ им. М.В. Ломоносова
Как уже отмечалось1, зарождение университетского образования в России XVIII в. не было напрямую обусловлено внутренними потребностям развития русского общества, но носило характер просветительского проекта, целиком поддерживаемого государством и направленного на воспитание нового типа подданных, «образование полезных деятелей на поприще государственной службы» [1]. Если Академическому университету с этой задачей справиться не удалось, то первый в подлинном смысле российский университет, основанный в 1755 г. в Москве, получил куда больший успех. Он оказался достаточно тесно связан с обществом через гимназию, куда принимались как дворяне, так и разночинцы и которая должна была готовить будущих студентов к восприятию университетских наук. Ведущим способом наполнения гимназии и университета студентами было избрано установление определенных преимуществ, которые давал аттестат университета при прохождении государственной службы [2]. Университетская учеба открывала тем самым сравнительно легкий
1 Высшее образование в России. - 2005. - № 1.
«Национальная модель» университетского образования: возникновение и развитие (Часть 2)
путь к преодолению начальных ступеней в Табели о рангах, что объясняло стабильный поток учащихся в Московском университете уже с первых лет его существования.
Та же идея в гораздо более полной форме была закреплена в первом российском университетском Уставе 1804 г. (распространенном на Московский, а также новые - Казанский и Харьковский, а позднее и на Петербургский университеты). С учреждением в России Министерства народного просвещения, призванного развивать университетскую систему, была установлена однозначная связь подведомственных министерству университетских должностей и ученых степеней, с одной стороны, и классных чинов - с другой. С принятием Устава 1804 г. любой студент университета при переходе из ведомства народного просвещения в другой род службы должен был причисляться к XIV классу и являлся, таким образом, по крайней мере личным дворянином, в знак чего ему на торжественном университетском акте вручалась шпага [3].
Мундир и шпага сразу вошли в самосознание русских студентов в качестве важных атрибутов, оправдывающих их пребывание в университете и обещающих даль-
нейшую успешную службу, к тому же последующее получение ученых степеней давало им возможность еще более скорого продвижения: звание кандидата, которого по Уставу 1804 г. удостаивался выпускник, успешно сдавший экзамены по всем предметам факультета, соответствовало XII классу, а высшая ученая степень доктора -VIII классу, гарантировавшему даже потомственное дворянство. В первое десятилетие XIX в., когда присвоение ученых степеней еще не было строго формализованным и во многом зависело от «расположения» профессоров, можно найти немало примеров дворянских семей, которые пытались выстроить служебную карьеру своих отпрысков за счет быстрого прохождения ими университетских ученых чинов (по крайней мере, степень кандидата могла даваться «в уважение заслуг родителей» [4]). Разночинцы также смотрели на ученую карьеру как на уникальный способ достичь тех классных чинов, которые в случае обычного прохождения ими канцелярской службы требовали бы десятилетий рутинной работы. Надо ли подчеркивать, что такое утилитарное отношение к учебе было противоположно истинным целям университетского образования и тем не менее составляло одну из главных особенностей российских университетов в течение всего XIX века (при этом с 1835 г. чины, предоставляемые университетским выпускникам, были повышены: действительный студент соответствовал XII классу, а кандидат - X классу, а с 1884 г. вместо этих степеней были введены дипломы 1-й и 2-й степени, соответствовавшие тем же классам).
