CC BY
75
Д.М. Магомедова
НАТАН ДАВИДОВИЧ ТАМАРЧЕНКО
Натан Давидович Тамарченко родился в Ленинграде, за год до начала войны, 17 июля 1940 г. Родители - известный критик и литературовед Давид Евсеевич Тамарченко и переводчица Роза Леонидовна Рейнганд - расстались до его рождения. А через год его, годовалого малыша, мать и бабушка успели вывезти из Ленинграда до начала блокады. Повезло? Конечно, да, повезло. Хотя три года жизни в эвакуации в Северном Казахстане запомнились одним: «Все время хотелось есть». Как у многих детей его поколения, жизнь начиналась с лишений. Голод, первые тяжелые болезни, бедность, -не это ли в самом начале жизни подорвало его здоровье и оказалось причиной его все-таки безвременного ухода?..
В Ленинград семья не вернулась. Возвращаться в Москву или Ленинград можно было либо вместе со своим учреждением, либо по вызову - официальному или родственному. Роза Леонидовна эвакуировалась как частное лицо. Вызвать ее было некому: все родственники, оставшиеся в Ленинграде, погибли во время блокады. Давид Евсеевич в это время оказался в Киеве и помог выбраться из эвакуации своей прежней семье. В Киеве семья прожила до 1952 г. Когда началась «борьба с космополитизмом». Роза Леонидовна потеряла работу. Жили только частными уроками иностранных языков и шитьем: бабушка обшивала знакомые семьи, которые иногда расплачивались просто едой. На письма, которые Роза Леонидовна рассылала в высшие инстанции, в конце концов ответили предложением покинуть Киев и переехать в другой город. Из нескольких предложенных мест была выбрана Пенза. Поселились на окраине, в поселке Ахуны, где Роза Леонидовна стала преподавать на кафедре иностранных языков местного сельхозинститута. Долго жили в деревянном бараке, выживать помогал огород. В этом городе Натан Давидович закончил школу и поступил в педагогический институт.
Когда Натан Давидович после вуза служил в стройбате, один из его сослуживцев сказал ему: «А все-таки хорошо, что ты попал в армию. А то ведь так и жил бы барчуком, думал бы, что булки на деревьях растут». Переубеждать наивного парня Натан Давидович не стал. Вряд ли он поверил бы, как трудно на самом деле жила его семья, его мать, которая стоически поднимала двоих сыновей и одновременно писала кандидатскую диссертацию по лингвистике. Единственное отличие от соседских поселковых семей заключалось в том, что мальчики (Натан и его старший брат Женя) запоем читали книги.
Закончить пединститут в Пензе не удалось. Времена были уже вегетарианские (конец 1950-х гг.), но «белых ворон» не любили и при случае не упускали возможности «поставить на место». Рассказ о том, как Натана
Давидовича пытались исключить из комсомола «за отрыв от коллектива» (обвинения были настолько нелепы и беспочвенны, что горком комсомола исключение не утвердил!), а потом исключили из института под столь же надуманным предлогом, здесь не слишком уместен. Но неприятности вдруг обернулись благом: когда стало ясно, что пензенский пединститут всячески сопротивлялся его восстановлению, Натан Давидович стал искать возможности восстановиться в другом вузе. Получилось в одном из лучших университетов, славящихся своими филологическими традициями - Саратовском. Значение этого перелома в своей судьбе Натан Давидович всегда сознавал: «...Не окажись я там, совсем иначе могла сложиться профессиональная жизнь. Т.е. я мог бы никогда не стать тем, чем я - после многих лет учебы и труда, конечно, - стал», - писал он одному из близких друзей.
