CC BY
0А.А. Иващенко, Э.Э. Ольховская, П.А. Рассудихина
Наркокатастрофа в Кимрах:
признаки коллективной травмы в нарративе*
Анна Алексеевна Иващенко — студентка Института общественных наук, философско-со-циологический факультет РАНХиГС. Электронная почта: ivashchenkoanna@yandex.ru.
Эллина Эдуардовна Ольховская — студентка факультета политических наук МВШСЭН и РАНХиГС. Электронная почта: ellina.O@mail.ru.
Полина Алексеевна Рассудихина — студентка факультета социальных наук НИУ ВШЭ. Электронная почта: parassudikhina@gmail.com.
Аннотация: Целью исследования является попытка осмысления социальных последствий наркотического кризиса в г. Кимры в период конца 1990-х — начала 2000-х с помощью теории травмы. Работа основана на сравнении понятий коллективной и культурной травмы, а также на анализе формирования малым обществом образа прошлого: заданная оптика используется для интерпретации собранных полевых данных. В рассказах жителей города о периоде наркокатастрофы был выявлен общий специфический нарратив прошлого, составлена характеристика ключевых акторов и популярных сюжетов этого нарратива. Результатом исследования стало выявление признаков коллективной травмы жителей г. Кимры, ставшей итогом социального кризиса и групповых практик переживания негативного социального опыта.
Ключевые слова: коллективная травма, переживание травмы, нарратив, устная история, memory studies
Для цитирования: Иващенко, А.А., Ольховская, Э.Э., Рассудихина, П.А. Наркокатастрофа в Кимрах: признаки коллективной травмы в нарративе // Пути России. 2024. Т. 2. № 3. С. 86-103.
* Статья подготовлена при поддержке Артёма Земцова и научно-учебного проекта Мастерская исследования ценностей Летней школы: letnyayashkola.org/values-research/
Введение
Особое место в социальных науках занимают исследования травмы на уровне коллектива и общества. В большей мере этот дискурс развивается в направлении масштабных социальных групп и доминирует над изучением локальных. Вместе с тем возникает необходимость исследования последних, поскольку малые общества так же склонны быть подверженными кризисам, как и крупные, в составе которых они могут при этом находиться. Данное исследование посвящено памяти жителей города Кимры о периоде социального кризиса, связанного с активным наркотрафиком и происходившего преимущественно в 1990-2000-е годы, и тому, в какой форме запечатлены события этого времени в восприятии горожан.
Наше внимание привлекло то, насколько актуальной в информационном дискурсе города является история, фигурировавшая в СМИ под названием «наркокатастрофа». Судя по статистике, Кимры действительно являлись проблемным, однако не самым сложным регионом с точки зрения наркопотребления в Центральной России на период конца 90-х — начала 2000-х. Согласно официальной статистике, Москва, МО и близлежащие регионы, в том числе Тверская область, где находятся Кимры, оказались в уязвимом положении1. По данным Федеральной службы государственной статистики, Тверская область занимала седьмое место в ЦФО по количеству наркозависимых на 1995-й и пятое место на 2000 год2. К 2004 году 11% населения (то есть около 172 808,7 больных из 1 443 682 населения) Тверской области стояло на учёте3. Эти показатели говорят о том, что проблема имела место, однако непонятно, почему в информационном эпицентре оказались именно Кимры, а не Тверь, Смоленск, Курск и другие города, попавшие в статистику.
Хотя в доступе нет достоверных данных по анализу возникновения и распространения проблемы по городам, существует возможное объяснение, которым в том числе пользуются местные жители, чтобы обосновать, почему пик трафика пришёлся именно на Кимры. Город расположен на стыке Московской и Октябрьской железных дорог, что делает Кимры дорожным узлом. По наблюдениям местных жителей, в районе железнодорожной станции находился наиболее
1 Краткий обзор итогов работы 1999-2003, Управление ООН по наркотикам и преступности, Региональное представительство в России и Белоруссии, 2003.
2 Контингенты больных наркоманией по регионам Российской Федерации (1995-2000), Федеральная служба государственной статистики, 2001.
3 Контингенты больных наркоманией по регионам Российской Федерации (1995-2004), Федеральная служба государственной статистики, 2005.
активный участок наркотрафика, район считался одним из самых криминальных. Однако это не объясняет того, почему в общественном сознании именно Кимры стали «наркостолицей». Мы предполагаем, что проблема наркопотребления в Кимрах действительно находилась в острой фазе несколько десятилетий назад, и происходившие в это время события могли стать основанием для формирования коллективной травмы, которая способствовала формированию представлений об особенном положении города. Под коллективной травмой мы понимаем процесс переживания социально травматического опыта индивидами внутри группы (местное население). В следующей части приведено подробное определение термина и обоснование его выбора среди других видов травмы.