Университетский Устав 1804 г., к которому в позднейших спорах по «университетскому вопросу» зачастую обращались как к точке отсчета «идеала» российского университета, на самом деле содержал немало внутренних противоречий, отражавших разнохарактерное идейное влияние, которому были подвержены его создатели [5]. Часть из них относилась к сторонникам французской образовательной системы, что
показывает разделение университетских факультетов по образцу французского Национального института, а также введение системы учебных округов, функции управления которыми были переданы высшим учебным заведениям, как это существовало во Франции и в Польше. С другой стороны, в Устав 1804 г., вероятно, не без влияния уже утвержденных преобразований тесно связанного с немецкими землями Дерптс-кого университета (1802-1803), была введена корпоративная автономия вполне в ее «доклассическом» смысле, с принципом самовосполнения профессорских кафедр через выборы, который, как уже отмечалось, в XVII-XVШ вв. был одним из главных тормозов развития науки в университетах. Одним из явных пережитков средневековья в Уставе 1804 г. являлся университетский суд, с учреждением которого члены университета (как профессора, так и студенты) становились неподсудны общегражданским властям и который должен был рассматривать их имущественные тяжбы. Университетскому же Правлению, куда входили ректор и деканы, вручалось руководство всеми хозяйственными делами (что выглядело оправданным в Западной Европе, где университеты распоряжались собственными фондами, но не в России, где финансирование университета целиком поступало из государственного бюджета). У Н.М. Карамзина, превосходно осведомленного об университетской жизни Москвы, последнее обстоятельство вызвало едкое замечание о том, что «лучшие профессоры, коих время должно быть посвящено науке, занимаются подрядами свеч и дров для университета!» [6]. Один из активных деятелей университетских реформ В.Н. Каразин сетовал, что русские университеты создаются «на манер германских XV века». Даже немецкие ученые начала XIX в., комментируя Устав 1804 г., отмечали, что выборность профессуры в нем относится к устарелым элементам, не сможет обеспечить нужного поступательного развития университета, но будет отражать лишь борьбу различных
партий и интриги, поэтому рано или поздно должна быть ограничена [7].
Предусматривал ли Устав 1804 г. свойственные «передовым» немецким университетам рубежа веков свободы преподавания и обучения? И на этот вопрос следует ответить скорее отрицательно, хотя, казалось бы, ориентация в основном содержании Устава на немецкие образцы подразумевала, что в ходе университетского строительства будут обращаться к примерам лучших из них (Галле, Геттинген), для которых эти свободы и были характерны. Попечитель Московского университета М.Н. Муравьев, лучше других знакомый с преподаванием в протестантских университетах, предлагал в своем проекте университетского устава законодательно закрепить свободу преподавания в том ее смысле, что «мнения в науках не должны служить поводом гонений, а ... взаимное уважение профессоров друг к другу долженствует облегчить им способ общего совето-вания в рассуждении ученых трудов своих» [8]. Однако мера этой свободы так и не была определена в Уставе 1804 г. и фактически зависела от позиции попечителей. Так, под влиянием их контроля за преподаванием постепенно возобладала тенденция к строгому закреплению профессоров по кафедрам, с тем, чтобы они читали только относящийся к своей кафедре предмет, чего не было еще в первые годы действия устава (например, известный профессор Московского университета М.Т. Каченовский в 1810-е гг. читал курсы по русской истории, занимая при этом кафедру теории искусств и археологии). Больше всего, конечно же, несвобода преподавания в российских университетах, его зависимость от мнения попечителя или ми-нистрапроявилась во время т. н. «разгромов» университетов в конце 1810 - начале 1820-х гг., когда действия попечителей с формальной стороны также находились в рамках Устава 1804 г.
В отличие от свободы преподавания, свобода обучения уже в тексте Устава получала существенные формальные ограничения. Пп.117-120, распространявшиеся на
казеннокоштных студентов, вводили курсовую систему с обязательными переводными экзаменами между курсами и возможностью оставления «на второй год». Для своекоштных студентов возможность выбора различных предметов была ограничена требованием слушать сначала «науки приготовительные», а уже затем переходить к обучению собственно на факультете, «соответствующем будущему состоянию» (п. 112). Последняя фраза показывает нам причину ограничения свободы обучения, которая (как и во французской модели) заключалась в установке на утилитарность образования как имеющего смысл только в свете будущей службы. К этому же вело и право наделения учащихся чинами, которое требовало от профессоров контроля за обучением. Поэтому в 1814 г. для своекоштных студентов министерством были введены еще не предусмотренные Уставом 1804 г. обязательные выпускные экзамены [9], а Советы университетов в это же время устанавливали и вступительные экзамены в университет, ограничивая тем самым прием студентов только временем перед началом учебного года, а также вводили экзамены между курсами для всех студентов, необходимые, чтобы тем зачитывали год пребывания в университете. Возникшая таким образом курсовая система российских университетов не раз подвергалась критике и вызывала проекты введения свободы обучения, однако все же оставалась неизменной, подтверждаясь каждым новым университетским уставом и приобретая к концу века еще более жесткие черты.
