CC BY
21Козьякова М.И
НАЦИИ И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ: ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ
ПРЕЗУМПЦИЯ РОССИИ
Ключевые слова: нация, национализм, национальные интересы, глобализация, идентичность, традиционализм, история, модернизация.
Keywords: nation, nationalism, national interests, globalization, identity, traditionalism, history, modernization.
Крайний динамизм и скорость, масштабность происходящих перемен разрушают целостность социальных структур, трансформируют социум. Ликвидируются прежние закономерности, на место предсказуемого, значимого мира приходит мозаичное многообразие явлений, не поддающихся каким-либо прогностическим процедурам - так называемый «конец социального». Потеря стабильности, переход от линейного к ризомному типу развития сопровождается накоплением непредвиденных последствий, возникает проблематика неравновесной среды. Витальная перспектива становится неопределенной, увеличиваются экономические, политические, социальные, экологические риски, превращаясь в «неотъемлемую принадлежность прогресса»,
Формированию «общество риска»2, безусловно, способствует глобализация. Глобализация очерчивает контуры нового мирового порядка, взаимодействия, прежде не существовавшего в таких формах и масштабах. Мир стремительно меняется и стабильные в прошлом ориентиры, дававшие возможность транслировать опыт предыдущих поколений, теряют свои некогда императивные характеристики, подвергаются рестрикции, либо заменяются новыми, нередко в угоду политической конъюнктуре. Границы государств и социальные институты утрачивают возможность сохранения неповторимого культурного облика того или иного народа - подобные явления позволили социологам говорить не только о «конце социологии», но и о «конце географии» (Р. О'Брайен, П. Верилио).
Глобализационные тренды, наблюдаемые в различных регионах мира, действуют подобно гигантскому катку, равняющему культурное пространство. Они одинаково враждебны к исторически сложившимся формам аутентичности, так как нивелируют исходное многообразие, транслируя моноцентристский дискурс однополярного мира. Тенденция к образованию единого культурного пространства оборачивается в условиях информационного общества властью сильнейшего: как писал М. Кастельс, власть вписана «на фундаментальном уровне в культурные коды»3. Доминирующая северо-атлантическая либо европейская модели навязывают остальному миру собственную систему ценностей, стереотипы образа жизни. «Символическое насилие» (П. Бурдье), однако, вызывает протест против «культурного империализма», одновременно оно провоцирует поворот к этническим, национальным истокам. В социокультурной сфере фактически все исследования отмечают наличие взаимосвязанных трендов - глобализации и глокализации. Общество, различные этнические группы обращают пристальное внимание на свой язык, религию, традиции; все большую значимость приобретают для людей поиски личной и коллективной идентичности. Глобализация практически повсеместно генерирует локальный традиционализм - «местный национализм оживает в ответ на глобализацион-
4
ные тенденции» .
Содержательный потенциал смыслогенетически родственных явлений - наций и национализма - в современных условиях поляризуется, они получают различные, как правило, диаметрально противоположные этические оценки. Так, нации, национальное представительство, национальные интересы, национальные проекты наделяются положительными смыслами, интерпретируются позитивно как институции/деятельность, способствующие стабилизации, упорядочению социальных, институциональных структур, организации социального взаимодействия. Национализм же чаще всего априорно оценивается негативно, снабжается отрицательными коннотациями. Он однозначно ассоциируется с шовинизмом, расизмом, ксенофобией, поскольку в XX в. был скомпрометирован идеологией и практикой германского национал-социализма, геноцидом и этническими чистками.
Национализм, однако, подобен двуликому Янусу. Он не только постулирует превосходство отдельного народа, нации, этноса - он является также компонентом защиты, ярко проявляясь в истории в ситуациях жесткого противостояния внешним угрозам, в периоды национально-освободительной борьбы. В известной степени национализм замещает в современных условиях такие доминантные в прошлом базовые идентичности как конфессиональные, сословные, классовые. Освобожденный от крайностей радикализма, он вносит положительную мотивацию в консолида-
1 Козьякова Мария Ивановна - д.филос.н., к.э.н., профессор, Высшее театральное училище. Профессиональные интересы:
история культуры, Европа и Россия, история повседневности. E-mail: markoz@yandex.ru
2
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. - М.: Прогресс-Традиция. 2001.
3 Кастельс М. Информационная эпоха: Экономика, общество и культура. - М., 2000. - С. 502.
4 Гидденс Э. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. - М., 2004. - С. 30.
