CC BY
13
Нарратив «с биографией».
Ковалев О.А. Нарративные стратегии в литературе (на материале творчества Ф.М. Достоевского) :
монография. - Барнаул :
Изд-во Алт. ун-та, 2009. - 200 с.
«Предметом повышенного интереса становится не столько характер литературы как вымысла - это ее свойство сегодня, быть может, чересчур поспешно воспринимается как нечто само собой разумеющееся, - сколько игра этого вымысла с такими предположительно взятыми из действительности категориями, как самость, человек, общество...», -таково высказывание Поля де Мана, открывающее его известную книгу «Аллегории чтения».
Для автора книги «Нарративные стратегии в литературе» (обратим внимание на столь же незатейливое заглавие, под которым кроется множество загадок и ребусов, задаваемых автором и себе, и читателю) литература предстает скорее не как игра, а как беспрерывно длящаяся рефлексия. Она определяет соотношение вымысла с прочими категориями, среди которых в числе наиболее важных для автора мы назовем, как ни странно, реальность, а также упомянутую де Маном самость, представленную в книге О.А. Ковалева в «лицах» и «личинах» автора, повествователя, нарратора, персонажа и проч. Следовательно, сама рефлексия, или рефлексивность литературы (а также текста, нарратива, сюжета etc.), - ее сущностное свойство, неизбежно порождающее коммуникацию, или выражаемое коммуникативностью искусства. Рефлексия на литературу, создаваемая в литературе и литературой же, задает целевую направленность всей книги, не случайно она начинается главой «Формы рефлексии о творчестве». Вторая глава -«Структура коммуникации в нарративе» - подтверждает нашу догадку о логике автора - о порождающей роли рефлексии по отношению к коммуникации: собственно, нарратив и предназначен для того, чтобы осуществлять это общение и со-общение между и в: между участниками нарративного события в его же пространстве. Тогда третья глава «Персонаж и сюжет» помогает увидеть, что же получается в итоге сложения (или наложения) рефлексии и коммуникации, как осуществляется обретение идентичности субъекта - автора / персонажа / читателя, притом что каждая из этих позиций претендует на описанный Фрейдом «перенос» на другую, а процесс виртуализации повествования, усматриваемый автором уже у Достоевского, подрывает достоверность любой идентичности - и, можем мы предположить, заставляет начинать весь путь заново.
Мы совсем не хотим сказать, что книга О.А. Ковалева превращается для нас в некий бесконечный процесс кружения по кольцам рефлексии как автокоммуникации, усердно и безуспешно пытающейся обрести себя и свою самость. Отнюдь; хотя, согласимся, уж если эти слова проговорены и прописаны, такого рода «опасность», или искушение, есть. Любое научное исследование гуманитарного профиля (не будем здесь рассуждать за все науки разом) интересно в первую очередь ходом своего анализа, исследовательской практикой, в которой автор-исследователь поневоле уподобляется своему «объекту» и внутри письма, в его потайных, а впрочем, и видимых лакунах и закоулках открывает нечто такое, что не предполагал открыть и что далеко не всегда прописывает потом в завершающем работу формально верном заключении.
Достоевский, представленный в исследовании О.А. Ковалева, - это, безусловно, его Достоевский: коли есть «мой Пушкин», почему же всем прочим великим не быть «своими», и не есть ли литература, как показывает нам автор книги, самый верный способ обращения «чужого» и безличного в «свое»? Хотя. «Безличный дискурс», по Лакану, есть «норма и душевное здоровье».
