Народное сознание в художественном отражении А. С. Пушкина

Щеблыкин Иван Павлович

ВЕЛИКОЕ ПОПРИЩЕ (К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина)

НАРОДНОЕ СОЗНАНИЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ОТРАЖЕНИИ А.С. ПУШКИНА

И.П. Щеблыкин

Scheblykin I.P. People's awareness in A.S. Pushkin's artistic reflection. The author concludes that in his works («Boris Godunov,» «The Captain's Daughter,» etc.), A.S. Pushkin does not deny either people's power or their right to struggle against the oppressors. He cannot accept rebellion that is «meaningless and ruthless,» though. Pushkin stands up for intelligent and wise disobedience to the villains and villainy. But people and society, according to Pushkin, must attain such disobedience historically, i.e. by developing a feeling of national dignity and moral principles of the individual.

Пушкина глубоко волновали судьбы родного народа. Ему даже казалось, что эстетическое предназначение таких крупных жанровых форм, как драма и трагедия, в том и состоит, чтобы воспроизводить «судьб(у) человеческу(ю), судьб(у) народну(ю)» [1]. Именно для этого, как полагал поэт, писателю необходимы мысли историка, знание старинных летописей, широта в обрисовке характеров, глубокое проникновение в смысл изображаемых явлений. Выработка таких свойств поэтического искусства во многом определила стержневую линию творческого развития и самого Пушкина, уровень его художественного мастерства и зрелости.

Говоря так, следует помнить о том, что примерно до 1823 года народ мыслился поэтом, так сказать, суммарно, как стихия, которая часто оказывается объектом корыстолюбивых притязаний всевозможных «тиранов», злодеев на троне, в силу чего народ получает законное право на мгновенный и решительный «взрыв», дабы изменить ситуацию в свою пользу («Вольность»), Нет необходимости пояснять, что такое восприятие народной среды было подсказано поэту литературно-просветительскими традициями конца XVIII - начала XIX столетий, в том числе традициями романтизма.

Но с 1823 года наступает перелом в представлениях поэта о народе. В связи с по-

давлением национально-патриотических и революционных выступлений на Западе у Пушкина возникает разочарование и даже раздражение по поводу «бездействия» народа как в России, так и в Западной Европе. Все это наглядно сказалось в стихотворении «Свободы сеятель пустынный» (1823), где уделом народа (народа вообще, не только русского) объявляется «ярмо с игрушками да бич» (1,215).

Не буду подробно останавливаться на анализе хрестоматийно известного стихотворения. Подчеркну лишь (чего не делают, к сожалению, исследователи творчества Пушкина), что данное стихотворение также укладывается в рамки литературных традиций. Поэтика его условна и не отражает еще (почти не отражает) объективной характеристики реального состояния, а, стало быть, и сознания народно-трудовых масс, во всяком случае - России.

Такая характеристика у поэта будет складываться чуть позже - на основе непосредственных наблюдений Михайловской поры, в ходе раздумий об особенностях отечественной истории, в процессе прямого сближения с народно-крестьянской средой, фольклорно-изустной культурой родного народа. Все это найдет воплощение не только в драме «Борис Годунов», но и в ряде лирических шедевров Михайловского периода, та-

ких, как «Зимний вечер» (1825), «19 октября» (1825), «Зимняя дорога» (1826) и, конечно же, в романе «Евгений Онегин», к работе над которым Пушкин приступил еще на юге.

Весьма существенно, что поэт начинает ощущать связь лучших сторон народного самосознания с Православием: тягу к справедливости, нравственной чистоте, добродушие и смиренность, но не как рабскую покорность или страх перед наглой силой, а как форму личной, «внутренней» самоорганизации. Пушкин видит и незлобивость народа, его сочувствие всякому, попавшему в беду. Поэт замечает быструю отходчивость в гневе, готовность русского человека повинить прежде самого себя, а не другого, если случается какая-либо житейская неувязка.

Перечисленные свойства народной психологии откроются Пушкину с позиции историзма и найдут отражение в произведениях реалистического пафоса как Михайловского периода («Борис Годунов»), так и в шедеврах последующих лет («Сказка о Золотом петушке», «Дубровский», «Песни западных славян» и другие).

