CC BY
480
системы советского Госплана»? Очевидно, что государства региона будут и дальше втягиваться в глобальные процессы. Но многое зависит от судьбы интеграции в рамках СНГ и процессов, инициированных и продвигаемых Россией.
«Центральная Азия и Кавказ», Лулео (Швеция),2009 г., №3, с. 105-122.
Сергей Абашин,
доктор исторических наук (Институт этнологии и антропологии) НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВО И НАЦИОНАЛИЗМ: СРЕДНЯЯ АЗИЯ
Начну статью с одного эпизода, который описал в своих воспоминаниях Нуритдин Мухитдинов, член Политбюро ЦК КПСС в 1950-е годы. Самолет ИЛ-14, на котором летела советская делегация во главе с первыми лицами СССР, возвращаясь из поездки в Индию в декабре 1955 г., сделал промежуточную посадку в Ташкенте. Руководство Узбекистана встретило лидеров страны у трапа, после чего делегаты, уставшие от тяжелого перелета, отправились на митинг, который был организован на центральной площади города. Дальше процитирую автора воспоминаний: «...Прибыли на площадь. Свыше трехсот тысяч человек. У многих транспаранты, портреты. Со всех сторон раздаются приветствия в адрес Никиты Сергеевича, гостей, здравицы в честь партии и государства.
Слово взял Н.С. Хрущев: "Здравствуйте, дорогие мои таджики! Мы вам привезли сердечное приветствие от народов Индии, Бирмы, Афганистана, ваших соседей. Нас очень хорошо приняли там. Переговоры были успешными, подписаны поистине исторические соглашения". Затем вдруг сказал: "Вы, таджики, молодцы, хорошо работаете, получаете высокие урожаи хлопка! А вот у ваших соседей узбеков дела идут неважно. Прежде всего, у них есть антимеханизаторы среди руководителей"... Мы остолбенели. Тут же говорю Н.А. Булганину: "Скажите, что вы находитесь в Узбекистане, перед вами - узбеки!". А он мне: "Сам и скажи". Потихоньку приблизился к Н.С. Хрущеву, хотел сказать об этом, но он вошел в азарт и не обращал внимания. Через пару минут снова подошел и говорю: "Никита Сергеевич! Находящиеся перед вами
жители Ташкента и всего Узбекистана внимательно, с интересом слушают Вас". Он резко повернул голову в мою сторону: "Что вы сказали?". Повторил: "Вас слушают узбеки". А он в ответ: "Почему раньше не сказали?", - и тут же, повернувшись к микрофону, продолжил речь: "Дорогие жители Ташкента и Узбекистана! Решил устроить проверку: публично критиковал, чтобы посмотреть, какая будет реакция. А вы, дорогие ташкентцы, правильно поняли мою шутку, внимательно слушали. Спасибо вам за это!".
Дружные аплодисменты!..» (Мухитдинов Н. «Годы, проведенные в Кремле»).
В этой анекдотической истории отразились основные коллизии взаимоотношений Москвы со своими среднеазиатскими окраинами. Во-первых, очевидное непонимание высшими руководителями СССР в 1950-е годы (а я бы осмелился сказать, что не только в эти годы), чем отличаются узбеки от таджиков, а Узбекистан от Таджикистана. Они, с точки зрения руководителя большой страны, все на одно лицо! Во-вторых, автоматически сработанный политический инстинкт - противопоставить узбеков и таджиков друг другу. Еще не совсем понятно, какая между Узбекистаном и Таджикистаном разница, но они уже воспринимаются как антиподы.
Убеждение, что узбеки и таджики находятся в конфликте, после распада СССР не только не смягчилось, но, наоборот, усилилось. Политики, журналисты, политологи, эксперты не устают говорить и писать, что два соседних среднеазиатских государства находятся в состоянии незаметной войны, рады при случае продемонстрировать свою неприязнь друг к другу, озабочены тем, как досадить сопернику. Тонны бумаги исписаны, чтобы найти причины этого конфликта в древней и современной истории. Попробуем добавить к этим рассуждениям свои размышления о природе узбекского и таджикского национализмов.
Нация рождает национализм или национализм формирует нацию? Спор между сторонниками двух точек зрения не утихает до сих пор. Самое большое количество примеров в пользу идеи о вторичной природе наций историки и этнографы черпают из азиатского и африканского материала. Искусственный характер на-циестроительства на этих континентах мало у кого вызывает сомнение. Как еще в 1971 г. писал Э. Кедури: «...Задуманная и полностью разработанная в Европе, она (нация, национальная идея) знала на протяжении девятнадцатого столетия огромную по-
пулярность в самой Европе, была перенесена и распространилась в Азии и Африке, где ее популярность стала такой же большой, как и в Европе...» Бывшие советские среднеазиатские республики в данном отношении не являются исключением, а напротив, служат одним из наиболее часто повторяемых аргументов.
К началу XX в. Средняя Азия представляла собой крайне фрагментированное общество, которое состояло из множества коалиций, созданных на различных принципах. Эти коалиции быстро возникали, отчаянно боролись за выживание, трансформировались и часто гибли в соперничестве между собой, исчезая вовсе во взаимной конкуренции или подчиняясь друг другу. В начале XX в. в среднеазиатском обществе возникло сильное общественное движение джадидов, которое включало в себя как элементы мусульманского интеграционного, так и элементы националистического пантюркистского проектов. Это движение питалось из многих источников. Главными из них были татарско-тюркская общественная мысль в Российской империи и идеология младо-тюрков Османской империи. Часто проводниками идей пантюркизма в Средней Азии были казахские (или, как говорили на рубеже XIX-XX вв., - киргизские) националисты. Определенное влияние на умы джадидов оказывали также реформистские взгляды индийских и афганских мусульман, но пантюркизм, безусловно, был господствующим настроением. Политическим идеалом зарождающегося среднеазиатского национализма был проект «Большого Туркестана», который мог включать в себя и Туркестанский край, и Степной край, и Бухару с Хивой. Среднеазиатская элита предпочитала называться «тюрками», реже - «узбеками», которые считались восточной ветвью «тюрок».