цию общества, в служение национальной идее, способствуя усилению внимания к родной культуре, языку, поскольку пространство культуры имеет региональную специфику, локализуется в национальных, этнических формах.
Рождение наций идет рука об руку с рождением национализма, более того, национализм, как теория и практика целевого взаимодействия, служит средством, инструментом реализации «национального проекта», является для него «повивальной бабкой». Понятие нации, как и феномен национализма, является в настоящее время предметом дискуссий. В отечественной научной литературе нация определяется чаще всего как историческая общность, базирующаяся на общем языке, территории, экономике, культуре, что в свое время нашло отражение в классическом сталинском определении. В том или ином приближении оно апеллирует к этническому своеобразию, к умеренному, историко-эволюционному примордиализму. Отметим, что примордиализм определял свои исходные позиции как единство крови и почвы, что, имея веские основания, отнюдь не исчерпывает современную националистическую проблематику.
Если рассматривать иные зарубежные подходы, то оппозицией примордиализма выступает конструктивизм, в котором нации репрезентируются как искусственные политические образования, как «национальные проекты», инициированные политическими (властными, интеллектуальными, культурными) элитами. Репрезентативной является классическая концепция Б. Андерсона, в которой он определяет нации как «воображаемые сообщества» - некие конструируемые страты, являющиеся продуктом индустриальной эпохи. Здесь также имеются исключительно важные аспекты, поскольку данный концепт опирается на реальные исторические факты: рождение современных наций происходит в период Нового времени. В этом генезисе исходным пунктом являлась борьба за национальное и социальное освобождение - первоначально нации формировались в ходе национально-освободительной борьбы в Латинской Америке, в США. Политически феномен нации конституализировался во время Великой Французской революции, объединив народ в новую гражданскую общность вместо «подданства французской короны».
В политическом плане нации определяются достаточно однозначно - это сообщества людей, обладающих суверенной государственностью, они соотносимы с гражданскими сообществами (политические или гражданские нации). В политике, в сфере международного права нации легитимизированы как символы и синонимы государственных образований: Лига Наций, Организация Объединенных Наций. Они формализуются по признаку гражданства, как произвольно конструируемые, и потому могут быть изменчивыми, непостоянными. Нации, конечно же, детерминируются этническими факторами, но их политический аспект напрямую не связан с этническим основанием и может варьировать в достаточно широких границах - так, они могут быть полиэтничными (широко распространенный вариант) или моноэтничными.
Длительные дискуссии, проходившие в научном сообществе, различия в трактовках данного феномена нисколько не препятствуют его функционированию в реальной жизни, хотя и не позволяют однозначно определить научное содержание категории «нация». Наиболее распространенным в настоящее время является субстанциональный, онтологический подход к данному явлению как к реально существующей общности, обладающей определенными характеристиками. Постмодернистские трактовки, прокламирующие отказ от жесткой формализации, акцентируют в этой связи отсутствие константных структур, лабильность формализуемых объектов, нарастание метаморфоз. И потому в категории «нация» все больше актуализируется переход субстанциональных качеств в процессуальные - она интерпретируется не как фиксированная, статистически референтная социальная группа, а как некие практики, объединяющие людей, как способности (потребности) к ассоциации, определяемые контекстуально.
Конституирование наций происходит различными путями. Среди репрезентативных вариантов - французская и американская модели. Французская нация консолидируется на основе языка и гражданства, ни в коей мере не являясь монокультурным образованием. Даже если исключить из рассмотрения европейский и афро-азиатский миграционный компонент, остаются локальные, территориальные специфики: «Бургундия, Нормандия, Бретань или Прованс...»
Иная модель характерна для Америки. В США, государстве, образованном за счёт иммиграции, в течение долгого времени господствовала доктрина «плавильного котла», в котором полагалось переплавляться этническим особенностям, а также религиям, языкам прибывающих в страну иностранцев. В идеале они должны были если не трансформироваться, то хотя бы приблизиться в той или иной степени к некоему референтному элементу, так называемому «100-процентному американцу» - белому протестанту англосаксонского происхождения (WASP). Утопичность проекта стала с течением времени очевидной. Плавильный котёл постепенно приближался к практике мультикультура-лизма, получив, в конце концов, вполне адекватный концепт «нации наций».
