CC BY
36
г
Ч.
СВЯЗЬ ВРЕМЕН
)
А. КИСЕЛЕВ, профессор
В моей предыдущей статье («Высшее образование в России» - 2004. -№ 2) подчеркивалось, что для Г.П. Федотова важен культурно-исторический смысл российской трагедии. Главное с этой точки зрения - радикальный слом менталитета народа, утрата им веры... Федотов анализирует последствия раскола русского общества, произошедшего вследствие разрыва, говоря философским языком, онтологических связей «мира». Речь идет об утрате духовного доверия, веками лежащего в основе отношений народа с «землей-матушкой» и «царем-батюшкой».
У Г.П. Федотова «народ» означает «всю Русь, оставшуюся чуждой европейской культуре. Это «черная», «темная»... но морально крепкая Русь, живущая в понятиях и быте XVIII века» [1, с.154]. Традиционным устоям остались верны крестьянство, городское мещанство, старозаветное купечество и духовенство, особенно сельское. Это толща, фундамент, на котором стоит здание Империи, но толща своеобразная, по сути не принявшая насильственную европеизацию, крепостное право, быт и образ жизни паразитирующих на подневольном труде дворян. Это косная, консервативная, молчаливая сила, напоенная соками родной земли, хранящая свою правду.
Исконная Русь находит прочную опору в Православии. Особое место в религиозной жизни народа занимает культ Богородицы, олицетворяющий религию «матери-земли», питающий духовные силы народа. Он трепетно любит землю, относится к ней
«На место разрушенных богов в народной душе не встали новые»
(Георгий Федотов)*
как к кормилице, несущей материнскую ласковость.
Размышления Г.П. Федотова во многом созвучны взглядам И.А. Ильина, полагавшего, что любовь «есть основная духовнотворческая сила русской души», которая приводится «в духовно-творческом движении именно любовью и верой». Без любви и веры русский человек «или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности» [2, с.437]. Вера - стержень жизни народа. Начало всех начал. Именно она подверглась жестоким испытаниям...
Для крестьянина Божественное непосредственно присутствует в природе, он ощущает его «в дыхании воздуха, ветре и бла-говении земли», - утверждает Г. Федотов в статье «Мать-земля» [3, с.72]. Подобные чувства рождают созерцательность, столь свойственную русскому человеку, и отношение к земле как хранительнице «нравственного закона - прежде всего закона родовой жизни». Крестьянин восхищен земным миром, но прельщен им «не в соблазнах страстных сил, а в бесстрастном умилении, утешительном и спасительном», воспринятом «сквозь благодатные следы» [3, с.78]. В обожествлении «матери-земли» сохранились следы «натуралистической религии наших предков», что также определило исключительную устойчивость восприятия крестьянами земли как святыни. Отсюда во многом проистекало неприятие
* Статья пятая. Начало см.: Высшее образование в России. - 2003. - № 4,5; 2004. - № 1,2.
крестьянами частной собственности на землю (купли-продажи того, что даровано труженику Богом), нежелание большинства крестьян (и в начале XX века) расставаться с общинным распределением земли. Подобное отношение к земле связано не только с общинной психологией, сформированной во многом под влиянием тяжелых природных условий хозяйствования, но и с глубокими религиозными чувствами многих поколений русского крестьянства.
Культ «матери-земли» рождал и соответствующее отношение к труду на ней как ценности нравственного порядка. Истоки шли от первых «старцев-нестяжателей». Г.П. Федотов утверждает, что один из основателей русского монашества св. Феодосий Печерский заложил основы отношения к труду как деятельности богоугодной, поставив труд в один ряд с молитвой. «Сравнительно умеренные аскетические упражнения, - пишет Г.П. Федотов в знаменитой книге «Святые Древней Руси», - восполняются непрерывностью его трудов. Крепкий, сильный.. Феодосий работает за себя и за других. При игумене Варлааме он по ночам мелет жито для всей братии. Став игуменом, он всегда готов взяться за топор, чтобы нарубить дров, или таскать воду из колодца, вместо того, чтобы послать кого-нибудь из свободных монахов: «Я свободен»,
- отвечает он келарю. Трудовая, деятельная жизнь Феодосия больше всего бросается в глаза, она заполняет преимущественно страницы его пространного жития» [4, с. 61].
Иноки обязаны трудиться. Примером служил Сергий Радонежский, утверждавший новый тип монастырской жизни, основанный на общежительстве и труде каждого члена монастырской братии на общее благо. Преподобный Сергий сам выполнял крестьянскую и плотницкую работу. Игумен знаменитого Соловецкого монастыря Филипп по-хозяйски обустроил монастырь, трудовая жизнь относится к числу его главных подвигов. Примеры особого почитания труда древними русскими святыми свиде-
тельствуют о том, что христианский идеал связывался в России с добродетелями трудолюбия, с заботой об общем достатке монастыря, княжества, государства или обычной сельской общины [5, с.20]. Для русских святых характерно единство духовного и трудового подвига. Они своим примером указывали путь к спасению души через молитву и труд. Простотой и смирением утверждали идеалы, близкие и понятные крестьянству, идущие от основ жизни народа. Святые в первозданной чистоте воплощали собой христианские устои народной жизни. В свою очередь, они оказывали мощное воздействие на формирование культуры мирской жизни. Влияние было обоюдным. Русская святость расцветала на народной почве, облагораживая и одухотворяя её.