Итак, зафиксируем важный момент: к 1917 г. существовал только проект «Туркестана». Он не имел выраженного этнического и языкового характера. Быть «тюрком» не означало автоматически говорить только на «тюркском языке». Ни проекта «Узбекистана», ни проекта «Таджикистана» не было. Оба эти проекта зародились в 1920-е годы, после распада Российской империи и захвата власти большевиками. История строительства наций в Средней Азии в 1920-е годы - особая тема, которая заслуживает самостоятельного и большого исследования. В настоящей статье мы кратко проследим основные этапы становления узбекского и таджикского национализмов, их современную конституцию.
С 1917 г., после падения монархии, проект «Большого Туркестана» стал активно реализовываться среднеазиатской элитой. Уже весной усилиями партии «Шурои-Исламия», куда первоначально входили все политически активные силы Туркестана, был проведен 1-й Всетуркестанский съезд мусульман и в регионе был создан, параллельно Туркестанскому комитету - органу Временного правительства, Туркестанский краевой мусульманский совет. Состоявшийся в сентябре 1917 г. съезд туркестанских и казахских (!) мусульман провозгласил необходимость создания «Туркестанской федеративной республики» в составе Российской республики. В апреле 1918 г. была провозглашена «Туркестанская советская республика», осенью была принята ее первая Конституция, которая скорее подчеркивала классовые моменты, нежели этнонацио-нальные. В 1918-1919 гг. регион погрузился в хаос междоусобной войны и идеологические лозунги отошли на второй план.
В марте 1920 г. ЦК РКП(б) и ВЦИК РСФСР приняли новое Положение об автономии Туркестана, в котором говорилось, что Туркестан - республика «...основных народов, его населяющих: туркменов, узбеков, киргизов, с областным делением по существующим национальным группировкам, экономическому и бытовому укладу...» Впрочем, с реализацией плана этнонационального размежевания Центр не спешил. Ситуация была заморожена. Было объявлено о создании Туркестанской Советской Социалистической Республики в составе РСФСР, была утверждена «вторая» Конституция Туркестана, в которой «коренными национальностями» были признаны киргизы, узбеки и туркмены. В сентябре 1920 г. пал Бухарский эмират и на его территории провозглашена Бухарская Народная Советская Республика, в 1921 г. была принята Конституция БНСР. Во главе Всебухарского ревкома встал А. Мухитдинов, во главе Совета назиров - Ф. Ходжаев. Оба представляли разные бухарские группировки левых джадидов. В правительство были включены многие другие видные джадиды. Джа-дидская партия стала открыто ориентироваться на пример реформ в Турции: в республике делопроизводство было переведено на тюркский язык, копировались многие турецкие культурные программы и т.д. В деятельности нового бухарского правительства активную роль играли как турки, так и татаро-башкирские политики. Возник новый центр лоббирования пантюркистских идей.
В 1921 г. большевики, которые пытались использовать в своих интересах пантюркистские настроения, столкнулись с про-
блемой «пантюркизма» как оппозиционной и враждебной силой. В Средней Азии появился турецкий политик, один из идеологов этого течения и главных лидеров младотюрков Энвер-паша, который до этого числился союзником Советов.
«Пантюркизм» стал быстро превращаться, как казалось большевикам, в идеологию басмаческого сопротивления с мощной зарубежной поддержкой, прежде всего со стороны Турции. Была организована крупномасштабная военная операция против басмачества. Летом 1922 г. Энвер-паша был убит в бою с красноармейцами. Главнокомандующим стал турок Селим-паша. В 1923 г. развернулись ожесточенные бои между Красной Армией и басмачами. Хотя победа была на стороне первых и Селим-паша даже вынужден был уйти в Афганистан, большевики были очень озабочены происходящим.
Именно на фоне всех этих событий в самом начале 1924 г. в ЦК КП(б) вновь встал вопрос о национально-территориальном размежевании Туркестана, Бухары и Хорезма. Весной это решение активно обсуждалось элитой Бухары и Туркестана. Были приняты резолюции, в которых говорилось, что противоположность интересов, как культурно-национального, так и экономического характера, между разными народностями порождает трения и вражду, вместе с тем, сохранение «разделенных» между разными республиками народностей «могло бы задержать развитие сил каждого народа и способствовать их замкнутости и культурной отсталости», что созрели предпосылки объединения однородной «как по национальному признаку, так и по формам хозяйства и быта» каждой народности «в отдельную самостоятельную единицу, политически и экономически представляющую одно целое». Возник, точнее, был реанимирован, план создания в Средней Азии трех национальных республик - Узбекской, Туркменской и Киргизской (Казах-кой). Только в этот раз реформа должна была охватить, кроме Туркестана, Бухару и Хорезм.
Какие стратегические мотивы, кроме требований - явных или мнимых - узбеков, туркмен и казахов, были у власти для такого «передела»? Можно назвать несколько. Во-первых, инерция общей национальной политики большевиков. Эта политика формировалась большевиками в западных районах страны - на Украине (отчасти в Закавказье и Поволжье), где националистические идеи и политические партии были сильны. Принципы, которые вырабатывались, затем почти автоматически переносились на дру-
гие регионы. Таким образом, национальное размежевание диктовалось не только собственно среднеазиатскими условиями. Во-вторых, в большевистской политике очень важным был внешнеполитический аспект. Средняя Азия рассматривалась как мост на Восток, где большевики ждали и всячески стремились подталкивать национальные революции, а также как некий форпост противостояния Великобритании. Национальная идеология была экспортным товаром, который помогал Советской России играть на всем международном пространстве.