Проблема данного исследования заключается в оценке уникальности ситуации, в которой оказались город и его население. Кимры — не единственный город, столкнувшийся с проблемой наркопотребления в 1990-2000-е годы, кроме того, он не находится в топе городов по степени распространённости этой проблемы в России. Влияют ли эти факторы на правомерность использования в данном контексте понятия коллективной травмы? На этот вопрос достаточно сложно найти однозначное подкрепление, поскольку теория коллективной травмы не настолько развита на локальном уровне — чаще она исследуется в области национальных и этнических групп. Фокус на крупные общества неизбежно сталкивает исследователей с ситуациями, когда группы, переживающие травмирующие события, неравномерно принимают их последствия. Например, регионы страны могут сталкиваться с последствиями государственного кризиса, такими как война, экономический, демографический кризисы, по-разному ввиду внутренней экономики регионов, их территориального расположения, исторических особенностей и других факторов. Так, период 90-х годов в России по-разному отразился на многочисленных регионах государства: бандитизм, коррупция, наркотрафик и иные проблемы распределялись по регионам и внутри них не гомогенно. Исходя из того, что общество даже внутри одного государства в разной степени принимает и отражает последствия кризиса, выдвигается предположение, что коллективная травма может и должна изучаться, в том числе на примере малых субъектов.
На данный момент присутствует значительный пробел в дискурсе эмпирических исследований травмы и памяти, связанный с неизученностью применения теории в рамках локальных групп. Опыт травмы в малых обществах изучается, однако часто используется другая — медицинская, психиатрическая оптика, что переносит исследование в совершенно иное поле. Релевантные эмпирические исследования травмы нацелены в основном на интерпретацию экс-тернализированных элементов культуры, памяти и травмы: мемориальные места, таблички, памятники [Шагоян, 2021]. В иных случаях
качественные исследования сфокусированы на определении нарра-тивов и их функций, не уделяя при этом внимания теории культурной травмы, однако имея для того потенциал. [Матлин, 2017]. Важное место в теме коллективной памяти и травмы занимает документальная, журналистская литература [Алексиевич, 2006], цель которой заключается в запечатлении нарратива-полифонии посредством очевидцев травматичных событий.
Глобальный вопрос в области нашего исследования состоит в том, как устроена коллективная травма на локальном уровне; как разделяют трудное прошлое жители одного города. Однако наш фокус в этом исследовании ограничивается городом Кимры. Отсюда наш исследовательский вопрос:
1.1. Какие композиционные и лингвистические особенности выделяются в формируемом кимряками нарративе о наркотическом кризисе в городе в 90-е и 2000-е гг. и почему они важны?
1.2. Какие элементы травмы присутствуют в нарративе и что это говорит о ситуации в Кимрах?
Чтобы ответить на главный вопрос исследования (1.2), мы будем опираться на нарративы памяти местных жителей (1.1), то есть на устную историю, которую они создали об этих событиях совместно и каждый индивидуально и которой делятся с другими, неместными.
Культурная и коллективная травмы
Ключевым для данного исследования является понятие культурной травмы, имеющее ряд определений в связи с существованием нескольких конкурирующих подходов к изучению. В рамках этой работы будет применён подход, сформулированный Р. Айерманом и определяющий культурную травму как «драматичную утрату идентичности и смысла, прореху в ткани общества, которая воздействует на группу людей, достигших определённой степени сплоченности» [Айерман, 2016]. В своих работах Айерман также отсылается к «более формальной» трактовке, данной Н. Смелсером: «память, которую признала и которой оказывает публичное доверие релевантная группа, и вспоминая события или ситуации, (а) нагруженных негативным аффектом, (b) представленных как неизгладимые; (с) считающихся угрожающими существованию общества или нарушающими одну или больше из его фундаментальных культурных предпосылок» [Alexander, 2004: 44].
Отличие подхода Р. Айермана к рассмотрению культурной травмы заключается в утверждении двух её составляющих: эмоционального опыта и интерпретации. В этом случае, пишет П. Штомпка
[Васильева, 2000], важно как наличие события, которое может быть принято обществом в качестве травматогенного, так и появление последующей реакции со стороны «значимых групп», которая становится началом общественного обсуждения случившегося. По этой причине культурная травма определяется в качестве длящегося процесса — создания дискурса, в ходе которого происходит рефлексия существующих ценностей, а вместе с тем изменение коллективной идентичности. Эти социальные сдвиги обнаруживают себя в массме-диа, художественных репрезентациях, фольклоре и т.д., таким образом, социальный кризис становится кризисом культурным. В этом смысле особое значение в конструировании дискурса принимают СМИ, выступая источником опосредованного опыта, предполагающего избирательное конструирование как результат действий профессионалов [Айерман, 2016] и влиятельных групп.
Социальные кризисы получают отклик в культуре и искусстве не сразу, а спустя годы и десятилетия, в то же время не каждое общество обладает развитым культурным пластом, способным аккумулировать интерпретацию травматического опыта. По этой причине неразвитость мотива социального кризиса в культуре нельзя считать признаком отсутствия травмы в обществе. На наш взгляд, возможность возникновения травмы определяет наличие совместной рефлексии о прошлом внутри группы. До тех пор, пока существует та или иная коммуникация между членами общества, происходит формирование нарративов о прошлом. Мы считаем, что именно такой случай представляют собой события в Кимрах. Однако было бы ошибочно называть это явление культурной травмой, поэтому в дальнейшем в исследовании будет использоваться понятие коллективной травмы, которое при этом согласуется с изначальным определением Айермана.