Православная концепция труда предусматривает христианское самосовершенствование человека через труд, который рассматривается как проявление и выражение духовной жизни. Труд - высшее мерило богоугодности человека (по завету Божьему, это важно для спасения души) [6].
Любой труд не постыден, стыдна праздная жизнь - таков неписаный закон народной жизни, утвердившийся исторически бытием Православия и крестьянского мира. При этом в России нравственная оправданность богатства нередко ставилась под сомнение. «Трудом праведным не приобретешь палат каменных», - подобных пословиц немало «гуляло» в народе, выражая его по меньшей мере скептическое отношение к эгоизму и корысти, обогащению.
Богатство осуждалось не из зависти, а по традициям православного отношения к жизненным интересам и устремлениям человека, среди которых материальное преуспевание не относилось к числу приоритетов. Важен был не сам достаток, а способ его приобретения, использование материальных возможностей только во благо себя либо наравне с собой во благо ближних, страждущих и бедствующих: богатство, справедливость, духовность стоят в одном ценностном ряду.
Лев Толстой отмечал, что «по понятиям русского народа, увеличение благосостояния состоит в равномерном разделении земель, в увеличении сил почвы, в увеличении скотоводства, в увеличении количества хлеба. в увеличении рабочих сил (никогда мужик не жалуется на то, что у него в селе слишком много народа), в увеличении лесов и пастбищ, в отсутствии городских соблазнов» [7, с.109]. Даже к началу XX века крестьяне не связывали достаток с высокими денежными доходами. Для них материальное благополучие заключалось в сельскохозяйственных угодьях и плодах труда на земле.
Примечательно, что если господа считали крестьян «темной» массой, то последние, в свою очередь, считали господ «никчемными». Лев Толстой писал о том, что «в поколениях работников лежит и больше силы, и больше сознания правды и добра, чем в поколениях баронов, банкиров и профессоров, и главное, подтверждает меня в этой мысли то простое наблюдение, что работник точно так же саркастически и умно обсуживает барина и смеется над ним за то, что он не знает - что соха, что сволока, что гречиха, что крупа. . И за то, что барин живет всю жизнь, ничего не делая, и т.п.» [7, с.110].
В этой связи следует особо отметить, что российское общество поляризовалось не столько материальным и социальным расслоением, сколько разностью духовнонравственных ориентиров, миропонимания и представлений о смысле бытия. Раскол в духовной сфере был не менее глубоким, чем в социально-экономической области, что предопределяло непримиримость позиций «народа» и «господ» в период революционных потрясений. С.Л. Франк писал: «Национальное своеобразие русской революции, обусловленное своеобразием всей русской истории, шедшей по совсем иным путям, чем история западного мира, и исключительное своеобразие русского национального характера, умонастроения и склада верований.
- это своеобразие есть, конечно, бесспорный факт. Русская революция так, как она
произошла, могла произойти только в России. Теория Маркса о классовой борьбе и восстании пролетариата, его призыв к низвержению старого европейского государства и буржуазного общества ответили какой-то давно назревшей затаенной мечте безграмотного мужика» [8, с.327-328].
На характер народа, его отношение к земле, к труду, к власти, к дворянству мощное воздействие оказало крепостное право. Г.П. Федотов относит его к новым явлениям русской жизни, не имевшим «за собой тысячелетнего прошлого, которое на Западе приковывало поколения сервов к их суровым сеньорам связью наследственной верности, где верность земле сливалась с верностью господину» [1, с.155]. В России в XVIII - первой половине XIX вв. пресс крепостной неволи рвал личные связи крепостных и помещиков. Различия в сословной культуре, быте, образе жизни, языке (дворянство предпочитало иностранные языки русскому) привели к тому, что народ относился к дворянству почти так же, как к «чужеземному игу» [1, с.155]. Господа олицетворялись с «русскими иностранцами», которых крестьяне поневоле содержали. Терялась нравственная ценность труда. Приходило стремление если и не уклониться от него, то работать «спустя рукава». Размывалось чувство хозяина на земле, желание добротно обустроить жизнь: крестьяне зависели не от своей воли и трудолюбия, а от воли помещика.
Г.П. Федотов драматизм XIX века связывает с формированием двух противоположных типов русскости. Первый - вечный искатель, энтузиаст, мечтающий опрокинуть мир «пошлой действительности». Второй - чуждый экзальтации, жажды «перемен», простой, молчаливый и сильный цельностью характера и мировосприятия, живущий с усмешкой «над вечно суетящимся, вечно озабоченным разумом» [9, с.175]. Эти образы нашли отражение в творчестве Аксакова, Лескова, Мельникова, Мамина-Си-биряка. Это кряжистая, исконная Русь обеспечивающая устойчивость Империи.
