CC BY
96О.Ю. МАЛИНОВА
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ В ОФИЦИАЛЬНОЙ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ 1
«Общепринятые» представления о прошлом являются одной из главных опор идентичности современных политических сообществ. Репрезентации и интерпретации прошлого, адресованные широкой аудитории неспециалистов, которые иногда называют «публичной историей» (в отличие от «формальной» или «профессиональной»), обладают интеграционным потенциалом, являются одним из факторов мобилизации групповой солидарности. Политическое использование прошлого служит инструментом для конструирования всех типов коллективной идентичности (классовой, гендерной, религиозной и др.), однако особое значение оно имеет для формирования представлений нации о самой себе («воображения» нации). Не случайно в рамках сложившейся (и пока трудно поддающейся изменению) традиции именно нации/государства стали главными объектами исследования.
После распада СССР все бывшие союзные республики столкнулись с необходимостью создания новых идентичностей на основе имевшихся символических ресурсов. В случае России эта задача осложнялась множеством проблем, о которых нам уже доводилось писать (29, с. 10-11). Трудности с формированием общепринятых представлений о коллективном прошлом, способных задавать смысловые рамки новой политической идентичности, были обусловлены как структурными, так и агентивными (субъектными) факторами. С одной стороны, приходилось принимать в расчет ограничения, заданные контекстом: факт трансформации административных границ в государственные; наличие советского наследия ин-ституционализации этничности; особенности историографической традиции, вплетавшей национальный нарратив в имперский (см.: 35; 56); декларацию правопреемства по отношению к СССР, которая мешала провести четкую границу между российским и советским (см.: 21; 38), и др.
1 Исследование проводится при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), грант № 11-03-00202 а.
204
С другой стороны, неопределенность коллективного прошлого усугублялась отсутствием внятной официальной позиции по большинству вопросов, вызывавших идеологические споры.
По признанию многих исследователей, ключевой проблемой, затрудняющей формирование в России новой «большой» идентичности, является стремление властвующей элиты отложить на будущее решение дилемм, связанных с ее ценностно-смысловым наполнением (см.: 5, с. 21; 6, с. 74; 20, с. 17; 29 и др.). Переоценка коллективного прошлого и реорганизация исторических нарративов с учетом новых задач - один из аспектов этой проблемы.
Политическое использование прошлого как элемент символической политики: теоретический аспект
Практика использования интерпретаций прошлого в политических контекстах стала в последние годы предметом анализа представителей разных социальных наук - историков, социологов, политологов, культурологов и др. В обширном списке литературы - немало работ, посвященных анализу российского случая (2; 17; 18; 24; 30; 37; 49; 50; 55; 57; 60 и др.). Понятийный аппарат исследований не отличается единообразием: речь идет об «исторической политике/политике истории», «политике прошлого», «политике памяти», «коллективной/общественной памяти», «политическом использовании прошлого», «культурах памяти» и др. Такое многообразие терминов в полной мере отражает состояние изученности проблемы: исследователей объединяет скорее предмет, чем методологические подходы и стремление к эмпирической проверке немногочисленных пока теорий. Это, впрочем, нормально, если учесть междисциплинарный характер исследований. Более строгая методологическая рефлексия возможна в рамках их постепенной специализации, встраивания в теоретические подходы, разрабатываемые отдельными социальными науками. Это, конечно, не отменяет коммуникации поверх дисциплинарных границ, но делает ее более осмысленной.
В связи с этим нам представляется перспективным изучение практики политического использования прошлого в качестве одного из аспектов символической политики. Опираясь на концепцию символической борьбы П. Бурдье (3 и др.), под этим термином мы предлагаем понимать деятельность, связанную с производством различных интерпретаций социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Рассматриваемая таким образом символическая политика является не противоположностью, а скорее аспектом «реальной» политики. Не случайно в
205
ней применяются как вербальные, так и невербальные (образы, жесты, графические изображения и др.) способы означивания.
Предлагаемый нами подход ориентирует не только на изучение целей, стратегий и технологий, реализуемых субъектами публичного пространства (т.е. не только на выявление различных типов symbolic policies). Он также побуждает фокусировать внимание на процессе взаимодействия (конкуренции, поддержки, сопряжения и др.) разных способов интерпретации социальной реальности, который в логике различения, имеющего место в английском языке, можно обозначить как symbolic politics. Наконец, этот подход нацелен на изучение результатов такого взаимодействия: доминирование одних способов интерпретации социальной реальности и маргинализация других, трансформация дискурсов под влиянием конкуренции и т. п.
Объектом нашего исследования является использование различных интерпретаций коллективного прошлого в том курсе символической политики, который проводится «от имени» современного Российского государства. Не будучи единственным субъектом этой деятельности, государство занимает в ней особое положение, поскольку обладает возможностью навязывать «нужные» ему способы интерпретации социальной реальности с помощью властного распределения ресурсов, законодательства, придания символам особого статуса, а также благодаря тому, что оно представляет «нас» на международной арене. Поэтому с публичными высказываниями акторов, выступающих от имени государства или участвующих в принятии властных решений, вынуждены так или иначе соотноситься другие участники коммуникации. Вместе с тем доминирование интерпретаций, которые предлагаются властвующей элитой, не безусловно. Даже если «нужная» нормативно-ценностная система навязывается обществу насильственными методами, у него остаются возможности «лукавого приспособ-ления»1, двоемыслия и проч. Оспаривание существующего социального порядка - не менее важная часть символической политики, чем его легитимация.
Продвигая или поддерживая те или иные трактовки коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, необязательно связанные с «исторической политикой» (36): стремятся легитимировать собственную власть, укрепить общественную солидарность, оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от уже сложив-
1 Согласно концепции Ю.А. Левады, советские идеологические практики, навязывавшие индивидам универсальную нормативно-ценностную систему, формировали «человека лукавого»: соглашаясь с предписываемыми установками, он одновременно искал способы их обойти (25).
206
шегося в обществе набора понятий, представлений, образов, символов, нарративов и т.д., которые в известном смысле являются «общим достоянием» всех участников публичного пространства и оказываются предметами интерпретации, присвоения и оспаривания. «Конфигурация» публичной сферы влияет на стратегии символической политики и возможности ее участников.
Очевидно, что выбор политически «пригодного» прошлого определяется не только преследуемыми целями, но и уже существующими в обществе представлениями о тех или иных исторических событиях или фигурах, которые, в свою очередь, опираются на интерпретации прошлого, циркулирующие в публичном пространстве. Можно предположить, что опорой макрополитической (национальной) идентичности могут быть события, образы, символы, мифы прошлого, которые а) закреплены в массовом сознании, т.е. «освоены» в процессе социализации, б) позволяют конструировать положительный образ «нас», соответствующий устойчивым культурным представлениям и оценкам, в) не являются предметом противоположных оценок, конкуренция которых воспринимается по принципу «игры с нулевой суммой»1. Если эти предположения верны, «тысячелетняя история» России - хотя и богатый, но трудный ресурс для политических антрепренеров, занятых конструированием идентичностей.