Центральным в этом проекте размежевания становился «Узбекистан», своего рода «Малый Туркестан» (хотя по своим размерам он не только не уступал, но даже превосходил бывшую Туркестанскую республику), что было одновременно и уступкой джадидам, и способом расколоть пантюркистские настроения элиты на различные этнические элементы. Создание «Узбекистана» было одним из способов борьбы с пантюркистскими настроениями, особенно среди туркестанской (в том числе казахской) элиты. Наряду с этим, этнонациональное размежевание создало ситуацию, в которой джадиды попытались реализовать «узбекский проект» в форме, наиболее близкой к прежнему «тюркскому (или туркестанскому) проекту». Сам термин «узбек» отражал этот компромисс: для большевиков было важно, что пантюркистские мотивы уходят на второй план, а для бывших джадидов это название сохраняло связь с пантюркистской идеологией.
Проект «Малого Туркестана» («Узбекистана»), следуя проекту «Большого Туркестана», предполагал превращение населения в более или менее однородную нацию. Эта цель была достигнута во время переписи 1926 г., когда большая часть населения проектируемого «Узбекистана» была объявлена «узбеками». При этом основу «узбеков» составили «сарты», особая категория населения, которая, согласно российским статистическим источникам, составляла от S до У всех жителей бывшего Туркестанского края. Кроме сартов, в состав «узбеков» включили небольшие группы -«курама», «тюрки», «кашгарцы» (часть кашгарцев была записана «уйгурами»), «арабы», какая-то часть «таджиков» и др. При этом власть не ставила перед собой задачу немедленной языковой и культурной унификации. Каждая группа сохраняла свои особенности. Задача состояла в том, чтобы распространить «узбекскую» идентичность и сформировать на этом уровне лояльность по отношению к новому государству.
На возражения некоторых востоковедов в искусственном поощрении узбекской идентичности советские чиновники дали такой ответ: «...Национальное самосознание, тем более стремление к национальному самоопределению, не есть готовый продукт самого факта наличия купно живущих людей, говорящих на одном языке, исповедующих одну религию и принадлежащих к одному племени или одной группе племен...» Появление «нации» - это не только результат научного анализа каких-то объективных признаков, но и политический выбор, который не может и не должен быть ограничен какими-то формальными критериями (такими, как язык и пр.).
Еще одна интересная деталь «узбекского» проекта - перенос столицы в Самарканд, ближе к Бухаре. Этот акт имел сразу несколько символических пластов. Во-первых, тем самым подчеркивалась роль бухарской элиты в создании Узбекистана, роль же ташкентской и ферганской элит снижалась, равным образом снижалась роль Ташкента как бывшего центра русской имперской власти. Во-вторых, имея в виду широкое распространение таджикского языка среди самаркандцев, власть демонстрировала свою гибкость в отношении языков и культур разных групп. В-третьих, возрождались исторические ассоциации с эпохой Тимуридов, чьей столицей был Самарканд. Все это наложило свой отпечаток на будущее развитие узбекского национализма.
В момент проведения национального размежевания в рамках «узбекского проекта» по сути впервые возникла «таджикская тема». В 1924 г. Таджикистан планировался лишь в качестве автономной области, но в результате была создана автономная республика в составе Узбекской ССР (автономной областью в составе этой таджикской республики стал Памир). Территория «первого» Таджикистана охватывала земли бывшей «Восточной Бухары», самой отсталой и удаленной от городов территории бывшего Бухарского эмирата. Во время активной борьбы с басмачеством в Восточной Бухаре были созданы свои автономные органы власти. Переименование «Восточной Бухары» в Таджикистан хотя и имело какой-то этнонациональный оттенок, в то же время скорее отражало восприятие термина «таджик» как «выходец с гор», «дикарь», «шиит», в последнюю очередь «говорящий на персидском языке». В то время в Узбекистане «таджикский язык» рассматривался как «бесполезный» и «лишний» и всячески поощрялся переход на тюркский.
При обсуждении «таджикской темы» в 1924 г. возникли предложения о создании самостоятельного Таджикистана. В «Тезисах по вопросу о положении таджиков» А. Ходжибаев, член Президиума ЦИК Туркестанской республики и член Таджикской подкомиссии по национально-территориальному размежеванию (потом Таджикской территориальной комиссии), писал, что джа-дидизм, имея перед собой пример Турции, «принял характер пантюркизма», часть джадидов (в том числе таджиков) приняла революцию, но не изменила своей пантюрксистской идеологии. Скоро, писал Ходжибаев, вместо мусульман и тюрок появились узбеки, киргизы, туркмены, уйгуры и таджики, при этом особенно проявили себя киргизы, туркмены и узбеки, тогда как таджики «не осмеливались резко выдвигать свои культурные и некоторые экономические требования». Это давало возможность многим партийным и советским работникам утверждать, что таджиков как народности нет, либо что они должны ассимилироваться узбеками. На самом деле таджики, утверждал Ходжибаев, древний народ, имеющий богатую культуру и свой особый язык, которые нуждаются в поддержке.