Приведённое определение культурной травмы подразумевает наличие групповой идентификации, которая может быть не так выражена среди кимряков. Тем не менее кризисные события могут иметь непредсказуемые последствия для малой группы, в том числе травма может способствовать сплочению. Последнее является одной из возможных практик коммеморации [Горнова, 2017: 19]. Однако [Ги-зен, 2010: 115] социальное сплочение релевантно в случае позитивного социального опыта («память триумфа»), а его противоположности, памяти травмы, характерны практики забвения, табуирования.
В результате появления дискурса травмы формируется нарра-тив, объясняющий «природу боли, природу жертвы и установление ответственности» [Еуегшап, 2004: 62] и учреждающий конфронтацию позиций «преступника» и «жертвы». Хотя травмирующее событие не обязательно должно быть пережито отдельными индивидами, эти интерпретации становятся общепризнанной основой для формирования новых социальных норм и ожиданий. Наличие связанного нарратива может говорить о принятии очевидцами прошлого,
о процессе личной и коллективной рефлексии о пережитом опыте [Lindbladh, 2008: 41], что является важным этапом в процессе формирования коллективной травмы. Не менее значим язык, с помощью которого описывают историю. Во время попыток последовательного изложения событий прошлого свидетели часто сталкиваются с ограничениями языка, который не имеет подходящих для описания травмы слов [Lindbladh, 2008: 44]. Потребность говорить о травматичных событиях вступает в противоречие с трудностью их воспроизведения из-за эмоциональной нагрузки, сопровождаемой лингвистической дефицитарностью. Симптом травмы любого типа — нежелание вспоминать о событиях, спровоцировавших её появление, дискомфорт в разговорах о прошлом. Если человек лично прошёл через травмирующие события (участниками были они сами или близкие), то характер травмы неоднозначен — он может быть индивидуальным, но может и сочетаться с коллективным. Однако среди наших информантов были люди, которые не проживали в Кимрах в период событий наркокатастрофы, но так же, как и другие местные, выражали боль относительно них. Одна из информанток, переехавшая в Кимры в 2010-х годах, прямо говорила о том, что эта тема вызывает у неё грусть, она чувствует свою ответственность за репрезентацию истории. С её слов, она не застала события наркокатастрофы, а приехала в город через некоторое время после их окончания; о происходившем она узнала от соседей, родственников и из СМИ. Важно, что события никак не затронули её близких. С переездом женщина узнала о тяжёлом прошлом города от горожан и переняла боль, которая ему сопутствует. Подобные явления могут быть маркерами коллективной травмы. Человек, который стал частью группы (стал идентифицировать себя кимряком) уже после окончания периода событий наркокатастрофы, начал сочувствовать этой истории.
Методология
Для ответа на главный обозначенный исследовательский вопрос было выдвинуто предположение, определившее направление эмпирического этапа исследования:
В связи с событиями наркокатастрофы в коллективной памяти жителей города сформируются общие образы и нарративы относительно произошедшего.
Необходимость получения личного мнения информантов о произошедшем и истории проживания травматичных событий потребовала от нас привлечения особых методов получения и интерпретации данных. По этой причине сбор интерпретируемой информации
осуществлялся при помощи глубинных полуструктурированных интервью. Сбор данных производился в два этапа, отбор информантов происходил по принципу случайной выборки, критериями также были совершеннолетие и опыт длительного проживания в городе.
Для проведения интервью был составлен гайд, включавший в себя три условно разделённых блока вопросов. Первый блок вопросов был ориентирован на краткое знакомство и получение первичного понимания о том, как кимряки видят свой город в настоящем, а также как, по их мнению, город воспринимается неместными. Следующий блок состоял из общих вопросов относительно жизни города в период 2000-х годов, наличия или отсутствия криминальной активности, наркопотребления, основных участников, «виноватых» в происходящем или «спасших» город от кризиса. Завершается интервью вопросами, нацеленными на выявление отношения к событиям наркокатастрофы в более широком российском контексте: может ли информант назвать их более значимыми, уникальными по сравнению с всеохватывающим кризисом 1990-2000-х годов во всей России?
Первый этап сбора данных происходил 29-31.07.2023 в разных районах города в виде ряда уличных интервью. Было проведено 18 бесед длительностью от 15 до 60 минут с местными жителями от 24 до 80 лет. Второй этап проходил в онлайн-формате в период 10.1110.12.2023, в качестве информантов были привлечены подписчики местных групп в соцсетях, было проведено 7 бесед длительностью от 15 до 40 минут с информантами в возрасте 19-42 лет.
Инструментом трактовки полученных интервью стал метод нарративного анализа, ключевым достоинством которого является возможность детального описания социального феномена изнутри, словами участников. Приблизиться к коллективному пониманию событий через индивидуальные истории информантов становится возможно благодаря выделению нарратива как репрезентативного описания опыта переживания собеседника его жизни в период наркокатастрофы. На практике работа с данными заключалась в классификации высказываний с последующим установлением причинно-следственных связей; выделении макро- и микроструктуры: выявления основных смысловых блоков и поиска связи между смысловыми узлами [Пузанова, 2003].