В настоящей статье на основе изучения риторики президентов РФ, публичных выступлений политиков, занимавших ключевые позиции в федеральной исполнительной власти, а также публикаций официального печатного орган правительства РФ - «Российской газеты»2 мы попытаемся проследить, как менялись практики политического использования прошлого властвующей элитой в 1990-2010-х годах. Выборка источников не является репрезентативной, а методика их анализа - строгой. Задача этой статьи - выявить эволюцию подходов к использованию прошлого для решения текущих политических задач и оценить ее последствия для формирования новой идентичности. Уточнение выявленных тенденций и их анализ в общем контексте символического пространства - задача другого, более обстоятельного исследования.
1 Речь идет о конкуренции интерпретаций одного и того же события, символа, мифа и т.д. Если эта конкуренция устроена по принципу «игры с нулевой суммой», символ годится лишь для «перетягивания каната» в политической борьбе, но не для решения задачи более высокого уровня - мобилизации солидарности макрополитического сообщества. -Прим. ред.
2 Этот статус РГ обусловлен функцией официального публикатора указов президента, постановлений и распоряжений правительства, а также нормативных актов министерств и ведомств. Тем не менее представляется возможным рассматривать эту газету в качестве источника, наиболее полно отражающего спектр мнений властвующей элиты, поскольку она обеспечивает информационное сопровождение принимаемых решений, публикуя новости, репортажи и интервью государственных деятелей.
207
1990-е: через отрицание «тоталитарного прошлого» -к поискам «примирения и согласия»
В первые годы существования нового Российского государства интерпретация национального прошлого в публичной риторике властвующей элиты была подчинена главной политической задаче - оправданию курса на радикальную трансформацию советского («тоталитарного») порядка. Цели реформ, начавшихся в 1992 г., формулировались в духе «неозападнического» дискурса, который сложился еще в годы перестройки (см.: 28, с. 95-108). Казалось, что победа «демократов» в августе 1991 г. открывает перед Россией перспективу превращения в «нормальную» демократическую страну с рыночной экономикой.
По образному выражению министра иностранных дел в правительстве Ельцина-Гайдара А.В. Козырева, «наша "сверхзадача" - буквально за волосы себя втащить... в клуб наиболее развитых демократических держав. Только на этом пути Россия обретет столь необходимое ей национальное самосознание и самоуважение, встанет на твердую почву» (23, с. 22). По существу речь шла о радикальном изменении сложившейся траектории исторического развития. Рассуждая о необходимости перемен, многие «демократы» использовали метафоры, указывавшие на волевой и даже насильственный характер предстоящего прорыва1. Отталкиваясь от идеологических оппозиций времен холодной войны, властная элита начала 1990-х годов интерпретировала постсоветский транзит в логике истори-цистской схемы, строившейся на тотальном отрицании советского опыта.
Отношение к дореволюционному наследию было более сложным. С одной стороны, начатые преобразования интерпретировались как восстановление связи времен, разорванной советской властью. В первом президентском послании Федеральному Собранию Б.Н. Ельцин подчеркивал: «Разложилась доминировавшая в течение десятилетий тоталитарная государственная идеология, выразителем которой была КПСС. На смену приходит осознание естественной исторической и культурной преемственности...» (9)2. Впрочем, в символической политике государства эта установка реализовывалась очень избирательно. Усилия по «восстановле-
1 Ср. «мюнхгаузеновский» образ Козырева («втащить себя за волосы») с рассуждениями оппозиционера Ю. Афанасьева («Необычность... нынешней ситуации... в том, что на эти коренные реформы, на превращение, на прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы сами - такие, какие мы есть.») (1, с. 11). Позднее Е. Гайдар также описывал миссию своего правительства как выбор между двумя стратегиями модернизации: традиционным («перенимать не экономические структуры, а результаты, обеспечивать рост, выжимая из общества все ресурсы») и новым («взрастить на российской почве институты, подобные западным», «укоротить» государство) (4, с. 143-144).
2 Ср. в 1999 г.: «Завершается десятилетие, ознаменованное возвращением России на магистральный путь мирового развития» (14).
208
нию памяти» в большей мере касались недавнего прошлого. Действовала Комиссия при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (соответствующий Закон был принят еще в октябре 1991 г.; с апреля того же года действовал Закон «О реабилитации репрессированных народов»). Пересмотр («реабилитация») тех элементов советской истории, что порицались или были преданы забвению по идеологическим соображениям, позволял формировать позитивные символы, не отступая от доминирующего принципа отрицания «тоталитарного прошлого»1.
Заметно меньше внимания уделялось восстановлению «исторической и культурной преемственности» с досоветским периодом. Так, в шести ежегодных посланиях Б.Н. Ельцина Федеральному Собранию нам удалось обнаружить всего три упоминания о явлениях и событиях истории до 1917 г., причем только в одном случае она представлялась «со знаком плюс» (ссылка на «глубокие исторические корни» местного самоуправления «в российской политической культуре в виде земства» (14)2). Этот факт примечателен, если учесть, что легитимация текущего курса через апелляцию к прошлому с самого начала стала неотъемлемым атрибутом президентских публичных выступлений. Тем не менее в посланиях Б.Н. Ельцина заметно больше фрагментов, которые содержат упоминания о событиях, явлениях и действующих лицах прошлого, чем в аналогичных выступлениях В.В. Путина (2000-2007) и Д.А. Медведева (2008-2011): 46, 22 и 15 соответственно (30). Восстановление «связи времен» требовало кропотливой работы по переосмыслению отечественной истории, покоившейся на идеологических схемах советского времени (которые, в свою очередь, впитали многое из дореволюционной традиции героизации «революционно-освободительного движения»). Здесь трудно было ожидать быстрых результатов, однако следовало наметить соответствующие цели. К сожалению, в первой половине 1990-х годов символическая политика властвующей элиты была всецело подчинена текущим задачам. Казалось, что главное - сделать постсоветский переход необратимым, остальное «само собой устроится».
Вместе с тем корни многих современных проблем усматривались в дореволюционной истории. По словам Ельцина, «царская Россия, обремененная грузом собственных исторических проблем, не смогла выйти» на
1 Яркий пример такой практики - целенаправленные усилия по «канонизации» фигуры опального маршала Г.П. Жукова: в 1994 г. были изданы указы президента о сооружении памятника выдающемуся военачальнику на Красной площади и учреждении медали и ордена Жукова.
2 См. также аналогию между «создаваемыми ведомствами за счет взимаемых ими штрафов и расходуемых бесконтрольно на собственные нужды» внебюджетных фондов и известной из российской истории «системой кормления» (14) и цитируемое ниже высказывание из послания 1996 г.
209
«дорогу демократии», что предопределило «радикализм российского революционного процесса, его стремительный срыв от Февраля к Октябрю» и в конечном счете обусловило разрыв исторической традиции (12). Февральская революция 1917 г. оценивалась как наивысшая точка движения России по «нормальному», «европейскому» пути, прерванного большеви-ками1. Напоминания же о шаткости отечественной либеральной традиции имели мобилизационное значение - они должны были оттенить грандиозность переживаемых реформ и одновременно подчеркнуть связанные с ними риски (см. у Ельцина: «Россия хорошо знает, что такое право силы. Осознать силу права только предстоит...Тем самым зреет опасное для нашего развития явление: права личности, никогда в отечественной истории не считавшиеся практическим государственным приоритетом, рискуют и впредь остаться декларативными» (11)).