Но Достоевский, ставший предметом научного дискурса Ковалева, - это и вполне современный, вполне постмодернистский Достоевский, имея в виду под постмодернизмом целую эпоху, породившую всех тех гуманитариев широкого профиля, на которых опирается в своей книге О.А. Ковалев: упомянутых уже П. де Мана и Ж. Лакана, П. Рикера и Ж. Женетта, Ю. Кристеву и А. Компаньона. В этой научной парадигме движется автор рецензируемой книги, удачно соединяя названных авторов с отечественной традицией, но соединяя на почве современной культурной и научной ситуации, носителем которой становится его собственная воспринимающая личность. А иначе и не бывает, как говорит нам эмпирический опыт и как утверждают творцы и теоретики рецептивных эстетик и критик. Отсюда, в частности, идет погруженность классики позапрошлого теперь уже века в широкий контекст современной культурной продукции - обилие параллельных примеров из кинематографа, главным образом западного, из литературы последнего десятилетия, так радующее нас в этой книге. Научные положения и сам ход доказательства, используемый (а возможно, и найденный) в монографии, в определенной степени универсальны, и в этом смысле произведения Достоевского -лишь «материал» исследования, хотя, безусловно, главный.
Исходной позицией автора книги является утверждение о том, что текст истолковывает сам себя - об этом говорят не только метанарративы и метатексты, к которым и прежде обращались филологи, предшественники Ковалева, но и механизмы так называемых «нарративной мимикрии», «нарративного самоотречения», когда автор прибегает к услугам нарратора, «обнажающегося» перед читателем, и тем самым скрывает (или выражает «от противного») свои истинные намерения; также это и «текст в тексте», и всевозможные случаи текстовой интерференции - от скрещения автоинтерпретаций до пародии и автопародии. Исследователь чрезвычайно пристально, дробно анализирует ситуации взаимоотоношений между автором и читателем, автором и персонажем (наблюдателем), возникающие в текстах Достоевского и действительно заставляющие нас вспомнить о современной литературе, где, казалось бы, эти отношения переросли все пределы сложности - но не переросли Достоевского. Коммуникативная стратегия Достоевского по отношению к читателю открывается как стратегия манипулирования, вполне сознательного моделирования восприятия реципиента. Следует заметить, что Ковалев прописывает все это на материале таких традиционно мало привлекаемых к анализу произведений писателя, как роман «Униженные и оскорбленные» и повести о «мечтателе», не забывая, впрочем, и об известнейших его романах.
Рефлексия в тексте может выражаться через самые разнообразные способы его построения - как те, что упомянули мы выше, так и те, что остались не упомянутыми у нас, но рассматриваются в работе Ковалева. Однако в
литературном произведении она неминуемо «антропоцентрична», она предполагает «взыскующий» (словечко Бахтина) взгляд - просто взгляд, не важно чей, а следовательно, она неотрывна от «точки зрения» - понятия, достаточно традиционного в теории повествования, или от «фокализации», согласно нарратологии Ж. Женетта. Для того чтобы подчеркнуть динамичность и процессуальность формирования точки зрения, вовлеченность взгляда в управление читательским вниманием, О.А. Ковалев вводит понятие «фокусировка» и на протяжении второй главы показывает, как оно работает при анализе текста. Это не единственная категория, заново разрабатываемая исследователем. В тот же ряд можно поставить категории виртуального сюжета, повторного нарратива, собственно «взгляда» (в терминологическом значении), «всезнания» и др. Нарратология под пером Ковалева предстает как комплексная наука, имеющая междисциплинарный характер и работающая на перекрестке литературоведения и лингвистики, философии и истории, психологии и социологии. Особенно хотелось бы отметить фрагменты психоаналитических этюдов, выполненных Ковалевым очень тонко и корректно, так что осторожный вывод исследователя о «бессознательном функционировании языка желания» (с. 55) в русской литературе XIX века (и, соответственно, о порождаемых его вытеснением комплексах) заставляет читателя задуматься о несказанном, только еще намеченном в научном дискурсе Ковалева.
Остается заключить, что монография О.А. Ковалева, безусловно, состоялась. Это серьезное, остро современное, актуальное научное исследование, которое может быть с пользой прочтено каждым, кто хочет приумножить свои знания по литературе, кто хочет лучше понять не только литературу, но и самого себя, а также и «другого», находящегося не в виртуальном, а во вполне реальном пространстве жизни, - кто хочет понять и простроить свою внутреннюю, духовную биографию. И разве не таково самое главное назначение любой книги, научной или художественной?
Е.К. Созина
