CC BY
70
УДК 165.2:303
НАРРАТИВ КАК «ИНСТРУМЕНТ» ПРОЦЕССА АНТРОПОМОРФИЗАЦИИ
© Татьяна Александровна Титова
Казанский (Приволжский) Федеральный Университет, г. Казань, Россия, аспирант кафедры социальной философии и культурологии, e-mail: Taniucha25@yandex.ru
Статья посвящена анализу нарратива как средства, посредника в процессе антропоморфизации. Нарратив может быть рассмотрен в качестве средства переноса формы, структуры и смысла одного предмета на форму, структуру и смыслы другого предмета, а также средства «удержания» их в одном мыслительном пространстве. Таким образом, нарратив не только объясняет сам процесс антропоморфизации, но и является одним их механизмов его (процесса антропоморфизации) познания.
Ключевые слова: антропоморфизм; нарратив как процесс; нарратив как вещь/предмет; перенос смыслов и форм.
Явление антропоморфизма достаточно давно находится в поле исследования представителей разных социогуманитарных дисциплин. Возможно, поэтому возникает иллюзорное представление об абсолютной теоретической прозрачности этого явления. Однако именно то, каким образом происходит ан-тропоморфизация того или иного феномена, остается за рамками исследования. Но если говорить об антропоморфизме как некой форме теоретического сознания, мы не можем ограничиться простым принятием интуитивного схватывания феномена, несмотря на всю важность этой ступени познания. Мы должны проанализировать сам механизм, который лежит в основе этого процесса, найти некоторую форму, посредством которой сам процесс (переноса качеств человека на окружающий мир) может быть осуществлен. То есть для того, чтобы структура, некая морфема человеческого восприятия мира могла быть перенесена (наложена) на структуру, морфему некоторого феномена, нужен инструмент, некоторая третья форма, посредством которой и осуществляется этот перенос.
В контексте размышлений об антропоморфизме авторы часто говорят о таком феномене, как нарратив. Причем связь антропоморфизма с нарративом указывается исходя из того, что антропоморфизация, как правило, связана с языком. Часто констатацией этой связи и завершается разговор о нарративной природе антропоморфизма. Мы предлагаем ввести понятие нарратива как инструмента, которым осуществляется антропо-морфизация. Нарратив, как нам представляется, помогает осуществить «наложение»
морфологической структуры человеческого существа на морфологическую структуру другого объекта и удерживать объекты в состоянии относительного тождества.
Наш исходный тезис таков: процесс ан-тропоморфизации осуществляется в нарративной форме. При этом нарратив как определенная структурно-организованная форма языковой деятельности может выступать в качестве инструмента, с помощью которого и будет осуществляться антропоморфизация.
И антропоморфизм, и нарратив есть формы превращенного отражения мира. Обе формы являются способами познания мира, формами его освоения. В этом они соразмерны. Антропоморфизм понимается как процесс наделения человеческими качествами (например, сознанием) предметов и явлений живой и неживой природы, уподобление их человеку. Нарратив можно рассматривать как наиболее абстрактную форму антропоморфизма, в которой перенос качеств природы и человека друг на друга осуществляется через использование словесных, рассказовых форм. Нарративность процесса антропомор-физации проявляется как в обыденно-практической жизни, так и в научной, теоретической сфере. Исследование последней и представляет для нас наибольший интерес.
Слово нарратив (англ. narrative - повествование, рассказ) постепенно, попав в теоретический контекст, начинает приобретать дополнительные смыслы - нарратив означает не просто повествование, а исторически и культурно организованную интерпретацию некоторого аспекта мира с позиции некоторой человеческой личности. В литературе, например, нарратив - линейное изложение
фактов и событий в произведении, т. е. то, как оно было написано автором. Однако в качестве понятия слово «нарратив» стали использовать лишь в XX в. Проблемой нарратива занимались многие теоретики, но наибольший интерес для нас будут представлять работы Р. Барта и Ж.Ф. Лиотара. Нарратив понимается как рассказовая структура, через которую «высвечивается» жизнь, биография, сущность, а также как форма фиксации и трансляции знания. При этом дескрипция предмета, данная в нарративе, становится необходимым моментом последующего осмысления феномена.