Тема «октябрьской катастрофы» активно звучала во время избирательной кампании Б.Н. Ельцина в 1996 г. Представляя выбор между действующим президентом и его главным противником - лидером коммунистов Г.А. Зюгановым как вопрос жизни и смерти для новой России, властвующая элита часто использовала в качестве ресурса массовые представления об ужасах большевистской революции и ее последствий, сформированные разоблачительными публикациями СМИ конца 1980-х - начала 1990-х годов. Так, тогдашний руководитель администрации президента Н.Д. Егоров в статье, напечатанной «Российской газетой», подчеркивал: «Нам придется снова выбирать между продолжением демократических реформ и поворотом вспять. Но назад дороги нет, сзади - пропасть. Еще одной разрушительной революции Россия просто не выдержит» (выделено мною. - О.М.) (8). Более определенно эту мысль сформулировал мэр Петербурга А.А. Собчак: «После того, что пережила Россия в течение заканчивающегося столетия, она просто не выдержит еще одного диктатора,
1 Примечательно, что «уроки» Февральской революции некоторые сторонники правительственного курса использовали в качестве аргумента в поддержку современных реформ: «То, что делалось и делается реформаторами вплоть до сегодняшнего дня. так или иначе направлено на создание социально-экономической базы принципиально нового на нашей Земле государства, которое в исторической перспективе должно обеспечить нам то качество жизни, которым пользуются граждане с развитой рыночной экономикой и демократической системой. В таких условиях сорвать стратегическое направление развития нашей жизни было бы не просто легкомыслием, а преступлением перед собственной страной и народом. Подобное уже встречалось в отечественной истории. Плоды Февральской революции, вводившей страну в общемировое русло исторически прогрессивных перемен, были перечеркнуты в порыве эмоционального неприятия власти "министров-капиталистов" в пользу большевистских лживых посулов отдать землю крестьянам, фабрики -рабочим, ввести в повседневную практику самую совершенную в мире социалистическую демократию. И вот теперь многие десятилетия спустя реформаторы вынуждены исправлять трагическую ошибку Октября» (выделено мною. - О.М.) (22).
210
еще одной революции, которая может оказаться самой кровавой в ее истории» (46).
После выборов, продемонстрировавших готовность значительной части избирателей поддержать кандидата от КПРФ, в официальной символической политике произошли некоторые перемены. В соответствии с Указом Б.Н. Ельцина, изданного 7 ноября 1996 г., за год до 80-летия Октября, новый смысл приобрел праздник, оставшийся в наследство от советской власти: День революции стал Днем примирения и согласия. Можно предположить, что не все одобряли такое решение. Во всяком случае, некоторые представители прежней властвующей элиты и после победы Ельцина говорили о «столетней гражданской войне», обвиняли «современных большевиков» в эскалации агрессии. Накануне 79-летней годовщины революции А.Н. Яковлев опубликовал в «Российской газете» статью «Если большевизм не сдается», в которой доказывал, что «путь к торжеству свободы в России может быть прерван в любой день, если не поставить вне закона большевистскую идеологию человеконенавистничества» (52). Однако Ельцин и его окружение решили не играть на обострение.
В период второго президентства Б.Н. Ельцина наметились очевидные сдвиги в символической политике. Они определялись, с одной стороны, новым раскладом сил, а с другой - потребностью в консолидации политического класса и «стабилизации» конфликтов, которые во время избирательной кампании намеренно обострялись. Не случайно использованное для переопределения праздника революции слово «согласие» заняло центральное место в риторике президента. Государство перешло от квазиневмешательства в «свободный рынок» идей к продвижению идеи национального консенсуса. Наиболее заметным проявлением этого сдвига стал призыв Ельцина (уже через месяц после выборов) к разработке новой «национальной идеи». Хотя последовавшая за этим дискуссия, несомненно, внесла оживление в общество, привлекла внимание многих политиков, журналистов, специалистов и просто рядовых граждан, она не привела к искомому результату. Установка политиков на взаимодействие по принципу игры с нулевой суммой оказалась сильнее призывов к единению. Как показал в своем исследовании М. Урбан, несмотря на то что дискурсы коммунистов/патриотов, демократов и государственников в этой дискуссии имели структурное сходство и все участники принимали общую цель - отчетливо сформулировать идею сообщества и превратить ее в государственную идеологию, острота конфликтов по поводу содержания последней не позволяла сосредоточиться на поиске согласия (59, с. 985). С учетом советского опыта закрепления государственной идеологии ставки казались слишком высокими, чтобы решать проблему «принципов» на пути компромисса.
Это в полной мере касалось и проблемы интерпретации коллективного прошлого: в понимании «демократов» идея «согласия и примирения»
211
не отменяла необходимости «покаяния» в преступлениях советского режима, в то время как «народно-патриотическая оппозиция» изображала попытки переписать советскую историю как стремление правящего «преступного режима» «унизить русский народ». Без трансформации (или маргинализации) этой оппозиции консенсус был невозможен. И здесь многое зависело от позиции власти: она могла попытаться дистанцироваться от обеих точек зрения и предложить в качестве основы для диалога некий «третий вариант» или пойти по пути, предложенному А. Яковлевым, и решительно встать на сторону «демократов», использовав имеющиеся ресурсы для маргинализации «народно-патриотического» дискурса. Однако ни того ни другого сделано не было.
Во второй половине 1990-х годов в официальной практике политического использования советского прошлого произошли некоторые изменения. Они обозначились еще в 1995 г. в связи с празднованием 50-летия победы в Великой Отечественной войне. Масштаб события, его международно-политическое значение и высокий общественный статус обязывали к проведению торжественных мероприятий с должным размахом. В процессе их подготовки были сделаны некоторые уступки на поле «борьбы символов»: во время парада на Красной площади 9 мая 1995 г. впервые вместе с государственным трехцветным флагом использовалась копия Красного Знамени Победы (эта практика позже была закреплена, в том числе и законодательно). Возвращение символа Победы многими было воспринято как свидетельство того, что «волна отрицания собственной великой истории схлынула», и «понятие патриотизма, преданное было поруганию и лжи», «вновь стало наполняться сокровенным значением» (53). Корректируя свою символическую политику, власть, безусловно, реагировала на запрос общества, уставшего от тиражирования негативного образа «нас»1. При этом она опиралась на уже сложившиеся оценки прошлого: в то время как Октябрьская революция вследствие ее реинтерпретации в СМИ стала предметом идеологической конфронтации, Великая Отечественная война, память о которой была основательно институционализирована в советский период (24, с. 90-105), оставалась бесспорным консолидирующим символом.
Начиная с 1995 г. Б.Н. Ельцин и его спичрайтеры пытались найти новый ракурс интерпретации Великой Победы, стремясь использовать огромный символический потенциал этого события и вместе с тем не отступить от принципа «отрицания тоталитарного прошлого». Анализ выступ-
1 Потребность в такой корректировке ощущалась и «демократами», которые к тому времени уже утратили былое влияние на власть. Не случайно и «Демократический выбор России», и «Яблоко» в ходе избирательной кампании 1995-1996 гг. уделили заметное внимание не только вопросам национальных интересов и межэтнических отношений, но и теме патриотизма (26, с. 133-150).
