CC BY
65
НАШ UNIVERSITAS И ВТОРЖЕНИЕ НИЗКОГО1
Пойзнер Борис Николаевич, к.ф.-м.н., профессор, Томский государственный
университет
Соснин Эдуард Анатольевич, к.ф.-м.н., доцент, Томский государственный университе
Аннотация. Авторы считают причиной духовного упадка классического университета в России радикальный антропологический поворот, постоянно набиравший скорость и силу после революции 1917 г.
Ключевые слова: университет, триада функций университета, антропологический поворот
В старые благородные времена лучшие души России равнялись на Запад в стремлении догнать и перегнать Европу духа.
Страсть эта передалась впоследствии вытравившим их лакеям, разумеется, в соответствующей редакции: обгонялась уже не духовная Европа, а мясо-молочно-кукурузная Америка.
Равнение на западный дух уступило место равнению на западное брюхо.
Карен Свасьян, 1995
<...> в России иллюзией является традиция (или традиции), а актуальной реальностью - комплекс чисто материальных целей.
Димитрий Сегал, 2006
Триада функций университета. Как известно, немецкое слово Universitat происходит от латинского universitas - целость, совокупность. Первоначально любое сообщество, объединённое горизонтальными коммуникациями, называлось universitas [1, с. 57]. С позиций социальной синергетики и информатики университет - саморазвивающаяся организация, которой свойственна триада взаимосвязанных генеральных функций:
а) образовательно-воспитательная, формирующая человека, способного воспроизводить комплексы сложных культурных образцов и творить новые;
Р) исследовательская, создающая новое знание и методы его получения; у) функция поддержания, репродукции, развития кадрового состава, организационной структуры, материально-технической базы, педагогических методик, исследовательских методологий и технологий [1, с. 17]. Естественно, «преподавательский состав, который работает в высшей школе, составляет её главное богатство и её главный потенциал» [2, с. 4]. Но отвечает ли духовное состояние преподавателей классического университета его миссии в современной России? Вопрос этот составляет ядро университетской рефлексии, если так можно назвать постоянное и пристальное вглядывание в изменяющегося человека университета [3].
Классический университет (как организация, обеспечивающая указанные функции) возникал минимум трижды. Впервые - во второй половине V в. до н.э. как школа софистов в Афинах [4, с. 78]. Позднее, в 533 г., - в форме Академии Гондишапура (на юге Ирана) [5, с. 7999]. И вновь - в конце XII в. - из старых образовательных центров: в Болонье (1158), Париже (1200), Оксфорде, Монпелье [6, с. 544-552]. Значит, университет - весьма совершенное социальное изобретение, которое устойчиво самовоспроизводится в разнообразном социокультурном окружении. Оно преодолевает даже террор и стеснения оккупационного и тоталитарного режимов: вспомним деятельность подпольных университетов в Польше 1939-
1950-х гг. и существование в СССР некоторых научных школ под прикрытием идеологической лояльности.
О границах между университетом и обществом. Дефиниция «классический университет» - сложный двойной концепт. Выявление и систематизация его смыслов в диахронном, синхронном и других планах есть самостоятельная задача. Вероятно, томская конференция 2007 г. уточнит её постановку. С дискуссией о критериях «классичности» связан вопрос о роли границ между университетом и его социокультурным окружением.
Мы рассматриваем университет как самоорганизующуюся систему, эволюционирующую в изменчивой среде. Подчеркнём: открытая система воспроизводит себя, если у неё есть границы, которые отделяют её от среды.
Очевидно, что успешность образовательно-воспитательной деятельности - один из критериев «классичности» университета. По этому критерию расцвет его пришёлся на финал русского культурного ренессанса, т.е. на рубеж XIX-XX вв. (обычно называемый неоднозначным термином «Серебряный век» [7]). Этот период возрождения стал стимулом - и кульминацией -развития отечественного классического университета, а он, в свою очередь, укреплял социальную базу ренессанса. Сфера влияния университета на российское общество, хотя и расширялась на волне возрождения, всё же не успела достичь должного размаха в ситуации социокультурной раздробленности и «пустотелости» нашей монархии.