Нарратив коренным образом вплетен в процесс антропоморфизма, т. к. «очеловечивание» всегда осуществляется в языковой, рассказовой форме. Рассказ и есть фактор очеловечивания, т. к. всегда рассказывает кто-то, и этот кто-то в снятом виде присутствует в самом рассказе. В современной познавательной и философской ситуации мы сталкиваемся с явлением эстетизации - сознательного, произвольного, а не естественного придания гипертрофированно эстетической формы практически всем явлениям, которые ранее не входили в пространство эстетического. В этом плане в логику эстетизации попадает и язык, а следовательно, и формы нарратива. Нарратив тоже эстетизируется. В нем начинает больше проявляться фантазий-ность, художественность наряду, а иногда и вопреки простой дескриптивности, т. к. смыслы, которые продуцируются в нарративе, лежат уже не просто «в» описании, а «за» ним. Само явление эстетизации тоже есть некоторый механизм преобразования предмета в представлении о нем. Так, эстетизация, во-первых, позволяет создать целое даже из части, достраивает его до полноты, до имени: из мертвой части, как из части механизма, процедура эстетизации помогает создать живое, т. е. организм, который будет жить своей жизнью. Во-вторых, эстетизация родственна мифологизации, а миф исторически очень близок антропоморфизму, следовательно, можно предположить, что эстетизация может быть/стать формой антропоморфизации. Нарратив создает условия для переноса антропоморфных характеристик на некоторый предмет, являясь «мостиком» познания человеческой личности через миф, рассказ, предание. Непосредственно через
язык нарратив вводит читателя (слушателя), самого рассказчика, т. е. «текстового, языкового» субъекта, в мир художественной реальности. «При этом сам автор нарратива уже находится внутри этой реальности и для него выразительные средства превращаются в события этой реальности, художественной, но не исторической» [1]. Историческая или повседневная реальность удваивается, рассказ может стать или становится объектом дальнейшей деятельности, посредником дальнейшего освоения мира. К тому же, если жизнь нельзя прожить заново, то что-то рассказать заново можно (здесь нарратив проявляется как культурная форма, т. к. культура предполагает принципиальную повторимость: то, что повторимо - принадлежит культуре, что неповторимо - выпадает из культурного пространства). Тогда мы обнаруживаем, что нарратив есть канал, по которому антропоморфизированное явление входит в пространство культуры. Здесь мы находим точку расхождения нарратива и антропоморфизма. Получается, что антропоморфизм исходит из мысли (пусть иллюзорной), что видение и есть мир, а нарративизм в самом повествовании дает идеализированную и в чем-то субъективированную его картину, но позволяет нам хоть как-то ухватить удвоение реальности.
Итак, нарратив можно использовать в качестве инструмента: а) самого процесса антропоморфизации и б) его анализа, т. е. познания. Это возможно в силу их морфологического сходства и одновременно различия. В диалектике сходства и различия мы будем вести дальнейший разговор об антропоморфизации и процедуре нарративации того или иного феномена.
Антропоморфизацию можно помыслить по аналогии с таким интересным явлением, как «напечатлевание». «Напечатле'ть, ею, еешь, сов., что (устар.). Сделать, произвести на чем-н. Она напечатлела мне в лоб чистый, спокойный поцелуй. Тургенев», - читаем в словаре Д.Н. Ушакова [2]. В слове напечатлеть важна приставка «на». Если впечатление - это как кинжал, в-ложенный в ножны, то напечатлевание - как на-ложение печати. Антропоморфизм, возможно, и есть это наложение структуры на предмет, что позволяет видеть его сквозь структуру другого. Получается, что напечатлевание задает гра-
ницы видения предмета и он кажется мне таким, каким я его вижу. Причем это происходит одномоментно, что не позволяет увидеть разницу двух совмещенных морфем, структур или форм.