212
лений президента по случаю Дня Победы показывает, что Ельцин неизменно оценивал это событие как «символ мужества, патриотизма, самоотверженности» людей, но не как заслугу государства и «советского строя» -в отличие от В.В. Путина, который стал говорить о Великой Победе (и о некоторых других аспектах советского наследия) с точки зрения преемственности советской и российской государственности. Вместе с тем Ельцин часто обращался к памяти о Великой Победе, чтобы подчеркнуть единство бывших союзных республик, напомнить Западу о былом сотрудничестве союзников по антигитлеровской коалиции, указать на необходимость преодоления «взаимного недоверия и страха», порожденного эпохой холодной войны (11), и призвать к «национальному согласию и единству» «независимо от убеждений и политических пристрастий» (15). Таким образом, именно при Ельцине были заложены основы политического использования богатейшего символического потенциала памяти о Великой Отечественной войне, успешно продолженного его преемниками.
Важной вехой на пути к «примирению и согласию» должно было стать перезахоронение останков императора Николая II и членов его семьи. Однако разгоревшиеся в обществе дискуссии относительно подлинности найденных под Екатеринбургом останков (ее отказалась признать Русская православная церковь) и аутентичности места захоронения в значительной степени свели на нет символическое значение этого акта. К тому же решение об участии президента Ельцина в церемонии, назначенной на 17 июля 1998 г., и тем самым - о ее статусе было принято буквально накануне. Поэтому эффект от выступления президента, говорившего об «искуплении грехов предков» и о необходимости «завершить век, который стал для России веком крови и беззакония, покаянием и примирением» (13), оказался смазан.
В конечном счете политика «примирения» носила преимущественно декларативный характер: целью властвующей элиты ельцинского призыва оставалась легитимация непопулярных решений, принимавшихся под лозунгом «борьбы с тоталитарным режимом», что не позволило уйти от практики использования недавнего прошлого по принципу контраста с настоящим. Вместе с тем более отдаленные исторические эпохи в политической практике 1990-х годов использовались мало. На наш взгляд, это объясняется, с одной стороны, отсутствием «готовой» интерпретационной модели, которая позволяла бы связать наследие доимперского и имперского периодов с современными задачами конструирования новой политической идентичности1, а с другой - неопределенностью ценностно-смыслового содержания последней. Во всяком случае, заказ на разработку нарратива, пригодного в новом контексте, сформулирован не был. Не раз-
1 Следует отметить, что процесс формирования такой интерпретации властвующей элитой, безусловно, зависит от усилий историков, журналистов, деятелей культуры и др.
213
деляя в полной мере интерпретацию коллективного прошлого, предложенную в конце 1980-х - начале 1990-х годов «демократами», власть по прагматическим соображениям вынуждена была ее придерживаться.
2000-е: образ великой державы в технике коллажа
По разным причинам в процессе политических перемен 1990-х годов не удалось создать эффективных институциональных площадок для обсуждения общественно значимых проблем и способов их решения. Идеологические конфликты во фрагментированном публичном пространстве существенно затрудняли консолидацию макрополитического сообщества, и это обстоятельство сознавалось политическим классом как проблема. В 2000-х годах был взят курс на установление «согласия сверху» путем частичного ограничения плюрализма в публичной сфере и одновременно внедрения «частичной» идеологии, эклектически сочетающей элементы разных дискурсов (19, с. 274-281). В отличие от Б.Н. Ельцина, В.В. Путин не был связан принадлежностью к определенному политико-идеологическому лагерю и мог себе позволить использовать идеи и символы «народно-патриотической оппозиции», казавшиеся абсолютно неприемлемыми «демократам».
Первым шагом в этом направлении стало принятие в 2000-г. федеральных конституционных законов о государственных символах России, утвердивших одновременно и трехцветный флаг, который был взят на вооружение демократическими силами в дни августовского путча 1991 г., и герб с двуглавым орлом - символ империи Романовых, и гимн с новыми словами, положенными на старую, советскую мелодию. Аргументируя этот компромисс, Путин осудил позицию тех, кто «предельно идеологизирует» эти символы государства и связывает с ними исключительно «мрачные стороны в нашей истории». Президент заявил: «Если мы будем руководствоваться только этой логикой, тогда мы должны забыть и достижения нашего народа на протяжении веков. Куда мы с вами тогда поместим достижения русской культуры? Куда мы денем Пушкина, Достоевского, Толстого, Чайковского? Куда мы денем достижения русской науки - Менделеева, Лобачевского и многих, многих других? А их имена, их достижения тоже были связаны с этими символами. И неужели за советский период существования нашей страны нам нечего вспомнить, кроме сталинских лагерей и репрессий? Куда мы тогда с вами денем Дунаевского, Шолохова, Шостаковича, Королева и достижения в области космоса? Куда мы денем полет Юрия Гагарина? А как же блестящие победы русского оружия со времен Румянцева, Суворова и Кутузова? А как же победа весной 1945 года? Я думаю, что если мы подумаем обо всем этом, то мы признаем, что мы не только можем, но и должны использовать сегодня все основные символы нашего государства» (42).
214
Предложенный властью список национальных достижений, которые не должны быть забыты народом, включал в себя три категории: а) достижения великих соотечественников на ниве культуры и науки, получившие мировое признание; б) военные победы прошлого, в ряду которых особое место занимает Победа в Великой Отечественной войне; в) достижения в области освоения космоса. К началу XXI в. список положительных символов, способных служить опорой новой коллективной идентичности, был существенно уже, нежели набор негативно оцениваемых фактов национальной истории, которые могли быть использованы в политической риторике в качестве «урока/предостережения».
Вскоре этот список был дополнен идеей великодержавности, проецируемой на всю «тысячелетнюю историю» России. В новом официальном дискурсе именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) стало тем ценностным стержнем, который скреплял макрополитическую идентичность. Идея «сильного государства» как основы былого и будущего величия России была отчетливо сформулирована Путиным в 2003 г. «Хотел бы напомнить: на всем протяжении нашей истории Россия и ее граждане совершали и совершают поистине исторический подвиг. Подвиг во имя целостности страны, во имя мира в ней и стабильной жизни, - сказал президент в послании Федеральному Собранию. - Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире - это не только огромный труд. Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа» (43). Как известно, в современных общественных дискуссиях огромная территория рассматривается не только как залог величия России, но и как проблема: прежде всего как фактор, определяющий «мобилизационный» тип развития страны и сопряженный с некоторыми издержками1. Отождествление президентом России с удерживаемым ею пространством («...таков тысячелетний исторический путь России. Таков способ воспроизводства ее как сильной страны»), его призыв ценить плод «огромного труда» многих поколений людей - безусловно, заявка на вполне определенную позицию в этом споре.
Естественным следствием изменения модели коллективной идентичности, поддерживаемой властью, стала переоценка советского прошлого. Впервые Путин затронул эту тему еще в самом начале своей прези-
1 О проблемах, обусловленных обширной территорией, говорил, например, в контексте первой чеченской войны Б.Н. Ельцин: «Российская история распорядилась таким образом, что суверенитет государства простирается на огромную территорию и охватывает многочисленные народы». И далее: «Таким крупным странам, как Россия, естественным образом присущи большие внутренние различия между регионами». Их следствие - «диспропорции регионального развития», ставшие «родимым пятном нашей истории и экономики» (10).
215
дентской кампании. В 1999 г. в программной статье «Россия на рубеже тысячелетий» он писал: «Было бы ошибкой не видеть, а тем более отрицать несомненные достижения того времени». Далее в духе «демократического» дискурса 1990-х годов добавлял: «Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации» (41). В последующих выступлениях нового президента РФ можно обнаружить как позитивные, так и критические оценки советского опыта.
