Научная статья на тему 'Н. М. Карамзин и древняя Русь'

Н. М. Карамзин и древняя Русь Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
1912
212
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ДРЕВНЯЯ РУСЬ / ИСТОРИОГРАФИЯ / Н.М. КАРАМЗИН

Аннотация научной статьи по истории и археологии, автор научной работы — Алексеев Сергей Викторович

Очерк вклада Н.М. Карамзина в изучение истории Древней Руси

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Н. М. Карамзин и древняя Русь»

ИЗ МА ТЕРИАЛОВ НА УЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ «КАРАМЗИНСКАЯ ТРАДИЦИЯ В РУССКОЙ ИСТОРИИ», ДЕКАБРЬ 2016

С.В. Алексеев

Н.М. КАРАМЗИН И ДРЕВНЯЯ РУСЬ

Значение Н.М. Карамзина как историка Древней Руси трудно переоценить. Первые тома «Истории государства Российского» стали рубежом, разделившим всю отечественную историографию древнейших веков нашей истории на «до» и «после» Карамзина. Как талантливый писатель Карамзин впервые сделал древнерусскую историю предметом общедоступного, захватывающего по-своему повествования. Он показал и доказал образованным современникам, насколько не уступала она величием истории иных стран. Как исторический мыслитель, он сделал шаг от утопических в основе эти-ко-политических схем историков XVIII в. к основанной одновременно на традиции, вере и государственной прагматике оценке исторических событий. Но этим значение далеко не исчерпывается. Карамзин первым создал подлинную научную историю первых веков русской государственности.

Историки XVIII в. были, мягко говоря, весьма вольны в обращении с историческими источниками — что нередко вводит в соблазн и не учитывающих это обстоятельство современных исследователей. К середине XVIII в. представители обновленной русской историографии «догнали» европейскую историческую моду по крайней мере в одном. Они перестали измышлять источниковые свидетельства «для красного словца» (или легко доверяться измышлениям своих «помощников», как В.Н. Татищев). Но в других отношениях российская историческая наука, в послепетровской России выстраиваемая заново на новых и еще непривычных началах, пока отставала. Слабость (а вернее, отсутствие) привычной сейчас для любого ученого источниковедческой критики особенно заметна именно в историях Древней Руси. И для М.В. Ломоносова, и для М.М. Щербатова нет ни малейших сомнениях ни в достоверности описываемых в летописях событий, ни даже в их датах. О том, каким образом вся эта информация сохранялась у народа бесписьменного на заре государственности, историки как будто не задумываются. Более того, предания или домыслы летописей XVI и даже XVII в. в их глазах абсолютно равноправны со свидетельствами уже известных древнейших текстов. Выбор между противоречащими свидетельствами крайне редко делается методами научной критики — чаще по моральным и политическим соображениям. Последние провозглашаются при этом вполне открыто, как повелось со времен В.Н. Татищева.

Карамзин произвел здесь настоящую революцию, одновременно продемонстрировав, что трезвый подход отнюдь не вредит «достоинству» русской истории — напротив, ставит его на прочную базу. «Историческая Критика» для него — несомненная добродетель. Он весьма сурово (иногда скорее излишне сурово, хотя для своего времени и неизбежно) разделался с известиями поздних летописей о древнейшей русской истории. Им нашлось место в основном в примечаниях, как не заслуживающим доверия «басням». Только самые известные уже в литературе сюжеты (о Гостомысле, о Вадиме) попадают, с весьма критичными оговорками, в основной текст.

Вот несколько ироничная и, вероятнее всего, в целом справедливая оценка приводимой В.Н. Татищевым «Иоакимовской летописи» якобы конца X в. (впрочем, на последнем даже Татищев, в отличие от некоторых своих современных апологетов, настаивать не рискнул):

«Сию шутку многие приняли за истину и начали с важностию говорить о Летописце Иоакиме. Но слова Татищева: "Вениамин монах [якобы писец летописи для ин-

форматора Татищева — С.А.] токмо для закрытия вымышлен" — доказывают, что речь идет о вымыслах. Басня о князе Словене, Изборе и проч., давно известна. Другие мнимые Иоакимовы сказания явно принадлежат к той же Категории. Слог их есть новой... Всего решительнее следующее замечание: доказано ли, что Анна, супруга Владимирова, была Греческая Царевна, родная сестра Императоров Василия и Константина? Без сомнения: не только современные Немецкие, Арабские, но и Византийские Летописцы единогласно то утверждают. Как же Иоаким, приехавший с Анною в Россию, мог считать ее княжною Болгарскою? Видим причину сего вымысла: не знав, что Кедрин и Зо-нара именуют Владимира зятем своих Императоров; не знав ни Дитмара, ни Эль-Макина, Татищев сомневался в истине Несторова повествования и хотел исправить мнимую ошибку, говоря: "сие ко изъяснению древности и Несторова темного сказания много служит, доколе полнейшая тех времен История сыскаться может". Повторяю, что он не мыслил обманывать: это затейливая, хотя и неудачная догадка» (Карамзин, 1988: XV).