Напротив, нарратив - темпоральная форма: одномоментно нельзя произнести сто слов, все равно получится протяженно. Данная протяженность и позволяет задуматься. Говоря, я осуществляю процесс осмысления. Недаром филологи говорят об оязыковлении мысли как о важнейшем механизме ее (мысли) формирования. Можно предположить, что оязыковление и происходит путем внесения фактора времени в процесс мышления. Приведем простой пример: человек ест яблоко. В этом действии все свойства яблока воспринимаются одномоментно. Но если человек будет описывать, как он ест яблоко, он осуществит некоторый «анализ»: сначала скажет, что яблоко красное, потом, что оно кислое, потом - красивое, потом - полезное и т. д. В процессе прослеживается некая структурность. При этом последовательность указания качеств (что за чем) значения не имеет.
Нарратив - форма, средство, некий инструмент для лучшего понимания процесса ан-тропоморфизации. Можно полагать, что нарратив «уже входит» в антропоморфизм как механизм, как форма его процессуальности, опосредования переноса структуры человеческой на структуру мира. Антропоморфизм есть процесс совмещения структур, а нарратив - один из методов, используемых для лучшего освоения строения структуры.
Инструментально нарратив можно рассматривать как форму «проникновения» антропоморфизма в любую сферу деятельности, в которой так или иначе присутствует оязыковленная мысль. Это значит, что он существует вообще всюду, т. к. помещение в пространство языка уже есть антропоморфи-зация. Так, если понимать человека, как у Хайдеггера, т. е. как говорящее бытие, можно полагать, что любое проявление этого бытия нарративно. Человек может использовать языковые структуры в процессе «очеловечивания», «перенимания на себя» «языка мира».
Нарратив существует и функционирует как средство переноса некоего содержания в символ, образ, слово. А сам перенос и есть антропоморфизация. Есть, конечно, некото-
рый субъект этого переноса, некто говорящий. Его трудно определить с помощью традиционных категорий, т. к. он не только индивид, не всегда личность или индивидуальность, он некоторое собирательное описание человека, который тем не менее должен быть центрирован каким-то образом. Мы предлагаем использовать для фиксации (не описания!) этой расструктурированной субъектно-сти термин «яйность». «Яйность» это не понятие, а скорее метафора. Трудно сказать, как появилось это слово. Возможно, оно сконструировано по аналогии с лосевской «чтойностью» вещи (что есть вещь). «...эта чтойность, с одной стороны, является не только неподвижной структурой, но даже какой-то неделимой точкой. Ведь когда мы спрашиваем о каком-нибудь предмете «что это такое?», то мы пока еще не имеем в виду углубляться в разные вопросы о происхождении этого предмета или о том, что он такое как определенное понятие» [3]. Далее
А.Ф. Лосев пишет: «Чтойность вещи свидетельствует о вещи и указывает на нее» [3, с. 707].
При сопоставлении термина «яйность» с лосевской «чтойностью» возникает вопрос: «яйность» - чего (кого)? Меня? Тогда это просто чтойность. «Яйность» должна свидетельствовать обо мне, указывать на меня. Но если понимать это в буквальном смысле, тогда между «яйностью» и «чтойностью» нет разницы, «яйность» есть «чтойность». Вероятно, «яйность» - это вариант вынесения меня в мир, поэтому «яйность» - это отчасти и «яйность» мира: я, мои черты в мире, мир как выражение, а не просто отражение меня. Тогда это уже некоторый перенос, опосредование, связь, триадность (т. к. появляется ступенчатость, механизм), а не буквально зеркальность отражения, это зазор. «Яйность», «Я» как личность. «Чтойность» -возможность определять предмет как таковой. Следовательно, «яйность» и «чтойность» существуют как дополнение, можно сказать, что они по-разному отвечают на вопрос «чья» сущность проявляется в переносе: есть «яйность» мира и «жирность» меня. ««Мирность» онтологическое понятие и подразумевает структуру конститутивного момента бытия-в-мире. Последнее же нам известно как экзистенциальное определение присутствия. Мирность есть, соответственно,
сам экзистенциал. Когда мы онтологически спрашиваем о «мире», то никоим образом не покидаем тематическое поле аналитики присутствия. «Мир» онтологически не есть определение того сущего, каким по сути присутствие не бывает, но черта самого присутствия» [4]. «Сама мирность модифицируема в то или иное структурное целое отдельных «миров», но включает в себя априори мирно-сти вообще» [4, с. 85].