Более решительный поворот в символической политике обозначился в 2005 г., в начале второго президентского срока В.В. Путина. В послание Федеральному Собранию были включены известные слова о распаде СССР как «крупнейшей геополитической катастрофе века» (44), явно противоречившие той оценке, которую не однажды давал этому событию Б.Н. Ельцин (ср.: «Советский Союз рухнул под тяжестью всеобъемлющего кризиса, разодранный на куски экономическими, политическими и социальными противоречиями» (12)). Вместе с тем интерпретация распада СССР (и де-факто акта рождения нового Российского государства) как случайной катастрофы, спровоцированной действиями «плохих политиков», прекрасно вписывалась в концепцию «тысячелетней» великой державы.
В том же президентском послании переопределялось и значение Победы в Великой Отечественной войне, 60-летие которой отмечалось две недели спустя. Путин придал этому событию особый гуманистический смысл, назвав его «днем торжества цивилизации над фашизмом», а солдат Великой Отечественной - «солдатами свободы». Эта интерпретация была увязана с отношениями на постсоветском пространстве: гуманистическое наследие Победы Путин представлял общим достоянием «бывших республик СССР, а ныне независимых государств», которому нужно «вместе соответствовать». Тема войны, значимая для конструирования национально-государственных идентичностей большинства стран Западной и Восточной Европы, стала играть важную роль в международной символической политике, превращаясь в объект соперничества интерпретаций. С течением времени символ Великой Отечественной войны в риторике глав Российского государства приобретал все больше новых смыслов. Н.Е. Копосов высказал предположение о том, что миф о войне в постсоветской России выполняет функцию «мифа происхождения»1, кото-
1 «Миф происхождения» (myth of origin) - это фундаментальный миф об историческом моменте, когда «нация» кристаллизировалась в своей «современной» форме (54, с. 542-543; 58, с. 33-34). По мнению Н.Е. Копосова, миф о войне в каком-то смысле изначально имел такие функции, ибо легитимировал советские формы социальной организации, прошедшие «проверку» войной. В современных условиях «миф о войне в концентрированном виде выражает историческую концепцию нового режима» (24, с. 163-164).
216
рую в силу резкого расхождения общественных оценок не могут выполнять события, связанные с распадом СССР.
На наш взгляд, существенные идеологические противоречия в интерпретации коллективного прошлого не позволяют говорить о «мифе происхождения» применительно к современной России, поскольку он может считаться состоявшимся при наличии общепринятой концепции национальной истории. Вместе с тем очевидно, что символ Великой Победы благодаря его интенсивному политическому использованию, с одной стороны, и укорененности в массовом сознании - с другой, выступает в качестве важной составляющей современной российской идентичности. Отчасти этим объясняется жесткая позиция российской стороны в «войнах памяти», развернувшихся в Восточной Европе во второй половине 2000-х годов.
Однако «реабилитация» советского прошлого в официальной символической политике происходила избирательно: наиболее одиозные моменты были из нее исключены. Примечательно, что именно при Путине в 2004 г. отменили государственный праздник, вызывавший в обществе наиболее острые споры - годовщину Октябрьской революции. 7 ноября осталось «памятным днем» календаря в формулировке, введенной Ельциным: День согласия и примирения. Вместо него появился новый государственный праздник - День народного единства 4 ноября, весьма условно приуроченный к дате освобождения в 1612 г. Китай-города бойцами народного ополчения под предводительством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского (39). Однако авторам нового праздника так и не удалось укоренить его в практиках и ритуалах, способных вызвать общественный резонанс; смысл даты остается непонятным и для элит, и для широкой публики (см.: 16). Этот «ничейный» праздник эффективно используется лишь организаторами «Русских маршей», традиционно проходящих в этот день.
Описываемые изменения в официальной символической политике не означали тотальной апологии коммунистического режима. В выступлениях В.В. Путина можно обнаружить немало критических замечаний в адрес советского прошлого. История СССР оказалась «политически пригодной» прежде всего как история великой державы, которая, несмотря на все трудности, осуществила (пусть и не вполне совершенную) модернизацию и превратилась в ведущую силу мировой политики. Тоталитарные практики и репрессии в режимной риторике были «вынесены за скобки»1. Примечательно, что подобная редукция «актуальной» памяти произошла и
1 Периодически эти «изъяны» советского строя оказываются объектом критики, но в обезличенной форме. См., например, последнее по времени послание В.В. Путина Федеральному Собранию: «Попытки государства вторгаться в сферу убеждений и взглядов людей - это, безусловно, проявление тоталитаризма. Это для нас абсолютно неприемлемо» (45).
217
в массовом сознании. Согласно исследованиям Левада-Центра, «символическое примирение» с советским прошлым в конце 1990-х - начале 2000-х годов сопровождалось «декоммунизацией» советских символов, которые «теперь связаны в общественном сознании не с коммунистической партией, ее руководством, тоталитарной пропагандой и т.п., а с идеализированным образом коллективного существования "всего народа"» (7, с. 18-19).
Символическая политика двух первых президентских сроков В.В. Путина отличалась принципиальной эклектичностью, стремлением сочетать идеи и ценности разных политических сил. При этом «единство» достигалось чисто механическим путем: совмещение противоположных смыслов не сопровождалось содержательной реинтерпретацией, хотя объектами официального «признания» оказывались взаимоисключающие - в логике прежних «символических битв» - идеи и символы.
Наиболее яркое проявление этой тенденции - дискуссии, связанные с концепцией «суверенной демократии», основные принципы которой были сформулированы в президентском послании В.В. Путина Федеральному Собранию в 2005 г. и более детально разработаны в текстах политиков и публичных интеллектуалов во главе с заместителем руководителя администрации президента В.Ю. Сурковым. Эта концепция выполняла множество разных функций. Помимо прочего она предлагала новую «формулу» российской идентичности, в которой «западническое» представление об общности целей и ценностей России и «Запада» сочеталось с «почвенническим» акцентом на самобытный способ их реализации. Россия при этом изображалась как актуально (а не только потенциально) подобная и равная своему «Значимому Другому» (см.: 27).
Для обоснования этой формулы требовалось не только напомнить о самобытности российского пути, но и связать национальное прошлое с идеей демократии, а также обнаружить в нем параллели с историей европейских стран, дабы придать основательность притязаниям на актуальное (а не потенциальное, как в традиционных западнических схемах) подобие и равенство с «Западом». Нетрудно заметить, что при решении этой задачи авторы концепции «суверенной демократии» довольствовались «точечным» переопределением отдельных событий и символов коллективного прошлого, не посягая на создание целостной картины и не оспаривая альтернативных интерпретаций, существующих в публичном дискурсе (что неизбежно потребовало бы более тщательной проработки деталей).