Итак, по таким принципиальным моментам, как следование университетским свободам, Устав 1804 г. еще не позволял соотносить российские университеты начала XIX в. с классической моделью. Лучше обстояло дело с введением в университетскую жизнь научного императива. Так, в проекте Муравьева обращалось постоянное внимание на научную деятельность университета, где ему «должно прилагать к тому свои старания, чтоб быть всегда наравне с
состоянием науки в других странах Европы и приобщать к курсу учения все новые откровения, получившие одобрения ученых». Пп.60-62 Устава 1804 г. предписывали желающим занять должности профессоров и адъюнктов представить свои сочинения, чем впервые в России наметили научные требования к занятию университетских должностей. К сожалению, в 1810-20-е гг. эти требования, не без попустительства со стороны попечителей, перестали соблюдаться, а кафедры часто замещались людьми, «удовлетворявшими требованиям благонамеренности, а не научного ценза» [10]. Активизации научной деятельности университета должно было служить учреждение вокруг него ряда ученых обществ, что как раз было характерно для «передовых» немецких университетов конца XVIII в. (Геттинген, Йена), однако и их деятельность зависела от заинтересованной поддержки правительства, а без нее испытывала перебои, как это показывает, например, история ученых обществ при Московском университете в первой половине XIX в.
В целом, нужно отметить, что тот облик российского университета, который стремились сформировать деятели университетских реформ начала XIX в., больше соответствовал желанию придать ему некоторые внешние черты европейских высших школ рубежа XVШ-XIX вв. (как мы убедились, на деле весьма разнородных по своим принципам), чем позаботиться об усвоении высшего образования в России как национальной ценности. Недаром среди ориентиров университетских реформ одно из ведущих мест занимал именно интернациональный Геттинген, а тот же М.Н. Муравьев мечтал о шведах, которые приедут учиться в Москву. Однако в результате к концу 1820-х гг. стал очевиден кризис российской университетской системы, который заключался в недостатке национальных научных кадров высокого уровня. По уровню преподавания российские университеты в этот период далеко уступали не только своим собратьям в Западной Европе, но даже окра-
инному для европейского ученого мира Дер-птскому университету, который все же поддерживал с ним куда более тесные контакты, чем большинство российских, и улавливал веяния новой университетской эры.
Именно дерптский профессор Паррот еще в 1803 г. в записке к императору Александру I писал о необходимости сделать высшее образование национальным явлением, которое будет соответствовать тяге нации к науке. «Целью является дать русской нации в истинном смысле национальные университеты. Образование должно, наконец, стать врожденным. Чтобы этого добиться, необходимо создать массу образованных людей, которым можно доверить просвещение нации, не обращаясь к иностранцам. Но иностранцы должны здесь заложить первое основание» [11]. По проекту Паррота уже другой император, Николай I, санкционировал на рубеже 1820-30-х гг. массовые стажировки будущих университетских профессоров за границей посредством учреждения т. н. Профессорского института, в котором действительно было образовано новое поколение отечественных ученых, приобщившееся к идеям классического университета и придавшее, наконец, российским университетам национальный характер через создание первых российских научных школ и возвышение научной деятельности в университете до ранга общественного явления. «В каком-то поэтическом упоении знанием и мыслью возвращались молодые люди в отечество и сообщали слушателям воодушевлявшие их идеалы, указывая на высшие цели для деятельности», - вспоминал Б.Н. Чичерин, бывший свидетелем этого решительного преобразования духа российских университетов [12].