Можно сказать, что под «яйностью» мы подразумеваем человеческую сущность, са-мопроявление (явленность и представленность в мире). «Яйность» предполагает возвращение в Я, мое (его) самоосознание и са-мораспознавание, т. к. есть я и мир, а «яй-ность» существует как вариант отношения, мостик переноса. Здесь и далее мы будем понимать изначальность синонимично самосознанию. Отметим: не в плане генезиса, а в культурном плане, ведь изначальность всегда существует как идея (и в этом смысле пред-задана), первопричина и т. д. Изначальность как неизменная данность культурного бытия (так же как самосознание человека) неизменно в бытии, присутствует и постоянно требует переосмысления. Однако нас интересует другой момент: само наличие яйности, варианты совпадения и расщепления Я индивидуального и надличностного, что тоже, как нам кажется, представляет собой вариант антропоморфизации. Совпадение или несовпадение происходит, значит морфемы налагаются друг на друга, значит возможно их, пусть частичное, отождествление. Следовательно, и тут мы видим «следы» нарративи-зации, ибо культурные формы яйности обязательно представлены рассказово. Особенно это видно сегодня, когда культура представлена как текст. Это означает, что процесс антропоморфизации не просто существует, а расширяется в ходе языкового, текстового «внесения» человека во все сферы жизни.
«Яйность» как «инаковость» -
(otherness) - противоположный или противопоставленный элемент в двоичном противоречии: «Я» / другой (эго / другой), Восток / Запад, мужское / женское» [5]. «Яйность» всегда многовариантна, динамична, но и инвариантна. «Яйность» мерцает, двоится. Есть «яйность» меня как вещи (как «чтойность», с той лишь разницей, что все же я - не вещь) и «яйность» как инаковость Другого, как я в
мире и мир во мне. Следовательно, мы опять видим нарративную форму реализации переноса, некий механизм. Мы будем рассматривать «яйность» как один из вариантов нарра-тивности, в котором происходит не просто перенос структуры «Я» на мир, но и осознание, рефлексия природы этого «Я». Создавая вторую, рассказовую реальность, нарратив фактически формирует и переформирует первую. Отметим также, что нарратив выступает как субъективированная личностная форма (говорить могу только «Я»).
Говорить о нарративе как об инструменте можно применительно к научному исследованию. В этом случае он обнаруживает свою иную сторону, т. к. может (по природе научного мышления) рассматриваться как то, что обладает природой вещи. Происходит объективация нарратива, что дает возможность собирания и накопления новых и новых смыслов. Текст начинает рассматриваться как тождественный реальности: описав процесс, нарратив перестал быть средством опосредования мысли. В этом, кстати, скрыта возможность дальнейшего взаимообрати-мого движения: антропоморфизация и нарра-тизация. Речь идет о том, как объективируется сама нарративность, а следовательно, закрепляется морфема, форма, по которой осуществляется напечатление, антропомор-физация.