Нам кажется, что русское возрождение и классический университет решали общую сверхзадачу, вероятно, тогда никем не артикулированную. Сверхзадача эта - консолидация «пойкилокультурной» империи (от др.-греч. rcoiKiA,og - пёстрый, разнообразный, запутанный, хитросплетённый). В огромной стране то потаённо, то явно проявлялась тенденция к дезинтеграции, к мятежной дезорганизации. Бесспорно, среди двигателей этой тенденции -разношёрстные культуры субкультур. Вот некоторые из них.
- Этнические, например украинская, белорусская, татарская, немецкая, еврейская, цыганская, грузинская.
- Религиозные, социальные, профессиональные, маргинальные, скажем, субкультура старообрядцев, сектантов, среднеазиатских мусульман, военных, мастеровых, торговцев, богемы, прислуги, уголовников.
- Территориальные и локальные субкультуры: поморская, казацкая, одесская, переселенческая, сибирская, забайкальская и т.п.
В идеале это - «цветущая сложность» (К.Н. Леонтьев), очарование империи. Но в действительности - предпосылка к разобщению, к разлому социальной конструкции по субкультурным членениям и «швам».
Официально интеграция разнородных субкультур была возложена на Русскую православную церковь. Первая мировая война означала fiasco, которое потерпела интеграционная миссия христианства в Европе. Аналогично, ожесточённая гражданская война в России и последующие события в ней знаменовали провал консолидирующей стратегии русского православия. Выявляя причины слабости (до)революционного общества, Ф.А. Степун утверждал: победа большевиков «доказывает немаловажное - что ещё в двадцатом столетии мифы являются силой, образующей историю» [8, с. 95]. XXI столетие этот тезис отнюдь не опровергает. Более того, с начала 1990-х гг. по разным поводам повторяют горестный вывод П.Я. Чаадаева о фундаментальном нигилизме соотечественников: «<...> мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию» (цит. по [9, с. 367]). Шумный восторг части населения (демонстрирующей средневековый фетишизм) по поводу возведения и ремонта храмов, часовен etc., который разделяет власть и раздувает пресса, подтверждает диагноз П.Я. Чаадаева: неудача христианизации обитателей Руси / России нами не учитывается, не изучается. Так не лучше ли было средства из казны, 15 лет расходуемые на нужды РПЦ, к которой принадлежат лишь около 5% россиян, пустить на развитие государственных университетов?
С первых шагов русского ренессанса, символ которого - Пушкин и его творчество, соперником церкви на поприще духовного объединения народов России становится наша классическая литература и - шире - русский язык. Так, у Андрея Белого главное действующее лицо «Серебряного голубя» (1909) наделяет «крепкие, смольные русские слова» чуть ли не харизмой, определяя их значение ёмким неологизмом духомётные. Герой убеждён: «<...> если ты русский, будет у тебя красная на душе тайна, и что липкая смола твоё духомётное слово;
виду у него нет, а привязывается, и дух от слова идёт благодатный, приятный <...>» [10, с. 562563].
В ренессансно-интеграционном контексте миссию университета естественно связать с феноменом петербургского аполлинизма. Этот термин образован от имени Аполлона -древнегреческого бога света и водителя Муз. По выражению В.Н. Топорова, аполлинизм -начавшаяся в XVIII в. мотивация в развитии духовной культуры России. Он воплощается в принципе наиболее совершенной организации, чувстве меры, гармонии, в жанрах художественного, в ratio, (само)познании, самоопределении, самоконтроле [11, с. 7-9, 236]. Но в мифе у Аполлона есть противник: дракон Пифон (Пи9юу) - олицетворение тьмы, хтонических сил (от др.-греч. %9oVlOq - земной, туземный, подземный). И вот что важно для нашей темы: в начале 1918 г. Александр Блок распознал наступление «пифонической» эпохи [11, с. 13-22]. Пожалуй, нынче её brand - антиинтеллектуализм.