Результаты
Анализ интервью позволил выделить ряд повторяющихся и устойчивых мотивов, представляющих собой «стереотипные исторически сложившиеся содержательные единицы», обладающие «конструк-
тивными сюжетообразующими свойствами, обеспечивающими логику повествовательного движения» [Путилов, 1994: 156]. Среди основных мотивов можно выделить употребление наркотических веществ молодёжью, в особенности приезжими, и определение народа рома («цыгане») в качестве угрозы спокойствию города. На вопрос о прошлом Кимр собеседники делились с нами стройным повествованием, которое свидетельствует о сложившемся нарративе. Истории были подчинены примерно следующему плану: обозначение причин трагедии, описание ужасов этого периода, борьба с виноватыми в случившемся и окончательное разрешение ситуации, которое можно оценить как положительное для жителей города. Типичным началом рассказа о наркокатастрофе являются фразы:
«Нет, я знаю, [про наркокатастрофу] я как раз жила совсем, наверное, где-то в километре от табора. А в 90-е годы, как раз около железнодорожного вокзала, там был цыганский табор». (Женщина, 37 лет.)
«Но про наркотики, он [стереотип] действительно обоснованный, потому что, я говорю, в конце 90-х — в начале нулевых у нас здесь активно очень цыгане торговали героином, и всё было печально». (Женщина, 37 лет.)
«Ну это был период, как где-то в 90-х. Я, конечно, подробно не могу рассказать, потому что мне в то время было максимум 5 лет. Так, в целом то, что я знаю, что в какой-то момент в черте города появился цыганский табор, который промышлял этим делом». (Мужчина, 19 лет.)
Следующей частью рассказа являются личные воспоминания об этих событиях или пересказ воспоминаний родственников и знакомых. Зачастую они описывают яркие травматические события, в которых часто фигурируют истории о том, какой вред наносили зависимые жителям города, и описание привычности столкновения жителей с наркоманами в повседневной жизни:
«В подъездах прям кололись молодые парни и лежали как бы, ну обколотые, под кайфом это называется, и школьники когда шли со школы, переступали через эти полутрупы». (Женщина, 37 лет.)
«Как бы так сказать, за дозу людей там убивали, грабили, и, собственно, вот его ограбили в электричке. Потом да, другую мою знакомую заточкой в глаз ткнули, чтобы тоже денег на дозу забрать». (Мужчина, 19 лет.)
«Я помню эти истории, своими глазами видела, как девчонки молодые — тогда было модно вот эти вот чёлки накрученные большие — как на эти чёлки, на лак пытались крепить [героин], чтобы избавиться как бы, граммовка чтобы меньше была, я не знаю». (Женщина, 32 года.)
После этого появляется сюжет с разрешением проблемы. В этой части собеседниками были высказаны несколько версий случившегося, включавших в себя наибольшее количество акторов, по сравнению с другими композиционными частями. Сюжеты окончательного преодоления наркотического кризиса делились на следующие три типа:
1. Народное объединение:
«То есть это было прям такое объединение от города, которые, во-первых, пытались какими-то способами, может быть, увещевательными, может быть, санкционными какими-то, выдворить табор из города». (Женщина, 26 лет.)
В таком сценарии действия местных властей обычно оцениваются очень низко, власти часто обвиняются в бездействии и/или покровительстве цыганскому барону и табору.
2. Вмешательство федеральных/местных властей:
«Там прямо со спецназом всё это, кто-то говорит, что вообще табор сожгли, кто-то говорит, что там цыган всех перестреляли». (Мужчина, 19 лет.)
3. «Крестный ход» местного священнослужителя (наиболее много численная версия):
«У нас есть батюшка <...>, он сделал реабилитационный центр на базе храма, для людей, зависимых от наркотиков и алкоголизма, он положил начало движению по борьбе с этим табором и с этой наркоманией, и отчасти благодаря ему случилось то, что случилось, табор планомерно...[исчез]». (Женщина, 37 лет.)
Заканчивается история обычно разрешением проблемы, хотя после дополнительных вопросов обычно становится понятно, что проблема продажи и потребления наркотиков в городе не исчезла. Тем не менее информанты акцентируют внимание на том, что с опре-
делённого момента, который связывают с исчезновением табора (ок. 2005-го — конца 2000-х), ситуация сильно улучшилась и период катастрофы закончился:
«...когда вот их всех пересажали, даже было такое, что город вздохнул с облегчением, потому что понимали, что закончится вот эта вот бесконечная тропа и как-то стало спокойнее». (Женщина, 32 года.)
«Ребята [милиция] с этим делом справились. Переломили. А было такое засилие, что буквально это самое...» (Мужчина, 80 лет.)
«И в принципе, благодаря ему [отцу А.], по большей части разогнали цыганский табор, где наркота была. И все цыгане уехали». (Женщина, 37 лет.)
Таким образом, мы можем проследить единый сюжет, который присутствует во всех историях об этом периоде. В нём могут отличаться действующие акторы, например «спасители», и предпринимаемые ими действия, что особенно заметно в части о борьбе с наркокатастрофой. Однако большинство действующих лиц сохраняется от истории к истории, а в описываемых событиях сохраняется единая логика и причинно-следственные связи.
Ключевым мотивом повествования является определение народа рома («цыгане») в качестве главной угрозы всего периода начала 2000-х годов. Информанты связывают начало «наркотического» периода с появлением в черте города «цыганского табора» («посёлок домов 15 на болоте», «конгломерат цыганский», «поселение около вокзала») в промежуток с «советских времен» по «конец 90-х — начало 2000-х». Поселение представляло собой несколько домов на одной улице, в которых проживали рома, являющиеся частью «наркомафии» и распространяющие в большом количестве наркотики [героин]: «Там были огромные цыганские коттеджи, наркотики продавались просто как, вон, как хлеб в магазине». Местонахождение «табора» информанты обозначают как реальным географическим названием (улица Интернациональная, «около Савеловского вокзала»), так и народными топонимами: Италия, Голливуд.
