CC BY
33
УЧАСТНИКИ РАФТИНГА-2007
Загидуллина М. В.
НАСИЛИЕ КАК САМОУТВЕРЖДЕНИЕ: КУЛЬТУРНАЯ МОДЕЛЬ КОМПЕНСАЦИИ
«...Но человека человек послал к Анчару властным взглядом», - говорит Пушкин в притче, посвященной вечной проблеме неравенства. Насилие и принуждение - это результат попадания свободного при рождении человека на ту или иную ступень социальной иерархии. И как бы Декларация прав ни стремилась зафиксировать великое равенство, оно остается лишь на бумаге. Профессор Т. Черниговская однажды заметила: «Природа не терпит демократии. Все в растительном и животном мире устроено по ступеням - жесткого подчинения низшего высшему» [5]. С этим утверждением можно и не соглашаться. Дело не в строгих дефинициях, а в психологической потребности ощущать свою власть над другим. Эта власть реализуется в виде унижения другого.
Рассмотрим три совершенно разностильных примера. Первый
- фрагмент из трактата К. Банникова «Антропология экстремальных групп»: «Магнетизм социального осуществления - вот тот механизм, который приводит в движение машину экстремальных групп и дает ответ на вопрос, почему люди добровольно и практически без сопротивления допускают насилие над собой. Человек принимает насилие системы как должное в том случае, если система гарантирует ему компенсацию и признает его право на социальное осуществление путем повышения статуса. Дедовщина
- это не просто системное насилие, это насилие статусное и компенсаторное, чего нельзя сказать об уставщине. В условиях отрицательного межличностного взаимодействия, которым отличаются механические формирования, только доминация обеспечивает вертикальную социальную мобильность, т.е. переход из объекта в субъекты. В экстремальных группах экстремальное звучание обретает поставленное с ног на голову "золотое правило" этики: "Я обращаюсь с ближним так, как здесь обращались со мной".
Логика агрессивной компенсации такова: чем сильнее черпаки будут "гонять" духов, тем полнее изживут собственное вчерашнее унижение. Поэтому каждый черпак очень точно воспроизводит ту модель доминантного поведения, жертвой которой он был вчера. Поэтому каждый дух не оказывает сопротивления, имея в виду перспективу отыграться, которой, кстати говоря, он может лишиться в случае сопротивления общим правилам...» [1].
Второй - короткометражка Р. Быкова «Любка», где шестилетняя девочка живет в небольшом покосившемся домишке в вечно пьющей и несчастной семье, а ее главное умение - увертываться от тяжелых ударов (бьют чем попадя - и без повода). Она убегает в овраг, где у нее разложены игрушки на полянке, и ее игра становится прямым повторением того, что она видит вокруг: и мишка, и кукла - это лишь участники тех самых доминантных отношений, когда смысл жизни - насилие, побои, унижения. В финале фильма девочка, слыша пьяные крики, немедленно требующие ее возвращения домой - к новым побоям и унижениям - прыгает с высокого берега в реку. Р. Быков рассказал в передаче, посвященной этому фильму, что главной сложностью была именно документальность - это реальная жизнь российской семьи конца XX века.
Третий пример - известные психологические эксперименты Стэнли Милграма о подчинении авторитету и Филиппа Зимбардо об ограничении свободы. В первом случае для участников эксперимент был представлен как исследование влияния боли на память. В опыте участвовал экспериментатор, испытуемый и актёр, игравший роль другого испытуемого. В соответствии с заявленным заданием один из участников должен заучивать пары слов из длинного списка до тех пор, пока не запомнит каждую пару («Ученик»), Работа же другого участника заключалась в проверке памяти первого и в применении по отношению к нему все более сильного электрического разряда в качестве наказания за каждую совершенную им ошибку (роль «Учителя»), Ученика привязывали к креслу, к которому был прикреплён электрошокер. Как Ученик, так и Учитель получали «демонстрационный» удар напряжением в 45 вольт. Учеником всегда был «подсадной» актер, электрошокер был имитацией.