Насколько можно судить, между дореволюционным университетом и пойкилокультурным обществом лежала граница, подобная очищающему фильтру либо биологической мембране: она была почти непроницаема для культурного воздействия полу- и необразованной массы, находившейся снаружи. Наоборот, выходцы из простого народа, попадая в орбиту университетской жизни и принимая дотоле не известные им нормы, изменялись в ценностном, мировоззренческом и других отношениях. Из мемуаров известно, что стимулом такой метаморфозы были импозантные фигуры профессоров и университетская атмосфера, определяемая их присутствием. Недаром в те годы в аристократических и образованных кругах бытовала дефиниция: интеллигент - это сын сапожника, окончивший университет. Здесь сословное высокомерие парадоксально сочетается с пиететом перед университетом. Значит, университет обладал метаболическим потенциалом (от др.-греч. цетаРоА^ - перемена; изменчивость), что позволяло «переварить» и облагородить
простолюдина, а не только обучить его профессии.
Среди ярких деятелей русского ренессанса доля таких фигур показательно велика. Так, Питирим Сорокин, родившийся в крестьянской семье в 1889 г. («среди народа коми, или зырян» [12, с. 11]), блестяще завершил обучение в Петербургском университете, был оставлен при нём для «приготовления к профессорскому званию». В качестве магистерской диссертации он написал труд «Преступление и кара, подвиг и награда» (1913) [12. 64, 68], до сих пор остающийся классическим. Закономерно, что позднее в «Системе социологии» П.А. Сорокин разработал положение: образование есть социальный лифт, поднимающий индивида в более высокую страту.
Надо подчеркнуть: заслуга той профессуры - критика и неприятие побочных продуктов ускорявшейся социальной эволюции. Тем самым, воздвигалась незримая «санитарная» граница. Она изолировала университет от общества, насыщавшегося цивилизационными отходами и культурными отбросами (часть их исследовал П. Слотердайк [13]). Потому-то университет мог развить - de nihilo - полноценную и плодотворную личность. Классический университет реализовал гуманистический императив русского возрождения: повышать «акции личности в истории». Экономическую метафору человеческой ценности мы заимствуем у
О. Мандельштама. Подводя итоги русской революции, мировой и гражданской войны, поэт -вслед за А. Блоком - констатировал смену ценностной парадигмы, т.е. приход неклассического времени. Вот его главная примета: «<...> когда мы вступили в полосу могучих социальных движений, массовых организованных действий, <...> акции личности в истории падают <...>» (1922) [14, с. 273].
Интервенция массовой культуры и университет. А каков в наши дни университет на Западе? Обратимся, например, к американскому лингвисту Ноаму Хомскому. Его лекция [15] в Университете Сиены (1999) посвящена субъектам «сознательного и хитроумного манипулирования организованными привычками и мнениями масс». Он критикует образовательно-воспитательную функцию университета: «Манипулирование мнением - это обязанность СМИ, профессиональных журналов, школ, университетов и вообще образованных классов. Задача манипулирования привычками и поведенческими установками выпадает на долю популярного искусства, рекламы и огромной индустрии пиара. Её цель, пишут лидеры бизнеса, - “упразднить вековые обычаи”». Тем самым, простодушных людей принуждают сосредоточивать внимание на «поверхностных вещах, которые составляют большую часть потребительской моды». В итоге люди принимают «свою обессмысленную и подчинённую жизнь». Отказываясь от самостоятельности, они доверяют свою судьбу «умным меньшинствам,
секулярному священству, которые служат власти и реализуют власть <...>» [15, с. 263-264]. A propos, удачный термин «секулярное священство» предложил Ис. Берлин, чтобы раскрыть социокультурную роль «коммунистов-интеллектуалов, оправдывавших государственную религию и преступления власти» [15, с. 254]. Они-то и царили в советских университетах.