Согласно Александеру, при создании господствующего наррати-ва при конструировании травмы основную роль играют четыре репрезентации: природа боли, природа жертвы, связь жертвы с широкой аудиторией и распределение ответственности, то есть попытка понять, кто во всём виноват [Александер, 2012: 21-23]. Все эти элементы легко можно вычленить при анализе продуктов медиа, связанных с культурной травмой. Ответственность в истории наркокатастрофы ложится именно на рома. Рома четко отделяют от иных криминаль-
ных группировок, существовавших в городе («он не цыган, свой криминал»), информанты описывают их в качестве единого актора, который «вносил такой диссонанс в нашу [кимряков] мирную жизнь»: их «прижимают», «покрывают», «выдворяют из города», с ними борются, не выделяя конкретных личностей, кроме «барона», который, однако, не отличается отдельной характеристикой. В рассказах можно проследить однозначную связь наркобизнеса с «табором», рома не единожды напрямую обвиняются в смертях большого количества людей («цыган прижали, но ребят много погибло»), а все описываемые информантами средства так или иначе возвращаются к борьбе с «цыганами», попытками выселения их из города («боролись с наркотиками: ходили в табор с плакатами», «батюшка поджигал табор»).
Информанты приписывают большой объём власти «цыганской наркомафии» («такие силы были задействованы, которые местными священниками и им сочувствующими просто было не победить»). Упоминается также, что рома эксплуатировали труд наркопотребителей («наркоманы работали на наркомафию, рыли там [для постройки дома]»), открыто распространяли героин («приходили эти цыганки к домам [продавать наркотики]»), занимались грабежом («по помойкам шарились, квартиры грабили понемногу»). Рома занимают особое положение в сознании жителей города: в «Экскурсе о чужаке» Зиммеля [Зиммель, 2010: 10] вопрос о чужаке заключается в его особенном положении для группы. Чужак — это тот, кто всегда находится рядом, но не несёт ответственности перед сообществом. Он вторгается в чужеродную среду и «отвоёвывает» в ней пространство для жизни. Нахождение чужака может привести к повышению социальной напряжённости и нарастанию внутреннего конфликта внутри сообщества. Чужак одновременно и близок, и далёк, его присутствие может вызывать ощущение дискомфорта и опасности, поскольку он непредсказуем. Он существует исключительно в своей логике, недоступной для нас. В связи с этим взаимодействие может носить ситуативный характер, и в нём всегда может скрываться что-то потенциально враждебное. Поэтому несмотря на то, что жители Интернациональной улицы уже давно ведут оседлую жизнь и не промышляют криминалом, их связь с цыганами как группой слишком прочна для того, чтобы они полноценно ассимилировались и стали «своими» для кимряков. При этом всячески отрицается предубеждение по отношению к рома на основании этнической принадлежности: некоторые информанты напрямую утверждают, что к цыганам относятся абсолютно нейтрально, живут совместно спокойно («у нас тут дружба народов»).
На контрасте с «виновными» прослеживается образ «спасших», в качестве которого выступает конкретная фигура священника. Этот образ стабильно появляется в интервью, однако с меньшей частотой, чем предыдущий. Священнослужителя связывают с началом актив-
ного решения проблемы наркотрафика («он положил начало движению по борьбе с этим табором и с этой наркоманией»). Многие упоминают его в контексте крестного хода на «табор» («потом у нас священник один начал бороться с этим, даже эти крестные ходы организовывали»). Спустя несколько лет при храме Вознесения в городе был создан реабилитационный центр для наркозависимых, основателем которого считается тот же отец Андрей. Однако не все согласны с высокой оценкой роли священника в событиях; некоторые информанты выражают сомнение по этому поводу:
«У нас есть такой батюшка в Зареченской церкви, он лавры все эти себе приписывает. Он крестный ход туда организовал. Ну может быть, и он повлиял. Зовут его Андрей Лазарев, он пиарится в телевизоре, не вылезает, можно сказать. На всех каналах. Говорит, что это всё он победил. Ну может быть и вот». (Мужчина, 57 лет.)
Неоднозначный образ в повествовании имеют органы власти и правоохраны. Практически в каждом интервью можно встретить упоминание местной полиции, однако чаще всего ей отводится слабая роль, не имеющая значительного влияния на происходившее. В иных случаях информанты напрямую говорят о содействии местных властей кимрской наркомафии («то есть это всё делалось под, как бы под крышей милиции»; «местная полиция кормилась на этих цыганах»). Несколько человек обозначают в качестве актора, закончившего наркокатастрофу, федеральные власти («не с местных [органов власти] это [борьба с наркотиками] началось, а именно сверху»), которые определяются людьми довольно абстрактно.
Обсуждение травмы в нарративе
Воссоздание нарратива о прошлом города в 1990-2000-е годы помогло отследить общие мотивы памяти, которые сохраняют и передают местные. Теперь сместим фокус внимания с композиционного содержания на общую оценку ситуации и эмоции, которые вызывают у людей воспоминания о ней, поскольку они являются, по нашему мнению, основным показателем коллективной травмы.
