CC BY
121
ансамблей. Кроме того исследования показали, что «метод сценарных карт» может успешно применяться не только при архитектурно-художественном оформлении существующих градостроительных образований, но и закладываться на стадии формировании общей планировочной структуры ансамбля, проектировании его генерального плана. Таким образом «метод сценарных карт» может стать значительным дополнением к существующей методике градостроительного проектирования. И если традиционное градостроительное проектирование проводится в рамках дедуктивного подхода -«от общего - к частному» (от систем расселения - к генеральному плану города, ПДП архитектурного ансамбля), то «метод сценарных карт» является представителем индукционного подхода - «от частного - к общему» (от человека - к генеральному плану архитектурного ансамбля). А вместе они могут стать «двумя сторонами одной медали» на новом уровне проектной деятельности в области организации пространственной среды архитектурного ансамбля.
композиция произведений временных искусств - литературы, драматургии, кинематографа-, к которым некоторые исследователи относят и архитектуру, имеет обычно
многочастную структуру. Наиболее распространенной является трехчастная структура, как например, в сонатном аллегро: "экспозиция", "разработка ведущей темы", "реприза".
2Понятие "видовой кадр" для характеристики потока воспринимаемой информации введено Тверским, "архитектурная картина" - Н.Бруновым. Э.Климов в своем исследовании формулирует понятие "кинетический кадр", пытаясь описать тем самым динамику их смены [4].
3Данные получены эмпирическим путем Е.Л.Беляевой при обследовании исторических городов: тех их фрагментов, где, по общему мнению экспертов, информативная насыщенность среды является оптимальной для восприятий человеком [2, с.100].
4Для пути характерны не только опознаваемость и непрерывность, у них есть и свойство направленности. Это легче всего обеспечивается наличием градиента, регулярного изменения какого-то качества, нарастающего в одном направлении [1, с. 56]. Одним из принципов программной организации движения зрителя является "принцип нарастания композиционной активности элементов по ходу движения человека" [3].
Библиографический список
1. Линч, Кевин. Образ города / пер.с англ. - М.: Стройиздат, 1982.
2. Беляева, Е.Л Архитектурно-пространственная среда города как объект зрительного восприятия. - М.: Стройиздат, 1977.
3. Михайлов С. М. Градостроительные аспекты восприятия исторической среды города - центра туризма: автореф. дис.. ..канд.арх. - М. 1981.
4. Климов, Э.М. Наглядное моделирование восприятия архитектурных комплексов в процессе движения: атореф. дис..канд. арх. - М. 1980.
Статья поступила в редакцию 1.09.09
УДК 81’23
П.П. Дашинимаева, с. н. с. БГУ, г. Улан-Удэ, E-mail: polinadash58@mail.ru
«МЫШЛЕНИЕ VERSUS ЯЗЫК» ИЛИ «ЯЗЫК VERSUS МЫШЛЕНИЕ»? ИЛИ ГИПОТЕЗА СЕПИРА-УОРФА ПРИМЕНИТЕЛЬНО К МОРФОЛОГИИ БУРЯТСКОГО ЯЗЫКА
В статье даётся интерпретация принципов гипотезы Сепира-Уорфа на основе анализа агглютинации и значения длительности в бурятском языке. Диахроническое движение - от мышления к языку, в рамках онтогенеза - частичная и опосредованная детерминация языка, что подтверждается функционированием нейронов в продуцировании и восприятии речи.
Ключевые слова: язык, мышление, лингвистическая относительность и обусловленность, морфема, агглютинат, длительность и убыстрённость действия, компактность выражения, этнический психотип, нейрон.
С одной стороны, в литературе принято дифференцировать сильную и слабую интерпретации гипотезы Сепира-Уорфа1: первые мыслители признают гипотезу полностью, вторые - частично [1]. Более того, существование мнения о семиозисе, в котором язык никак не участвует, позволяет выделить и «нулевую» интерпретацию. Наблюдения показывают, что вторых - преобладающее большинство (Д. Чандлер, Дж. Грэйс, Л. Кэмпбелл и др.).
С другой стороны, помимо главных принципов взаимоотношений языка и мышления учёные находят в гипотезе и другие объекты для научных «баталий». К примеру, подвергается критике возможность уравнивания языков «высококультурных и первобытных народов», поскольку «культурно-эволюционная оценка в отношении к любому языку вполне закономерна», как она «правомочна, например, в отношении к технике» [2].
Не останавливаясь на оценке «культурного прогресса» языка, мы переходим к тезису о роли языковых (грамматических) структур в формировании менталитета этноса, в целом, и в поведении индивида, в частности. Именно такая интерпретация идеи обеспечила авторам право быть одними из наиболее цитируемых мыслителей современности. Представим первое высказывание, где обоснована логика постановки идеи:
... Факты языка составляют для говорящих на данном языке часть их повседневного опыта и поэтому эти факты не подвергаются критическому осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя естественной логике, рассуждает о разуме, логике и законах правильного мышления, он обычно склонен просто следовать за чисто грамматическими
фактами, которые в его собственном языке или семье языков составляют часть его повседневного опыта... [3, с. 172].