А. Ходжибаев, таким образом, сформулировал основные положения самостоятельного «таджикского проекта», главным смыслом которого было противостояние «пантюркизму», что соответствовало настрою, присущему всему национальному размежеванию. И хотя Таджикская подкомиссия, куда входил Ходжиба-ев, была очень скромной в своих территориальных претензиях, включение в состав ТАССР городов Пенджикент и Ура-Тюбе уже позволяло рассматривать «таджиков» не только как «отсталых горцев». Впрочем, в 1923-1924 гг. было множество самых разнообразных проектов административного (территориально-национального и территориально-экономического) передела Средней Азии. На этом фоне «таджикский проект» был всего лишь одним из множества планов. Его мало кто заметил.
Проект «Большого Таджикистана» вызрел в 1927-1929 гг. Этот план включал в себя две составляющие: расширение территории «Таджикистана» и усиление его статуса вплоть до союзной республики. Инструментом этого плана было переоформление большинства населения региона (прежде всего бывших сартов) в «таджиков», наподобие того, как это было сделано до того с «узбеками». Таджикские работники засыпали центральные органы жалобами на притеснение со стороны узбеков. Развернулось до-
вольно активное обсуждение «таджикского проекта». Была создана Комиссия по таджикским вопросам, в которую поступало огромное число инспирированных заявлений от жителей кишлаков, членов организаций и т. д. с жалобами, что их насильно записали в узбеки, что они раньше «стеснялись» признать себя таджиками, что им не дают изучать свой язык и пр. Сторонники «таджикского проекта» формулировали самые разнообразные требования, из которых минимальным было требование включить в состав Таджикистана «Ходжентскии округ». Вставал также вопрос о передаче Таджикистану Бухары, Самарканда, Сурхандарьинской и Кашка-дарьинской областей. Узбекистан мог бы остаться только с Ташкентом, Хорезмом и частью Ферганы. В этом случае «Таджикистан» превращался в «главную» среднеазиатскую республику. Аргументация сводилась, главным образом, к вопросам языка, культуры и истории. «Таджикская сторона» обильно цитировала российских востоко-ведов.
В эти годы наблюдался интересный процесс - переход многих бывших сторонников пантюркизма в число критиков пантюркизма и активных лоббистов «таджикского проекта». Многие ведущие деятели, которые еще недавно отстаивали идею «Великого Туркестана» и стояли у истоков создания «Узбекского государства», объявили себя «таджиками» и выступили с саморазоблачительными статьями. Конечно, Центр понимал корысть таких саморазоблачений. Над «перебежчиками» часто насмехались. Думается, не эти жалобы поколебали Центр, хотя и они сыграли свою роль. Причин роста интереса Центра к «таджикскому проекту» было несколько. Назовем некоторые.
Во-первых, это был страх перед пантюркизмом и идеей «Большого Туркестана», которая, видимо, продолжала витать в воздухе и после создания «Малого Туркестана». Этот страх подогревался и деятельностью разного рода зарубежных центров, и неутихающими попытками бухарского эмира и басмачей во главе с Ибрагим-беком и Файзулла-махсумом поднять новое восстание в Средней Азии (причем главным направлением военных действий была Восточная Бухара, откуда оба лидера были родом).
Во-вторых, это стремление создать на рубеже Афганистана и Персии своеобразный «плацдарм» для импорта идей революции (этот политический трюк большевики использовали вплоть до Великой Отечественной войны).
В июне 1929 г. ЦК ВКП(б) постановил создать Таджикскую Советскую Социалистическую Республику, в октябре того же года самостоятельный Таджикистан превратился в реальность. Новой среднеазиатской республике были переданы г. Ходжент и весь Ходжентский округ. Однако споры о территориальных изменениях продолжались. В начале 1930 г. было принято решение Президиума ЦИК СССР присоединить к Таджикской ССР «Сурхандарьин-ский округ», но через 10 дней это решение было приостановлено и в дальнейшем так и не было реализовано.
Неудача проекта «Большого Таджикистана» была во многом закономерна. Главная причина - неуверенность власти в целесообразности такого передела и сильная инерция уже принятых решений. Большую роль сыграло сопротивление сформировавшейся «узбекской элиты», которая не стала без боя сдавать свой привилегированный статус. Кроме того, были созданы символические ресурсы «узбекскости», от которых теперь было трудно отказаться. Повторить всю ту процедуру смены идентичности, которую прошли «узбеки», и перезаписать «узбеков» в «таджиков» теперь, видимо, было невозможно. В самом Узбекистане тоже произошли изменения: в 1930 г. столица Узбекистана была перенесена из Самарканда в Ташкент, представители ташкентской и ферганской элит заняли многие важные должности, тогда как бухарская элита, которая могла легче расстаться со своей «узбекскостью» постепенно утратила свои прежние позиции.
Несмотря на провал, само обсуждение проекта «Большого Таджикистана» не прошло бесследно. В результате был создан «Малый Таджикистан», который представлял собой нечто среднее между бывшей «Восточной Бухарой», всего лишь отсталым и труднодоступным регионом, и «Большим Таджикистаном». По территории он больше напоминал «Восточную Бухару», но по статусу (отдельная союзная республика) и способу обоснования (эт-ничность) сохранил все элементы планируемого «Большого Таджикистана». Передача в состав республики г. Ходжента и Западной Ферганы легитимировала важный факт: таджики - это не только горные жители далекой окраины, но и оседлое население равнин, жители крупных городов, потомки письменной цивилизации. Претензии «таджикского проекта» получили материальное воплощение и подтверждение, но не были удовлетворены полностью. Именно в этой конструкции стал формироваться таджикский национализм.