В те годы на филологическом факультете еще руководили аспирантами А.П. Скафтымов и Ю.Г. Оксман, читал лекции Е.И. Покусаев, молодая талантливая Т.П. Усакина увлеченно работала со студентами в своем спецсеминаре, который посещал и Натан Давидович. Но важнее всего было сотрудничество с научным руководителем его дипломной работы, профессором Евгенией Павловной Никитиной, дружбу с которой он пронес до последних дней своей жизни. В одном из писем к ней он, уже зрелый немолодой человек, признавался: «Я совсем не понимал, как Вы ко мне относились. Но с возрастом пришло понимание того, что Ваша манера обращения со своими учениками (включая меня) была для меня, например, исключительно полезна. Я только искал себя, как Вы, конечно, прекрасно понимаете. В моем предшествующем вузе (в пензенском пединституте) меня, с одной стороны, считали способным, с другой, - выгнали и при этом всячески унижали. Я был настроен доказывать всем, что чего-то стою. (При том, что сам-то в этом далеко не был уверен). Отсюда, как говорят, “все качества...”. И вот Ваша спокойная ироничность в сочетании с доброжелательностью, поразительным чутьем и, главное, безусловной честностью (уж не такой я был идиот, чтобы этого-то не понимать и не ценить тогда) - вот это все и было для меня самое нужное и полезное».
Поиски себя продолжались и после университета. Недолго поработав в музее Лермонтова в Тарханах, быстро понял: это для него чужое. Музеи всю жизнь недолюбливал, любые. Затащить его в музей в поездках всегда было сложно. Вздохнув, соглашался: «Ну, раз ты хочешь». В картинных галереях быстро уставал от впечатлений, посмотрев 2-3 зала. Работу музейщиков уважал, но для себя хотел другого. Написав хороший диплом по истории литературы, так и не обрел вкуса к архивной работе с источниками, хотя впоследствии рассказы о моих архивных штудиях слушал с интересом. История литературы для него была прежде всего историей текстов. А задачу науки о литературе видел в том, чтобы найти пути к их пониманию. Из двух путей к смыслу - комментарий и анализ структуры - он явно
предпочитал второй. Теория литературы, поэтика никогда не были для него построением умозрительных моделей. Критерий был один: насколько полезна та или иная теория, та или иная методика для понимания произведения, насколько она корректна. Вырабатывая собственную систему анализа текста, учился у формалистов, Б.В. Томашевского, А.П. Скафтымова, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского. Но, начиная с середины 1960-х гг., самым важным научным авторитетом для него становится М.М. Бахтин. О нем Н. Д. всегда говорил как о своем учителе, хотя никогда не встречался с ним лично.
Для меня всегда было загадкой: как могло случиться, что эта встреча не состоялась. Тем более что во второй половине 1960-х гг. Роза Леонидовна, приехав в Саранск на конференцию, попросила М.М. Бахтина принять ее, показала ему работу Н.Д. о новелле Э.Т.А. Гофмана «Кавалер Глюк» и прямо спросила, возьмет ли он автора работы к себе в аспиранты. Как ни странно, Бахтин спросил, нет ли у нее... фотографии сына. Посмотрев на фотографию 25-летнего Н. Д., Михаил Михайлович сказал: «Я встречал его отца в Ленинграде». Работу оставил у себя и на следующий день сказал: «Конечно, аспирантов такого уровня здесь никогда не было. Разумеется, буду рад с ним работать. Но аспирантура у нас есть только по зарубежной литературе». И услышав об этом, Н.Д. решил, что этот вариант для него невозможен. Спустя много лет он объяснял мне, что недостаточно знал языки, чтобы претендовать на специализацию по немецкой литературе. Меня это не убеждало: в это время он преподавал немецкий язык в сельскохозяйственном институте, кандидатский экзамен сдал так, что экзаменаторы сочли его выпускником немецкого отделения. Да и усовершенствоваться в языках было не такой уж неразрешимой задачей. Тем не менее, он отказался. А потом узнал от одной из учениц Бахтина, что его работу он ей давал читать как образцовую. Жаль, что ее рукопись не сохранилась в нашем семейном архиве!