Чтобы понять эту двойственную природу нарратива, обратимся к идеям М.К. Мамар-дашвили. В разделе «Философия и наука» работы «Введение в философию» он говорит про существование знания как вещи. «Итак, знание мы воспринимаем, а вещи исследуем. Благодаря знанию мы находимся в континууме общения и сообщения. А с вещами? Оказывается, что это лишь предельный случай, иллюстрирующий разницу понимания и знания, исследования и восприятия; обычно же эти вещи смазаны. Разницы мы не замечаем. Поскольку принцип понятности, формулируемый в основаниях науки, в самих теориях никогда эксплицитно не формулируется. Но он указывает на важность удержания предпосылки о различии между исследуемыми вещами и понимаемыми или воспринимаемыми знаниями. И эта предпосылка состоит в некоторой предваряющей акты знания соразмерности человеческого существа, занимающего определенное место в
мире, частью которого он является» [6]. Получается, что соразмерность - как двоич-ность знания и вещи, их амбивалентность, обращаемость. Это важно для разговора об антропоморфизме в научном познании и познании вообще. Соразмереность - как гармоничность, сообразность - как соответствие. Но при этом необходимо отделять возможность познания самого знания и познания вещи. От понимания зависит наше знание, но при этом понимание происходит каждый раз при освоении нового знания. Мы можем предположить, что если нарратив существует как вещь, то он действительно может использоваться как инструмент и, как следствие, служебен по функциям.
Антропоморфизация может быть и формой блокирования понимания, освоения, т. к. человек не видит и не понимает различия между своим видением и самим миром, когда мнимый «Другой» заслоняет от меня мир. И тогда нарратив может дать ключ к этому расщеплению мнимого единства.
Теперь остановимся на различиях, существующих между антропоморфизмом и нар-ративностью. В нарративе неизменно явное или скрытое присутствие, включение рассказчика - нарратора, который придает излагаемым событиям определенную окраску, смысл, прямо или косвенно интерпретирует их. Нарративность - повествовательность, при которой человек сам создает объект познания. Человек выступает субъектом, автором. Именно эта субъектность и задает пафос, акцент нарративности. Антропоморфность - процесс, при котором человек переносит себя в познаваемый предмет. Но не всегда (возможно, даже никогда) данный перенос может быть осознан, т. к. этот процесс явно присутствует в любом человеческом действии. Мы антропоморфизируем, сами того не осознавая.
Нарративность более описательна, фак-тографична, монологична, антропоморфизм более «диалогичен», говорение, вживание. перевоплощение присутствуют в нем как основные элементы. Здесь важны разные темпоральные характеристики антропоморфизма и нарратива. Одномоментность антропоморфизма создает ощущение (иллюзию) того, что есть Другой, с которым я вступаю в диалог. Фактически разворачивание «я» воспринимается как наличие объективированного
Другого. Иллюзия диалоговости заслоняет односубъектную природу антропоморфиза-ции. На самом деле субъект один, это я и есть, но одновременность разных, иногда противоположных по содержанию и вектору идей создает иллюзию диалога. В то же время эта раздвоенность дает некоторый простор для действия, а дальше - и пространство развития, и возможность переноса качеств, мысли.
Темпоральность нарратива иная, она позволяет вытянуть во времени описание, которое может стать и становится линейным и действительно односубъектным. Анкерсмит отмечает, что, «в сущности, нарративный текст есть тип дискурса историка, который должен анализировать не столько исторические события, сколько процесс интеллектуальной деятельности и стиль историка... Исторический нарратив связывает описываемые им события и культурологические структуры, через которые мы наделяем значением эти события» [7]. Здесь тоже есть нетождест-венность: есть событие и есть культурологические структуры. В качестве примера можно говорить о хронисте, пишущем хронику, -он не понимает, что пишет ее, например, в религиозном ключе (это если мы примем пока как факт, что хроники - это, в основном, средневековый жанр). Следовательно, как правило, хронист, - верующий человек, но он этого не сознает. Но это знает историк, который, в свою очередь, тоже пользуется культурными стратегиями, которые принимает априори, не рефлектируя, и тоже попадает в эту же логику (ловушку) отождествления мысли, слова и реальности.