Георгий Петрович не идеализирует крестьян. Он пишет о том, что они могут быть жесткосердными, удивлять «каким-то восточным равнодушием к ближнему, его страданиям, его судьбе».
Нельзя преувеличивать и волевых качеств русского. Он нередко бывает ленив, как человек, которого долго заставляли трудиться на барина из-под палки. «Русские люди действительно ленивы, что весьма соответствует потенциальности всей русской культуры, - писал Л.П. Карсавин. - Не свободна от лени и вызывающая ее сосредоточенность на абсолютном, созерцательность национального характера» [10, с.323]. Русский часто встряхивается «в последний час и тогда уже не щадит себя, может за несколько дней наверстать упущенное за месяцы безделья» [9, с.176]. Неритмичность труда во многом была связана с сезонностью сельскохозяйственных работ, требующих в силу климатических условий сверхнапряжений крестьянина в период короткого лета.
За время господства крепостного права при исконной любви к земле формировалась и отчужденность к ней. Любовь к земле приобретала абстрактный характер. Об этом выразительно писал Ф. Степун: «Несмотря на свою древнюю напряженность и страстную мечту о земле, о какой-то несбыточной земле на горизонте, земле-невесте, русский мужик ту землю, при которой жил и которой кормился, никогда почему-то не ласкал, как ласкают иной раз даже и надоевшую жену, а всегда гнул только в три погибели, как безответную и беззащитную работницу. С этой странною, раздвоенною психологией жадного и зрящего отношения к земле подошел русский мужик к революции» [11, с.337]. «Раздвоенность» психологии крестьян во многом была связана с последствиями крепостной зависимости, которую «русский народ в глубине своей совести никогда не принимал...». Он
мог временно с ней мириться, покоряться «Божьей и царской воле, которая судила ему жить в рабстве, но морально это рабство не было для него оправдано» [1, с.155].
Крестьянство тяжело пережило отмену крепостного права. Раздел земли экзистенциально переживался им как величайшая несправедливость. Крестьянство претендовало на всю землю, что вытекало «не из эко-
номической нужды, а из сознания права -своеобразного, не частно-коммунистического, а, скорее, публичного права, - пишет Г.П. Федотов. - Как ни странно, но освобождение крестьян нанесло первый удар монархическому чувству крестьянства. Оно же положило начало разложению духовных основ, на которых держалась старая мужицкая верность» [1, с.156]. Царь не оправдал ожиданий, нарушил некий негласный «общественный договор», основанный на принципах патерналистского доверия («домостроя»).
Крестьяне надеялись, что «Царь-Батюшка» разделит «божью землю» по совести и передаст ее в руки тех, кто живет на ней своим трудом. В крестьянской душе еще жила вера в «мужицкого царя», способного решить судьбоносный вопрос о земле если не «по справедливости», то уж и никак в пользу одних дворян. Надежды не оправдались. «Мужицкий царь» оказался легендой. Благоговейные чувства крестьянства к царю умерли, раскрошился некогда прочный гранит самодержавной верности русского мужика.
Значительную роль в формировании народной ментальности играла сельская община, строившаяся на принципах взаимопомощи, уравнительности, круговой поруки. Ее влияние на жизненный уклад, характер отношений в деревне, на социальный облик крестьян было настолько велико, что общественные деятели, философы XIX -начала XX вв. видели в русском крестьянине «природного социалиста». Это была попытка выдать желаемое за действительное. Вместе с тем мир сельской общины, далекий от норм буржуазного жизненного уклада с его индивидуализмом, прагматизмом, социальным эгоизмом, давал основание ряду философов, в частности Н.А Бердяеву, утверждать, что «русский народ никогда не был буржуазным, он не имел буржуазных предрассудков и не поклонялся буржуазным добродетелям» [12, с.119]. Другой выдающийся философ С.Л. Франк писал: «Собственников и собственнических интересов было в России очень много, но они были бессильны и были с легкостью попраны, потому что не было собственнического «миросозерцания», бескорыстной и сверхличностной веры в святость принципа собственности» [13]. В России больше верили в греховность собственности, чем в ее святость. Это своеобразная «деревенская» ментальность становилась одним из важнейших факторов политических успехов левых социалистов. Уже после 1917 г. П.Б. Струве писал, что «теперь уже совер-
шенно очевидно, что крушение государственности и глубокое повреждение культуры, принесенные революцией, произошли не от того, что у нас было слишком много промышленного и вообще городского пролетариата в точном смысле, а от того, что наш крестьянин не стал собственником
- буржуа, каким должен быть всякий культурный мелкий землевладелец. У нас боялись развести сельский пролетариат, и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии» [14].