Начнём с того, что в работах Э. Сепира и Б.Л. Уорфа присутствует возможность двойной интерпретации, иллюстрацией чего служит абзац, данный выше. Вероятно, наличие двусмысленности обнаруживается не столько из-за неопреде-лённости смысла излагаемого в оригинале, а, скорее, из-за существования различных приоритетов эпистемологического характера у рецепторов, т.е. авторов, дающих интерпретацию излагаемого.
Как вытекает из абзаца, субъект обычно делает выводы о законах мышления, исходя из специфики грамматической системы языка, т.к. он вербализует мысли только в заданных грамматических рамках. Другие модели язык не предоставляет, т.к. «он» их в своё время не «заготовил», и, вообще, носитель данного языка их и не ищет. Значит, ... тут как раз приходит время для читающего осмыслить данную идею и пойти в своей интерпретации двумя путями. Читатель-1 делает вывод: действительно, получается, язык детерминирует наши мысли, по крайней мере, их конфигурации, стало быть, по большому счёту, и наше мышление. А второй следует «неестественной» логике и размышляет примерно следующим образом: Неужели «разум, логика и законы правильного мышления» моего этноса охватываются только этим набором грамматических структур? Наверняка, мой разум способен на большее разнообразие актуализаций, тогда, значит, мой язык не способен трансформировать их в «удобоваримом виде».
Вернёмся к авторам гипотезы. Как Э. Сепир признаётся, его задача состояла в привлечении к лингвистике «внимания
прагматичных американцев». Для этого, описав языки в формально-сравнительном аспекте с выходом в психологию, следовало придать лингвистике «как науке необходимого достоинства» [4, с. 249-250]. Решение данной задачи ведёт к презентабельным выводам: «... форма, в которую отливается его (философа - П. Д.) мысль (а это в сущности языковая форма), поддаётся прямому соотнесению с его мировоззрением», что, в свою очередь, «приводит нас к пониманию природы языка как символической системы, как способа отображения всех мыслимых разновидностей нашего опыта» [там же, с. 255256]. Учитывая время написания его главного труда «Language. An Introduction to the Study of Speech» (1921 г.), следует воздать должное прозорливости его ума, позволившего обнаружить и описать сложную природу психической деятельности, которую называем рече-мышлением.
Тем не менее, как нам кажется, при постулировании данного двуединства он не смог избежать определенной противоречивости во взгляде. С одной стороны, то, что язык «не есть ярлык, заключительно налагаемый уже на готовую мысль», «язык не покров, а, скорее, заранее приготовленный путь или шаблон», говорит о некоем регулирующем участии языка в формировании мысли. С другой стороны, идея о том, что «. границы языка и мышления в строгом смысле не совпадают. В лучшем случае язык можно считать лишь внешней гранью мышления на наивысшем, наиболее обобщённом уровне символического воображения» [там же, с. 36], «снимает» степень категоричности утверждения о направляющей роли языка в мышлении.
Напомним, что теория о связи языка и мышления Се-пира-Уорфа указывает на 2 уровня их взаимоотношений - релятивности и детерминизма, из которых второй принцип отсылает к исходной точке взаимосвязи двух категорий. Из двух мыслителей, по нашему мнению, у Б.Л. Уорфа более эксплицитно обозначен категоричный взгляд о языковой обусловленности мышления (ранее сходные идеи высказывал, как известно, В. ф. Гумбольдт). В следующем высказывании Б.Л. Уорфа оба принципа находят отражение:
«Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, является программой и руководством мыслительной деятельности индивидуума, средством анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов в одних случаях незначительно, в других - весьма существенно, так же как грамматический строй соответствующих языков. Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании» [3, с. 174-175].
Так, по Уорфу, принцип обусловленности состоит в том, что способы систематизации, категоризации языковых знаний подразумевают способ мышления носителей языка (участников негласного соглашения); степень сходства языковых систем говорит о сходстве в системе мышления, в чём собственно состоит принцип относительности. При этом, далее говорит автор гипотезы, степень распространения тех или иных диалектов, их возраст ни в коем случае не являются свидетельством полноты разума и познания. Интересно то, что автор здесь предостерегает учёных не проявлять надменность ума, которая может быть мотивирована ощущением превосходства их языка или диалекта [там же, с. 183].
Как известно, Уорф делает основные выводы на основе данных языка североамериканских индейцев хопи. Несмотря на то, что в данном языке нет, к примеру, специальных форм, обозначающих 3 временных оси, индейцы-хопи выделяют другие характеристики процесса - темп, длительность, интен-
сивность и т.д. (т.е. акциональные, видовые признаки), поэтому, как автор подытоживает, они всё-таки обладают чувством времени и пространства [там же, 176-181]. Отсутствие грамматических моделей, но наличие «чувства» значения -это и есть противоречие во взгляде автора. Первое не иллюстрирует, как нам представляется, исходную обусловленность мышления языком: отсутствие соответствующих граммем лишь говорит о том, что по тем или иным причинам категория не вошла в список приоритетных точек вербализации.