Россия с гораздо большим основанием, чем другие, может быть идентифицирована как «нация наций». Наша «цветущая сложность», однако, иная по своему происхождению: в отличие от США она не является продуктом импорта, но возникла естественным путем. Она складывалась за счет богатства и разнообразия наличного этнического «материала», за счет общности исторической судьбы народов в местах своего традиционного проживания. Формирующаяся на просторах Великой русской равнины древнерусская государственность естественным образом вовлекла в сферу своего влияния имеющиеся здесь людские ресурсы - славянские, угро-финские, тюркские, балтские, иранские этносы. Духовной основой племен, населявших данную территорию, являлось язычество со специфическим пантеоном славянских богов, с поклонением природным стихиям, с культовыми обрядами и ритуалами. Связь человека с природой, антропоморфная персонификация и фетишизация природных феноменов занимала главное место в системе ценностей, являла стратегическую доминанту славянского идентификационного комплекса.
В силу своего геополитического положения Русь была «обречена» воспринимать многообразные культурные влияния: накатывавшиеся номадические волны несли с собой разрушительные, катастрофические для оседлой земледельческой цивилизации последствия. Закладывая архетипические установки грозной и враждебной «Великой степи», они, однако, вместе с тем формировали привычку к взаимодействию с «иными», чужими и чуждыми мирами. Эти на-
выки, привычка к борьбе и одновременно к диалогу станут впоследствии доминантными характеристиками русской культуры.
Северная и южная ориентация сыграли в истории России еще более важную роль, чем ось Запад-Восток. Скандинавия и Византия, как отмечал Д. Лихачев, пронзили ее «токами двух крайне несхожих влияний». Скандинавия дала слой военной аристократии, сформировала военно-дружинный уклад, традиционный для княжеско-боярской среды. Византия же распространила на Русь православное христианство, определив сердцевину русской духовности. Одновременно с верой было усвоено богатейшее культурное наследие античности, а также идеи и практика государственного строительства, необходимые для цементирования огромных территорий и многочисленных народов, обитавших на них. Принятие христианства, а также всего комплекса сопровождающих его социальных норм, можно дефиниро-вать не только как религиозную, но и как самую раннюю социальную, политическую, культурную трансформацию на территории российского государства. Православное христианство, принятое Русью, «вычищает» языческий синкретизм, пишет новый исторический текст, определивший ценности и смыслы дальнейшего развития.
Русь, получая крещение из Византии, присоединялась к величественному «материку» православного христианства. Империя ромеев являла собой символ богатства и мощи, пример не характерного для той эпохи прочного государственного образования с сильной централизованной властью, организованной бюрократической машиной и армией. Византия, как писал Дж. Тойнби, «... опережала западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до ХУ-ХУ1 вв..С расширением османских завоеваний, с падением Византии положение кардинально меняется: Россия остается единственным крупным православным государством. XVI в. с полным основанием назван «веком русского одиночества»
«Средневековая Русь не страдала болезнью национальной замкнутости и национальной исключительности»2. Веротерпимость Московии привлекала «религиозных эмигрантов» - сюда переселялись православные сербы, греки и болгары, литовцы-протестанты и язычники-татары, исход которых из Золотой орды начался с принятия там ислама в качестве новой официальной религии. Мигранты могли поступить на службу, получить землю; переход в православие открывал при этом возможности значительного карьерного роста. Падение Византии совпало с возвышением Москвы -она становится центром Московской Руси, и потому идея «Третьего Рима» стала естественной в данных исторических условиях. «Русские не были узурпаторами, бросающими вызов живым владельцам титула. Они остались единственными наследниками. Таким образом он унаследовал права и обязанности Римской империи»3. Унаследовав права, Россия одновременно унаследовала и сложное, двойственное отношение Запада к восточным христианам: «брат мой -враг мой». Византиец считался раскольником, вероотступником, а после окончательного разделения конфессий, -еретиком. Это отношение перейдет на Россию, надолго определив модус ее восприятия на Западе.
Помимо беженцев, Москва принимала и разнообразных специалистов-профессионалов: военных (составлявших костяк полков иноземного строя), врачей, архитекторов и строителей - гуманитарная миграция дополнялась трудовой. Возрастал поток иноземцев, анклавы с компактным проживание иностранцев возникали во многих городах, в отдельных случаях - в результате действий правительства, которое отводило иммигрантам специальные места, или определенным образом расселяло пленных иностранцев. В Москве существовала Немецкая слобода, где проживали выходцы с Запада: немцы, голландцы, англичане и др.; поляки позднее селились в районе Мещанских улиц. Иностранцы пользовались определенными привилегиями - в оплате, в правах. И в то же время в царствование Ивана Грозного, в период Смуты и польско-шведской интервенции отчетливо проявилась ксенофобия, поддерживаемая властью, в том числе православной церковью.