Постсоветские национализмы в Средней Азии
Национализм повсеместно возникает при некоторых схожих обстоятельствах: экономическая модернизация, развитие массовой культуры и «печатного капитализма», свержение или десакрализа-ция монархий, снижение роли религии и т.д. Этот перечень может быть разным в зависимости от предпочтений того или иного автора. Даже признание того факта, что нация возникает на какой-то более ранней этнической основе, не подвергает сомнению все вышеперечисленные факторы, благодаря которым аморфная этнич-ность преобразуется в национальное сообщество. Почему же, если условия возникновения национализма везде примерно одинаковые, сами национализмы порой весьма существенно друг от друга отличаются? Существует множество попыток классифицировать типы национализмов (и типы наций) и объяснить различия между ними. Впрочем, любые попытки создать какую-то обобщающую типологию пока приводят лишь к новым сомнениям и разногласиям.
Не претендуя на далеко идущие выводы, попробуем сравнить между собой узбекский и таджикский национализмы. Очень редко кто из исследователей обращает внимание на то, что эти два национализма не просто различаются, но и асимметричны, противоположны, образуют два полюса, которые одновременно отталкиваются друг от друга и притягиваются обратно. Чаще исследователи подчеркивают общие черты среднеазиатских национализмов. Назовем некоторые из этих черт: изначальное восприятие государственности как «этнонациональной»; описание нации в этнических терминах, связанных с советской марксистской традицией и «теорией этноса»; особое внимание к проблемам национального языка; интерес к историческим корням и древней истории и т.д. Все это позволяет квалифицировать среднеазиатские национализмы как «этнонационализмы». Однако в действительности все не так просто. Между узбекским и таджикским на-ционализмами, при всем их внешнем сходстве, есть довольно существенные отличия, являющиеся результатом той «родовой травмы», которую эти национализмы пережили в 1920-е годы.
Узбекский национализм
«Узбекский проект» был реализован в 1920-е годы как усеченный вариант «туркестанского проекта». Современный узбекский национализм до сих пор несет на себе отпечаток идеи пантюркизма. Это выразилось в 1990-е годы в стремлении узбекских властей копировать турецкую модель политического устройства и развития, которая подразумевает сугубо светский характер государства, ориентацию на просвещенный авторитаризм, модерниза-ционную риторику. Причем Узбекистан («Малый Туркестан») попытался стать не просто частью «тюркского мира» (символом чего стал переход от кириллицы к латинице), но и одним из центров этого мира. Узбекский президент И. Каримов провозгласил идею регионального союза «Туркестан - наш общий дом», что означало реанимацию джадидской идеи «Большого Туркестана». Правда, со временем отношения с Турцией охладели, а «общий дом Туркестан», подразумевающий региональную узбекскую гегемонию, у соседей восторга не вызвал. Тем не менее элементы и стратегии, из которых складывался когда-то проект «Большого Туркестана», продолжают доминировать в национальной идеологии современного Узбекистана.
Главное внутреннее противоречие узбекского национализма -это противоречие между этнической интерпретацией нации и ее фактической неэтнической природой. На него нанизываются все прочие элементы национальной идеологии: отношение к джади-дам и национальному размежеванию, проблема узбекской диаспоры и этнических меньшинств, отношение к таджикам и пр. Возьмем труд И. Каримова «Узбекистан на пороге XXI века» (1997). При чтении этой работы, которую изучают в школах и институтах, возникает странное ощущение, что различные ее части, посвященные истории, как будто написаны разными людьми и для разных целей. С одной стороны, президент Узбекистана пространно пишет о древности «узбекского народа» и о возрождении «узбекской государственности», предваряя эти рассуждения вполне логичным для данного этнонационалистического тезиса утверждением: «...Современные коренные этносы <...> прошли сложный и своеобразный путь формирования как нации, корни которых были заложены в прошлом...» С другой стороны, высокопоставленный автор критикует политику, «...которую вела Российская империя и продолжала вести Советская власть по созданию территориально-
административных границ республик в Центральной Азии... » Из отдельных частей книги можно понять, что Каримова больше устраивает ситуация, когда «этносы» были не разделены национальными границами и существовали в своеобразном симбиозе друг с другом: «...в Туркестане существовало смешанное расселение племен и народов <...>, тесно связанное общностью культуры и языков. Такой мозаичности этнической карты региона способствовала и этнокультурная, и религиозная близость населяющих его народов...».
Между этими двумя позициями существует очевидный конфликт: либо закономерным итогом развития «узбекской государственности» является Узбекистан, образованный, напомню, при большевиках в 1924-1925 гг., либо большевики, напротив, нарушили логику развития «государственности» в Средней Азии и навязали ей национальное деление, тогда как должен был возникнуть «многоэтничный» Туркестан? Или одно, или другое.
Чувство недоумения усиливается при ознакомлении с трудами Института истории АН Республики Узбекистан, который после встречи с И. Каримовым в 1998 г. взял на себя обязательство «создать историю узбекской государственности». В книге «Очерки по истории государственности Узбекистана» (2001), которая предваряет планируемый многотомный фундаментальный труд «История государственности Узбекистана», говорится о «факте самостоятельного возникновения, становления и развития национальной государственности на протяжении нескольких тысячелетий», об «автохтонной этнокультурной основе» и «традиционности существования узбекской государственности». Там же упоминается «генетическая память узбекского народа», в которой живет «корневой стержень государственности». И при этом, разумеется, «...история становления государственности Узбекистана берет свое начало со II тысячелетия до н.э., с эпохи бронзы...», и, соответственно, речь идет о «трехтысячелетней истории национальной государственности узбекского народа». Однако когда речь идет о борьбе за «национальную автономию Туркестана» и за «национально-терри-ториальное самоопределение» в начале XX в., авторы почти ни разу не упоминают термина «узбеки» и заменяют его термином «туркестанцы».