Утверждения верны, но лишь отчасти. В пореформенной России хозяйственное расслоение крестьянства было характерной чертой ее социального развития. С одной стороны, шло «раскрестьянивание», когда все больше крестьян расставались с земледелием и находили себе другие виды деятельности - торговлю, работы на заводах и фабриках, ремесленничество и т.д.
С другой стороны, деревня расслаивалась на бедняков, середняков и зажиточных крестьян (кулаков). Бедняки полностью не отрывались от земли, но все в меньшей степени на ней хозяйствовали, связывая добывание средств к жизни не столько с возделыванием своих весьма скромных земельных наделов, сколько с трудом на зажиточных односельчан, с промыслами, временной работой в городах и т.д. Состоятельные крестьяне, напротив, вкладывались в земледелие, использовали наемный труд, покупали частную землю, широко практиковали аренду земли, применяли сельскохозяйственную технику, удобрения и т.д. Сельская буржуазия успешно конкурировала с помещичьими хозяйствами, доля которых в производстве хлебов сократилась до 12% валового сбора и 22% товарного зерна. Зажиточные крестьяне, составляя не более 20% сельского населения, давали около 40% валового сбора и 50% товарного зерна, сосредоточили у себя до 80-90% частных («купчих») и почти половину арендованных земель. Одновременно наблюдалось разорение средних и мелких хозяйств и рост количества бедняцких дворов.
Увеличение слоя зажиточных крестьян для деревни было благом, иначе бедноту ждало полное обнищание и голод из-за беспрерывного дробления наделов между на-следниками-сыновьями. В свою очередь, состоятельные крестьяне в лице своих обедневших односельчан получили рынок наемного труда, без которого они не могли расширить хозяйство.
Прежде всего расслоение шло по количеству надельной земли на двор. Внутри общин надельная земля распределялась пропорционально числу мужских душ, и благосостояние зависело от числа работников в семье, но чаще от размеров арендованной и купленной земли. Естественно, что больше возможностей арендовать или купить землю было у зажиточных крестьян [15]. Медленно, но верно шел передел земли в пользу формирующейся сельской буржуазии. К 1905 году крестьяне купили 24 млн. десятин частных земель, а за 1906-1913 гг. - еще 10 млн. Однако острая нужда в земле оставалась. Ее испытывали три пятых крестьян центральных губерний. Они получали основные доходы от промыслов и заработков. Следовательно, в деревне существовала острая социальная напряженность. Несколько миллионов крестьян были недовольны своим положением.
Негативно сказывался и постоянный «отлив сил, материальных и духовных сил от великорусского центра на окраины Империи, - пишет Г.П. Федотов. - За XIX век росли и богатели, наполнялись пришлым населением Новороссия, Кавказ, Сибирь. И вместе с тем крестьянство центральных губерний разорялось и заставляло экономистов говорить об «оскудении центра» [16, с.176]. Беднел именно тот край, который хранил «живую память Святой Руси». В деревянной, «соломенной Руси» ежегодные пожары «сметают скудную память о прошлом». Здесь, «скорее всего, исчезают старые обычаи, песни, костюмы». Иссякают духовные истоки, утверждается «практический материализм», связанный с новыми экономическими реалиями жизни деревни.
«Это еще не нигилизм, но начало духовного омертвления» [1, с.156], - констатирует Г.П. Федотов. Деревня, расколотая социально, пока еще видит своего главного недруга в помещике. Однако и богатые крестьяне, на которых приходилось гнуть спину беднякам, чувствуют на себе недобрые взгляды, неприязнь, а затем и глухую ненависть односельчан. Крестьянский мир теряет цельность. Раскол становится явью в некогда единой сельской общине.
Самодержавие отменило крепостное право, но социального равенства вчерашних крепостных с другими сословиями не обеспечило. По дворянской привычке к крестьянам - будь то бедняки или зажиточные - в обществе относились как к «низшему» сословию. Крестьяне на каждом шагу встречались с бытовым неравенством: с грубостью, неуважением, пренебрежением. Г.П. Федотов подчеркивает, что это неравенство оскорбляло «онтологические» чувства крестьянина, потому что «общественная иерархия лишена в его глазах благообразия. Быт господ, их идеал красоты и жизни для него отвратителен. Народ еще не забыл и не простил старых обид, оживляемых новыми ранами... И вот уже в XX столетии наступает пора, когда мужик ощущает губернаторскую порку как оскорбление и думает о мести» [1, с.156-157]. Таким образом, крестьяне, в том числе и зажиточные, в социально-психологическом плане чувствовали себя обездоленными. К ним по-прежнему относились как к людям «второго сорта», как к «темной деревне», привыкшей «хлебать щи лаптем». Правящие классы не освободились от «крепостнических навыков» и по-прежнему полагали, что в случае необходимости справятся с крестьянами розгой.