Начавшуюся секуляризацию продолжили петровские реформы, коренным образом преобразовавшие быт и мировосприятие правящего класса. «Вестернизация», осуществленная властно и деспотично, жестко ориентировала дворянство и городские слои на европейские нормы, сначала на немецко-голландскую модель, а с середины XVIII в. на французскую. Петровские ассамблеи и европейское платье, пища и развлечения, светский этикет и новый календарь -модернизация в дворянском быту была кардинальной. Новые нормы и правила поведения, ценностные установки, при всей их чужеродности, постепенно усваивались русским обществом. Дворянская среда ассимилирует западную культуру, воспринимая инновации как в культуре повседневного обихода, так и в духовно-интеллектуальной сфере - в искусстве, философии, литературе.
Петровская модернизация дала пример глобальной трансформации, она затронула экономику и военное дело, административную систему и образование. Появляется новый «язык культуры» (Д. Лихачев). В последующем возникнет странная ситуация, когда правящий класс станет настолько космополитичен, настолько отдалится от основной массы народа, что на родине на его представителя будут смотреть «как на случайно родившегося в России француза» (В. Ключевский). Французская «супрематия манер, мод и удовольствий» надолго утвердится в России. Чистота французской речи станет визитной карточкой, характеристикой субъекта, так же как и «смесь французского с нижегородским».
Абсолютная гегемония французской культуры будет поколеблена в период наполеоновского нашествия. У поколения, сменившего екатерининских вольнодумцев, сформировалось иное мировосприятие: «Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французами, которым страстно хотелось стать русскими». Отечественная война, вызванный ею патриотический подъем знаменовали собой важную веху в развитии национального самосознания. Позднее эти явления нашли свое выражение в интересе к отечественной истории - к
1 Тойнби А.Дж. Постижение истории. - М., 1991. - С. 319.
2 Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ. - Л., 1984. - С. 11.
3
Тойнби А.Дж. Постижение истории. - М., 1991. - С. 496.
ней обращаются композиторы и поэты, писатели и драматурги. Активизируется изучение фольклора, осмысливается феномен «народности». На Вызов, предложенной нашей национальной культуре в виде давления чужой иноязычной системы, был дан мощный Ответ русской самобытности, составивший золотой фонд русской культуры, поставивший произведения отечественной литературы и искусства в один ряд с величайшими достижениями других национальных культур.
И на протяжении прошедшего столетия дважды был преобразован идентификационный комплекс - государство разрушалось и воссоздавалось заново, однако ценности, определившие лицо русской культуры, оставались неизменными, обеспечивая жизнестойкость и уникальность «русского мира». Именно этим, а также мощью исторического основания, полиэтничностью генофонда можно объяснить его феноменальные способности к возрождению. Похороненный в глубинах времени, исторический нарратив неожиданно оживает в новых исторических условиях: настоящее всегда «вырастает» из прошлого, аккумулируя в себе все многообразие событий, имен, человеческих судеб.
Представляется сомнительным бытующий среди западных социологов тезис о том, что прошлое якобы теряет свою детерминирующую силу: «На его место - как причина нынешней жизни и деятельности приходит нечто несуществующее, конструируемое, вымышленное»1. Эти представления несут на себе печать доминантной для западной культуры идеи о могуществе человека - преобразователя природы. Идеи, ставшей базисной для новой мировоззренческой парадигмы, зародившейся в ренессансный период вместе со светским видением мира, с культурой, в центре которого находился культ человека, ренессансный индивидуализм. Ренессансный герой превращается в демиурга, хозяина собственной судьбы, которая зависит теперь не от божественной воли, но от его собственных дарований, мужества и энергии. Совершается «огромная перемена, переход в прометеевскую эпоху, стоящую под знаком героического
прототипа... Новый человек стремится больше не к спасению души, а к владению миром. Он хочет быть господином
2
на земле...»
Для создателя европейской культуры, олицетворяющего западный мир, нет ничего запретного: природа не принадлежит более космическому универсуму, но подвластна человеческому произволу. Его, «желавшего создать мир по собственному образу и подобию», В. Шубарт назвал «прометеевским»: этот «героический человек видит в мире хаос, который он должен оформить своей организующей силой. Миру ставятся цели, определяемые человеком»3. Эти идеи, доминантные для эпохи модерна, дополнены также идеями о созидательном потенциале человека как субъекта и творца истории - т. е. человек предстает здесь не только как субъект, актор, но и одновременно как творец исторического процесса. Между этими атрибутивными характеристиками ставится знак равенства, вследствие чего надситуа-тивная активность субъекта принимает масштабный, поистине вселенский размах.