Но справедлива ли для современной ситуации в России оценка роли университета, данная
Н. Хомским? Допустим, что нет. Это значит, что имеется барьер, труднопреодолимая граница между сферой, где производят, пропагандируют, транслируют всевозможные продукты массовой культуры, т.е. плебейское начало в человеке поощряют, закрепляют, тиражируют, и пространством, в котором строится работа университета, «сублимирующая» плебс. Если констатация Н. Хомского к нам не относится, это значит, что сегодня университет есть некое антитело в общественном организме, которое эффективно вырабатывает иммунитет против деятельности любых корпораций, использующей суггестию [16, с, 17], нацеленных на манипулирование сознанием и поведением. Это значит, что в нашем не очень здоровом обществе университет действует подобно лечебно-профилактическому учреждению, противостоя социальной патологии [18].
Увы, в реальном университете иная картина. Слишком мал культурный градиент между контингентом преподавателей и носителями массового сознания. Оно сплавлено из фрагментов всяческих мифологий, недостоверной истории, низкопробной публицистики, рекламируемых стилей жизни и ценностей в эпоху глобализации, эталонов искусства и эстетических норм, рассчитанных на простонародный вкус, etc. Идущая капитализация образования придаёт отношениям педагога со студентом клиентальный характер. А по законам рыночной конкуренции клиенту надо угождать...
В чём стратегический просчёт современного российского университета, объявляющего себя классическим? Возможно в том, что он не обращается на деле к традиции петербургского аполлинизма, не выступает в обществе как воинствующий и квалифицированный оппонент массовой культуры, не критикует её производителей, распространителей, потребителей [18].
Стоит ли удивляться, что в российском университете «пифоническое» начало преобладает над культом Аполлона? Вспомним, какое поражение русскому возрождению, а заодно и петербургскому аполлинизму нанесла Октябрьская революция. Она повлекла сеть социокультурных катастроф. 1922 год, когда большевики наладили экспорт отечественных учёных (пароходами в Германию), видится временной границей. За ней остался университет, чья «классичность» - по гамбургскому счёту (каламбурно и буквально). «Русский бред», который прозрел А. Блок в 1918 г. [11, с. 13-22], имел вскоре - одной из своих форм -большевицкую «пролетаризацию вузов». Старые кадры стали вытесняться теми, кого Андрей Белый (в 1909 г., но словно он застал эпоху глобализации и сети Интернет) нарёк «интеллигентным плебсом всего мира» [19, с. 75]. А там пошли в университет любые фигуры, угодные партийной власти. Самовоспроизводство доброкачественной профессуры расстроилось. О^Аод занял студенческие скамьи. В вечном поединке Пифон стал теснить Аполлона. У остатков профессуры нашлись ученики, обеспечившие успехи науки в 1940-1950-е гг. Но ученики учеников утратили дореволюционную традицию, и университет превратился в суррогатную alma mater.
С конца 1950-х гг. ощутимый признак (и фактор) потери метаболического потенциала -разрушение лингвистической границы между университетом и улицей. Конечно, это явление носило весьма масштабный и необратимый характер. На его истоки указывает М.О. Чудакова: «Давно состоявшаяся у миллионов выходцев из деревни замена исконной речи тем, что Зощенко назвал в середине 20-х годов “обезьяним языком”, стала сказываться и на речевом поведении других слоёв населения» [20, с. 498] (о позиции М. Зощенко см. [9]).
Показатель детрадиционализма и антиинтеллектуализма в университете наших дней - его «отлучение от слова», «отлучение от истории». Согласно логике О. Мандельштама, такое отлучение есть срыв в нигилизм [21, с. 222]. За полвека лексика и дискурс преподавателя вплотную приблизились к бытовому просторечию, клише, размножаемым СМИ, сленгу микроцефалов, арго уголовников. И это отнюдь не вкусовой плюрализм: ведь отсутствует полюс высокой нормы. А косноязычие студентов реципрокно ослабляет их мышление.