Дальше Учитель уходил в другую комнату и должен был давать ученику простые задачи на запоминание. При каждой ошибке Ученика испытуемый должен был нажимать на кнопку, и тот «получал» удар напряжением в 45 вольт (на самом деле актёр, игравший ученика, только делал вид, что получает удары напряжением). Затем после каждой ошибки Учитель должен был увеличивать напряжение на 15 вольт вплоть до 450 вольт.
В дальнейшем динамика эксперимента развивалась по следующему сценарию: на «150 вольтах» актёр начинал требовать прекратить эксперимент. По мере увеличения напряжения актёр разыгрывал всё более сильный дискомфорт, затем сильную боль, и, наконец, орал, чтобы эксперимент прекратили.
Полученные результаты поразили всех, кто имел к данному эксперименту отношение, даже самого Милгрэма. В одной серии опытов из сорока испытуемых, 26 вместо того, чтобы сжалиться над жертвой, продолжали увеличивать напряжение (до 450 вольт) до тех пор, пока исследователь не отдавал распоряжение закончить эксперимент. Ещё большую тревогу вызывало то, что почти никто из 40 участвовавших в данном эксперименте испытуемых не отказался играть роль Учителя, когда Ученик в первый раз начал требовать освобождения. Не сделали они этого и позднее, когда жертва стала молить о пощаце. Более того, даже тогда, когда Ученик начал отвечать на каждый электрический разряд отчаянным воплем, испытуемые-Учителя продолжали нажимать на кнопки. Ни один из них не остановился прежде, чем был послан настолько мощный электрический разряд (300 вольт), что жертва стала в отчаянии кричать: «Я больше не могу отвечать на вопросы!», а те, кто после этого остановились, были в явном меньшинстве. Общий результат выглядел следующим образом: ни один не остановился до уровня 300 В, пятеро отказались подчиняться лишь после этого уровня, четверо - после 315 В, двое после 330 В, один после 345 В, один после 360 В и один после 375 В; оставшиеся 26 из 40 дошли до конца шкалы.
По мнению Милгрэма, полученные данные свидетельствуют о наличии некоего пугающего феномена: «Это исследование показало чрезвычайно сильно выраженную готовность нормальных взрослых людей идти неизвестно как далеко, следуя указаниям авторитета». Милгрэм повторял эксперимент в разных странах,
изменял условия, но результат был один и тот же - две трети нормальных, здоровых, психически уравновешенных людей послушно доходили до конца шкалы [4].
Стэнфордский тюремный эксперимент на ограничение свободы, организованный в 1971 году Ф. Зимбардо, дал еще более жуткие результаты. Добровольцы играли роли охранников и заключенных и жили в условной тюрьме, устроенной в корпусе кафедры психологии. Заключенные и охранники быстро приспособились к своим ролям, и вопреки ожиданиям, стали возникать по настоящему опасные ситуации. В каждом третьем охраннике обнаружились садистские наклонности, а заключенные были сильно морально травмированы и двое раньше времени были исключены из эксперимента. Несмотря на очевидную потерю контроля над экспериментом, только один из 50 наблюдателей, Кристина Маслач, выступила против его продолжения. Зимбардо закончил эксперимент раньше времени. Сам Ф. Зимбардо фиксировал, что оказался чрезвычайно вовлечен в эксперимент, а главный вывод сформулировал так: «Если вы даете человеку власть над кем-то беззащитным, кем-то униженным, именно тогда абсолютная власть развращает абсолютно» [4]. Чрезвычайно важно, что все участники, равно как и наблюдатели эксперимента были самыми обычными, здоровыми, «морально устойчивыми» людьми.
Можно продолжать эти истории сколь угодно долго, пока не станет ясно, что перед нами все та же «коллекция» Ивана Карамазова - те газетные ужасы, которые он собирал в доказательство безжалостности и негуманности Бога. Это факты наших дней, факты, превращенные в произведения искусства, остановленные, «схваченные» в виде фильмов, книг, научных исследований, то есть ставшие частью культуры.