Важные шаги в этом направлении были пройдены благодаря деятельности министра народного просвещения графа С.С. Уварова. Многократно в 1830-40-е гг. в государственной идеологии им продвигалась мысль о «русском университете» как составной части национальной системы обра-
зования. Вступая на свой пост в 1833 г., в программной записке он упрекал предшествующую деятельность министерства народного просвещения в отсутствии «плана единственного, твердого, плана, соединяющего выгоды просвещения европейского с преимуществами народности», из-за чего университеты «еще не принесли желаемой пользы и увядали везде, как растения иноземные, не пустившие корней и не обещающие плодов» [13]. А еще чуть раньше, в отчете о ревизии Московского университета осенью 1832 г., Уваров выступил за широкую реформу народного образования, обновление научной мысли и одновременно сформулировал базу этой реформы в русле национально-консервативных идей, которая кратко будет закреплена им в знаменитой «триаде», впервые прозвучавшей именно в этом документе. Уваров приводил императору мнение, которое, по его словам, находило единодушное одобрение среди студентов: «о необходимости быть Русским по духу прежде, нежели стараться быть Европейцем по образованию», что, по сути, означало синтез этих двух начал с акцентом именно на национальном характере «университета для России» [14].
Введенный под руководством Уварова университетский Устав 1835 г. был поэтому не шагом назад, как часто утверждалось в историографии, но наоборот, вперед к национальному российскому университету и его вхождению в «классическую эпоху». В идейном смысле смене Уставов 1804 и 1835 гг. соответствовал переход в качестве ориентира от Геттингена к Берлину, т.е. от принадлежащей «всему миру» идеальной корпорации ученых (которая, надо сказать прямо, в России не удалась), к национальному университету под контролем и при обеспечении государства. Поэтому, в частности, если реформы начала XIX в. включали приглашение немецких профессоров для наполнения российских университетов, то преобразования эпохи Уварова - воспитание национальных ученых за границей, в той же немецкой уни-
верситетской среде, которая стала эталоном представлений о науке XIX в. и из которой эти представления перешли и на российскую почву.
Устав 1835 г. устранил в российских университетах многие черты, не соответствовавшие «классической модели»: были прекращены их функции по управлению учебным округом, хозяйственное управление отделено от учебного, уничтожен университетский суд и автономные юридические права членов университетской корпорации, изменена структура факультетов в пользу той, которая была в Берлинском университете. Повышены были научные требования к занятию университетских должностей и предусмотрен процесс освобождения кафедр после выслуги профессорами 25 лет преподавательского стажа, что обеспечивало регулярную ротацию кадров и помогало избежать «старения» университета. П. 80 Устава1835 г. допускал, наряду с выборами на должности профессора или адъюнкта, также и прямое назначение их министром, что разрушало замкнутость корпорации и напрямую соответствовало практике классического университета. Эффективность этой меры в России доказал сам Уваров, занимаясь распределением на кафедры молодых ученых, прошедших заграничные стажировки, и тем значительно обновив и придав свежий импульс развитию всех без исключения российских университетов [15]. Наконец, дальнейшее проведение Уваровым классических принципов в проекте университетского Устава Киевского университета (1842) привело к установлению там в значительной мере свободы обучения (с отменой курсовых экзаменов) и введению впервые в России должностей приват-доцентов («доцентов без кафедр»). Эти черты Уваров планировал в последующем распространить на другие российские университеты [16].
Наступившее после отставки Уварова в 1848 г. «мрачное семилетие» правительственной политики поставило под сомнение все результаты его реформ, а главное - «благонамеренность» и «полезность для государ-
ства» достигнутого уровня университетской науки. Меры по повышению качества преподавания и научной деятельности в университетах России резко сменились реакцией, продиктованной страхом перед событиями в Европе. Развитие университетов было отброшено назад, причем, поскольку попирались именно их научные свободы (в том числе неотъемлемое прежде право выбора ректора, ограничения для студентов по поступлению на все факультеты, кроме медицинского и т.д.), то российские университеты в этот период значительно отклонились и от «классической модели». Их состояние в последние годы царствования Николая I со многих сторон можно назвать тяжелым. Поэтому именно в отношении его недостатков и развернулась критика с началом эпохи Великих реформ.
Преодоление последствий «мрачного семилетия» требовало нового осмысления университетских принципов применительно к российской действительности. На рубеже 1850-60-х гг. состоялось первое широкое общественное обсуждение этой темы (т.н. «университетского вопроса»), роли и места университетов в обществе, которое в России, как видим, запоздало относительно Германии на полвека. В его ходе звучали различные мнения, но многие видные ученые и общественные деятели, имевшие возможность знакомства с разными университетскими моделями Европы, отстаивали чистоту университетской идеи по примеру Германии и, таким образом, впервые в российской публицистике прямо защищали необходимость развития в России черт классического университета [17].