О (не)восстановимой «классичности». На наш взгляд, сегодня вернуть метаболические возможности университету мешает неблагоприятный культурно-исторический фон, который «играет на понижение» акций человека. Во-первых, очередная смена доминанты картины мира (термин В.Б. Мириманова), знаменательная тем, что осуществилось самовыдвижение человека
в центр картины мира или даже вторжение его туда [22]. Во-вторых, почти одновременно идёт дрейф в сторону «предельных антропологических проявлений». Согласно С.С. Хоружему, оно взаимно усугубляется свободной активностью «Человека, саморазвёртывающегося и самореализующегося» [23. 8]. В-третьих, прогресс в области коммуникаций и технологий суггестии делает молодого человека уязвимым перед интервенцией информационных систем [15; 16]. В-четвёртых, остро проявляются диверсификация форм и самоускорение
социокультурной эволюции [24, с. 180-223; 25, с. 24-85; 26].
Значит, растёт влияние её побочных продуктов. Духовное оскудение России углублено отступлением книжной культуры - «под натиском ширпотреба» (И. Бродский, 1994) [27]. Засилье кича в литературе, искусстве, дизайне, СМИ взаимно усиливается ускоряющимся распространением пошлого вкуса во всех слоях российского общества. В литературе этот процесс укрепляется, и подгоняется ещё превращением малообразованного, «серенького» читателя в такого же автора - графомана: «В итоге заурядность не просто порождает заурядность, старательно её культивирует!» [28, с. 164]. Эстетические и этические параметры нашего социума на заре третьего миллениума демонстрируют немало параллелей с началом 1860-х годов. После отмены крепостного права в российском общественном сознании формируется концепт нигилизм [29]. И чем ближе к нашим дням, тем богаче собрание исторических фактов, которые демонстрируют нигилизм демоса: различные его градации, формы, взаимодействие с русским менталитетом. Возможно, старшим братом нигилизма следует считать социофобию (людобоязнь - в переводе М.Н. Эпштейна). Её носитель -«маленький человек», претерпевший эволюцию, вектор которой становится понятным, если сравнить литературных героев Н. Гоголя (1842), А. Чехова (1898), А. Платонова (1929). На линии этого вектора оказываются святые отцы и вожди коммунизма. Его господство в СССР сопровождалось эпидемией социофобии [30, с. 194-195, 201-202] и захватом «маленьким человеком» социокультурной авансцены [9; 20]. Русский нигилизм и университет, университет и «маленький человек» - темы рефлексивного плана. Университетскую же публику отвлекают схоластическими спорами: какой вуз надлежит называть инновационным, исследовательским, генеративным etc.
Но надо ли реставрировать «классичность» университета, восстанавливать дело аполлинизма? Да - если желаем затормозить одичание народа, податливого в области морали [9]. Правда, успех маловероятен. Ведь от членов universitas требуется испытать
эпистрофический порыв (от др.-греч. етстроф^ - обращение, поворот), т.е. стремление к
изначальной целостности, к тому, что называют плерома (др.-греч. лА^рюца - полнота, обилие, множество). Категория етстроф^ (по Ю.А. Шичалину) раскрывает способ бытия по отношению к более высокому началу [31, с. 9-10]. Возможно, тогда возник бы импульс к самоочищению университета. Мы имеем в виду гипотезу М.Н. Эпштейна: в основе жизни и культуры лежит самоочищение [32, с. 388-395].
А первый шаг, наверное, - «дезидентификация», или растождествление, по
К. Свасьяну. У него «растождествление - тяжёлая работа сознания, отдирающего от себя всё, что к нему прилипло; вахта негативного среди праздника простодушия и поддакивания; если телега жизни рано или поздно начинает буксовать в налаженности форм и способов понимания жизни, выражаемых коротким сигналом “о’кей”, то приходится, чтобы не потерять в себе человека, впрягать в неё волов, смогших бы вытянуть её из дерьма общезначимостей». Философский манифест К. Свасьяна заслуживает внимания. В частности, он призывает растождествляться «со всем, что есть общего в ассортименте привычек ума и воли, а главное, со всеми теми словами и представлениями, с которыми современному человеку приходится как раз отождествлять себя, чтобы иметь шанс на культурную и социальную прописку». Аполлинизму соответствует медицинская семантика у К. Свасьяна: «растождествления -дезинфекция, дезинсекция, дезактивация сознания, запрограммированного автоматизмами, всё равно какими <...>» [33, с. 9].
