CC BY-NC-ND
32
С.М. Волошина
Н.П. ОГАРЕВ: АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПУБЛИЦИСТИКА В СТИХАХ
В статье рассматривается нетривиальный аспект автобиографической публицистики на материале текстов Н.П. Огарева - корпус его «стихотворных» автобиографических произведений. Анализируется их культурно-исторический контекст, делается вывод о сохранении в рассматриваемых текстах всех основных характеристик и особенностей автобиографической публицистики этого автора: программной откровенности и прямоты, гражданского пафоса, тонкого психологического анализа и отражения всего спектра научных, философских и практических увлечений.
Ключевые слова: автобиография, публицистика, Н.П. Огарев, лирика, автобиографическая лирика, история публицистики.
Автобиографическое (и публицистическое) наследие Н.П. Огарева1 уникально тем, что внушительный корпус его работ подобного рода выполнен в, условно говоря, стихотворном виде: лирические зарисовки, поэмы, стихотворения на случай, дружеские послания. Совпадение трех, казалось бы, совершенно разноплановых по целям, формам и содержанию областей литературы дает экзотическое, но интересное для анализа образование, в котором в равной степени проявились аспекты личности Огарева - художника и общественного деятеля. «Поэт, поэт истинный», увлекающийся философией, науками, искусством, социально-общественными идеями и приложением их непосредственно к жизни, ощущавший постоянную потребность «рассказывать себя», естественным образом делал это в стихотворной форме. «Кажется, пятистопный ямб - дело человеческое», - выражал ближайший друг и единомышленник А.И. Герцен идею, справедливую для Огарева в еще большей степени.
© Волошина С.М., 2015
«Рифмованной» автобиографической публицистике Огарева присущи те же «родовые» черты, что и его традиционно-прозаическим текстам, прежде всего - особое взаимоотношение их с действительностью. Это не только (и не столько) фиксация событий индивидуальной жизни и рефлексии, но и (во многом прямая, неадаптированная) проекция жизни общественной: истории идей, научных, философских веяний, экономических и социальных событий. Кроме того, в более или менее открытой форме манифестированная гражданская, социальная, политическая (например, в отношении Польши) и программно-личная позиция.
Безусловно, далеко не все произведения подобного рода появлялись в печати из-за цензуры, однако ходили в списках и были известны читателям. Большинство программных произведений Огарева увидело свет позже, в «Полярной звезде» (так, поэма «Господин» вышла в 1857 г., «Кавказские воды» - в 1861 г.), первые две части поэмы «Юмор» вышли отдельной книгой в Лондоне в 1857 г.
Еще одна отличительная особенность мемуарного (в том числе, стихотворного) наследия Огарева - предельная, исповедальная искренность. Огарев вообще часто использует слово «исповедь» и как название автобиографических отрывков, и как их жанровое определение («Моя исповедь», «Исповедь», «Исповедь лишнего человека»). Установка на искренность, а также медицинская точность записей душевных движений служили автору материалом для последующего самоанализа. Анализ и понимание психологических глубин, фиксирование их на бумаге, точная вербализация оттенков чувств были необходимы ему как поэту, в то время как Огарев-исследователь пытался найти физиологические, вполне материалистические причины тех или иных эмоций и поступков. «Я хочу посмотреть, каким образом это животное, которое называют Н. Огарев, вышло именно таким, а не иным, в чем состояло его физиолого-патологическое развитие, из каких данных, внутренних и внешних, оно складывалось и еще будет недолгое время складываться», - писал Огарев в «Моей исповеди»2. Эта целевая установка распространялась в равной степени и на его прозаические, и на лирические произведения. «...Откуда же бралась вся эта жесткость? / Как объяснить?.. Среда да организм. / Безвольное движение поступков! / А там пришло сознание греха.» (2, 256) -вот типичный образчик рефлексии Огарева - полупозитивиста, полугероя Ф.М. Достоевского.
Вера в то, что человеческую жизнь можно разложить на «простейшие начала», логически вывести закономерности характера и
поступков из особенностей развития, типологизировать свой уникальный опыт как опыт современников, - все это превращает лирические мемуарные записи Огарева в произведения публицистические.
...Стремилась мысль к своей заветной цели. И я в рядах событий и вещей Следил их формулу.. Иного званья Без вымыслов признать не может ум. (2, 252) -
несколько коряво формулировал мысль автора лирический герой поэмы «Исповедь лишнего человека» (1858-1859).