Такая «забывчивость» объясняется в другой книге, выпущенной Институтом истории, - «Туркестан в начале XX века» (2000). Здесь также много говорится об «узбекском народе», но
когда речь заходит о национально-государственном размежевании в Средней Азии в 1924 г., авторы сочувственно начинают цитировать утверждения о том, что «различные народности Средней Азии живут чересполосно», что «сильное смешение племен и народностей должно было само по себе вести их к постепенному слиянию и сближению», что «культура Средней Азии является культурой единой». В книге недвусмысленно заявлено, что национальное размежевание было задумано для борьбы с национально-освободительным движением, национальное размежевание прервало «тысячелетнюю историю среднеазиатской (а не узбекской!!! - С.А.) государственности», в которой «сложившаяся по-лиэтничность ее населения» сочеталась с «общностью хозяйственной, бытовой, религиозной, духовно-культурной жизни», где «каждый этнос, занимая определенную нишу, оставался составной, неизменно равноценной частью этой общности», а в результате размежевания ей на смену пришли «ранжирование, дифференциация этносов».
Итак, с одной стороны, «узбекский этнос» и «узбекская государственность» насчитывают по меньшей мере три тысячелетия и «возрождаются» спустя десятилетия российско-советского колониализма; с другой стороны, идеалом является «полиэтническое государство», в котором различия между «этносами» максимально нивелированы. Это противоречие пытается объяснить «сторонник Ислама Каримова», бывший советский чиновник, а ныне германский эксперт и беспощадный критик советских ученых Л. Левитин в книге «Узбекистан на историческом повороте» (2001). Мнение Левитина заслуживает отдельного внимания, потому что он выполняет роль «официального рупора» Каримова для западной публики. Соответственно, он позволяет себе более свободно излагать официальную точку зрения и, может быть, высказывать то, что власти Узбекистана думают, но не решаются сказать публично.
Левитин пишет: «...Узбекистан не может рассматриваться изолированно, в пределах его сегодняшних границ, поскольку он является центральной, интегрирующей частью более крупного культурного пространства...», «...духовная и материальная культура Узбекистана является в то же время сердцевиной духовной и материальной культуры этого региона...» Из этого вытекает, что «узбекский народ», который имеет древние корни, должен включать в себя не только тюрков, но и тесно связанных с ними культурно оседлых таджиков. Левитин даже упоминает единый «уз-
бекско-таджикский этнос». Соответственно, национально-государственное размежевание 1920-х годов стало искусственным разделением на искусственно созданные «новые нации» узбеков и таджиков (испугавшись своей смелости, автор добавляет, что так считают «некоторые ученые»). Правда, за этим следует уточнение: «...объединение большей части населения Средней Азии в одну узбекскую нацию имело веские объективные историко-культурные основания...» и нынешние узбеки теперь - это «сложившийся этнос», тогда как равнинные таджики в нацию не превратились. Тем не менее, если бы советская власть не «отделила таджиков от узбеков», то сегодня могла бы возникнуть «уникальная двуязычная нация».
Президент Каримов в одном из своих выступлений, повторяя Левитина, говорил: «...в основе мы один народ, который говорит на двух языках, таджикском и узбекском...» Эта идея не получила какого-то теоретического обоснования узбекских идеологов, но фактически превратилась в полуофициальную идеологему. При этом обратим внимание, что призыв «мы с вами одной крови» направлен скорее к таджикам или ираноязычному населению самого Узбекистана, нежели к таджикам вообще или таджикам Таджикистана. Узбекских лидеров интересует в первую очередь единство государства, для которого языковые и культурные различия могут представлять угрозу. Единственным инструментом сохранения государства является игнорирование этих различий и одновременно активная политика ассимиляции и интеграции мелких групп в единою общность. Внимание узбекского национализма к государ -ству, а не культуре, предопределяет и отношение Узбекистана к узбекским диаспорам в других государствах. Точнее, отсутствие какого-либо отношения к ним. Каримов говорит: «...в мире одна узбекская нация, нет национальных различий между хорезмийцем, ферганцем, сурхандарьинцем - все они узбеки...» В этом перечислении все узбеки, которые живут за пределами Узбекистана, «забыты» - они вольно или невольно исключены из «узбекской нации». Проект «Малого Туркестана» самодостаточен, поэтому амбиции узбекских идеологов не выходят за границы созданного государства.
Таджикский национализм
Таджикский национализм является зеркальным отражением узбекского национализма. Претензии таджикской нации идентичны претензиям узбекской нации, но «Малый Таджикистан» в том виде и в тех границах, в которых он существует, удовлетворить этим претензиям никак не может. Гипертрофированное внимание таджикского национализма к языку, культуре и истории компенсирует его небольшой интерес к маленькому и слабому государству. Президент Таджикистана Э. Рахмонов свою книгу «Таджики в зеркале истории» начинает с вопросов: «...Кто мы, откуда, из каких корней произросли? Кто были наши первые предки, из каких краев они пришли, в каких пределах жили?..» Автор подчеркивает огромную роль истории для таджикского самосознания: «...один из главных источников истинного национального самосознания - это постоянное обращение к героическому прошлому своего народа... » Не находя в современности желаемого «Большого Таджикистана», таджикский национализм ищет его в прошлом и размышляет над вопросом, почему нынешний Таджикистан не соответствует национальному идеалу.