В частности, «присвоение» ценностей, с которыми традиционно связывается идентичность «Запада», осуществлялось за счет тезисов о том, что 1) «мы... ничем не лучше и не хуже других» и «не должны считать себя какими-то изгоями, у которых не получается то, что получается у других» - Европа тоже имела опыт авторитаризма и тоталитаризма (48,
218
с. 35)1; 2) демократия - это наш собственный выбор («.Россия приведена к демократии не "поражением в холодной войне", но самой европейской природой ее культуры» (47, с. 30, сн.). Доказывая последний тезис, Сурков представлял СССР «модернизационным крупнейшим проектом», который «уже нес в себе зачатки демократии», однако оказался не вполне удач-ным2. Выбор 1990-х годов в этой логике был «возвращением к демократическим ценностям», «подробно прописанным» в советской Конституции (48, с. 37). Фактически Сурков повторял советскую концепцию «социалистической демократии», с тем, однако, отличием, что формально стремился доказать историческую общность ценностей России и «Запада».
Декларируя приверженность «европейским» демократическим ценностям, новая властвующая элита решительно отказалась от уничижительной самокритики, свойственной демократам 1990-х годов. Привлекая прошлое для подкрепления своих идеологических конструкций, участники дискуссий о «суверенной демократии» работали с ним в технике коллажа: они спешили заполнить контуры «удобной» в функциональном отношении схемы путем механического соединения элементов разных дискурсов. При этом мало заботились о правдоподобности аргументов: вырванным из контекста историческим символам приписывались радикально новые смыслы. Такая технология позволяла обозначить контуры коллективной идентичности, предлагаемой властвующей элитой (или ее частью), но не могла сформировать связные и устойчивые представления о коллективном прошлом, настоящем и будущем, ибо исходно не была на это нацелена.
«Модернизация»: тема прошлого в риторике Д. А. Медведева
Символическая политика Д.А. Медведева может рассматриваться как продолжение и развитие путинской линии на эклектическое сочетание политически «пригодных» символов из разных дискурсов, хотя в ней выделяется и ряд новых тенденций. Подобно своим предшественникам, Медведев апеллировал к «тысячелетней истории» страны, когда ему требовалось легитимировать наиболее важные решения. Например, в послании 2008 г., говоря о «понимании», с которым были встречены действия власти во время августовских событий и первые антикризисные меры, он
1 Нетрудно заметить, что, аргументируя этот тезис, Сурков произвольно «вспоминал» одни факты, «забывая» о других. Абсолютизм в России действительно «достиг своего апогея примерно в то же время, что и во Франции», однако просуществовал почти на полтора столетия дольше. Парламентаризм и впрямь «ненамного младше, чем в [некоторых. -О.М.] других странах», однако оказался гораздо менее долговечным. И хотя сталинский режим - не единственный тоталитарный «опыт» в истории Европы, в нашей стране он отличался некоторыми особенностями.
2 «Крупнейшими достижениями» СССР Сурков называл «мощную идеологическую работу... в планетарном масштабе» и индустриализацию (48, с. 35-37).
219
отмечал: «По-другому и не должно быть, когда речь идет о народе с тысячелетней историей, освоившем и цивилизовавшем огромную территорию», «создавшем неповторимую культуру» и «мощный экономический и военный потенциал» (31).
Примечательно, что в качестве национальных достижений Медведев назвал не только «неповторимую культуру», но «территорию» и «военный потенциал». Эти символы в современном публичном дискурсе явно ассоциируются с «имперским наследием». Здесь очевидна перекличка с путинским посланием 2003 г. Вместе с тем любопытно сравнить этот перечень с близким по смыслу пассажем из статьи «Россия, вперед!», где названы те элементы «большого наследства», на которое мы можем опереться. «Мы располагаем гигантской территорией, колоссальными природными богатствами, солидным промышленным потенциалом, впечатляющим списком ярких достижений в области науки, техники, образования, искусства, славной историей армии и флота, ядерным оружием, - писал Медведев. -Авторитетом державы, игравшей значительную, а в некоторые периоды и определяющую роль в событиях исторического масштаба» (32). Обращает на себя внимание, что список позитивно оцениваемых символов прошлого, «пригодных» для политического использования, заметно расширился по сравнению с 1990-ми годами в основном за счет осуществленной В.В. Путиным переоценки наследия «великой державы».
Д.А. Медведеву также не чуждо было стремление легитимировать собственный политический курс по контрасту с прошлым (преимущественно, хотя и не исключительно, недавним). Наиболее ярко оно проявилось при обосновании концепции «модернизации», которая представлялась как «первый в нашей истории опыт модернизации, основанной на ценностях и институтах демократии» (33). Главным пунктом соотнесения оказывался советский опыт модернизации, который оценивался, с одной стороны, положительно («ценой неимоверных усилий аграрная, фактически неграмотная страна была превращена в одну из самых влиятельных по тем временам индустриальных держав»), а с другой -критически («в условиях закрытого общества, тоталитарного политического режима эти позиции невозможно было сохранить»). Те же мысли ранее были высказаны в статье «Россия, вперед!», причем сравнение проводилось не только с советской, но и с петровской (имперской) модернизацией. Обе они, как подчеркивал автор, были «оплачены разорением, унижением и уничтожением миллионов наших соотечественников» (32). Примечательно, что спустя 17 лет после начала перестройки лидер Российского государства, опасаясь негативной реакции, считал нужным доказывать, что предлагаемые им инновации не следует путать с революцией «сверху».
220
Вместе с тем Д.А. Медведев и его спичрайтеры попытались более избирательно подойти к оценке национальных традиций. Ссылки на национальное прошлое в выступлениях президента нередко носили характер критики, сопровождались призывами к пересмотру отдельных представлений и переоценке практики. Эта позиция была открыто заявлена в программной статье «Россия, вперед!», где подчеркивалось, что традиции «не все полезны» и от некоторых «следует избавляться самым решительным образом». При этом указывалось на прецеденты «преодоления» негативных явлений прошлого («. когда-то и крепостничество, и повальная неграмотность казались неодолимыми. Однако же были преодолены») (32). Признание неоднозначности прошлого давало возможность подчеркнуть преемственность с положительно оцениваемой частью исторического наследия и одновременно дистанцироваться от того, что представлялось «недостатком» или «проблемой». Такой подход можно считать удачной находкой: он позволяет более гибко решать проблему преемственности/прерывности по отношению к прошлому.
В период президентства Д.А. Медведева «исторический» аспект официальной символической политики формировался под заметным международным влиянием («войны памяти», связанные с переписыванием истории Второй мировой войны в странах Восточной Европы, начались еще в середине 2000-х). В ответ на резолюцию Парламентской ассамблеи ОБСЕ «Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в XXI в. в регионе ОБСЕ», осудившую сталинизм наравне с нацизмом как режимы, повинные в геноциде и преступлениях против человечности, в мае 2009 г. Медведев создал президентскую Комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Хотя работа этой комиссии не отличалась особой активностью, сам факт ее появления и декларированные цели имели большое символическое значение. Очевидно, что в случае необходимости этот институт мог быть приведен в действие. Так или иначе в феврале 2012 г. Комиссия по фальсификации была упразднена. «Взамен» в июне 2012 г. было учреждено Российское историческое общество - профессиональная общественная организация во главе со спикером Государственной Думы С.Е. Нарышкиным. Помимо прочего, в задачи РИО входит обсуждение принципов организации исторического образования и содержания учебников истории. Фактически власть просто изменила «формат» института, позволяющего ей контролировать массовые каналы трансляции представлений о коллективном прошлом.