А вот здравая оценка ранней летописной хронологии 1Х-Х вв. (при том, что Карамзин использует ее, за что здесь и извиняется):

«Как Нестор мог знать годы происшествий за 200 и более лет до своего времени? Славяне, по его же известию, тогда еще не ведали употребления букв: следственно он не имел никаких письменных памятников для нашей древней Истории, и считает годы со времен Императора Михаила, как сам говорит, для того, что Греческие Летописцы относят первое нашествие Россиян на Константинополь к Михаилову царствованию. Из сего едва ли не должно заключить, что Нестор по одной догадке, по одному вероятному соображению с известиями Византийскими, хронологически расположил начальные происшествия в своей летописи. Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным. Тем достовернее сказание нашего летописца в разсуждении главных случаев: ибо сия краткость доказывает, что он не хотел прибегать к вымыслам; но летоисчисление кажется сомнительным. При Дворе Великих Князей, в их дружине отборной и в самом народе долженствовала храниться память Варяжского завоевания и первых Государей России; но вероятно ли, чтобы старцы и Бояре Княжеские, коих рассказы служили, может быть, основанием нашей древнейшей летописи, умели с точностию определить год каждого случая? Положим, что языческие славяне, замечая лета какими-нибудь знаками, имели верную Хронологию: одно ея соображение с Хронологиею Византийскою, принятою ими вместе с Христианством, не могло ли ввести нашего первого Летописца в ошибку? Впрочем, мы не можем заменить летосчисления Несторова другим вернейшим; не можем ни решительно опровергнуть, ни исправить его, и для того, следуя оному во всех случаях, начинаем Историю Государства Российского с 862 года» (Карамзин, 1988: 31-32).

Оценка Н.М. Карамзиным уже известного образованным людям его времени былинного эпоса как исторического источника также весьма отличается в здравую сторону от доверявшего ему по смутной памяти о слышанных песнях В.Н. Татищева:

«Кроме преданий Церкви и нашего первого Летописца о делах Владимировых, память сего Великого Князя хранилась и в сказках народных о великолепии пиров его, о могучих богатырях его времени: о Добрыне Новогородском, Александре с золотою гривною, Илье Муромце, сильном Рахдае (который будто бы один ходил на 300 воинов), Яне Усмошвеце, грозе печенегов, и прочих, о коих упоминается в новейших, отчасти баснословных летописях (прим. 491: См. Никон. Лет. Мощи Ильи Муромца, известного нам только по сказкам, хранятся в пещерах Киевских). Сказки не История; но сие сходство в народных понятиях о временах Карла Великого и Князя Владимира достойно замечания; тот и другой, заслужив безсмертие в летописях своими победами,

усердием к Христианству, любовью к Наукам, живут доныне и в сказках богатырских» (Карамзин, 1938: 141-142).

«История» В.Н. Татищева представляла собой сводную, хронологически организованную летопись с авторскими комментариями. В ней не находилось или крайне мало находилось места для событий иной, кроме политической, истории. Тем более не создавалось связной картины древнерусской жизни — культурной, правовой, социальной, экономической, — на фоне которой разворачивались описываемые события. «История» М.М. Щербатова уже не скована летописной формой, но также в основном следует за хронологией «фактической» истории. Отдельные нравственные и бытописательные сентенции автора дают не больше представления об обществе и повседневности Руси былых времен, чем комментарии Татищева.

Карамзин первым осознал, что подробное и самостоятельное описание древнерусской жизни является непременным условием понимания и живого восприятия древнерусской истории. Соответственно, в своей «Истории» он посвящает целые главы, специально для этого отведенные, общим описаниям повседневности, общественного устройства, права, культуры и веры, хозяйства древних славян и Руси. Поскольку Историограф имел возможность опираться только на письменные источники, и далеко не на все, постольку эти описания сравнительно невелики в сравнении с трудами современных ученых.

Однако они имеют весьма большое значение. Не только описываемые в летописях события и понятия наполняются новой жизненностью. Не только появляется у читателя возможность оценить отличия, инаковость описываемого общества по сравнению с ему известным. Не менее важно и то, что становятся видны и ясны многие прежде безымянные и безликие для историков Руси процессы. Так, подробный очерк «О физическом и нравственном характере славян древних» показывает развитие их общества еще до Рюрика, в том числе и формирование представлений о монархической власти (важнейший для Карамзина аспект). А значит, с варяжского князя совершенно снимается единоличная «ответственность» за появление Русского государства — в каковой ничуть не сомневались «антинорманисты» XVIII в. наподобие М.В. Ломоносова, и (судя по пылу дискуссии) не сомневаются многие «антинорманисты» нынешние. В отличие от «норманиста» Карамзина.

Историография XVIII в. создавалась в стране, активно доказывавшей и отстаивавшей свое место под солнцем, жадно впитывавшей, изучавшей, пробовавшей на вкус посторонние и подчас чуждые идеи. Она была одержима немалым числом комплексов и соблазнов, сполна отразившихся на страницах трудов историков. Карамзин создавал «Историю» для страны, уже привыкавшей, если не вполне привыкшей к неоспоримому величию, страны научившейся, ученой и уже кое в чем превосходящей «учителей». В его описании древнерусской истории восхищение героикой старины и прекрасный литературный слог сочетаются с трезвомыслием и объективностью. Русская историческая мысль в его лице обрела мудрость подлинной науки.

БИБЛИОГРАФИЯ Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1988. Т. 1.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.