Перспективы Запада неизменно связываются не только с преобразованием природы, но и с технологическим прогрессом. Модернизация, актуализированная в западном варианте, исходит из приоритета центра, понимаемого как наличие наиболее прогрессивных технических, организационных, политических и культурных моделей, представленных исключительно европейскими странами и США. Она в равной мере дефинируется как парадигма цивилизацион-ного процесса в его евро-атлантическом варианте, так и в виде более локальных форм так называемой догоняющей модернизации, присущей развивающимся странам. Последние относятся не просто к государствам неевропейского региона, но во многих случаях к бывшим колониям или полуколониям, стремящимся преодолеть свое экономическое, технологическое, культурное отставание. «Пионеры элиты» (М. Вебер) - правительства, бюрократия, осуществляющие модернизацию «сверху», проводят политику вестернизации, используют опыт своих бывших метрополий.
Североатлантическая цивилизация была призвана, по мысли своих идеологов, продемонстрировать всему миру магистральную дорогу к процветанию, ее ценности должны быть усвоены для успешного продвижения по пути «демократии и прогресса». Гуманизм, интерпретируемый как антропоцентризм, культивирование индивидуализма, борьба за политические свободы как за необходимую предпосылку и условие его генерации, имеют в западном мире длительную историю. Важная роль среди них принадлежала просвещенческому рационализму, эволюционировавшему до рационализации, понимаемой в веберовском духе: рациональная техника, рациональное право, рациональный образа мысли, а также рационализирована образа жизни и даже «рациональное регламентирование» стремления к наживе4, в совокупности подготовившие приход буржуазных порядков.
Европейский «проект модерна» обогащается протестантской этикой труда, идеями Великой французской революции - но в основании всего находится фундаментальная ценность буржуазного мира - собственность. Великая идея неприкосновенности частной собственности закладывает фундамент цивилизации модерна, скрепляет комплекс правовых гарантий, формирует «звездную область» свободы буржуазного мира. По мере продвижения по этому пути должно было происходить формирование свободной личности - индивида, наделенного как гражданскими правами, так и «абсолютным суверенитетом взглядов и наклонностей человека в его жизнедеятельности» (Ф. фон Хайек).
На практике, однако, все более рационализирующийся западный мир в массовом порядке генерирует иную индивидуальность - постиндустриальное общество и массовая культура порождают синдром человека-массы. Человек-масса, «листья травы» (У. Уитмен) становится актором гражданского общества. Анализ этого феномена, данный Х. Ортегой-и-Гассетом в первой половине XX в., не потерял своего значения и в XXI в. Более того, провозглашенный в конце XIX в. Г. Лебоном тезис «наступающая эпоха будет эрой масс» в полной мере осуществляется именно сейчас, когда глобализация и информатизация создали необходимый технический базис для беспрецедентного развертывания
1 Бек У. Что такое глобализация? - М., 2001. - С. 175.
2
Шубарт В. Европа и душа Востока. - М.: Русская идея, 2000. - С. 13.
3 Там же, с. 10-13.
4 Вебер М. Избранные произведения. - М., 1990. - С. 48.
массового универсума. Масса обретает свою аутентичную основу в массовых стереотипах и стандартах, в поточном производстве и брендовом потреблении, в макдональдизации образования, здравоохранения, культуры.
Либеральная парадигма модернизационных проектов, естественно, предполагает примат либеральных принципов, и традиция в данном контексте однозначно интерпретируется как консервативная сила, тормозящая развитие. Преодоление и замена традиционных ценностей выступает здесь как необходимое условие успешного развития. Коллективизм также оценивается как принадлежность архаики, признак отсталости и препятствие в развитии. Связи, ответственность, предписания, сопровождавшие человека на протяжении жизни, обязательные к исполнению в традиционном обществе, должны были исчезнуть, знаменуя тем самым обретение новых степеней свободы - их увеличение однозначно оценивается в либеральной среде как положительный эффект. Но критика, неизменно звучащая в либеральных кругах в отношении коллективистской психологии с ее «субъектной подчиненностью» и «настроениями социального иждивенчества», находилась в когнитивном диссонансе с доминантными ценностями российского общества.