221
Проблема выбора «политически пригодного» прошлого
Практика последних двух десятилетий показывает, что властвующая элита сознает потребность в более целенаправленной работе с таким символическим ресурсом, как коллективное прошлое. Однако, несмотря на описанную выше эволюцию официальной символической политики, национальная история является, скорее, объектом ситуативного «использования», нежели предметом «конструирования». Очевидно, что власть предпочитает не касаться «трудного прошлого» и стремится, насколько это возможно, избегать определенности в оценках исторических событий, процессов и фигур, которые вызывают горячие споры в обществе.
Следствием такой символической политики стала крайняя ограниченность фактов и событий прошлого, «пригодного» для «политического использования». Некоторые сдвиги в этом отношении наметились в последние годы президентства Д.А. Медведева, однако со сменой лидера они не получили развития. В 2011 г. Медведев попытался использовать празднование 150-летия крестьянской реформы 1861 г., чтобы провести исторические параллели с собственным курсом на модернизацию (34). Развивая успех, он объявил о намерении отметить в 2012 г. 1150-летие российской государственности. В декабре 2011 г. будущий, 2012, год, с учетом предстоявших 200-летия Отечественной войны 1812 г. и 400-летия преодоления Смуты, был провозглашен Годом российской истории. В условиях подъема политической активности, связанной с выборами, можно было предположить, что круг акторов, которые попытаются использовать анонсированные юбилейные торжества в собственных политических целях, будет весьма широким. Однако этого не произошло.
Юбилей Отечественной войны 1812 г. был чинно отмечен торжествами на Бородинском поле с участием президента В.В. Путина, но не стал значимой вехой в переосмыслении идентичности. Празднование же 1150-летия Российского государства в Великом Новгороде и вовсе было обойдено вниманием федеральных политиков высокого ранга. Вероятно, исторические символы, намеченные для «политического использования» Д.А. Медведевым, «не вписались» в повестку дня нового президентства В.В. Путина. Вместе с тем есть основания полагать, что поиски политически «пригодного» прошлого будут продолжены. На это указывают попытки приспособить к «политическому моменту» юбилей П.А. Столыпина1, предложение президента поставить общенациональный памятник героям
1 П.А. Столыпин оказался причислен к «политически полезным» символическим фигурам отечественного прошлого в канун избирательной кампании, в июле 2011 г. Тогда Путин провел специальное совещание, посвященное празднованию 150-летия со дня рождения своего предшественника на посту премьер-министра России.
222
Первой мировой войны, прозвучавшее в послании Федеральному Собранию 2012 г. (45), и др.
Подводя итоги, можно констатировать, что практика политического использования прошлого в дискурсе властвующей элиты складывалась ad hoc и была подчинена логике легитимации политического курса. Как правило, текущие решения оправдывались по контрасту с политикой предше-ственников1. Поэтому главным ресурсом и неизменным предметом споров являются события истории ХХ в. Вместе с тем набор политически «пригодных» символов, образов, нарративов, связанных с нашей «тысячелетней историей», в официальной риторике конкретизирован слабо. Спустя более чем 20 лет после распада СССР России так и не удалось сформировать концепцию отечественной истории, отвечающую задачам конструирования новой коллективной идентичности. Конечно, разработка нарратива (ов) национального прошлого - это прежде всего задача профессиональных историков, однако политики призваны выполнять свою часть работы, включая в публичный оборот символы, связанные с историческими событиями, и участвуя в их реинтерпретации. Сейчас властвующая элита пожинает плоды недостаточно дальновидного подхода к конструированию образов национального прошлого, испытывая явный недостаток символических ресурсов.
Список литература
1. Афанасьев Ю. Прошел год // Год после Августа: Горечь и выбор. - М.: Литература и политика, 1992. - С. 7-12.
2. Ачкасов В.А. Роль политических и интеллектуальных элит посткоммунистических государств в производстве «политики памяти» // Символическая политика / ИНИОН РАН. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 126-148.
3. Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с франц.; отв. ред. перевода Н.А. Шматко. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. -288 с.
4. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. - М.: Евразия, 1995. - 205 с.
5. Гудков Л., Дубин Б. Посттоталитарный синдром: «Управляемая демократия» и апатия масс // Пути российского посткоммунизма: Очерки (под ред. М. Липман и А. Рябова). -М.: Изд-во Р. Элинина, 2007. - С. 8-64.
6. Дробижева Л.М. Процессы гражданской интеграции в полиэтничном российском обществе (Тенденции и проблемы) // Общественные науки и современность. - М., 2008. -№ 2. - С. 68-77.
7. Дубин Б. Символы возврата вместо символов перемен // Pro et contra. - М., 2011. -№ 5 (53). - С. 6-22.
1 Речь идет о практике публичного обоснования принимаемых решений ссылками на общие/групповые ценности, репрезентируемые в соответствующих образах прошлого. -Прим. ред.
223
8. Егоров Н.Д. Июньские выборы: За стабильность и за потрясения? // Российская газета. -М., 1996. - №2 53. - 29 марта.
9. Ельцин Б.Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «Об укреплении Российского государства», 1994 г. - Режим доступа: http://www.intelros.ru/2007/02/04/poslanija_prezidenta_rossii_borisa_elcina_federalnomu_s obraniju_rf_1994_god.html (дата обращения 11.11.12).
10. Ельцин Б.Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «О действенности государственной власти в России», 1995 г. - Режим доступа: http://www.intelros.ru/2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_so braniju_rf_o_dejjstvennosti_gosudarstvennojj_vlasti_v_rossii_1995_god.html (дата обращения 11.11.12).
11. Ельцин Б.Н. Фрагмент выступления президента России Б. Н. Ельцина 9 мая на приеме в Государственном Кремлевском дворце // Российская газета. - М., 1995. - № 90. -11 мая.
12. Ельцин Б.Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «Россия, за которую мы в ответе», 1996. - Режим доступа: http://www.intelros.ru /2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_sobraniju_rf_rossija_za_ kotoruju_my_v_otvete_1996_god.html (дата обращения 11.11.12).
13. Ельцин Б.Н. Речь Президента Российской Федерации Б.Н. Ельцина на траурной церемонии в соборе Святых Апостолов Петра и Павла Петропавловской крепости 17 июля 1998 г. - Режим доступа: http://ural-yeltsin.ru/news/date20086/document1303/ (дата обращения 3.11.12).
14. Ельцин Б.Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «Россия на рубеже эпох», 1999. - Режим доступа: http://www.intelros.ru/2007/02/05/ poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_sobraniju_rf_rossija_na_rubezhe_jep okh_1999_god.html (дата обращения 11.11.12).
15. Ельцин Б.Н. Великий День Победы нашей: Выступление Президента РФ Б.Н. Ельцина на параде, посвященном 54-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне // Российская газета. - М., 1999. - № 90. - 12 мая.
16. Ефремова В.Н. День народного единства: Изобретение праздника // Символическая политика / ИНИОН РАН. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 286-261.
17. Зверева В. История на ТВ: Конструирование прошлого // Отечественные записки. - М., 2004. - № 5 (20). - С. 160-169.
18. Зубкова Е.Ю., Куприянов А.И. Возвращение к «Русской идее»: Кризис идентичности и национальная история // Отечественная история. - М., 1999. - № 4. - С. 4-28.
19. Идейно-символическое пространство постсоветской России: Динамика, институциональная среда, акторы / Под ред. О.Ю. Малиновой. - М.: РАПН, РОССПЭН, 2011. -285 с.