И мы могли бы жить в девятнадцатом веке и ужасаться коллекции Ивана (и вслед за Алешей воскликнуть по поводу генерала, затравившего собаками ребенка, «Расстрелять!»), а могли бы жить и тремя - пятью - двенадцатью веками раньше - и видеть вокруг себя все то же: стремление человека к власти над Другим, к его подчинению, порабощению и унижению.
Единственный способ самоутверждения - доказать хотя бы еще одному человеку на Земле, что он хуже (слабее, глупее) тебя.
Он должен признать твою власть, испугаться, выполнить унизительное действие, приказ. Он должен играть роль Раба, а ты тогда исполняешь роль Господина - и самооценка укрепляется, психологическое самочувствие улучшается... Ничего нового в этом нет
- стоит вспомнить те же метания Раскольникова, которого смущала «старинность» собственной идеи, ее сращенность с человеческой историей.
С. Л. Франк - известнейший русский философ-эмигрант - задумался о нравственном прогрессе человечества - есть ли этот прогресс? Его выводы (работа 1949 года «Свет во тьме») были оптимистичными и обнадеживающими, хотя в лице этого мыслителя Советская Россия, считавшая себя венцом социальной справедливости, имела серьезного врага: «Именно теперь, в тяжкую эпоху сгущения тьмы над миром, когда основным нравственным достижениям европейской культуры грозит гибель, следует отчетливо осознать, что такие достижения, как, например, отмена рабства, отмена пытки, свобода мысли и веры, утверждение моногамной семьи и равноправия между полами, политическая неприкосновенность личности, судебные гарантии против произвола власти, равноправие всех людей вне различения классов и рас, признание принципа ответственности общества за судьбу его членов, что все это суть достижения на пути христианизации жизни, приближения ее порядков к идеалу Христовой правды. То, что имеет вечную ценность в идеалах демократии и социализма
- не как специфических социально-политических систем, а как общего замысла действенного воплощения в жизни начал свободы и равенства всех людей, святости личности в качестве «образа» и «чада» Божьего и братской солидарной ответственности всех за судьбу всех - есть именно осуществление неких порядков и признание неких обязанностей, косвенно и приближенно выражающих
- сквозь зло и несовершенство мирового бытия, и в производном плане закона и порядка - новое, просветленное светом Христовой правды нравственное сознание человечества» [8; 466].
И все же с Франком можно поспорить - как это делает, скажем, Николай Щур в своей книге «Не зарекайся!». Здесь речь идет о постоянном нарушении всех этих красивых позиций и положений на реальном практическом уровне, а жизнь отдельного чело-
века рассматривается как постоянная самозащита от неправедного государства. Вот, например, обращение с задержанным (только задержанным, не являющимся преступником!) в милиции: «Меня били руками, ногами, били с перерывами около восьми часов. Потом один сказал: "Давай его опустим", заломили мне руки за спину, надели наручники, дернули руки вверх, приволокли в шиномонтажную мастерскую. Штаны с меня сдернули и воткнули монтировку в анальное отверстие. Я потерял сознание. Когда очнулся, один омоновец мне сказал: "Пикнешь - убьем". Увезли в райотдел. Там я ночью пошел в туалет, а у меня кровь хлыщет. Сержант вызвал скорую. Судмедэксперт сказал, что еще бы дня два, и начался бы перитонит» [9; 112-113].
Поэтому стоит говорить не о нравственном прогрессе, а лишь о культурном. Это совершенно разные вещи, поскольку прогресс нравственный предполагает «улучшение человеческой породы», а культурный прогресс - это внешняя оболочка, некоторые «вериги», которыми сдерживаются неправедные действия людей в отношении друг друга. В этом смысле можно рассматривать субкультуру зоны как «освобождение» от всех этих исторически сложившихся культурных оболочек. Человек свободный неожиданно оказывается в заключении. Он не свободен по отношению к окружающему миру, но еще более серьезное испытание для него - нравственная несвобода внутри того социального ансамбля, в котором он оказался. Здесь рабство - служение - господство становятся очевидными и очень жестко детерминированными категориями.