Видимо, розга уже не помогала, ибо начало XX века отмечено ростом крестьянских выступлений. Весной 1902 года только в Полтавской и Харьковской губерниях в волнениях участвовало около 150 тыс. жителей. Крестьяне разгромили 104 помещи-
чьих имения. Причиной был неурожай 1901 г. и малоземелье крестьян. Выступления были направлены против помещиков, а не правительства. Крестьянство еще возлагало свои надежды на царя как заступника от произвола господ. Однако вскоре, уже «в японскую войну завершился распад монархической, отчасти религиозной идеи народа» [1, с.157].
Процесс ослабления религиозности народа шел на протяжении многих десятилетий, и по мере того как русская православная церковь теряла «голос религиозной совести», охладевало отношение к ней значительных слоев населения. Г.П. Федотов эти процессы называет «духовным оскудением». Он видит их в приниженности духовенства, угодливости и честолюбии церковных иерархов, пьянстве сельских священников, упадке монастырской жизни. Во всей России «едва ли удалось бы насчитать десятка два обителей, в которых теплилась духовная жизнь». Георгий Петрович с болью пишет о том, что именно здесь, в «религиозном центре, иссякали духовные силы нации» [17, с.221].
До «Бога становилось все выше», а до «Царя все дальше».
Если отчуждение от государства основной массы населения в ус-
ловиях самодержавия являлось характерным признаком сложившегося общественно-политического уклада, его «родовой» приметой, то постепенное отчуждение от церкви, начавшееся с «просвещенных» слоев общества и распространившееся на значительную часть народа, означало разрушение основ его жизни, которая веками строилась православием с чередой религиозных праздников, обрядов, правил поведения в обществе, в семье, в быту и т.д. Ослабевали религиозные чувства, а вместе с ними падало уважение к государству, к церкви, а так-
Собор Воскресения Христова («Спас на крови») 1883-1907 гг., арх. Парланд А.А.
Воздвигнут на месте, где 1 марта 1881 г. народовольцем Грине-вицким был смертельно ранен Александр II
же к личности как таковой. Мир все больше делился на «своих и чужих», что размывало религиозное восприятие личности как «образа и подобия Божьего» и в силу этого ценности человека и неприкосновенности его жизни. Народ становился все более восприимчив к революционной агитации. Во второй половине XIX в. крестьяне были глухи к пропаганде революционеров. Их попытки разбудить бунтарский дух русского крестьянина не удались. В начале XX века революционеров не только услышали, но и откликнулись действиями против помещиков, а затем и против правительства. «Долгожданная встреча» народа и интеллигенции произошла. До этого «крестьянин видел перед собою непонятное, беспомощное существо, которое претендовало учить его, но вызывало его презрение» [1, с.157]. Тем не менее на недолгое время интеллигенция нашла в крестьянстве союзника. «Земля и воля соединила их в двусмысленном компромиссе; одному земля, другому воля, - пишет Г.П. Федотов. - Но вековое недоверие не было изжито. На месте разрушенных богов в народной душе не встали новые. Народ вступил в полосу своего нигилизма». Недаром в 1915 г. В.В. Розанов писал: «.болит душа за Россию. болит за ее нигилизм» [18, с.158]. В годы первой русской революции союз революционной интеллигенции, пролетариата и крестьянства был уже совершившимся фактом» [1, с.158]. Однако влияние революционных партий в массах не следует преувеличивать. Подавляющее большинство населения было далеко от политики и относилось к ней равнодушно.
Тем не менее, если социалистические партии, прежде всего эсеры, нашли дорогу к крестьянству, то правительство не смогло привлечь на свою сторону формирующуюся сельскую буржуазию и помочь ей политически встать на ноги. Г.П. Федотов считал, что мощным противодействием революции могла бы стать «партия крестьянства, которая соединила бы религиозный монархизм с черным переделом». Но для этого было необходимо весьма важное ус-
ловие: монархии следовало отказаться «от гнилой опоры в дворянстве и опереться на крестьянство с возвращением к древним основам русской жизни» [1, с.164]. Тезис о возможностях возвращения к древним устоям жизни весьма спорен. Это пожелание идеалиста. Однако опора правительства, имей она для этого волю, на зажиточное крестьянство помогло бы стране избежать революционного срыва. Смогли же большевики в 1918 г. расколоть крестьянство и создать из бедняцкой части свою опору в деревне. Правительство же по традиции смотрело на крестьянство, в том числе и на его зажиточные слои, как на социально неблагонадежную силу. Сельская буржуазия практически сформировалась, но опорой трона не стала. Самодержавие к исходу своей истории могло плодить лишь недругов, но не союзников. Г.П. Федотов прав, когда пишет о том, что «в сущности, при слабости и быстрой ликвидации дворянского землевладения экономические потери были невелики», но политически власть только выиграла бы, поддержав народную мечту о «мужицком царе». Напротив, самодержавие своей политикой убило как эту мечту, так и религиозную веру в царя как Помазанника Божьего на земле.
Падение религиозного восприятия народом царя - катастрофа для самодержавия. Г.П. Федотов убежден, что «человек, потерявший веру в Бога и царя, утрачивает и все основы личной и социальной этики» [19, с.296].