Эта «не-встреча» не помешала Натану Давидовичу всю жизнь оставаться последователем, исследователем и интерпретатором наследия Бахтина. Он был для него не только научным авторитетом, но и духовным учителем. Я знала еще только одного человека, для которого и наследие, и личность Бахтина значили так же много: нашего общего друга, Самсона Наумовича Бройтмана. Одну из своих книг Самсон Наумович подписал так: «Натану - собрату по диалогу».
Сам Н.Д. был органически диалогическим человеком. Абсолютно чужим суждением для него были слова Ж.-П. Сартра: «Ад - это другие». Без Другого он не мыслил своего существования. И не случайно он никогда не хотел быть только академическим ученым, хотя во второй половине своей жизни успешно писал разделы в трудах ИМЛИ. Он утверждал, что все свои самые выношенные идеи разрабатывал в процессе общения, преподавания: «В моем собственном опыте не только идеи, но и тексты научных работ рождались при подготовке и чтении лекций. Придумывать что-
<П>
то исключительно для себя, отгораживаясь при этом от мира и усаживаясь специально для этого придумывания за письменный стол, я вообще неспособен. Чтобы что-то “сотворить” стоящее, мне нужен собеседник. <...> Это верно, что университетскому преподавателю необходимо заниматься исследованиями. Но верно и обратное: без настоящего интереса к другим людям, к тому, что они думают и говорят, исследователю любого уровня нечего и браться за преподавание».
Преподавать ему всегда хотелось. И не иностранный язык, который он в молодости вел скорее вынужденно, за неимением других возможностей, а историю или теорию литературы. И когда стало ясно, что в Пензе ему нельзя рассчитывать даже на школу, он написал десятки писем в педагогические институты небольших городов, справедливо полагая, что там он может оказаться ко двору. Так и случилось. Год он провел в Пржевальске, затем - 7 лет в Елабуге, а после защиты кандидатской диссертации (годичная аспирантура в ЛГПИ им. Герцена у Я.С. Билинкиса) переехал в Кемерово, где начался его настоящий научный и педагогический путь. Именно там он по-настоящему осознал себя теоретиком. Именно там он вместе с В.И. Тюпой, М.Н. Дарвиным, В.В. Федоровым, М.Ю. Лучниковым создал настоящую научную школу, из которой вышли его лучшие ученики, ученые и педагоги: С.П. и И.А. Лавлинские, О.Д. Корзухин, Л.Ю. Фуксон и многие другие.
Когда в 1987 г. он приехал в Москву, мы и мечтать не могли о том, что через пять лет судьба вновь соединит его на одной кафедре в РГГУ, на факультете, созданном Галиной Андреевной Белой, с самыми близкими друзьями и коллегами, что он и сам примет участие в формировании этого факультета, сможет написать университетские учебники, издать словарь «Поэтика», написать монографию о повести Серебряного века. А уж школьные учебники и программа по литературе для средней школы ему не могли присниться ни в каких радужных снах. Получилось так, что изменения в нашей личной жизни совпали с глобальными изменениями в жизни нашей страны (словосочетание «эта страна» Н.Д. совершенно не переносил) и дали нам возможность такой реализации наших научных и педагогических идей, какая сейчас уже снова кажется фантастической.
В Москве у него появились новые единомышленники и ученики. Их было меньше, чем в Кемерово, но отношения между учениками и учителем складывались так же: он щедро делился своими идеями, он не жалел времени на поощрение научных поисков, общение шло непрерывно, и на занятиях, и в личных беседах. Иногда дома он вдруг брался за телефон: «Надо срочно позвонить Веронике (Оле, Вале, Сереже, Насте, Саше...): появились очень важные соображения...». Но лень, халтуру, равнодушие к делу, а тем более фальшь и ложь он терпеть не мог и не был склонен прощать. Его лекции были рассчитаны на думающих и заинтересованных, можно сказать, что они сами отбирали себе аудиторию. Многих страшила
- -его требовательность, даже жесткость. «У меня в семинаре бывает один студент с курса, и то не каждый год. Но зато какие это дети! Сочетание одаренности и настоящего интереса к предмету с человеческой доброкачественностью. И я считаю, что мне страшно везет. Я ведь биологический оптимист. Из тех, для которых стакан всегда наполовину полон», - писал он Е.П. Никитиной. И таким оптимистом он оставался всегда, несмотря на то, что на своем пути ему приходилось сталкиваться и с неприятием его идей, его научных методов, а то и с человеческим предательством.