Вот фрагмент из тюремного дневника Н. Щура: «В камере начинается тюрьма. И начинается она исключительно из-за полного принятия тюремных правил вновь арестованным, из-за его добровольного отказа оставаться человеком в изменившихся условиях... Человек сдается, еще не переступив порога камеры... Нынче в камере 24 человека. Социальное расслоение такое: 1-ая семейка - 3 человека («семейка - крепкая, однородная, считающая себя главной). 2-ая - 5 человек (Зачем они вместе - не понятно, разные, не любящие, а то и ненавидящие друг друга люди. Подробнее потом. Я в этой «семейке»). 3-я - 3 человека (читай про 2-ую). Ни туда - ни сюда, переходящие (могут оказаться в «хозяйках», могут образовать «семейку») - 6 человек. «Хозяйки»
- 4 человека. Люди на полу - 3 человека. Я считаю, что «хозяйки» по потере человеческого достоинства самые последние, но принято в камере, что последняя ступень - это те, кто спит на полу. Также я считаю, что рабо(«хозяйко»)владельцы равны (или даже ниже) по растлению души с «хозяйками»... Сам я, находясь в «семье», никакими услугами «хозяек» не пользуюсь... (это вызывает тихую злость со стороны «господ»)» [9; 157-158]. Для автора этих воспоминаний очень важно было развеять «миф о зоне»: «Советский человек привык, чтобы его пасли. Как только он лишается пастуха, так сразу пускается во все тяжкие. В тюрьме пастухов нет. Разговоры о "воровском законе", "тюремном порядке", "Нашем Доме" - миф. Все эти "прогоны" от "авторитетов" кончаются ничем. В камере, где я сижу, их читают и продолжают тут же нарушать только что услышанный порядок» [9; 169-170].
Но более значительным становится факт трансляции этой во многом мифической (хотя суть - самоутверждение за счет унижения - остается) системы отношений в «свободное» от зоны пространство. В романе А. Загидуллина «Между 6-й и 12-й» молодежная субкультура «гопничества» рассматривается именно с точки зрения добровольного порабощения сознания доминантными отношениями:
- Слышь, - вмешался Рейнор, - заткнись, а. Это больница, это не тюрьма, не лагерь, не зона. Ты не на нарах. А слово «понятие» происходит от слова «понятно», что к тебе даже близко неприменимо. Тебя никто понять не может - а тебе это только в радость, умным себя тут считаешь, профессором.
- Это вы меня понять не можете, а нормальные пацаны с полуслова понимают.
- Но это же тюремная речь, - вклинился Рафис, - в тюрьме ей и место.
- Так уж получилось, что не только в тюрьме. Вы думаете я что, просто так понты тут гну? По фене болтаю?
- Я думаю, что да. Иначе зачем тебе это? - предположил Рейнор.
- Пацаны, от этого никуда не денешься. Я, конечно, понимаю, вы просто фраерки, молодые, от всего этого пока еще далекие,
но не стоит зарекаться. Рано или поздно жизнь сама вас с этим сведет, и тогда придется вертеться.
- А ты разве вертишься? Ты сидел хоть раз?
- Нет, я лично не сидел. Брат старший сидел, а я нет.
- Ну и как там, в неволе? - поинтересовался я.
- Как-как, ничего хорошего. Если у тебя какой-то вес на свободе был - тогда тебе и там проще будет. Но вообще, туда любой попасть может. Я знаю уйму пацанов, которые ни с каким криминалом не связаны. Они блатные, да, но ничем серьезным не помышляют - могут так просто отоварить кого-нибудь раз в месяц, на пиво денег себе взять и точка. Но вот тут раз! И все - они на зоне. Такое бывает.