Точное совпадение героя стихотворений с личностью автора также приближает немалую часть поэзии Огарева к публицистике. В них выступает не столько лирический герой, образ и мировоззрение которого объединяет цикл или же отдельные стихотворения, а непосредственно автор, выбравший для автобиографических заметок стихотворную форму.
Поясняя особенности определения «лирического героя», Л.Я. Гинзбург отмечает: «.этот лирический двойник, эта живая личность поэта отнюдь не является эмпирической, биографической личностью, взятой во всей противоречивой полноте и хаотичности своих проявлений»3. «Принцип» лирики Огарева контрастно нарушает эту характеристику: его лирическое «я» как раз максимально тесно связано с «биографической личностью», вплоть до мельчайших ежедневных подробностей и единичных проявлений, во всей «полноте и хаотичности».
Прочитанные последовательно, с поправками на хронологию, стихотворные произведения Огарева вполне могут составить полную его автобиографию, со всеми необходимыми программными акцентами и центральными событиями личной и общественной жизни: от предков автора, его рождения и до самого преклонного возраста. При этом значительно разнится и масштаб этих событий: от попыток охватить всю прожитую жизнь и дать ей оценку - до поденных записей мельчайших происшествий.
Огарев предъявляет к себе суровые этические и гражданские требования, часто сопоставляя размах и высоту юношеских стремлений - и последующие реалии с неизбежными «поправками» косной материи. Результат видится часто печальным: «И жалок мне мой прошлый путь! / Я много ль истине дал ходу, / Свершил ли я хоть что-нибудь?», «Что ж я?.. споткнувшийся пророк / Или так. распутный старичок?» («Юмор»: 2,69).
.мы - дети декабристов И мира нового ученики, Ученики Фурье и Сен-Симона -Мы поклялись, что посвятим всю жизнь Народу и его освобожденью, Основою положим социализм <...> И что ж потом? что ж вышло? - Ничего! («Исповедь лишнего человека»: 2, 252-253).
Подчас несоответствие «мечтаемому» образу видится автору почти трагическим, и ирония здесь лишь усугубляет ощущение провала:
Напиваясь брагой кроткой, Напиваяся вином, Напиваясь просто водкой, Шел я жизненным путем. И сломал себе я ногу, И, хромающий поэт, Все же дожил понемногу До шестидесяти лет4.
Огарев - поэт меланхолического тона, жизнь - как личная, так и общественная - печальна и полна боли, в лирике он редко доходит до трагизма. Лирико-автобиографический посыл Огарева вполне укладывается в известную формулу разочарования в поколении и современной истории, выдвинутой другом Герценом: «Наше историческое призвание, наше деяние в том и состоит, что мы нашим разочарованием, нашим страданием доходим до смирения и покорности перед истиной и избавляем от этих скорбей следующие поколения. Нами человечество протрезвляется, мы его спохмелье, мы его боли родов...»5.
Немалую долю в рассматриваемом корпусе текстов Огарева занимают автобиографические стихотворения, аккуратно передающие события жизни автора и его окружения, а также их культурно-исторический контекст и авторский комментарий. Такова программная поэма «Юмор» (1840-1841 - две первые части, от фр. humeur - настроение), которую исследователь творчества Огарева В.А. Путинцев назвал «своеобразным поэтическим дневником того времени».
В поэме есть и воспоминания детства, и хронология событий за 1840-1841 гг., в том числе поездка в Петербург для получения
паспорта («Я еду завтра. Может быть, / Меня отпустят за границу...») (2, 33), первые впечатления от столицы, планировавшаяся поездка на Кавказ в 1840 г. (2, 17). Упоминаются и сложности с получением заграничного паспорта, и полицейский надзор -с «фирменным» мягким огаревским юмором:
Ах, если б можно было мне Поездить наконец по воле, В любимой южной стороне! <...> Но я в России, милый друг, Как жук, привязанный за ножку, Могу летать себе вокруг И недалеко и немножко; А нить не вытащишь из рук. Что значит жук - простая мошка В сравненьи с толстым пауком В мундире светлоголубом? (2, 26).