Одним из важных показателей оценки и отношения является язык, которым пользуются люди в повествовании о событиях [Пу-занова, 2003: 64]. Первое наблюдение здесь заключается в том, что местные используют общие неформальные названия: районы «за-претка», «Бургора»; «зелёная игла» (в значении «электричка», на которой приезжали в ночное время за веществами из других городов).
Второе наблюдение состоит в использовании выделяющихся эмоционально окрашенных конструкций («наркостолица», «наркокатастрофа», «трагедия»), что подчёркивает масштаб проблемы. Такие определения сигнализируют не только о нагруженности событий негативным аффектом, но также и о том, что оно имеет статус неизгладимого [Alexander, 2004: 44]. Использование эмоционально окрашенных слов и окказионализмов может свидетельствовать о том, что тема воспринимается носителями крайне чувствительно; люди встречаются с ограниченностью повседневного языка в описании травмирующих событий [Lindbladh, 2008: 44]. Также в высказываниях информантов можно заметить «фатальность» случившегося, выражающуюся в малом доверии к «классическим» способам борьбы и значительном акценте на нестандартных: органам власти уделяется меньшее доверие в защите населения от появившейся угрозы, чем церкви и отцу Андрею в частности.
В нарративе можно проследить прочно сложившийся мотив однозначного противостояния «табора» в качестве виновного и местных жителей в качестве пострадавших, жертвы. Несмотря на оговорки некоторых информантов о нейтральном отношении к народу рома, в сюжете он имеет исключительно негативную роль. Эта устоявшаяся дихотомия манифестируется в речах даже тех информантов, которые не были непосредственными свидетелями событий наркокатастрофы, однако переняли нарратив. Эта черта является показателем действительно устоявшегося дискурса, в рамках которого «выяснены» причины, ход событий и последствия события, ставшего причиной, травматический смысл которого более или менее установлен.
Ещё одним элементом выражения эмоционального отклика относительно прошлого являются способы переживания прошлого, то есть практики коммеморации. Поскольку наркокатастрофа представляет собой негативный, кризисный социальный опыт, то [Гизен, 2010: 115] результатом является забвение или табуирование темы. Информанты часто выражали обеспокоенность тем, что эта история «испортила имидж» города. В свою очередь, многие из них заинтересованы в том, чтобы избавиться от этого образа:
«Ну она... на самом деле эта история не очень хорошо характеризует Кимры. И я расстроена, что вас заинтересовала именно эта история, тема. Но я сама виновата, конечно, завела этот разговор. Потому что Кимры лучше бы охарактеризовать с другой стороны, найти что-нибудь новое, красивое, положительное, а не рассказывать о том, что было когда-то давно». (Женщина, 40 лет.)
Из некоторых ответов видно, что люди воспринимают эту историю чувствительно, отождествляя её с собой, рассказывая личные
болезненные воспоминания из этого времени, обвиняя самих себя за разговоры о прошлом:
«Это не миф, к сожалению, да, и до сих пор не можем отмыться от этой дурной славы». (Женщина, 32 года.)
При этом местные ощущают напряжение среди других горожан при упоминании о событиях наркокатастрофы и по-разному пытаются валидировать и объяснить эту реакцию:
«Очень негативно люди воспринимают, это такой неприятный момент истории города, который все хотят забыть, наверное. Не гордятся». (Женщина, 42 года.)
«Ну тяжёлый период в истории города был, и людям свойственно, да. не вспоминать о чём-то плохом. И. ну тогда просто многих жителей коснулось, поэтому. может быть, они и боятся до сих пор чего-то, не знаю». (Мужчина, 19 лет.)
Также важно, что кимряки наделяют уникальностью наркотическое прошлое города на фоне региона и даже страны. Некоторые собеседники делали акцент на том, что, хотя проблема наркопотребления в 90-е была характерна почти для каждого региона России, они ощущают разницу и выделяют масштаб проблемы в своём городе:
«Такие тоже не самые большие города, там такого не было. Там. это если и было, то так же, как по всей стране, в каких-то локальных историях. А вот так вот прям масштабно... чтобы на весь город и город на всю страну был известен этим,, мало где было». (Женщина, 42 года.)
Можно предположить, что из уникальности событий, проговариваемой информантами, следует не только действительно выделение наркокатастрофы в их восприятии в качестве значимого исторического явления, но и прочная ассоциация кимряков своей идентичности с наркотическим прошлым города. Наши собеседники признают, что проблема наркотрафика в 1990-е и 2000-е существовала во всей России, однако опыт Кимр кажется им выдающимся, а последствия ощутимыми, поскольку напрямую повлияли на их жизни. С одной стороны, наркокатастрофа воспринимается как часть и следствие общего кризиса, с другой стороны, она обладает своими внутренними источниками, связанными с историческими особенностями города, что делает её именно локальной травмой.