- Там небось все так же, как ты, проверяют, сечешь ли ты по фене и прочее?
- Там все сложнее. Даже если ты по фене сечешь, и в понятиях разбираешься - это еще ничего не значит. Петухом можно прослыть в первые же пять минут, пока еще в СИЗО будешь. Поздороваешься, например, с обиженным - сам обиженным станешь, и так на всю жизнь им останешься. Или возьмешь из его рук что-то. Так что надо заранее знать такие вещи. То что я во всем этом разбираюсь - это еще не значит, что я буду там автоматически иметь хоть какой-то вес.
- Значит, простого человека с улицы там даже за человека считать не будут?
- В большинстве своем да. Но мне рассказывали, что бывало немало случаев, когда простые пацаны благодаря стойкости и характеру так пацанами оттуда и выходили. Тут главное - внутренний стержень. Если ты слабак, тебя сразу раскусят. И дело даже не в физической силе. Будут смотреть, можешь ли ты сразу же пойти на конфликт, треснуть, дать сдачи не колеблясь. Никто не будет при этом смотреть, как круто или не круто ты дерешься, важен сам факт» [3].
Важно, что эта жизнь «по понятиям» внедрится в сознание главного героя вовсе не как именно «слова». Когда Никита окажется перед «страшной комиссией» ребят из класса, «забивших ему стрелу», он не сумеет ответить на удары - и прослывет «опущенным», «чмо», переживет унижения и отверженность:
«Дальнейших ударов я уже не чувствовал, потому что задыхался. Я предпринимал одну за другой попытки вздохнуть, и мне казалось, что через секунду-другую я просто умру. Это была не только боль ударов по легким и солнечному сплетению, но еще и разыгравшийся приступ астмы, которого, как утверждал Кипеш, у меня «вообще не может быть».
Воздух, воздух... еще немного... не могу, не могу...
Удары прекратились. Я задыхался. Мне казалось, кто-то подошел ко мне... казалось, что на заднем плане кто-то общается и кто-то смеется. Разобрать речь я не мог... Может быть, может быть, удастся все это списать на приступ, и никто не будет считать меня лохом? Я надеялся на это, но в любом случае я повел себя... черт, недостойно, просто недостойно, еще до того, как случился приступ. Залоханился... кому это понравится? Не отцу точно... и не мне самому.
То, что произошло, было худшим из всего, что вообще может случиться с человеком... То, чего я больше всего боялся. Почему я не смог его элементарно ударить, неужели это так сложно? Чего конкретно я боялся? Я ведь знал, что даже если я не смог бы победить, меня все равно бы зауважали за сами попытки... а теперь кто меня будет уважать? Как я вообще смогу с Анель говорить, что бы она подумала, если бы все это увидела? Я не вызвал бы уважения, не вызвал бы понимания в глазах даже самых близких людей, не говоря уже о тех, кто меня совсем не знает...
Я казался отвратителен самому себе, но все равно искал все новые и новые попытки оправдания. Но если я просто такой, если я не создан для драки, если мне претит сама мысль о насилии...»
И когда любимая девушка, вся в слезах, расскажет об издевательствах отчима, он сломает природную доброту в себе и примет решение мстить за нее, пойдет на преступление: «Вдруг кто-то вновь зашумел у двери подъезда и набрал номер.
«Пии-пии-Пиии», опять этот невыносимый звонок, после каждой паузы режущий, как ножом по сердцу. Мне казалось, что с каждым новым «Пии» я вздрагивал.
- Кто там? - голос! Голос из домофона, очень похожий на...
- Открывайте, девчонки.
... Очень похожий на голос Анель, или Мамы Анель...
- Ты что, ключи не взял? - Это определенно одна из них, сомнений быть не может... За дверью он! Пора... господи, как страшно...
- Я положил их в «чумадан», а «чумадан» забыл в машине. Открывайте же мне дверь, открывайте - пошире.