Н.И. Пирогов, останавливаясь на своеобразии российских университетов конца 1850-х гг., отличавших их от Европы, писал: «Наш университет отличается совершенно от средневекового английского тем, что он нисколько не церковный, не корпоративный, не общественный, не воспитательный. Наш университет похож только тем на французский, что в него внесен - и еще сильнее и оригинальнее - бюрократи-
ческии элемент; но он не есть еще департамент народного просвещения как французский, и факультеты в нашем еще не лишены так взаимной связи, как в том. Наконец, наш университет еще менее похож на германский, который ему служил образцом, потому что в нем нет самого характеристичного: полной Lehr- und Lernfreiheit и стремления научного начала преобладать над прикладным и утилитарным... Наши университеты привыкли считать себя до того государственными учреждениями, что все их внимание сосредоточилось на одну подготовку для государства людей с дипломами, званиями и правами на чины, а на просвещение края и общества они смотрят как на дело, для них вовсе постороннее». О том, что последние отличия трактуются Пироговым сугубо негативно и должны быть преодолены, свидетельствуют предлагавшиеся им реформы, направленные на стимулирование научной деятельности, введение строгого конкурсного отбора при замещении должностей, расширение преподавания с помощью приват-доцентов, развитие системы научных семинаров, введение свободы обучения как «conditio sine qua non университета» с одновременной отменой курсовых экзаменов, уничтожение связи учебы в университетах с получением чина, воспринимавшейся Пироговым как одно из главных зол. «Мы все теперь желаем, - восклицал он, - чтобы и у нас служебно-образователь-ное направление наших университетов приняло чисто научный характер» [18].
Столь же четко необходимость принятия в России «классической модели» отстаивал и И.К. Бабст, который писал: «Решим сначала, что такое наши университеты -школы ли, где за хорошее ученье и добропорядочное поведение дают чины, где приготовляются люди для государственной службы, или это высшее учебное заведение, всем открытое, с полною свободой преподавания, без которой немыслимо развитие науки, с полною свободой учения и выбора предметов занятий, без чего немыслимо строгое занятие наукой» [19].
К.Д. Кавелин, отправленный министерством народного просвещения в 18621863 гг. в командировку с целью осмотра европейских высших учебных заведений, в своих многочисленных статьях, отражавших итоги этой поездки, указывал, что устройство университетов в Германии держится на универсальных принципах, которые могут переноситься в любые страны и оказывать там благотворное влияние на развитие образования. Особое внимание Кавелиным уделялось теоретическому обоснованию свобод преподавания и обучения, и здесь его работы можно вполне поставить в один ряд с трудами Гумбольдта и Шлейер-махера, причем Кавелин тонко понял даже само название и смысл «классической университетской эпохи»: «Немецкие университетские учреждения в своих главных основаниях принадлежат к классическим, не умирающим созданиям истории, имеют всеобщий, всемирный характер и значение, способны к бесконечному развитию и бесчисленным применениям к историческим, временным, местным обстоятельствам разных стран и народов» [20].
Итоги обсуждения «университетского вопроса» русским обществом отчасти нашли воплощение в новом Уставе 1863 г. Его создатели в министерстве народного просвещения, безусловно, также находились под влиянием классической университетской идеи, что было выражено ими в ряде документов, сопровождавших принятие Устава. В одном из них указывалось именно на научное предназначение университетов, причем почти теми же словами, что и в высказываниях немецких неогуманистов: «Наука читается в университетах для науки, и самое свойство разных отраслей человеческого знания служит основанием разделения университетов на факультеты. Университетское преподавание может принести истинную пользу тем, которые ищут в храме науки только науку, т.е. знание, а не идут туда движимые материальными, спекулятивными побуждениями» [21]. Деятели министерства выступали против «приманок»
для студентов в виде чинов, допускали возможность свободы обучения («Известно, что при свободе учения в германских университетах достигаются несравненно лучшие результаты, чем при обязательности во французских. В новом уставе прежняя безусловная обязательность учения ограничена тем, что совету университета с разрешения министра предоставлено определить, какие предметы должны быть обязательны для студентов»). В русле идей, высказывавшихся при основании Берлинского университета, министерство предполагало значительно расширить преподавание и повысить его научный уровень с введением приват-доцентуры: «На учреждение приват-доцентов со всех сторон возлагаются самые свежие надежды. Оно, по общему мнению, должно сделаться рассадником профессоров и главнейшим средством для замещения кафедр; ему предстоит оживить университеты постоянным притоком новых и свежих сил» [22].