В то же время Пушкин не мог смириться с общественно-гражданской пассивностью народа, граничащей нередко с беспомощностью. Он не мог принять стихийности, а, значит, и бессмысленности некоторых активных по форме, но ошибочных по существу действий народа. Поэта удивляла излишняя (порою слепая) доверчивость народных масс к «мнениям» других, беспечность, равнодушие народной среды к своей собственной судьбе, ослабление, а иногда и полное отсутствие чувства самосохранения, разобщенность усилий, фатализм, но не промыслительный, а с надеждами на случай и «авось», что, как понятно, не может заменить собою доверия к Богу. В итоге можно сказать, что Пушкин ощущал в умном, добром нашем народе недостаток того, что называется чувством национального самосознания, а, значит, и достоинства. Обратимся к драме «Борис Годунов».

Мы не всё верно прочитываем (как в школе, так и в вузе) в этом ключевом произведении поэта.

Господствующим тезисом, будто бы вытекающим из логики повествования, долгие годы было и остается по сей день заключение о том, что народ в драме «Борис Годунов» показан как решающая [2] сила истории, едва ли не ее творец. Но если вчитаться

более внимательно в эпизоды драмы, то становится очевидно другое: народ в «Борисе Годунове» не творец истории, а, скорее, орудие (правда, достаточно мощное) в руках политиканов и интриганов, как на троне, так и рядом с ним. «Давай искусно волновать народ», - говорит хитрый князь Шуйский своему напарнику Воротынскому. И - «волновали». Волновали все, кому корыстные помыслы не давали покоя: «удельные» князья, недовольные Годуновым, опасливые бояре, считавшие себя обиженными действиями нового царя, иноземные пришельцы, торопившиеся не упустить случая и пожиться за счет брожения Руси.

Ссылались и ссылаются для подтверждения силы народа на слова Григория Пушкина:

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою помогой,

А мнением; да! мнением народным. (X. 235)

Но истинный смысл этих слов часто остается не раскрытым и искаженным, потому что нет внимания к контексту вышеприведенной фразы, не уяснена ситуация. А ситуация такова, что Григорию Пушкину надо было «переманить», склонить на свою сторону Басманова, посланного остановить отряды Самозванца. Прекрасно зная, что корыстолюбивый Басманов печется только о своей выгоде, колеблется, не зная, чью сторону принять, Григорий Пушкин «пугает» предводителя царских войск «мнением» народа. В результате Басманов переходит в лагерь Самозванца.

Из последующих эпизодов пьесы становится ясно, что сторонники Самозванца возбуждают и опираются на «мнение» народа только до той поры, когда оно служит их корыстным целям и дает им дополнительное подкрепление в борьбе с Годуновым. А потом - когда захвачен трон - «мнение народа» для них (тем более для Самозванца, ставленника шляхтичей) мало что значит.

Поэтому вряд ли мы поступаем правильно, когда с опорой на драму «Борис Годунов» внушаем молодому поколению, что «мнение народа» может решить все. Этим мы формируем едва ли не беспечность, ибо каждому думается, что есть некое едва ли не мистическое «мнение народа», оно все и решит, и, стало быть, тебе лично беспокоиться не о чем. На самом деле, Пушкин дает неоднозначную характеристику народных инстинктов, «мнения народного».

Конечно же, князь Шуйский ни в коем случае не проводник авторской идеи. Но вот что он, лукавя и льстя, говорит встревоженному слухами о Самозванце Годунову:

Но знаешь сам: бессмысленная чернь Изменчива, мятежна, суеверна. Легко пустой надежде предана, Мгновенному внушению послушна, Для истины глуха и равнодушна, А баснями питается она. (X, 216)

Это суждение слово в слово не выражает позиции Пушкина. Далеко нет! Но странное дело: все, что мы видим в поведении народа, так или иначе подтверждает характеристику Шуйского.