В России культурные паттерны транслируют выдержанный, спокойный традиционализм, дающий определенный фокус восприятия действительности. Это также коллективизм, как важнейший цивилизационный принцип, поскольку перспективы выживания были исторически определены максимально тесными социальными связями. Они обеспечивали не только взаимодействие, но и взаимовыручку, эффективное функционирование всевозможных сообществ, от общины до государства. Последние различались по своим формам и масштабам, по жесткости регулирования, но неизменно обладали развитой апотропейной функцией, функцией защиты, которая закрепилась в ментальном стереотипе в качестве коллективистской установки. Они являются традиционными, «родовыми», исторически наследуемыми качествами, сохранявшимися при всех эпохальных катаклизмах.
Россия никогда не принадлежала к западному цивилизационному универсуму: не вдохновлялась картезианским рационализмом, не признавала протестантскую этику мотивации труда и потребления, не принимала собственность как альфу и омегу жизненного мира. Не внушали ей особого пиетета и либеральные ценности - А. Пушкин дал в свое время исчерпывающий ответ: « Не дорого ценю я многие права.» Свобода при этом мыслилась не столько «от» чего-либо, сколько «для», подлежа суду преимущественно не закона, но нравственных канонов.
Россия - иная европейская цивилизация: аспекты, которые определили лицо русской культуры, противопоставили западному модерну иные ценности, не входящие в круг всеобъемлющего антропологизма и фетишизированной рациональности. Дело в архетипе соборности, сопричастности общему делу, формализованному структурой государства. Патриарх британской историографии А.Дж. Тойнби относил Россию к типу «универсальных государств»: универсалистские ориентации, господствующие в общественном сознании, этатизм, приверженность привычному для многих поколений россиян образу страны как великого государства формируют так называемую великодержавность сознания. Апология державности, пиетет к величию и мощи империи, приоритет государственного интереса - все эти аспекты объемлет понятие «государственник», ставшее секулярной характеристикой национального менталитета.
Современная картина мира отражает противоречивую, эклектичную ситуацию регионального и глобального развития - ситуацию совмещения и синхронизации разнонаправленных тенденций, реанимирование традиций прошлых эпох. Одновременная актуализация модерна и архаики, практика инновационной активности и реставрация пат-рилокальных трендов демонстрируют чрезвычайное разнообразие траекторий развития. Традиционализм не размывался модернизационной активностью, а адаптировался к ней, продолжая сохранять региональную, этническую, религиозную специфику. Таковы модернизационные проекты, осуществленные в Японии, у «азиатских тигров». Сохраняя собственную идентичность, они успешно провели модернизацию, вышли на уровень наиболее развитых государств. В разработке методологии евразийской интеграции может быть использован опыт их экономических преобразований, тем более важный, что последние позволяют не только обеспечить достойный уровень жизни населения, но и гарантировать экономическую безопасность.
В целом модернизация превращается в перманентный процесс, реагирующий на актуальные вызовы. В игру за приоритет на глобальной мировой арене включаются новые игроки. Гонка преследования проходит с переменным успехом, на второе место выдвигались ФРГ, Япония, но лидирование США до последнего времени не было поколеблено ни разу. Сейчас наступает эпоха перемен: Китай по своим экономическим показателям уже обогнал лидера. Самобытное, но не менее динамичное развитие показывают Индия, ЮАР, «азиатские тигры». Экономическое развитие не уничтожает в них национальную специфику, здесь сохраняются традиционные этнические, религиозные, культурные компоненты. Представляется, что, только сохраняя свои традиционные ценности, можно будет гарантировать успех модернизации; более того, традиционализм может помочь в осуществлении этой важнейшей задачи.
В условиях глобализации работа по формированию и реализации евразийских интеграционных проектов будет неизменно связана с проблемой идентичности. Это идентичность в национальных, конфессиональных, гендерных, генерационных, иных групповых аспектах, так и в аспекте личностного самоопределения. Для России это - ценности и смыслы, которые присутствуют в народном сознании, которые закреплены на архетипическом уровне. Бытующие явственно или же неявно, имплицитно, признанные или же не признанные властными структурами, они проходят через «огонь и воду» исторических катаклизмов, возрождаясь культурной традицией. Гордость за страну, отстаивающую свои позиции на мировой арене, хотя бы частично восстанавливающую свои исторические границы; патриотизм, имплицитно присутствующий в российском архетипе, ярко проявили себя в связи с крымскими событиями, в гражданской инициативе «Бессмертного полка». В этом плане Россия обладает богатым наследием, неким алгоритмом, который может быть задействован в решении национальных проблем. Не отказ от традиционных ценностей, культурных корней, а их сохранение и поддержка поставлены сегодня в повестку дня.