Однако многие провозглашенные министерством положения не сработали, и это ярко доказывает, что в действительности Устав 1863 г. носил компромиссный характер и, несмотря на отраженные в нем либеральные веяния, нес в себе механизмы, не допускавшие обновления университетской жизни, консервировавшие устарелые порядки. Так, введение свободы обучения фактически было передано на усмотрение Советов, которые повсеместно оставили формы контроля (курсовые экзамены) прежними. Приват-доцентура в 1860-70-е гг. практически не получила развития, поскольку не было четко предусмотрено способов ее финансирования, а пойти на введение «гонорария» - платы за каждый лекционный курс, как в немецких университетах, - правительство не решилось. Поэтому молодые ученые, не будучи в состоянии одновременно и содержать себя, и вести преподавание в качестве приват-доцентов, всячески стремились занять штатные места доцентов, которые фактически были эквивалентны прежним должностям адъюнктов и яв-
лялись столь же бесправными, а назначение в них целиком зависело от отношений внутри профессорского корпуса и не гарантировало правильной смены кадров. Наконец, ничем не было подкреплено и желание министерства «поставить университеты вне чинов», поскольку обе степени выпускника - и действительный студент (которую Пирогов называл «прибежищем невежд»), и кандидат - сохранились со всеми их правами на чин.
Неудовлетворенность результатами университетских реформ 1860-х гг. сказалась уже в последующее десятилетие. Продолжая линию отстаивания классической университетской идеи, которую вели Пирогов, Бабст, Кавелин и др., в печати выступил профессор Московского университета Н.А. Любимов. Упрекая сложившуюся систему в «общей безответственности», Любимов говорил о беспомощности либеральных тенденций Устава 1863 г.: «Какие меры по отношению к университетам могут быть признаны либеральными в истинном смысле, серьезно либеральными мерами? Очевидно, те, которые клонились бы к допущению и ограждению академической свободы исследования и преподавания, которые содействовали бы призванию к жизни духа науки и умственной самостоятельности, пробуждению интереса к высшим задачам знания, оживлению философского направления». В отсутствии такого духа Любимов обвинял университетскую корпоративность, при которой конкурсное замещение должностей «практически не имеет значения», а право министров назначать профессоров «не отвергается абсолютно, но обставлено условиями, при которых пользование правом имеет вид действия, направленного против университета по недоверию или в наказание». Своему времени Любимов противопоставлял Московский университет в 1840-е гг. и хранил верность утвердившимся тогда элементам классического университета, когда «благодаря небольшой согласной группе профессоров преподавание имело дух и стремление к охране, среди
неблагоприятных внешних условий, принципов гуманности и разумной свободы, и университет имел самостоятельность, живой образ, силу». Эта самостоятельность ученой корпорации, как подчеркивал Любимов, заключена «единственно в духе науки и преподавания, какой в ней господствует». В своих конкретных предложениях он настаивал на широком развитии приват-доцентуры («должно делать широким и льготным доступ в кандидаты для профессорских мест, но не на самые места»), выступал за «свободное распределение курсов», против произвольной, как он считал, системы кафедр в Уставе 1863 г., за отмену курсовых экзаменов. «Университетское преподавание по самому характеру своему есть преподавание многостороннее и свободное. Цель его - не столько сообщить знания, сколько возбудить самодеятельность. Стесняя строго определенными программами, данными извне, превращая университет в школу, где выучиваются определенной сумме знаний, мы бы уронили значение университетов как представителей самобытного движения науки и мысли» [23]. Эти положения Любимова еще раз доказывают его позицию в качестве «протагониста» классического университета в России.