Другую возможность противопоставить революционному радикализму политическую силу, способную сплотить общество, Г.П. Федотов видит в создании правительством партии славянофильского либерализма - православной и национальной, «но не враждебной бюрократии и оторвавшемуся от народа дворянству, защищающей свободу печати и слова, единения царя и земли в формах Земского собора» [1, с.164-165]. Здесь Георгий Петрович впадает в мечтательность. Славянофильство никогда не претендовало на политическое лидерство.
Это одно из идейных течений русской интеллигенции, которое не делало попыток найти отклик в народе. Славянофилы были далеки от практической политики. Они искали лишь национальную идею, так как сами жили по преимуществу в мире идей. Для самодержавия опора на политические партии означала необходимость в той или иной мере делиться с ними властью. У монархии была другая задача - охранять собственную власть. Отсюда устойчивое стремление опираться на гнилое, но проверенное самодержавной традицией дворянство. Для самодержавия переориентация на другие социальные силы, в частности на городскую и сельскую буржуазию, означала необходимость осуществления решительных мер по изменению организации власти, вернее, ее самодержавной сути. Политический опыт начала XX века свидетельствовал лишь о том, что самодержавие шло на уступки в политической сфере только под навалом революционных сил, причем в обстоятельствах, когда не поделиться властью означало потерять ее вовсе. Так было в 1905 году, когда под напором революции в России стала утверждаться думская монархия. Но это был печальный опыт, свидетельствующий не о силе, а о бессилии властей. События 1905-1907 гг. изменили социальную психологию и мировосприятие многих жителей городов и сел. Был подорван авторитет власти. Народ увидел, что самодержавие уступит только под напором массовых выступлений. Именно в 1905 г. изменились отношения собственности крестьян на землю: Манифест царя от 3 ноября 1905 г. досрочно отменял выкупные платежи (с 1 января 1906 г. - наполовину, а с 1 января 1907 г. -полностью), что делало крестьян законными собственниками земли (по положению 1861 г.). Это стало возможным под давлением стихии крестьянских выступлений в центральных губерниях, в Поволжье, на Украине и в Прибалтике.
Г.П. Федотов пишет о том, что теоретически мыслима и партия демократической революции, «русского якобинства». Одна-
ко обоснование возможности возникновения подобной партии выглядит по меньшей мере наивно. «Ее элементы имелись уже в русской политической культуре, в памяти декабристов, в поэзии Некрасова и Шевченко, в прозе Герцена и Горького, с «Дубинушкой» в качестве национального гимна» [1, с.165]. Здесь Георгий Петрович демонстрирует иллюзорное историческое сознание, сформированное увлечением литературой и ее героями. Вместе с тем Федотов прав, что политической жизни России недоставало сил, способных отстоять национальные интересы, традиции, самобытность страны. Георгий Петрович признается, что сознательно сгущает краски, так как его прежде всего занимает задача воссоздания картины, объясняющей гибель империи. Разумеется, не все в русской жизни было «гнило и обречено». «Судьба России до самого конца висела на острие - как судьба всякой живой личности», - заключает Г.П. Федотов [1, с.167]. В России были и «трезвые умы», и крупные политические таланты, но самодержавие не смогло объединить их вокруг трона с тем, чтобы постепенно идти по пути демократизации и европеизации России.
Федотов подчеркивает, что конституционные перемены, пойди на них самодержавие в начале XIX века, крестьянство, заслоненное фигурой помещика, вряд ли заметило и поверило бы «царю на слово». Вместе с тем Георгий Петрович сам опровергает свои «прогнозы», обращенные в прошлое, когда пишет: «.в необходимости политического самоограничения царя и заключается практический утопизм конституционного пути. Абсолютизм нигде и никогда себя не ограничивал, а в России не было силы, способной ограничить его извне» [1, с.167].
Г.П. Федотов убежден, что революция была следствием «выветривания» национального сознания народа, когда «на третий год мировой войны русский народ потерял силы и терпение и отказался защищать Россию» [16, с.175]. Крепостное рабство положило начало коррозии националь-
ного сознания народа, заменив для него национальный долг «частным хозяйственным игом».
Тяжелые последствия имело «падение царской идеи», а вместе с ней и «идеи русской». У крестьян вера в царя была не мирской, а религиозной. Для них иерархия власти начиналась и завершалась Вседержителем, который управляет русским царством через своего Помазанника, и посягательство на него было сродни святотатству. «Соединение мужицкого царя с дворянским государем создавало из петербургской императорской власти абсолютизм, небывалый в истории» [1, с.129], - подчеркивает Г.П. Федотов. Народ готов был «растерзать царских недругов, в которых видел своих вековых насильников». Религиозное восприятие идеи самодержавия Федотов рассматривает как силу, консолидировавшую народные массы, вселявшую сознание государственного долга, верности державе. Падение царской идеи привело к тому, что «русский народ распался, распылился на зернышки деревенских мирков, из которых чужая сила, властная и жестокая, могла строить любое государство, в своем стиле и вкусе» [16, с.175-176], - пишет Г.П. Федотов.