Стихи читает, сука... Шутит в своем стиле... не может быть ни единого сомнения, это он... Я узнаю со спины, я видел его, видел совсем недавно в бежевом плаще. Пора, пора... ну, сука...
Сердце застучало на весь подъезд, отдаваясь вибрацией по всему телу, пора...
Дверь отворилась, и вот фигура... он! Его плащ, его телосложение, прическа, рост... определенно он. Давай! Давай!...
Отец Анель поднялся на первую ступеньку, на вторую...
Сила выдернула меня из тьмы... Подняв монтировку над головой, одним резким прыжком я оказался сзади него и, не медля ни секунды, ни говоря ни слова, со всей силы ударил тупым концом по голове. Раздался стук... его повело вперед, он запнулся и начал хвататься руками за все подряд. Тогда я стукнул еще раз, в то же место... Сперва кожа там покрылась маленькими красными пятнышками, которые в момент слились в одно большое и потекла кровь... Вот она... Он повалился на лестницу, схватившись за рану рукой.
Больно тебе... Я ударил снова, по тому же месту, по руке и хлесткий звук от удара заглушился хрустом сломанных пальцев.
- А-а! - завопил он.
Только бы не встал, только бы не встал... Я ударил еще раз, прямо по лицу, по рту... В этот раз кровь не потекла, она брызнула... Раздался многогранный треск, словно раздавили хрустальный бокал, завернутый в толстую материю.
Это же зубы...
Он издал бурлящий горловой звук в гримасе агонии...
- Что, сука, дружить с тобой надо, да?! Дружить?! - подумал я, даже не отдавая отчета в том, что мысли криком вырывались изо рта, - будешь со мной дружить, а, сука?! Будешь?
Я смотрел на жалкую, мечущуюся тварь... И ударил еще раз... Он повернулся, так что удар пришелся прямо по щеке... еще кровь, брызгами... все его лицо в крови. Я обошел его, спустился
вниз и начал бить по ногам, как и обещал, слушая сладкие звуки трещащих костей. Это был уже не человек, а жалкий, кровавый обрубок жизни. Его щека рассеклась пополам, обнажив внутри поломанные, кровоточащие зубы. Я нанес последний удар, еще раз, прямо по голове по лбу, и сделал шаг назад... Мои руки были в крови... я медленно начал отходить, смотря, как он пытается стонать и еле шевелится...
Вот так, сука, вот так...» [3]
Важно, что удар монтировкой «исподтишка» вполне соотнесен с ударом в солнечное сплетение во время «стрелы» - подло, «обманно» нанесенном ударе, захлестнувшем героя не болью, но обидой. И вот через несколько месяцев он повторяет это действие - в отношении другого. Деградация главного героя романа, 16-летнего юноши Никиты, от «простодушия» и врожденной доброты к насилию и убийству как единственному способу самоутверждения может рассматриваться как универсальная модель самореализации за счет унижения другого.
Возвращаясь к студентам-садистам из эксперимента Милгрэма, следует сказать, что Освенцим как модель насилия был задолго до Второй мировой и не исчез после крушения фашистского режима. Жестокость людей по отношению друг к другу всегда имела одно главное обоснование - компенсацию за собственные унижения и самоутверждение за счет слабого.