Начавшийся новый виток общественных споров по «университетскому вопросу» в 1870-е гг. вызвал и ряд опровержений этих взглядов. Так, В.И. Герье резко критиковал Любимова по всем его принципиальным позициям, и хотя не отрицал научное значение немецких университетов, но фактически доказывал, что оно утвердилось не благодаря, а вопреки их устройству, а в связи с этим Устав 1863 г. даже опережает текущее развитие университетов в Европе. По мнению Герье, принципы свобод преподавания, обучения, назначаемость профессуры, приват-доцентура и ее оплата через го-норарий не могут работать в России и недостаточно способствуют развитию науки в Германии (здесь видны, вероятно, его определенные симпатии к французской модели). Герье также делал акцент на необходи-
мости сообщения студенту определенных специальных знаний и контроля за их усвоением. В то же время министерские приглашения профессоров не могут быть эффективны, поскольку какие бы усилия правительство ни предпринимало, «не будет написано ни одной лишней диссертации на Руси, не явится ни одного лишнего профессора» [24].
Результаты этих споров, действительно, наложили отпечаток на пересмотр общего Устава российских университетов 1863 г. и принятие его нового варианта в 1884 г. Однако и здесь можно отметить безусловную противоречивость нового документа. С одной стороны, в нем вновь был сделан шаг вперед в сторону классического университета - в вопросах о назначаемости профессуры путем конкурсного отбора в министерстве, прочного учреждения института приват-доцентов с установлением их почасовой оплаты и одновременным уничтожением штатных доцентов, а также благодаря введению в учебный процесс практических научных занятий (семинаров), расширению научно-исследовательских лабораторий и институтов - т.е. тех учреждений, которые в Европе уже с первой половины XIX в. на практике реализовывали классический принцип «единства науки и преподавания». Только в одном Московском университете в рамках Устава 1884 г. на рубеже XIX-XX вв. открылись 17 научных институтов, из которых 12 относилось к медицинскому, 4 - к физико-математическому и один - к историко-филологическому факультету. Основателями первых научных семинаров на историко-филологическом факультете были В.И. Герье, П.Г. Виноградов, Н.И. Стороженко, Г.Н. Челпанов и др.
С другой стороны, управление университетом по Уставу 1884 г. увязало в бюрократическом контроле. К еще большему ужесточению бюрократического элемента вело учреждение министерством в университетах экзаменационных комиссий, которые принимали выпускные экзамены по утвержденным государственным программам
и выдавали дипломы на чины X или XII классов. Обязательным условием допуска к выпускным экзаменам был зачет определенного числа полугодий, что приводило к сохранению строгой курсовой системы и переходных экзаменов, правда, с разделением обязательных и необязательных курсов. Такая система девальвировала заложенную в развитии приват-доцентуры свободу преподавания, поскольку ориентировала студентов на посещение конкретно тех курсов, которые читались в соответствии с утвержденными министерством программами.
Итак, на примере Устава 1884 г. мы видим несовпадение исходно обсуждавшихся при его подготовке принципов классического университета и их реализации в России. Неудивительно поэтому, что на рубеже XIX-XX веков, когда классический университет в Немецкой империи испытывал наивысший взлет и правительственная политика в рамках т.н. «системы Альтхо-фа» была направлена на поддержание максимальной эффективности научных исследований, а мировое признание немецких университетов закрепилось в их определении как «кузницы нобелевских лауреатов» [25], российское правительство занималось не поощрением науки в университетах, даже в рамках системы с близкими исходными принципами, а прежде всего обузданием политических выступлений, поддерживаемых большинством студенчества и значительной частью профессуры.
Подводя итог, можно еще раз отметить основные особенности «российской университетской модели»: дух корпоративности, исходно внесенный туда еще из «докласси-ческой эпохи» и превративший жизнь профессуры на рубеже XIX-XX вв. в борьбу не только внутренних группировок, но и политических партий; связи университетских должностей и ученых степеней с чинами, придававшие целям обучения утилитарный смысл; установление курсовой системы и необходимость соотнесения преподавания с утвержденными государством программами. Эти черты удаляли облик российских
университетов от «классической модели». В то же время ее образец во многие периоды (например в 1840-е и в 1860-70-е гг.) воспринимался как действенное средство повысить общественный вклад в национальное значение университетского образования в России. Попытки обсуждения новых реформ в духе «университета науки» не прекращались и в начале XX в., конец чему положили лишь падение Российской империи и последующие революционные события, сопровождавшиеся резкими изменениями в отношении к приоритетам и целям высшего образования.