И действительно, «мгновенному внушению послушна», толпа «воет» и «плачет» у стен Новодевичьего монастыря (так приказано было боярами), просит Бориса: «Будь наш отец, наш царь!» Затем, ощутив трудности при Борисе, народ глухо ропщет, но не решается, однако, открыто выступить против «избранного» царя. И лишь прослышав о появлении спасшегося якобы Димитрия, поддаваясь внушениям лазутчиков, народ предается иллюзиям и даже буйству. И вот уже открываются ворота Москвы для Самозванца, и вот уже народ, как сказано в пьесе, «несется толпой» (сколько иронии, а, возможно, и горечи в этой пушкинской ремарке!), чтобы «вязать, топить» всех Годуновых. Есть, как показывает Пушкин, энергия у народа, но нет понимания того, как и куда ее направить для своей же собственной пользы. Итог поистине трагичен: в Кремле с приходом Самозванца совершаются новые злодейства, узнав о которых, одураченный народ «безмолвствует». Иначе и быть не могло, потому что всякий, узнавший о своей ошибке, впадает в состояние, близкое к шоку.

В ранней редакции еще резче, еще определеннее характеризовалась, мягко говоря, гражданско-социальная наивность народа. В первой редакции на призыв Мосальского кричать «Да здравствует царь Димитрий Иванович» народ дружно повторял эти слова в честь Самозванца. И лишь в 1830 году, публикуя пьесу, Пушкин заменил концовку и вместо «Да здравствует» поставил: «Народ безмолвствует». Но что означают эти слова?

В наших литературоведческих работах финальные слова пьесы обычно разъясняются таким образом, что они воспринимаются как затаенное неприятие свершившегося в Кремле нового злодеяния, как намек на рас-

праву с Самозванцем («голос новой Немезиды» [3], по Белинскому). Но здесь желаемое -увы! - выдается за действительное. Хотелось бы, конечно (и Белинскому хотелось), чтобы заключительная ремарка пьесы означала угрозу со стороны народа в адрес самочинных управителей. Однако ни психологически, ни фактически (то есть в текстовом плане) это предположение не подтверждается. Будем объективны: народ сжался, остолбенел от ужаса, уразумев, наконец, происшедшее: он впустил Лжедмитрия в Кремль, полагая, что это законный царь, а оказалось, что трон занял злодей покруче прежнего, к тому же злодей, исполняющий волю иноземцев. Что тут скажешь? Поневоле онемеешь, и потому -«народ безмолвствует».

И прежнее название пьесы: «Комедия о Гришке Отрепьеве...» предполагалось Пушкиным вовсе не в развитие традиций школьного театра 17-го века, а по существу. И действительно: комедия (со слезами смешанная) то, что делают цари, самозванцы, бояре и -увы - народ. Он исполняет, покорствует тому, что ему велят, притворно просит Бориса сесть на престол. Потом (когда под властию Бориса пришлось уж слишком солоно), прослышав о царевиче Димитрии - валом идет к нему, ярится в стычках с правительственными отрядами, врывается в Кремль, чтобы возвести на трон Самозванца... Словом, стихийная, темная, хотя в чем-то и грозная, но по конечным результатам нелепо, комедийно действующая сила... И это «решающая» сила истории?

Кто-то скажет: «Что ж, народ ошибся. Но потом (и очень скоро) он поправит свою ошибку, и все решит, как надо, то есть расправится с Самозванцем». В пушкинском тексте этого, то есть «исправления» ошибки, нет. Комедия (по законам объективного развития) переключилась в драму, трагедию.

Что касается исторического течения событий, то и оно известно: из обозначенного в финале конфуза Московская Русь все-таки выбралась. Но как? Минин собрал ополчение, отстоявшее в конечном счете интересы государства и масс народных. Сами же массы - именно как массы - этого сделать не смогли. И на новых перевалах истории очень часто (к несчастью, слишком часто) не удавалось оказать решающего воздействия на ход событий. «Нам нужен тот, кто б первый бросил камень», - скажет один из персонажей поэмы С. Есенина «Пугачев»,

отвечая на поставленный временем вопрос «неужель в народе нет суровой хватки» [4]: Есенин с горечью констатировал, что такой «хватки», как правило, у народа нет ввиду отсутствия - от себя добавил - чувства национального самосознания, подчас бестолковщина, нередко даже предательство тех, кто выступит первым. Что и описано в поэме «Пугачев» и что рассматривается Есениным как национальная трагедия.