На смену державности постепенно приходит самоизоляция крестьянства в кругу своего деревенского мирка, заглушаются чувства сопричастности к огромному государству и желание его защищать в военное лихолетье, что, как считал Федотов, отчетливо проявилось в годы Первой мировой войны.
Г.П. Федотов полагал, что влияние социалистических партий в крестьянской среде было весьма условным. Когда крестьянину говорили о воле, «он не противоречил, когда говорили о социализме - молчал, -пишет Георгий Петрович. - Социализацию земли переводил на язык общинных распорядков. Любая партия, написавшая в своей программе ликвидацию помещичьего землевладения, могла бы рассчитывать на поддержку крестьянства», которое, по утвержде-
нию Г.П. Федотова, числилось в эсерах по недоразумению [1, с.158]. С этими выводами следует согласиться.
Российский пролетариат Г.П. Федотов характеризует как молодой и численно слабый класс. Действительно, рабочий класс в России составлял меньшинство населения
- приблизительно 14,8%. Причем как социальная группа рабочие отличались большой текучестью своего состава, особенно низкоквалифицированных профессий, где большинство составляли уходившие в город на сезонные работы крестьяне. В 1913 г. из 18 млн. 239 тыс. рабочих только 2 млн. 467 тыс. относились к фабрично-заводским, а чернорабочих и рабочих мелкой промышленности, в том числе работавших на дому, насчитывалось 6 млн. 300 тыс. Особенностью российского рабочего класса была устойчивая связь с сельским хозяйством, когда многие из пролетариев еще окончательно не порвали связи с деревней. Поэтому не случайно Г.П. Федотов пишет о том, что в революционной пропаганде рабочие играли роль посредника между радикальной интеллигенцией и крестьянами: «как ни свысока относился крестьянин к фабричному, он поневоле заимствовал от него то, чего не стал бы и слушать от интеллигента» [1, с.158]. Однако если для крестьянина, по мнению Г.П. Федотова, социализм означал пустой звук, то для рабочих «социализм в самом туманном понимании был действительно красным цветком, освещающим жизнь и борьбу.» [1, с.158].
Пролетариат стал «носителем революции» по причине его «духовной беспочвенности», благодаря безжалостной эксплуатации его труда, «беспросветному существованию», заставлявшему «жадно мечтать о перевороте». В рабочих говорила не классовая зависть, а собственное понимание справедливости, для которой они принесли немало жертв, «геройствуя не хуже студентов: на эшафоте, в тюрьмах и ссылке» [1, с.158].
По мнению Г.П. Федотова, подлинной социальной опорой и движущей силой ре-
волюции стала «новая демократия», рожденная урбанизацией крестьянской России. Первая Всероссийская перепись населения (1897 г.) свидетельствовала о быстрых темпах роста российского населения: с 1858 по 1897 гг. оно выросло с 68 до 116 млн. и к 1917 г. составило 163 млн. человек, т.е. за полвека выросло более чем в два раза. Таких показателей не знала ни одна европейская страна.
Высокая рождаемость и большая смертность среди старших возрастов предопределили абсолютное преобладание молодого поколения. Дети до 14 лет составляли 33%, лица от 19 до 30 лет - 32%, а старше 60 - всего 7% населения.
Складывался достаточно обширный слой горожан, постоянно пополнявшийся в основном выходцами из деревни. Они придавали городской жизни новый облик, наполняя ее людьми, расставшимися со своей традиционной средой, но еще не вжившимися в новую. Г.П. Федотов говорит о том, что «меняется сам характер улицы. Чинов-ничье-учащаяся Россия начинает давать место иной, плохо одетой, дурно воспитанной толпе» [1, с.159]. Среди горожан заметными становятся парикмахеры, приказчики, банщики, портные, телеграфисты, мелкие торговцы и т.д. Именно эти «новые разночинцы», полагает Г.П. Федотов, сыграли в коммунистической революции гораздо большую роль, чем фабричные рабочие, верхние слои которых, впрочем, слились с этим «разночинством» [1, с.160]. Георгий Петрович пишет о том, что «с Максима Горького можно датировать рождение новой демократии, с Шаляпиным она дает России нового гения» [1, с.160]. Горький и Шаляпин варились в котле дворянской культуры, но, как считает Федотов, усвоили ее с большими пробелами. Отличительная черта «новой демократии» - отсутствие классического образования. Они в большинстве самоучки, в лучшем случае получившие свои дипломы экстерном. Образование им заменяли различные курсы, всевозможные «библиотеки для самообразования», попу-
лярные научные издания. Вместо систематических и фундаментальных знаний новые «полуинтеллигенты» усвоили окрошку «из философии, социологии, естествознания, физики, литературы.».