И все же...
Когда я после его смерти, преодолев через несколько месяцев собственное душевное сопротивление, пересмотрела посвященный ему фильм С.П. Лавлинского «Учитель», я вдруг заметила то, чего, каюсь, не заметила раньше: какой-то общий свет в лицах учеников, говорящих об учителе. Среди его учеников есть те, кто ныне работает на кафедре и продолжает заданное им научное направление - С.П. Лавлинский, В.Я. Малкина, О.В. Федунина, В.Б. Зусева. Есть те, кто и после защиты диссертации работает в школах, кое-кто нашел для себя совсем другой путь, далекий от филологии и преподавания. Но этот свет появлялся в лице у каждого, независимо от того, как впоследствии сложилась его жизнь. Истоком этого света я вижу ту любовь, которую он отдавал своим ученикам, друзьям, близким людям.
Он уже несколько лет знал, что опасно болен. В глазах окружающих он продолжал оставаться источником неиссякаемой энергии и жизненной силы. Может быть, только я, живя с ним рядом, понимала, как трудно ему таким оставаться. Это не было игрой. Он просто, как мог, боролся за жизнь. Эго была жизнь на пределе.
Когда он за месяц до своего ухода лежал в больнице, один из соседей по палате спросил его: «Вот Вы говорите: бороться за жизнь. А до какой грани?». Н. Д. ответил сразу: «Пока есть силы. А там - как Бог даст».
Такой скорой кончины не ожидал никто. За 5 дней до смерти он прочитал свою последнюю лекцию. Видимо, удачную: он вернулся домой воодушевленный и продолжал договаривать мне то, что не успел досказать на занятии. Он успел дописать и увидеть изданной (спасибо «Интраде»!) свою книгу о Бахтине, которую считал главной книгой своей жизни. Казалось, что такой стремительный уход - страшная, несправедливая нелепость. И в то же время, не могу отделаться от мысли, что в этой стремительности была своего рода милость судьбы.
Больше всего на свете он боялся постыдной смерти. Постыдной он считал кончину, когда человек утрачивает тождество самому себе, когда умирает мозг, а тело продолжает жить при спящем разуме. От этого он был избавлен. Он ушел, полный планов, с неоконченной книгой о поэме Серебряного века, с задуманной нами антологией-монографией «Вяч. Иванов - историк и теоретик русской литературы», с обещанной мне.
<П>
но не написанной главой для университетского учебника по Серебряному веку «Проза рубежа веков». С аспирантами и докторантами, которым теперь придется учиться существовать без него. Как и мне.
У него был подлинный, редкий дар любви. Настолько редкий, что далеко не все склонны верить, что бывают на свете такие человеческие взаимоотношения, основанные на бескорыстной преданности и душевной щедрости. В последние годы своей жизни он часто цитировал Достоевского: «Ад есть невозможность более любить». Для тех, кто находился с ним рядом многие годы, с трудом переносима утрата именно этой общей атмосферы взаимной поддержки, совместного творчества, дружеского и требовательного диалога (шутливое, принятое в семинаре выражение «дружеский пинок» - одна из попыток определить, почему все так дорожили этим совместным существованием). Сейчас его семинар в обновленном составе собирается без него. Хочется верить, что этот свет не уйдет, пока живы его собеседники. Пока мы живы...