20. Каспэ И., Каспэ С. Поле битвы - страна: Nation-building и наши нэйшнбилдеры // Неприкосновенный запас. - М., 2006. - № 6 (50). - С. 15-32.
21. Каспэ С.И. Политическая теология и nation-building: Общие положения, российский случай. - М.: РОССПЭН, 2012. - 192 с.
22. Кива А. После коммунизма, накануне Октября // Российская газета. - М., 1997. -№ 212. - 31 окт.
23. Козырев А.В. Преображение. - М.: Междунар. отношения, 1994. - 336 с.
24. Копосов Н.Е. Память строгого режима: История и политика в России. - М.: Новое литературное обозрение, 2011. - 320 с.
25. Левада Ю.А. Человек лукавый: Двоемыслие по-российски // Левада Ю.А. От мнений к пониманию: Социологические очерки, 1993-2000. - М.: Московская школа политических исследований, 2000. - С. 508-529.
224
26. Малинова О.Ю. Либерализм в политическом спектре России (На примере партии «Демократический выбор России» и общественного объединения «Яблоко»). - М.: Памятники исторической мысли, 1998. - 207 с.
27. Малинова О.Ю. Образы России и «Запада» в дискурсе власти (2000-2007 гг.): Попытки переопределения коллективной идентичности // Образ России в мире: Становление, восприятие, трансформация / Отв. ред. И.С. Семененко. - М.: ИМЭМО РАН, 2008. -С. 86-106.
28. Малинова О.Ю. Россия и «Запад» в ХХ веке: Трансформация дискурса о коллективной идентичности. - М.: РОССПЭН, 2009. - 190 с.
29. Малинова О.Ю. Конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России: Символическая политика в трансформирующейся публичной сфере // Полит-экс. - СПб., 2010. - Т. 6. - № 1. - С. 5-28.
30. Малинова О.Ю. Тема прошлого в риторике президентов России // Pro et contra. - М.,
2011. - № 3^. - С. 106-122.
31. Медведев Д.А. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации 5 ноября
2008 г. - Режим доступа: http://www.kremlin.ru/appears/2008/11/05/1349_type63372 type63374type63381type82634_208749.shtml (дата обращения 11.11.12).
32. Медведев Д.А. Россия, вперед! (Опубликовано 10.09.2009 а). - Режим доступа: http://gazeta.ru/comments/2009/09/10_a_3258568.shtml (дата обращения 11.11.12).
33. Медведев Д.А. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации 12 ноября
2009 г. - Режим доступа: http://www.kremlin.ru/transcripts/5979 (дата обращения 11.11.12).
34. Медведев Д.А. Выступление на конференции «Великие реформы и модернизация России» 3 марта 2011 г. Санкт-Петербург. - Режим доступа: http://news.kremlin.ru/ transcripts/10506 (дата обращения 4.03.11).
35. Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. - М.: Новое литературное обозрение, 2010. - 392 с.
36. Миллер А.И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI в. // Историческая политика в XXI в. / Под ред. А. Миллера, М. Липман. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - С. 7-32.
37. Миллер А. И. Историческая политика в России: Новый поворот? // Историческая политика в XXI в. / Под ред. А. Миллера, М. Липман. - М.: Новое литературное обозрение,
2012. - С. 328-367.
38. Морозов В.Е. Россия и Другие: Идентичность и границы политического сообщества. -М.: Новое литературное обозрение, 2009. - 656 с.
39. Назаров В. Что будут праздновать в России 4 ноября 2005 года? // Отечественные записки. - М., 2004. - № 5 (20). - С. 85-99.
40. Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. - М.: Междунар. отношения, 2003. - 536 с.
41. Путин В.В. Россия на рубеже тысячелетий // Независимая газета. - М., 1999. - 30 декабря. - Режим доступа: http://www.ng.ru/politics/1999-12-30/4_millenium.html (дата обращения 22.01.2011).
42. Путин В.В. Не жечь мостов, не раскалывать общество // Российская газета. - М., 2000. -№ 233 (2597). - 6 декабря.
43. Путин В.В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 16 мая 2003 г. -Режим доступа: http://www.kremlin.ru/appears/2003/05/16/1259_type63372type63374_ 44623.shtml (дата обращения18.11.12).
44. Путин В. В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 25 апреля 2005 г. - Режим доступа: http://www.kremlin.ru/appears/2005/04/25/1223_type63372 type63374type82634_87049.shtml (дата обращения 11.11.12).
45. Путин В.В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 12 декабря 2012 г. - Режим доступа: http://www.kremlin.ru/news/17118 (дата обращения 12.12.12).
225
46. Собчак А.А. Мы начинали реформы, не рассчитывая на аплодисменты // Российская газета. - М., 1996. - № 95. - 2 мая.
47. Сурков В.Ю. Национализация будущего [Параграфы pro суверенную демократию] // Суверенная демократия: От идеи к доктрине. - М.: Европа, 2006. - С. 27^-4.
48. Сурков В.Ю. Суверенитет - это политический синоним конкурентоспособности: Стенограмма выступления заместителя руководителя Администрации Президента РФ перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП «Единая Россия» // PRO суверенную демократию. - М.: Европа, 2007. - С. 33-61.
49. Торбаков И.Б. «Непредсказуемое» или «неопределенное» прошлое? Международные отношения и российская историческая политика // Символическая политика / РАН. ИНИОН. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 91-125.
50. Феретти М. Обретенная идентичность: Новая «официальная история путинской России» // Неприкосновенный запас. - М., 2004. - № 4(36). - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2004/4/fe11 .html (дата обращения 7.11.12).
51. Юрьев М. Две логики в российской политике // PRO суверенную демократию. - М.: Европа, 2007. - С. 149-166.
52. Яковлев А.Н. Если большевизм не сдается // Российская газета. - М., 1996. - № 199. -17 октября.
53. Яшманов Б. У нас на всех одна победа: С праздником, россияне! // Российская газета. -М., 1996. - № 86. - 8 мая.
54. Coakley J. Mobilizing the past: Nationalist images of history // Nationalism and Ethnic Politics. - Philadelphia, 2007. - Vol. 10, N 4. - P. 531-560.
55. Laruelle M. Public memories, or public memory? Discussing the Kremlin's attempts to fight against a pluralism of remembrance in Russia. - Paper presented at the Association for the Study of Nationalities, 2012. - World Convention, New York, April, 19-21, 2012.
56. Maiorova O. From the Shadow of Empire: Defining the Russian Nation through Cultural Mythology, 1855-1870. - Madison: University of Wisconsin Press, 2010. - XV, 277 p.
57. Merridale C. Redesigning history in contemporary Russia // J. of contemporary history. - L., 2003. - Vol. 38, N 1. - Р. 13-28.
58. Schopflin G. The functions of myth and a taxonomy of myths // Myths and nationhood / Ed. by G. Hosking, G. Schopflin. - N.Y.: Routledge etc., 1997. - P. 19-35.
59. Urban M. Remythologizing the Russian State // Europe-Asia Studies. - Glasgow, 1998. -Vol. 50, N 6. - Р. 969-992.
60. Wertsch J.V. Blank spots in collective memory: A case study of Russia // The annals of the American academy of political and social science. - Philadelphia, 2008. - N 617. - Р. 58-71.
226