Заключение
Приведённые выше наблюдения и цитаты указывают на наличие травмы, образовавшейся на почве наркотического прошлого города. Истории и эмоциональный опыт отдельных людей может подтверждать лишь наличие индивидуальной травмы, однако единство или схожесть мотивов в повествовании о событиях говорят о наличии коллективной памяти и общей боли относительно прошлого. Причина, по которой коллективная травма в Кимрах может быть поначалу неочевидной, это практики коммеморации общества-объекта травмы, которые в нашем случае сводятся к коллективной попытке отречься от негативного прошлого. Процесс умалчивания разобщает группу, однако мы заметили обратное: умалчивание — тоже совместное целенаправленное действие [Гизен, 2010: 114]. Горожане видят смысл в том, чтобы не упоминать эту историю при «посторонних», а вместо этого стремиться говорить о Кимрах в контексте «позитивных» новостей для создания нового образа города. Члены сообщества совместно конструируют репрезентацию прошлого их города, ссылаясь на группу (высказываясь о том, как воспринимают упоминания о наркопрошлом другие сограждане). Это является частью сформировавшейся культурной нормы — не распространять, не поддерживать сложившийся образ. Однако когда речь заходит о прошлом города, им трудно сдержать эмоции. Несмотря на желание избегать темы наркокатастрофы, кимряки её произвольно упоминают.
Среди элементов травмы, прослеживаемых в нарративе, мы также выделили лингвистические особенности, такие как использование экспрессивной разговорной лексики и окказионализмов, чаще в виде топонимов. В завершение в повествовании присутствует фактор уникальности, которой кимряки наделяют своё прошлое в сравнении с общероссийским контекстом.
Перечисленные выше компоненты коллективной травмы были обнаружены в процессе анализа нарратива о наркотическом прошлом города Кимры, обладающего характерной композицией, которая появляется в результате формирования травмы и чётко разделяет природу боли, жертвы, вины и помощи [Александер, 2012: 21-23]. Каждое из этих определений имеет воплощение в виде конкретных акторов в истории, которые занимают одни и те же позиции в каждом повествовании независимо от информанта, хотя личная оценка акторов может варьироваться.
Так или иначе, мы предполагаем наличие коллективной травмы среди жителей города Кимры, опираясь на их изложение прошлого. Однако предмет коллективной травмы тесно связан с понятием групповой идентичности, которое не входит в диапазон данного исследования. Некоторые исследователи считают, что травма невозможна
без коллективной идентичности, наличие или достаточный уровень развитости которой мы, в свою очередь, не можем подтвердить или опровергнуть. Качественный анализ идентичности группы в городе может внести значительный вклад в это исследование и служить потенциалом для изучения коллективной травмы кимряков.
Литература
1. Айерман, Р. Культурная травма и коллективная память // Журнальный зал, 2016.
2. Александер, Дж. Культурная травма и коллективная идентичность // Социологический журнал. 2012. Т. 3. С. 5-40.
3. Алексиевич, С. Чернобыльская молитва // Хроника будущего. Москва, 2006.
4. Васильева, Э. П. Реферативный обзор журнала Przeglad socjologiczny № 49/1 // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. 2001. Т. 3. С. 40-58.
5. Гизен, Б. Триумф и травма // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9. № 2. С. 112-117.
6. Горнова, Г. В. Коллективная память и практики коммеморации в формировании городской идентичности // Вестник Омского государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования. 2017. Т. 15. № 2. С. 18-20.
7. Еремеева, C. Память: поле битвы или поле жатвы? М.: Дело, 2021.
8. Зиммель, Г. Экскурс о чужаке // Социологическая теория: история, современность, перспективы. Альманах журнала социологическое обозрение. 2010. Т. 10. № 1-2. С. 9-15.
9. Матлин, М. Г. Система мотивов в устных рассказах сельского населения Ульяновского Поволжья о голоде 1941-1945 гг. // Научный диалог. 2017. Т. 9. С. 42-54.
10. Пузанова, Ж. В., Троцук, И. В. Нарративный анализ: понятие или метафора? // Социология: методология, методы, математическое моделирование (4М). 2003. № 17. С. 56-82.
11. Путилов, Б.Н. Фольклор и народная культура. СПб.: Наука, 1994.
12. Сафронова, Ю. Историческая память: введение. Учебное пособие. СПб.: Изд. Европейского университета, 2020.
13. Хальбвакс, М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007.
14. Шагоян, Г.А. Культурная VS коллективная травма: мемориализация советских репрессий в постсоветской Армении по модели памяти о геноциде // Сибирские исторические исследования, 2021.
15. Alexander, J.C., Eyerman, R., Giesen, B., Smelser, N. J., Sztompka, P. Cultural Trauma and Collective Identity. University of California Press, 2004.
16. Crespo, M., Fernândez-Lansac, V. Memory and narrative of traumatic events: A literature review // Psychological Trauma: Theory, Research, Practice, and Policy. 2016. Vol. 8. No. 2. P. 149-156.
17. Eyerman, R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity // Cultural Trauma and Collective Identity. University of California Press. 2004. P. 60-111.
18. Gedi, N. Elam, Y. Collective Memory — What Is It? // History and Memory. 1996. Vol. 8. No. 1. P. 30-50.
19. Hinchman, L. P., Hinchman, S. Crespo Memory, Identity, Community: The Idea of Narrative in the Human Sciences // SUNY series in the philosophy of the social sciences, 2016.
20. Lindbladh, J. The Problem of Narration and Reconciliation in Svetlana Aleksievich's Testimony "Voices from Chernobyl" // The Poetics of Memory in Post-Totalitarian Narration. 2008. Vol. 3. P. 41-53.