Упомянуты ссылка М.Ю. Лермонтова после дуэли с Барантом (апрель - май 1840 г.) и статья В.Г. Белинского о «Герое нашего времени» (июнь - июль 1840 г.). Огарев высказывается и на политические темы, сочувствует Польше:
Везде сидит орел двуглавый, Над жертвой крылья распустив И когти хищные вонзив. Мне жалко жертву. (2, 62).
Есть в поэме и некоторый гражданский пафос, порой доходящий до радикализма:
Есть к массам у меня любовь, И в сердце злоба Робеспьера. Я гильотину ввел бы вновь. Вот исправительная мера! Но нет ее, и только в них Могу я бросить желчный стих.
Примечательно, что в своей философской, рефлектирующей лирике Огарев применяет те же методы (естественнонаучные, условно-психоаналитические), что и в прозе, и даже включает в стихотворные произведения ту же научную терминологию, что и в
прозаические отрывки («Нельзя идти, стремясь к добру, / На труд общественного дела, / Поэтизируя хандру.» (2,75)).
Третья часть поэмы, написанная в 1867-1868 гг., резко отличается от первых двух, гораздо более «политизирована» и публицистична: в ней немало программных заявлений о положении в России («Вы верите, что юный царь / Есть, так сказать, освободитель?» (2, 71)) и мрачных лирических излияний на гражданские темы («Ряд смертей и погребений - / Все бесследно в мгле пустой» (2, 74)).
Некоторые автобиографические стихотворения Огарева имеют совсем иной масштаб - порой это даже не просто поденные записи, а почасовые хроники событий, сохраняющие, однако, авторский комментарий и рационально-философские рассуждения на «вечные» темы. Таковы, например, «Настоящее и думы (письма к Герцену)» -стихотворные зарисовки, написанные в 1863 г. во время болезни Лизы, дочери Н.А. Тучковой-Огаревой и А.И. Герцена (официально - Огарева). Вновь Огарев стремится к синтезу разноплановых тем: страх за ребенка и подробный медицинский анализ соседствуют с атеистическими философскими замечаниями, снами и бытовыми описаниями характера и действий Тучковой-Огаревой.
.Мой ужас прост: мое дитя больное В соседней комнате. Малейший звук Я слушаю сквозь веянье ночное, И жду беды, и чувствую испуг <...> Природа (иль - по-древнему - натура) -Ни мать, ни мачеха, а просто дура. Родит себе и рушит наповал, И все равно ей - смерть или родины; А человек в ней цели отыскал И умные последствия причины... (1, 373-374).
Точные автобиографические детали и социальный публицистический подтекст заметны даже в стихотворениях устойчивого жанра - элегиях, дружеских посланиях («<А.А.> Тучкову (21-го июля)» (1839), «Отцу» (1839), «Лизе» (1860)), даже в лирике «некрасовского образца». Таково, например, стихотворение:
Безлунной ночью плыл труп по реке <.> .Я знаю, чей плыл это труп молодой, -Труп женщины, рушенной горькой бедой. Не выдержал мозг - столько жизнь не легка, -Ее утопила любовь да тоска.
Это не обобщенный образ обманутой и брошенной женщины, от отчаяния и нищеты решившейся на самоубийство, но запись о некой Шарлотте Хадсон - бывшей возлюбленной сына Герцена Саши, родившей от него ребенка, позже жившей в доме малосимпатичной подруги Огарева, «падшего, но немилого создания» Мэри Сеттерленд, и от тяжелой жизни покончившей с собой.
Помимо «Юмора», к основным автобиографическим стихотворным запискам Огарева можно отнести поэмы «Тюрьма», «Деревня» и «Господин», а также лирический цикл «Buch der Liebe».
Поэма «Тюрьма (Отрывок из моих воспоминаний)» (18571858) была написана Огаревым о событиях 1834 г. - аресте его и группы товарищей (в том числе Герцена) по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи». Стихов ни он, ни Герцен не пели, а «дело» было организовано полицией, однако арест, последующее заключение и ссылка были настоящими.
Автор и через четверть века помнит мельчайшие детали тюремной обстановки («Там было комнат пять - едва / В длину ше-сти-семиаршинных» (2, 208)) и всех посетителей - даже работниц у казарм. В тюрьме, судя по поэме, было не так уж плохо, к тому же здесь впервые юный борец за права народа ощутил с этим народом взаимное братское чувство:
.И сам фельдфебель обнял братски. Я был им брат, был им родной <.> .Новой силой
Я был исполнен. Миг святой!