Литература
1. Журнал министерства народного просве-
щения. - 1863. - №8. - С. 334.
2. Согласно указам, принятым в 1756 и 1759
гг., учившиеся в Московском университете дворяне могли одновременно числиться на государственной службе и по предъявлению аттестата об успехах в учебе требовать производства в следующий чин, при этом «недоросли» могли сразу выходить из университета с обер-офицер-ским чином - см. подробнее: Андреев А.Ю. Лекции по истории Московского университета. 1755-1855. - М., 2001. - С. 83-84.
3. Желание правительства ограничить такой
легкий способ получения дворянства для выходцев податных сословий привело позже к появлению категории «вольнослушателей» университета. См.: Сборник распоряжений по министерству народного просвещения. Т.1. - СПб., 1866. - С.238.
4. Например, именно так ее был удостоен в
начале 1813 г. будущий декабрист Н.М. Муравьев, столь же легким, судя по мемуарам, было и получение кандидатской степени А.С. Грибоедовым в 1808 г., т.е. предположительно в возрасте 13 лет.
5. Андреев А.Ю. Гумбольдт в России. Мини-
стерство народного просвещения и российские университеты в первой половине XIX в. // Отечественная история. -2004. - №2. - С.40-43.
6. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой
России. - М., 1991. - С.67.
7. Meiners Ch. Geschichte der Entstehung und Entwicklung der hohen Schulen unsers Erdtheils. Bd.4. - Göttingen, 1805. - S.214-215.
8. Цит. по: Андреев А.Ю. Московский универ-
ситет в общественной и культурной жизни России начала XIX в. - М., 2000. - С.275.
9. Сборник распоряжений по министерству
народного просвещения. Т.1. - С.256.
10. Петров Ф.А. Российские университеты в первой половине XIX века. Формирование системы университетского образования в России. Кн.2. Ч.2. - М., 1998. - С.189.
11. Bienemann F. Der Dorpater Professor G.F. Parrot und Kaiser Alexander I. - Reval, 1902. - S. 327.
12. Чичерин Б.Н. Воспоминания. - М., 1991. -С. 27.
13. Цит. по: Шевченко М.М. Конец одного величия. Власть, образование и печатное слово в императорской России на пороге Освободительных реформ. - М., 2003. - С. 231, 235.
14. Уваров С.С. Отчет об обозрении Московского университета // Сборник постановлений по министерству народного просвещения. Т.2. Отд.1. (1825-1839). -СПб., 1875.
15. Петров Ф.А. Указ. соч. Кн.4. Ч.1. - М., 2001. - С.55-56.
16. Виттекер Ц. Граф С.С. Уваров и его время. - СПб., 1999. - С. 202.
17. Эймонтова Р.Г. Русские университеты на путях реформы. Шестидесятые годы XIX века. - М., 1993. - С.81.
18. Пирогов Н.И. Избранные педагогические сочинения. - М., 1953. - С. 352-369.
19. Бабст И.К. От Москвы до Лейпцига. -М., 1859. - С. 63.
20. Кавелин К.Д. Собрание сочинений. Т.3. -СПб., 1899. - С. 70.
21. Аврус А.И. История российских университетов. Очерки. - М., 2001. - С. 66.
22. Журнал министерства народного просвещения. - 1863. - №8. - С. 383, 400.
23. Любимов Н.А. По поводу предстоящего пересмотра университетского Устава // Русский вестник. - 1873. - №2. - С. 886-903.
24. Герье В.И. Наука и государство // Вестник Европы. - 1876. - №11. - С. 345-384.
25. См.: vom Brocke B. Wissenschaftsgeschichte und Wissenschaftspolitik im Industriezeitalter: das «System Althoff» in historischer Perspektive. - Hildesheim, 1991.