Федотов видит социальную опасность в появлении слоя «полуобразованных» горожан, для которых характерны верхоглядство и категоричность людей, едва прикоснувшихся к культуре. В Георгии Петровиче говорит «классический дворянский интеллигент», пренебрегающий потугами вчерашних полукрепостных приобщиться к благам просвещения. Он не замечает или не хочет замечать, что это «нашествие экстернов» отражало тягу значительной части народа к образованию. «Окрошка из усвоенных обрывков знаний» была не их виной, а бедой, когда сословная средняя и высшая школы были недоступны большинству народа, отлученного от систематического и добротного образования. Разного рода курсы, «библиотеки самообразования», научно-популярные издания, публичные лекции профессуры были просветительской деятельностью лучшей части российской интеллигенции, которая откликнулась на потребности широких городских слоев населения в просвещении. Кастовость и недоступность европейской дворянской культуры рождала у городских низов стремление создать собственную культуру в противовес «культуре господ». Будущий «Пролеткульт» вырос не на пустом месте.
«Чужое и непонятное», олицетворявшееся с праздной жизнью господ, вызывало стремление его разрушить, стереть и с «чистого листа» утверждать культуру собственную. Говорили тайные обиды обделенных образованием людей. Если разночинцы 60-х годов XIX века потеснили дворянство с «культурных высот», но как наследники развивали культуру дворянскую, то «масса новых разночинцев» начала XX века, поверхностно усвоив азы этой культуры, уже стремится не к ее глубокому освоению, а к разрушению. Таковы были плоды духовного раскола общества, его поляризации
в духовно-нравственной сфере. Нигилизм второй половины XIX века был уделом «избранных». В начале XX века он становится едва ли не массовым, формируя «убойную силу» будущей революции.
Георгий Петрович пишет о том, что «зависть, рождающаяся из сознания умственного неравенства, сильнее всякой социальной злобы». Протест против старого мира буквально пронизывает творчество представителей новой культуры. Доминирует тяга к разрушению, «художники - мечтают о сожжении Эрмитажа. Футуризм - в социальном смысле - был отражением завоевательных стремлений именно этой группы, - отмечает Г.П. Федотов. - Маяковский показывает, какие огромные и взрывные силы здесь таятся» [1, с. 161].
Для «старой» интеллигенции, подчеркивает Г.П. Федотов, «революция была жертвой, демократия - нисхождением». Ее лозунг - «Все для народа!». «Новая демократия», напротив, стремится подняться над народом, из которого вышла. Отсюда и презрение к массе «отсталой, тупой, покорной». Если «старая» интеллигенция хочет власти для народа, то «новая демократия» жаждет ее для себя. Она чужда сентиментального отношения к народу, «чужда она и аскетического отречения» [1, с.161].
Россия в начале XX века динамично развивалась, это была страна молодого капитализма. Новые классы - буржуазия и пролетариат - соседствовали с социальными слоями полуфеодального типа. Социальная структура еще не устоялась, была подвижна, аморфна, и эта зыбкая почва была благом для революции, которая разразилась, когда дворянство уже уходило из политической жизни, а новые силы еще не пришли, еще не были готовы взять на себя ответственность за страну. На политический простор вырвалось городское мещанство, «новая демократия», которая была естествен-
ным продуктом эволюции полуфеодального строя в капиталистический.
Литература
1. Федотов Г.П. Революция идет // Судьба и
грехи России. Т.1. - СПб., 1991.
2. ИльинИ.А. О русской идее // Русская идея.
- М., 1992.
3. Федотов Г.П. Мать-земля // Судьба и гре-
хи России. Т.2. - СПб., 1992.
4. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. - М.,
1990.
5. Лихачев Д.С. Русское искусство от древ-
ности до авангарда. - М., 1992.
6. См. Шамшурина Н.Г. Идеология труда в
России. // Социс. - 1994. - № 8-9.
7. Антология гуманной педагогики. Толстой.
- М., 2001.
8. Франк С.Л. Религиозно-исторический смысл русской революции. // Русская идея. - М., 1992.
9. Федотов Г.П. Письма о русской культуре
// Судьба и грехи России. Т. 2 - СПб., 1992.
10. Карсавин Л.П. Восток, Запад и русская идея // Русская идея - М., 1992.
11. Степун Ф. Мысли о России // Русская философия собственности. - СПб., 1993.
12. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. - М., 1990.
13. Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого» // Новый мир. - 1990. - №4. -С. 219.
14. Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Из глубины. Сб. статей о русской революции.
- М., 1991. - с. 286.
15. Новейшая история Отечества. XX век / Под ред. А.Ф. Киселёва и Э.М. Щагина. -М., 2002. - Т. 1. - С. 24-25.
16. Федотов Г.П. Будет ли существовать Россия // Судьба и грехи России. Т. 1. - СПб., 1992.
17. Федотов Г.П. Новая Россия // Судьба и грехи России. Т.1. - СПб., 1991.
18. Розанов В.В. Мимолетное. 1915г. // Русская идея. - М., 1992.
19. Федотов Г.П. Россия и свобода // Судьба и грехи России. Т. 2. - СПб., 1992.