Но приучить человека к такой гигиене сознания всегда было творческим идеалом самоотверженных тружеников классического университета.
PS (из ответов В.В. Васильковой, В.Г. Ланкину, Д.Л. Ситниковой в дискуссии на Всероссийской научной конференции «Классический университет в неклассическое время» в Томском университете 27-28 июня 2007 г.). Конкуренты университету (в борьбе организаций за
людской ресурс [16, с. 94-104]) - структуры, предоставляющие образовательные услуги (не претендуя на метаболическое действие) и субкультуры, вербующие себе сторонников. Пусть сегодня пресловутый сын сапожника (или генерала - неважно, если оба отштампованы массовой культурой) поступил в университет. Для антропологического (а не только карьерного) успеха студента необходимы два условия.
1) Под влиянием предъявленных университетом культурных образцов, репрезентирующих мир, он в состоянии изменить свой индивидуальный стиль («способ переживания субъектом жизни» [34, с. 21]) и способы деятельности.
2) В университете (оснащённом информационными технологиями и ТСО [1, с. 121-129]) задают тон живые лица: авторитетные носители и волевые создатели культурных образцов высокого стиля [1-3; 26; 35].
Первое-то условие выполнимо хотя бы статистически. А второе? Жертвуя политкорректностью, признаем: оно выполнимо лишь как социокультурное чудо. Ведь по шкале «аполлиничность - пифоничность» [11, с. 22] эволюция российских поколений давно идёт под знаком системной деградации. Следовательно, в университетском (а также общественном) «тексте» профессор 2007 года и профессор, допустим, 1907-го - омонимы.
Литература
1. Соснин Э.А., Пойзнер Б.Н. Университет как социальное изобретение: рождение, эволюция, неустойчивость. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2004. - 184 с.
2. Высшая школа России с позиций нелинейной динамики: Проблемы, оценки, модели / М.Н. Стриханов, Д.И. Трубецков, А.А. Короновский, Ю.П. Шараевский, А.Е. Храмов. - М.: ФИЗМАТЛИТ, 2007. - 192 с.
3. Пойзнер Б.Н. Человек университета // Alma mater (Москва). 1993. - № 2. - С. 12-14.
4. МарруА.-И. История воспитания в античности (Греция). - М.: «Греко-латинский кабинет» Ю.А. Шичалина, 1998. - 426 с.
5. Свасьян К.А. Становление европейской науки. - М.: Evidentis, 2002. - 436 с.
6. Словарь средневековой культуры / Под ред. А.Я. Гуревича. - М.: РОССПЭН, 2003. - 623
с.
7. Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. - М.: ОГИ, 2000. - 152 с.
8. Степун Ф.А. Ленин (1930) // Вопросы философии. 2002. - № 8. - С. 93-97.
9. СарновБ. Случай Зощенко: Пришествие капитана Лебядкина. - М.: Эксмо, 2005 - 704 с.
10. Белый А. Серебряный голубь // Соч. В 2-х т. Т. 1. Поэзия. Проза / Вступ. статья, сост. и подгот. текста В. Пискунова. - М.: Худож. лит., 1990. - С. 377-644.
11. Топоров В.Н. Из истории петербургского аполлинизма: его золотые дни и его крушение.
- М.: ОГИ, 2004. - 264 с.
12. Сорокин П.А. Дальняя дорога: Автобиография / Пер., общ. ред., предисловие и примеч.
А.В. Липского. - М.: Моск. рабочий; ТЕРРА, 1992. - 303 с.
13. Слотердайк П. Критика цинического разума. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2001. -
584 с.