То было тайное сознанье,
Что я народу не чужой! -
Что мне тюрьма и что изгнанье?.. (2, 214).
И Огарев, и Герцен рассматривали заключение как дело в общем благое, окончательно сформировавшее их гражданское и политическое мировоззрение и позицию.
Себя юношу Огарев рисует как молодого «борца», рефренно повторяя «в библии гадал, / Чтоб вышли мне по воле рока / И жизнь, и скорбь, и смерть пророка» (2, 212). Это знаковое сближение судьбы поэта и пламенного приверженца новой религии: здесь Огарев затрагивает один из своих любимых образов - последователя раннего христианства, готового погибнуть за новую религию.
Особое место среди автобиографических произведений Огарева занимает лирический цикл «Buch der Liebe» (1841-1844) -45 стихотворений, большая часть которых была написана во время
путешествия по Европе. Эти лирические монологи - послания к Евдокии («Душеньке») Сухово-Кобылиной, младшей сестре известного драматурга, московской светской красавице, предмету его нежной, но тайной любви.
Стихотворения-монологи, входящие в цикл, автобиографичны (а также - «автогеографичны»), по ним можно проследить передвижения автора (Пиза - Флоренция - Ливорно - Рим и окрестности - Неаполь - Генуя - Берлин), точные лирические зарисовки тончайших оттенков чувства: «.все перемены, которым оно подвергалось, прослежены Огаревым от даты к дате и нашли свое выражение в его искренних автобиографических признаниях»6.
Одними из лучших образцов экзотического жанра лирической автобиографической публицистики можно назвать поэмы «Деревня» и «Господин». Обе поэмы, написанные в «акшенский» период («Деревня» - в 1847 г., «Господин» - в конце 1840-х годов), схожи как по форме: они написаны под явным влиянием «Евгения Онегина», так и по автобиографической основе: молодой помещик приезжает в поместье, где часто проводил лето в детстве, с целью коренных преобразований в экономике именья и улучшения жизни крестьян. Точно описаны и интерьер господского дома, и важные для Огарева сквозные темы всего его творчества: любви и ощущения себя «лишним человеком», обремененным чувством вины за праздную жизнь:
Он начал думать о себе, О том, что молодость проходит, А он одно в своей судьбе праздношатание находит. (2,106).
Цель героев благая: они едут в деревню,
Чтоб дело делать в этом мире: Начать воспитывать крестьян, В их нравах сделать улучшенья, Зерно ума и просвещенья Посеять в глушь далеких стран (2,107).
В краткой предыстории героев есть точные совпадения с фактами биографии Огарева: там есть и «ласки граций покупных», и «вин и водок чуть не море», и посещение лекций и галерей во время путешествия в Европу («Филологии, медицине, / Всему учась во всех странах.» (2, 86)), и тайная любовь - явный намек на Евдокию-Душеньку Сухово-Кобылину («<.> слишком трудно, безнадежно / Он любит вот уже пять лет» (2,108)).
Однако и работа заводов (винокуренного, сахарного и писчебумажной фабрики), и попытки преобразований крепостных в вольнонаемных работников потерпели неудачу, заводы прибыли не давали, а крестьяне и мастера на воле работали так же неохотно, как и в крепости. Огарев оказался банкротом и вместе с незаконной женой, юной Н.А. Тучковой, стал хлопотать об отъезде за границу.
Финалы поэм представляют нечто вроде «экстраполяции» судьбы Огарева, который как будто продумывал возможные варианты дальнейшей жизни и действий.
Главный герой поэмы «Господин» Андрей Потапыч поначалу пытается проводить в имении реформы, однако скоро устает, «опускается», заводит любовницу из дворовых девок, ограниченную и жестокую, и спивается. Будучи подвержен несчастной склонности к алкоголю, Огарев вполне осознавал подобный вариант развития событий.
В «Деревне» Огарев визионерски пророчествует о собственном будущем. Разочаровавшись в возможности непосредственных изменений на родине («Я только на пустынный труд / Растрачу силу и отвагу. / Один не изменю я ход, / Который избрали: народ, / Его правительство и барство (2, 104)), он говорит о будущей эмиграции и антиправительственной пропаганде: «Уйду, чтоб в каждое мгновенье / В стране чужой я мог казнить / Мою страну, где больно жить.» (2, 104), «Я стану в чуждой стороне / Порядок, ненавистный мне, / Клеймить изустно и пе-чатно» (2, 105)).