Идея «Большого Таджикистана» была сформулирована в виде концепции «Исторического Таджикистана», которую одним из первых обосновал таджикский историк Н. Негматов. «Исторический Таджикистан», согласно его определению, «...занимал западные подножия высочайших хребтов "Высокой Азии" - горного узла Гималаев и Тибета, полностью Тяньшань, Памиро-Алай, Гин-дукуш, Иранское нагорье, Аму-Сырдарьинский и Мургабо-Герирудский бассейны...», т.е. всю территорию Узбекистана и Таджикистана, значительную часть территорий Киргизстана и Туркменистана, часть территории Казахстана, Китая, Афганистана и Ирана! Это «прошлая территория этнического формирования таджикского народа» или «этнокультурная территория исторического расселения таджикского народа в I тысячелетии н.э.». На центральной площади таджикской столицы Душанбе, на месте, где когда-то стоял памятник Ленину, был сооружен комплекс, посвященный памяти Исмаила Самани, основателя государства Сама-нидов в IX в., когда территория «Исторического Таджикистана» приобрела государственные границы. Около памятника властителю появилась каменная карта, которая демонстрирует очертания «Большого Таджикистана».
Идея «Исторического Таджикистана» ставит перед таджикским национализмом целый ряд сложных вопросов. Первый из них - чем таджики отличаются от иранцев, которые также вправе претендовать на наследство «Исторического Таджикистана». Некоторые идеологи предлагают считать таджиков частью «большой иранской нации», что скорее подрывает основы современной таджикской государственности. Задача же защитить «таджикскость» и не дать ей раствориться в «иранскости» вызывает большие проблемы, поскольку различия между таджиками и иранцами носят в большей степени религиозный (первые сунниты, вторые шииты), нежели культурный или языковой характер. Однако такой религиозный акцент вызывает новые опасения. Во-первых, «ислам-скость» и суннизм скорее провоцируют антинациональные настроения и создают совершенно другие лояльности и альянсы. Во-вторых, внутри «таджикской нации» (на территории Таджикистана) существуют группы, которые придерживаются шиитской веры, - это, в частности, памирцы-исмаилиты (есть также таджи-ки-исмаилиты и таджики-шииты), по отношению к которым таджикский национализм должен скрывать свою исламско-суннитскую окраску.
Второй сложный вопрос таджикского национализма - отношение к «таджикской диаспоре». Проект «Большого Таджикистана» в 1920-е годы включал в себя все ираноязычное и смешанное (двуязычное - ирано-тюркоговорящее) население бывшего Туркестанского края, Бухарского эмирата и Хивинского ханства. Оседлые жители этих регионов должны были, как считают идеологи таджикского национализма, стать «таджиками», но в большинстве своем превратились в «узбеков». Проект претендовал также на тюркоязычных «сартов», культура и история которых могла быть интерпретирована как культура и история «таджиков», «забывших» таджикский язык (случись так, таджикский и узбекский на-цио-нализмы сегодня поменялись бы местами). Но не имея особых надежд вернуться к идее создания «Большого Таджикистана» как отдельного государства, лидеры и глашатаи таджикского национализма не оставляют надежд создать «Большой Таджикистан» как конгломерат таджикских «диаспор» вокруг «Малого Таджикистана».
Стратегия по отношению к «диаспорам» состоит в том, чтобы «напомнить» «таджикам», которые записаны «узбеками», что они являются на самом деле таджиками. В «Обращении к ученым
и творческой интеллигенции братского Узбекистана» в 1997 г. таджикские деятели писали: «...Как помочь людям избавиться от заблуждений, от национального нигилизма, от опасения называть свою подлинную национальность, испытываемого жителями Бухары и Самарканда на протяжении десятилетий? Можно ли ожидать, что сейчас они сразу признают себя таджиками? По нашему мнению, необходимо развернуть разъяснительную работу среди населения Бухары и Самарканда с помощью средств массовой информации - телевидения, радио, газет, а также посредством лекционной работы специалистов-обществоведов...» Этичность, к которой апеллируют таджикские националисты, является подчеркнуто объективистской: не имеет значения, как «таджики» себя в данный момент ощущают и называют (а они, как правило, именуют себя «узбеками»), важно, знают ли они таджикский язык и говорят ли на нем, имеют ли они европеоидные черты лица, насколько оседлыми являются их культура и быт - при этих условиях они являются таджиками. При этом взоры таджикского национализма направлены прежде всего в сторону Бухары и чуть меньше Самарканда. «Священная» земля Бухары символически даже присутствует в комплексе Исмаила Самани в Душанбе. При этом «потенциальные» таджики Ферганской долины, Киргизии, Казахстана интересуют меньше. Не существует активной дискуссии и по поводу таджиков Афганистана, хотя «таджикская диаспора» в этом государстве могла бы насчитывать несколько миллионов человек.
С проблемой, каким должен был быть «Большой Таджикистан», связан вопрос о том, почему проект «Большого Таджикистана» не состоялся. Вопрос «кто виноват?» тоже стал частью национальной идеологии. Красной нитью через весь текст книги «Таджики в зеркале истории» проходят рассуждения о «натиске чужеземных завоевателей», о выживании «под игом империй», о «самоотрицании и возвеличивании чужого». Э. Рахмонов настойчиво использует понятие «культ чужого»: даже сегодня «преклонение перед чужеродным проявляется вновь, но теперь уже в новом одеянии», достижения таджикской истории приписываются «соседним народам и странам», «расцениваются как общие достижения таджикского и других соседних народов»; «...враги нашей нации очень старались стереть со скрижалей истории само имя таджика. Но таджикская нация, пройдя через многочисленные тяготы и невзгоды, сумела в кровопролитных войнах отстоять и за-
щитить свою национальную самобытность, сберечь свое имя, язык, культуру, старинные обычаи, традиции и верования...»