14. Мандельштам О.Э. Конец романа // Собр. соч. в 4-х т. Т. 2: Стихи и проза 1921-1929 / Сост. и комм. П. Нерлер, А. Никитаев. - М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. - С. 271-275.
15. Хомский Н. Секулярное священство и опасности, которые таит демократия // Хомский Н. О природе и языке. - М.: КомКнига, 2005. - С. 254-268.
16. Соснин Э.А., Нургалеева Л.В., Пойзнер Б.Н. Информационные системы и человек: принципы взаимодействия: Учеб. пособие. - Томск: Том. гос. ун-т, 2004. - 120 с.
17. Субботина Н.Д. Суггестия и контрсуггестия в обществе. - М.: КомКнига, 2006. - 208 с.
18. Пойзнер Б.Н. Университет против социальной патологии // Высшее образование в России. 2004. - № 3. - С. 91-95.
19. Бугаев Б. На перевале. XIV. Штемпелёванная культура // Весы. - 1909. - № 20. 9. - С. 7280.
20. Чудакова М.О. О советском языке и словаре советизмов (Тезисы) // Тыняновский сборник. Выпуск 12: X-XI-XII Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. - М.: Водолей Publishers, 2006. - С. 491-503.
21. Мандельштам О.Э. О природе слова // Собр. соч. в 4-х т. Т. 1: Стихи и проза 1906-1921 / Сост. и комм. П. Нерлер, А. Никитаев. - М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. - С. 217-231.
22. Пойзнер Б.Н., Соснин Э.А. Смена доминанты картины мира с точки зрения теории самоорганизации // Порядок и хаос в развитии социально-экономических систем: Материалы 2-го научного семинара «Самоорганизация устойчивых целостностей в природе и обществе». - Томск, 1998. - С. 91-94.
23. Хоружий С.С. Очерки синергийной антропологии. - М.: Ин-т философии, теологии и истории св. Фомы, 2005. - 406 с.
24. ЭвериДж. Теория информации и эволюция. - М.-Ижевск: НИЦ «РиХД»; Ин-т компьютерных исследований, 2006. - 256 с.
25. Хайтун С.Д. Социум против человека: Законы социальной эволюции. - М.: КомКнига, 2006. - 336 с.
26. СегалД.М. Куда ж нам плыть? // Сегал Д.М. Литература как охранная грамота. - М.: Водолей Publishers, 2006. С. 899-935.
27. Пойзнер Б.Н. Феномен харизмы и письменная культура // Невский библиофил: Альманах. Вып. 12. СПб.: Сударыня, 2007. С. 21-37.
28. Суворов О.В. Феномен графомании как результат «восстания масс» // Вопросы философии. 2008. № 5. - С. 160-165.
29. Зубов В.П. К истории слова «нигилизм» // Избр. тр. по истории философии и эстетики. 1917-1930 / Сост. М.В. Зубова. - М.: Индрик, 2004. - С. 385-400.
30. Эпштейн М.Н. Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина-Беликова // Вопросы литературы. 2005. Ноябрь - Декабрь. - С. 193-203.
31. Шичалин Ю.А. Етстроф^, или Феномен возвращения в первой европейской культуре //
Шичалин Ю.А. Античность - Европа - История. - М.: «Греко-латинский кабинет»
Ю.А. Шичалина, 1999. - С. 5-64.
32. Эпштейн М.Н. Самоочищение. Гипотеза о происхождении культуры // Эпштейн М.Н. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. - М.: Новое лит. обозрение, 2004. С. 371-398.
33. Свасьян К. Растождествления. - М.: Evidentis, 2006. - 536 с.
34. Устюгова Е.Н. Стиль и культура: Опыт построения общей теории стиля. - СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та, 2006. - 260 с.
35. Зёрнов В.Д. Записки русского интеллигента / Публ., вступ. ст., коммент. и указ. имён
В.А. Соломонова; Под ред. А.Е. Иванова. - М.: Индрик, 2005. - 400 с.