С 1847 г. до отъезда за границу - к Герцену в Лондон - Огарев пишет множество разрозненных автобиографических стихотворений, по которым можно проследить канву основных событий в его личной жизни тех лет и узнать лирические размышления автора по их поводу. Так, в стихотворении «Искандеру» отразился мировоззренческий разрыв с друзьями, произошедший в 1847 г. на даче Герцена в Соколове: «Я правды речь вел строго в дружном круге - / Ушли друзья в младенческом испуге» (1, 244).
Характерно, что у любвеобильного Огарева почти нет любовных посланий Н.А. Тучковой - возможно, чувство к ней было во многом «программным» (косвенным подтверждением тому было предложение фиктивного брака) и сменилось скукой и быстрым разочарованием. Одно из немногих - «К Н.<А.Тучковой>» (1850-е) - больше походит на революционную песнь, чем на послание любимой, соединение с которой состоялось, несмотря на условности общества:
На наш союз святой и вольный -Я знаю - с злобою тупой Взирает свет самодовольный, Бродя обычной колеей <.> С улыбкой грустного презренья Мы вступим в долгую борьбу, И твердо вытерпим гоненья. (1, 257).
Начиная с этого периода большинство автобиографических записей (как стихотворных, так и остальных) отличаются глубоким пессимизмом, унынием, в лучшем случае - горькой иронией.
Так, сбежав в Крым в 1853 г., Огарев пишет стихотворение «Сплин» с пометкой «Посвящено Н.<А. Тучковой>»: печальная осень, смерти и утрата друзей - его лейтмотивы.
Полны пессимизма и стихотворение «Немногим» - на отъезд из России (1, 289), и «И<сканде>ру» (1856), написанное по приезде в Лондон на встречу с лучшим другом. Огарев сетует на изменения в здоровье:
.Но годы уж не те! И кровь напитком жгучим Бесплодно в жилах разогрев, Уже мы не пойдем в волнении могучем На праздник сладострастных дев (1, 292).
Во время эмиграции, с конца 1850-х годов, заметна смена тематики и пафоса стихотворений Огарева: почти исчезают упоминания о событиях личной жизни, и автобиографическая публицистика превращается просто в публицистические зарисовки, памфлеты и политические воззвания. Показательно, что с этого же времени основное автобиографическое произведение Герцена «Былое и думы» (части У1-УШ) также практически утрачивает «личную» составляющую, полностью концентрируясь на публицистике. Общее «личное» друзей и единомышленников более не существовало в единении с историческим и гражданским «общим» и не подлежало огласке.
Примечания
Подробнее о жанре автобиографической публицистики см.: Одесский М.П. Автобиографическая публицистика М.А. Бакунина и идеология «славянской взаимности» // Вестник РГГУ. 2012. № 13 (93). Серия «Филологические науки. Журналистика. Литературная критика». С. 153-170. О своеобразии
автобиографической публицистики А.И. Герцена и В.С. Печерина см. статьи: Волошина С.М. Художественное своеобразие публицистики А.И. Герцена: Приемы контраста и метафоры // Там же. 2011 № 6 (68). Серия «Журналистика. Литературная критика». С. 180-188; Волошина С.М. Проблема жизнетворчества в автобиографической публицистике В.С. Печерина: («Замогильные записки» и роман Ж. Санд «Спиридион») // Там же. 2012. № 13 (93). С. 171-182. Огарев Н.П. Избранные произведения: В 2 т. / Вступ. ст. В.А. Путинцева, подгот. текста и примеч. Н.М. Гайденкова. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 1: Стихотворения; Т. 2: Поэмы. Проза. Литературно-критические статьи. С. 392. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием номера тома и страницы. Гинзбург Л.Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. С. 161.
Неизданные и несобранные произведения Огарева / Вступ. ст., публ. и коммент. Я. Черняка // Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1953. Т. 61.
С. 646.
Герцен А.И. Былое и думы. 1852-1868. Часть V // Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР, 1954-1965. Т. 10. С. 122. Там же. С. 649.
2
5
6