Нетрудно догадаться, что «чужие» - это тюрки, точнее узбеки. Рахмонов намекает на это, но такой идеолог таджикского национализма, как Р. Масов (директор Института истории), не стесняясь в выражениях, прямо пишет об этом в серии своих работ («История топорного разделения», «Таджики: Под грифом "секретно"», «Таджики: Вытеснение и ассимиляция»). Р. Масов сформулировал несколько ключевых тезисов: революция 1917 г. была «величайшим событием» в истории таджикского народа, национально-государственное размежевание было исторически правомерно и необходимо; но задуманное Советской властью было реализовано неправильно, «начало геноциду в отношении таджикского народа» положили пантюркисты («великоузбекские шовинисты»).
Узбеки (тюрки) вытеснили таджиков в горы, ассимилировали таджиков, отняли у них земли, присвоили себе их культуру и достижения, уничтожили «Исторический Таджикистан», а в 1920-е годы всячески препятствовали созданию Таджикского государства. «Во всем виноваты узбеки» - это один из главных лозунгов таджикского национализма. Любопытно, что, допустим, афганские таджики таких чувств по отношению к тюркам не испытывают и их историческими соперниками являются скорее пуштуны. Это означает, что антиузбекизм - вовсе не изначальная черта таджикского национализма, а приобретенная при вполне определенных исторических обстоятельствах, о которых мы писали в первой части статьи. Еще один парадокс заключается в том, что едва ли не большинство «пантюркистов», которые создавали Узбекистан, могли бы легко стать «таджиками» (и многие «таджиками» стали), сложись ситуация в 1920-е годы иначе. Поэтому тема узбекской агрессии обязательно сочетается с темой предательства. Ее повторяет Э. Рахмонов: «...Некоторые из таджикских деятелей стали пособниками и орудием в руках пантюркистских шовинистов...». Тему предательства обязательно сопровождает поиск «подлинных» этнических корней. Причем, что характерно, поиск таджикских корней у лидеров и деятелей Узбекистана (начиная с Файзул-лы Ходжаева и заканчивая Исламом Каримовым) сочетается с поиском тюркских корней у лидеров и деятелей Таджикистана. Ни один из таджикских руководителей последнего десятилетия, начи-
ная с Р. Набиева и заканчивая Э. Рахмоновым, не избежал таких подозрений и обвинений.
Таджикский национализм, внутри которого в 1920-е годы было заложено стремление вырваться за рамки «Восточной Бухары» и создать «Большой Таджикистан», по-прежнему остается языковым и культурным национализмом, для которого то небольшое государство, которое сегодня называется «Таджикистаном», не является главной ценностью. Возможно, именно это в итоге привело к гражданской войне 1992-1997 гг., которую все эксперты назвали «кризисом таджикской идентичности». Факт остается фактом: внутренне сложный и иерархичный узбекский национализм оказался устойчивее к потрясениям, нежели более культурно
гомогенный, но менее гражданский таджикский национализм.
* * *
В настоящей статье мы не ставили цели обсудить все спорные вопросы, касающиеся истории формирования среднеазиатских национализмов. За рамками анализа остался, например, такой важный вопрос: являются ли среднеазиатские национализмы массовым стихийным движением, обретают ли национальные символы эмоциональную силу вне политических проектов и идеологических конструкций, становится ли национальная идентичность со всеми своими внутренними противоречиями принадлежностью каждого отдельного человека? Одни специалисты полагают, что на протяжении XX столетия проекты создания «узбекской нации» и «таджикской нации» были воплощены в реальность, благодаря целому арсеналу задействованных в этом процессе инструментов, включая переписи, паспортную систему, систему образования, прессу и т.д. Другие, напротив, считают, что оба проекта остались политическими и интеллектуальными конструкциями, тогда как в реальной жизни население Средней Азии сохраняет множество самых разнообразных идентичностей, которые имеют в повседневной жизни и политике гораздо более важное значение, чем принадлежность к «узбекам» и «таджикам».
Мы не готовы однозначно встать на ту или другую позицию. Не вызывает сомнения лишь тот факт, что национализм и националистический образ мысли является сегодня мощной силой в среднеазиатском обществе, силой, которая способна и удержать
новые государства от дезинтеграции, и ввергнуть их в пучину конфликтов.
«Вестник Российской нации», 2009 г., № 3(5), с. 132-162. Елена Руденко,
научный сотрудник Института востоковедения РК (Казахстан)
ВЗГЛЯД НЬЮ-ДЕЛИ НА ОСОБЕННОСТИ
ИНДИЙСКО-ТАДЖИКИСТАНСКОГО
ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ
Индийские исследователи неоднозначно оценивают первоначальные приоритеты в формировании новых отношений между получившими независимость республиками Центральной Азии, с одной стороны, и государствами Южной Азии (прежде всего, Индией и Пакистаном) - с другой. Одни склонны утверждать, что экономический аспект превалировал над политическим: Индия была заинтересована прежде всего в торгово-экономическом сотрудничестве с государствами ЦА, исходя в первую очередь из своих экономических интересов, но при этом оценивала политические, этнические, конфессиональные и иные факторы. Другие же, наоборот, полагают, что в 1990-х годах Индия серьезно думала не об экономическом взаимодействии с республиками региона, а скорее о предотвращении развития политической нестабильности в этих республиках, т.е. политика превалировала над экономикой. Только когда политическая ситуация в странах ЦА стала стабилизироваться, Индия начала думать об экономических отношениях с ними.
При этом в историческом контексте собственно таджикско-индийские контакты характеризовались явным преобладанием в них именно экономической составляющей. Перемещение на индийский субконтинент на протяжении столетий различных групп через территорию или непосредственно с территории современного Таджикистана, а также объединение таджикских и индийских регионов в рамках одних и тех же государств (Ахеменидская империя, держава Александра Македонского, Бактрия, Кушанская империя, Эфталитское государство, государства Газневидов и Ти-муридов и пр.), даже правление в Делийском султанате этнически таджикской династии Гуридов по своему значению не могут быть