В этой ситуации всякий слуга во все времена ждал - терпеливо или не очень - малейшей возможности расправиться со своим господином. Вот фрагмент «Истории Пугачева» Пушкина: «Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской собственности» [7; 113]. И вот сто с лишним лет спустя - в «Деревне» Бунина революция пятого года откровенно показана как пьяная дурь крестьян, хоть на день возомнивших себя властителями судеб: «Впоследствии узнал, что, и правда, совершилось чудо: в один и тот же день взбунтовались мужики
чуть не по всему уезду. И гостиницы города долго были переполнены помещиками, искавшими защиты у властей. Но впоследствии Тихон Ильич с великим стыдом вспоминал, что искал и он ее: со стыдом потому, что весь бунт кончился тем, что поорали по уезду мужики, сожгли и разгромили несколько усадеб, да и смолкли» [2; 115]. С этой же точки зрения и Флобер в «Воспитании чувств» показал «Великую» французскую революцию 1848 года. Но особенно любопытно обратиться здесь к психологическим объяснениям Лермонтова в «Вадиме», где тот же сюжет бунта -это прямая компенсация и самоутверждение; вот хозяин жестоко избивает слугу (романтического молодого человека): «Вдруг над ним раздался свист арапника, и он почувствовал сильную боль в руке своей; как тигр вскочил Вадим... перед ним стоял Борис Петрович и осыпал его ругательствами. Кланяясь, слушал он и с покорным видом последовал за Палицыным в дом, где слуги встретили его с насмешливыми улыбками, которые говорили: пришел и твой черед» [6; 21]. И вот тот же Вадим подстрекает казаков убить старика-офицера и его дочь, созерцает жестокую казнь: «А между тем Вадим стоял неподвижно, смотрел на нее и на старика так же равнодушно и любопытно, как бы мы смотрели на какой-нибудь физический опыт! он, чье неуместное слово было всему виною... Погодите, это легко объяснить вам. Во-первых, он хотел узнать, какое чувство волнует душу при виде такой казни, при виде самых ужасных мук человеческих - и нашел, что душу ничего не волнует. Во-вторых, он хотел узнать, до какой степени может дойти непоколебимость человека... и нашел, что есть испытания, которых перенесть никто не в силах... это ему подало надежду увидеть слезы, раскаяние Палицына - увидать его у ног своих, грызущего землю в бешенстве, целующего руки от страха... надежда усладительная, нет никакого сомнения» [6; 103]. Здесь не так важен художественный метод, как сами совпадения культурной модели компенсации.
Список литературы
1. Банников, К. Л. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения военнослужащих срочной службы Российской Армии [Электронный ресурс] / К. Л. Банников //
Режим доступа : www.lib.ru. - Заголовок с экрана : 5.08.2008.
2. Бунин, И. А. Собр. соч. : в 4 т. / И. А. Бунин. - М., 1988.
-Т. 2.
3. Загидуллин, А. Р. Между 6-й и 12-й : роман / А. Р. Загидуллин. - Челябинск, 2007.
4. Изложено по материалам Википедии [Электронный ресурс] // Режим доступа : http://ru.wikipedia.org/wiki. - Заголовок с экрана : 5.08.2008. ; см. также: Milgram, S. Behavioral Study of Obedience / S. Milgram. //Journal ofAbnormal and Social Psychology. -1963. - Vol. 67. - No. 4. - P. 371-378.
5. Лекции на факультете повышения квалификации. - СПб., 1999.
6. Лермонтов, М. Ю. Собр. соч. : в 4 т. / М. Ю. Лермонтов. - Л., 1971. - Т. 4. Проза. Письма.
7. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. / А. С. Пушкин. -М., 1978.-Т. 8.
8. Франк, С. Л. Духовные основы общества / С. Л. Франк. -М., 1992.
9. Щур, Н. А. Не зарекайся! : опыт защиты прав человека / Н. А. Щур. - Челябинск, 2006.
Козлова И. С.
ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ В АВТОРСКОЙ ПЕСНЕ
Искусство - необыкновенно важный пласт жизни человечества. Это сфера, охватывающая, пожалуй, все стороны человеческой жизни. Наряду с наукой и религией оно является источником, питающим общество. Но есть две стороны медали: искусство может созидать и может разрушать.
В данной статье я поднимаю вопрос соотношения искусства и реальности в бардовской песне, поскольку считаю очень важным определить не только место данного явления в культурной жизни страны, но и значимость ее для людей, для отдельно взятой личности. Поскольку поэзия, в том числе и песенная, напрямую выражает душевное состояние человека, она в неискаженной форме сообщает нам о мышлении, ценностях, устремлениях очень мно-