Приложения
1. Краткий обзор итогов работы 1999-2003, Управление ООН по наркотикам и преступности, Региональное представительство в России и Белоруссии, 2003 (URL: <https://www.unodc.org/pdf/ russia/overview_projects_i999-2003.pdf>)
2. Контингенты больных наркоманией по регионам Российской Федерации (1995-2000), Федеральная служба государственной статистики, 2001 (URL: <https://r0sstat.g0v.ru/bgd/regl/B01_34/ IssWWW.exe/Stg/d0i0/i0i0960r.htm>)
3. Контингенты больных наркоманией по регионам Российской Федерации (1995-2004), Федеральная служба государственной статистики, 2005 (URL: <https://r0sstat.g0v.ru/bgd/regl/B05_34/ IssWWW.exe/Stg/d010/02-40.htm>)
Anna Ivaschenko, Ellina Olkhovskaya, Polina Rassudikhina
Drug Crisis in Kimry: Signs of Collective Trauma in the Narrative
Anna Ivaschenko, RANEPA. E-mail: ivashchenkoanna@yandex.ru.
Ellina Olkhovskaya, MSSES, RANEPA. E-mail: ellina.O@mail.ru.
Polina Rassudikhina, HSE University. E-mail: parassudikhina@gmail.com.
Abstract: This study aims to understand the social consequences of the drug crisis in the town of Kimry during the late 1990s and early 2000s through the lens of trauma theory. The work examines the two concepts of collective and cultural trauma, analyzing how a small, traumatized community perceives its past: such an angle is used to interpret the collected field data. The study identified a specific common narrative about this period in the residents' stories, compiling a description of key actors and popular plots within this narrative. The findings reveal signs of collective trauma among Kimry's residents, resulting from the social crisis and shared experiences of negative social events.
Keywords: collective trauma, trauma experience, narrative, oral history, memory studies.
References
1. Alexander, J. C., Eyerman, R., Giesen, B., Smelser, N. J., Sztompka, P. Cultural Trauma and Collective Identity. University of California Press, 2004.
2. Alexander, J. Cultural trauma and collective identity // Sociological Journal. 2012. No. 3. P. 5-40. (In Russ.)
3. Alexievich, S. Chernobyl prayer // Chronicle of the Future. Moscow, 2006. (In Russ.)
4. Ayerman, R. Cultural trauma and collective memory // Magazine hall, 2016. (In Russ.)
5. Crespo, M., Fernândez-Lansac, V. Memory and narrative of traumatic events: A literature review // Psychological Trauma: Theory, Research, Practice, and Policy. 2016. Vol. 8. No.2. P. 149-156.
6. Eremeeva, S. Memory: battlefield or harvest field? P.: Delo, 2021. (In Russ.)
7. Eyerman, R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity // Cultural Trauma and Collective Identity. University of California Press. 2004. P. 60-111.
8. Gedi, N. Elam, Y. Collective Memory — What Is It? // History and Memory. 1996. Vol. 8. No.1. P. 30-50.
9. Giesen, B. Triumph and trauma // Sociological Review. 2010. Vol. 9. No. 2. P. 112-117. (In Russ.)
10. Gornova, G.V. Collective memory and practices of commemoration in the formation of urban identity // Bulletin of the Omsk State Pedagogical University. Humanities studies. 2017. Vol. 15. No. 2. P. 18-20. (In Russ.)
11. Halbwachs, M. Social framework of memory. P.: Novoye izdatel'stvo, 2007. (In Russ.)
12. Hinchman, L.P., Hinchman, S. Crespo Memory, Identity, Community: The Idea of Narrative in the Human Sciences // SUNY series in the philosophy of the social sciences, 2016.
13. Lindbladh, J. The Problem of Narration and Reconciliation in Svetlana Aleksievich's Testimony 'Voices from Chernobyl'' // The Poetics of Memory in Post-Totalitarian Narration. 2008.Vol. 3. P. 41-53.
14. Matlin, M.G. The system of motives in oral stories of the rural population of the Ulyanovsk Volga region about the famine of 1941-1945 // Scientific dialogue. 2017. Vol.9. P. 42-54. (In Russ.)
15. Putilov, B. N. Folklore and folk culture // P.: Nauka, St. Petersburg, 1994. (In Russ.)
16. Puzanova, Z. V., Trotsuk, I. V. Narrative analysis: concept or metaphor? // Sociology: methodology, methods, mathematical modeling (4M). 2003. No. 17. P. 56-82. (In Russ.)
17. Safronova, J. Historical memory: introduction. Textbook. St. Petersburg: European University Publishing House, 2020. (In Russ.)
18. Shagoyan, G.A. Cultural VS collective trauma: memorialization of Soviet repressions in post-Soviet Armenia according to the model of memory of genocide // Siberian Historical Research, 2021. (In Russ.)
19. Simmel, G. Excursion about the stranger // Sociological theory: history, modern perspectives. Almanac of the journal Sociological Review. 2010. Vol. 10. No. 1-2. P. 9-15. (In Russ.)
20. Vasilyeva, E. P. Abstract review of the journal Przeglad socjologiczny No. 49/1 // Social and humanitarian sciences. Domestic and foreign literature. Sociology. 2001. No. 3. P. 40-58. (In Russ.)