Но ведь были же примеры, когда стихийность и разброд исчезали в действиях народа, когда он выступал и сплоченно, и целеустремленно. Конечно, - 1380 год (Куликовская битва), 1812 год (период войны с Наполеоном), 1941-1945 годы - время Великой Отечественной войны. Но, к сожалению, очень часто народные массы действовали хаотично, стихийно, а значит, и бессмысленно, если иметь в виду конечные итоги выступлений. Не здесь ли скрывается «ахиллесова пята» нашего умного, доброго и в чем-то могучего народа? Пушкин, как показывает объективный анализ пьесы, не скрывал этого.

Сбиваемый с толку интригующими верхами («то ведают бояре»), постоянно теряя веру в справедливость, терзаемый нуждою и сомнениями, народ наш, как показывает Пушкин, часто оказывается во власти своих инстинктов, то импульсивных, то вялых до последней степени. Вот почему «смышлейный», я употребляю здесь слова самого Пушкина, в принципе чуждый рабской покорности народ нередко становится добычей проходимцев и самозванцев всех мастей, чем и определяется в пьесе сама драма, трагедия народа, в частности, русского. Тема «власти» и «народа» раскрывается поэтом во всей сложности и противоречивости данной оппозиции.

Резонно спросить: возможно ли избавление от этой драмы или хотя бы смягчение ее? Возможно ли развитие в русском народе чувства самосознания, зрелой гражданственности, которая, в отличие от стихийных и поэтому губительных «мятежных» вспыхиваний, давала бы основу для сплоченных и действительно оздоровляющих усилий на пользу общего благоденствия? Возможно ли, наконец, избавление от доверчивости к лживым словам, «слухам», что является неизбежным спутником «охлократии», возможно ли избавление от податливости воле лукавых, что составляет, как известно, не только трагедию нашей истории, но и исто-

рии других народов? Все это вопросы уже пушкинской эпохи, а не только нашей.

У Пушкина, понятно, мы не найдем конечных ответов. Но в его текстах можно ощутить мудрое предвосхищение некоторых вариантов избавления от национально-гражданской, общественной инфантильности. Один из таких вариантов зашифрован в слова: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!». И значит, «лучшие и прочнейшие изменения - суть нравственные без политических потрясений, страшных для человечества». Сказано ясно и определенно: только «бунт», без нравственных изменений, ничего не решит, тем более, если это бунт «бессмысленный» и «беспощадный», то есть бунт ради дикой расправы и мстительного разрушения, а не ради созидания.

Значит ли это, что Пушкин отрицал всякое сопротивление народных масс воле «жестокосердных», в том числе неправой власти? Разумеется, нет. Речь у поэта идет только о «бессмысленных» и «беспощадных», то есть слепых, неосознанных действиях. А вот до осмысленного, умного непокорства злодеяниям и злодеям всех рангов, по Пушкину, надо дорастать исторически.

Как, каким образом? Если оставаться именно в текстовом «поле» Пушкина (а только так лишь и можно очертить концепцию автора), то многое значит здесь честь, которую надо формировать в первую очередь каждому и во всем. Отсюда: «Береги честь с молоду» - эпиграф романа «Капитанская дочка» (1836). Она-то, честь, понимаемая широко, в том числе и как чувство собственного достоинства, и может, по убеждению Пушкина, стать основой общественного и даже социально-политического устроения России. Но это уже другая тема, тема, связанная с характеристикой идеала Пушкина, его нравственно-эстетических представлений и политических, получивших отражение не только в произведениях исторического, но и философского плана. В этой связи мне хотелось бы поддержать позицию С.Б. Прокуди-на, высказавшего в полемике с американской исследовательницей русской литературы К. Эмерсон ценную мысль о «патриотической настороженности» [5] A.C. Пушкина в трактовке исторических, а также текущих событий русской жизни. Именно такая