Получается, что нарратив как познавательная (особенно теоретическая) стратегия всегда потенциально рефлективен, а нарра-тор понимает (если понимает / может понять), что везде в какой-то степени присутствует он сам. Именно поэтому он более склонен к картографичности, к описательности, а не к выводам. Получается, что нарративу в широком смысле свойственна рефлективность. В антропоморфизации же субъект как таковой практически растворен в предмете, из-за чего возникает иллюзия того, что ты в диалоге с чем-то или кем-то, что может быть названо именем «Другой». Возникает большая раскованность, т. к. ответственность делится с этим «Другим».
Данный момент очень интересен, он указывает на существенные различия между ан-тропоморфизацией и нарративизацией. Нарратив есть инструмент антропоморфизма, т. к. нарративность - определенная форма рациональности и рационализации. Наряду со сдержанной рефлективностью нарратива существует спонтанная фантазийность ан-тропоморфизации, коренящаяся в ее мифологической природе. Как отмечал Я.Э. Голо-совкер: «Закон каузальности преодолевается в мифе в такой же мере, как пространство и время. (Данное рассуждение опять относит нас к проблеме темпоральности как одномо-ментности. - Т. Т.). Абсолютная сила творческой воли, желания, то есть творческой фантазии - вот логическое основание, порождающее любое чудесное действие или чудесное свойство как свое следствие» [8]. Автор говорит о механизме фантазии как одном из важнейших механизмов мифа. Миф фантазиен, т. к. неограничен ничем и растет из любой точки. И если антропоморфизм мифологичен, то и фантазийность, некая разнонаправлен-ность движения в точке роста («Другой») и диалога может быть обнаружена и в нем.
Анализ сходств и различий свойств, качеств, характеристик двух явлений - процесса антропоморфизма и феномена нарратива -показал, что эти явления взаимосвязаны как некий процесс и способ «понимания и освоения» этого процесса, как его механизм. Нарратив во всех его проявлениях является для
нас инструментальным звеном процесса ан-тропоморфизации, а также формой его понимания. Рассказовость помогает лучше выявить скрытые моменты «человеческой действительности». Действительность неизменно антропоморфна, а «очеловечивание» как осуществление этой соразмерности всегда было и будет связано со словом, рассказом, структурой.
1. Кукарцева М.А. Современная философия истории США. Иваново, 1998.
2. Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д.Н. Ушакова. М., 2000. Т. 2. С. 393.
3. Лосев А.Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М., 1975. Т. 4. С. 305, 306.
4. Хайдеггер М. «Бытие и время». Издание издательства «Фолио». Харьков, 2003. С. 84.
5. Джери Д., Джери Дж. Большой толковый социологический словарь (Collins): русско-английский, англо-русский: в 2 т. Т. 1 (А-О) / пер. с англ. Н.Н. Марчука. М., 1999. С. 237.
6. Мамардашвили М.К. Философия и наука // Введение в философию. СПб., 2002. С. 86.
7. Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры / пер. с англ. М. Кукарцева, Е. Коломоец, В. Катаева. М., 2003. С. 50.
8. Голосовкер Я.Э. Логика мифа. Логика античного мифа. М., 1987. С. 27.
Поступила в редакцию 11.01.2011 г.
UDC 165.2:303
NARRATIVE AS “TOOL” OF ANTHROPOMORPHIZATION PROCESS
Tatyana Aleksandrovna Titova, Kazan (Volga) Federal University, Kazan, Russia, Post-graduate Student of Social Philosophy and Culturology Department, e-mail: Taniucha25@yandex.ru
The paper is devoted to analysis of the narrative as a medium of antropomorfization process. The narrative can be considered as means to transfer some senses and form from one subject to the other and keep both subjects together in the mind. Therefore, the narrative helps us to explain how the anthropomorphization can be done and investigated.
Key words: anthropomorphism; narrative as possess; narrative as object; transfer of senses and forms.