В связи с описанными Уорфом грамматическими случаями предлагаем провести параллель между хопи и бурятским языком (монгольская группа языков) и попытаться обнаружить свидетельства, которые могут служить неким индикатором, если не реализации принципов релятивности или детерминизма, то - присутствия имплицитной информации о носителях языка, их культурных приоритетах.
Для начала следует оговорить, что в бурятском языке темпоральность выражается вкупе с другим грамматическим значением, преимущественно с аспектуальностью, т.е. нет ни одной чистой временной формы, которая обозначала бы только темпоральность. Самый целенаправленный, на первый взгляд, темпоральный показатель -ха (будущности), эквивалентный английской форме will do, омонимичен: он логично совпадает с формой инфинитива. Недаром А. Д. Руднев, один из основателей монголистики, выделил 9 времён (правописание словоформ видоизменены нами с учётом современных норм орфографии): настоящее однократное (хэлэнэб), настоящее длительное (хэлэгшэб), прошедшее совершенное (хэлээб), praesens perfect (хэлэкэн бэлээ), прошедшее настоящее (хэлэ-бэб), прошедшее длительное (хэлэгшэ Нэм), прошедшее привычное (хэлэдэг Нэн), прошедшее несовершенное (хэлэжэ бай-гаа Нэм), plusquamperfertum (хэлэНэн Нэм) [5]. Очевидно, что на разработку данной классификации, где отражена только малая часть видо-временных показателей, повлияли грамматические системы русского и германских языков. Учитывая морфологический потенциал бурятского языка, который состоит в возможности более 200 (!) вариаций в рамках одной словоформы, логично ожидать от исследователя большое количество типов времени2. В рамках рассматриваемой гипотезы подобный объём спряжения глагола логично иллюстрирует разнообразие пространственно-временного видения этноса, но, как представляется, не верифицирует принцип детерминизма языка; поэтому попробуем обнаружить другие доказательства во внутриграмматической организации.
Большое разнообразие морфологической сферы бурятского языка становится возможным благодаря агглютинативному способу передачи грамматических значений: актуализация новых значений происходит по мере присоединения морфем к корню знаменательного глагола по принципу «снежного кома». Так, словоформа бурятского языка выглядит следующим образом [6, с. 155]:
основа глагола внутренние суффиксы внешний суффикс
Самое любопытное здесь кроется в местонахождении агглютината: чем дальше он (внешний суффикс) находится от корня, тем более нейтрально реализуемое грамматическое значение, и, напротив, чем ближе он находится к корню (внутренний суффикс), тем более он коннотативен. Другими словами, при левосторонней локализации морфемы прослеживается тенденция к увеличению её стилистической направленности.
Проиллюстрируем механизм «снежного кома» на примере. К основе (совпадающей с формой повелительного наклонения 2го лица), скажем, глагола хэлэхэ (сказать) присоединим внешний суффикс кратности -дэг, в итоге актуализируем стилистически нейтральное значение повторения действия (в сфере настоящего). Наращиваем словоформу - используем составной внутренний суффикс -жэрхи- (-жа орхи-), в итоге словоформа хэлэжэрхидэг дополнительно реализует акциональные значения «интенсивность» и «решительность» предпринятая действия, при этом последнее сопровождается модальным оттенком «одобрение смелости, проявленной в
акте говорения»; наконец, добавляем ещё один суффикс -сэ-гээ-, который придаёт всей многоярусной форме хэлэсэгэ-эжэрхидэг негативный смысл: говорящий выражает уничижительное отношение к актанту. В результате нивелируется первое стилистическое значение, сменяясь передачей крайнего неодобрения со стороны адресанта. Категориальное значение последнего суффикса - «прерывистость действия», но в превалировании коннотации данный грамматический смысл еле прослеживается. Подтверждением последнего служат вопросительные формы, функционирующие как экспрессивы (см. б.):
Ср. (1) а. Яа-на-б-ши? (Что делаешь / собираешься делать?)
б. Яа-хада-на-б-ши? / Яа-сагаа-на-б-ши? (примерный перевод - Как ты ведёшь себя / можешь так поступать? Что позволяешь себе / выпендриваешься?)
(2) а. Яа-гаа-б-ши? (Что сделал? Что произошло с тобой?)
б. Яа-жархи-на-б-ши? Яа-гаадхи-на-б-ши? (примерный перевод - Что это ты сделал?! / Что сотворил? Ну, ты, натворил?!).
Здесь следует оговорить, что в переводном варианте непременно присутствует ощущение неэквивалентности передачи модально-стилистической компоненты экспрессива -либо расширение границ её семантического объёма (как в случае с лексемой выпендриваться), либо - суживание (перевод эксплицирует часть означаемого).
Таким образом, антропоморфные внутренние суффиксы выражают аспектуальные смыслы наряду с коннотацией и придают высказыванию динамизм и человеческую энергетику, не прибегая к уровню лексической экспликации. В условиях наличия грамматических средств передачи содержания (в данном случае - полуинвективного) последнее явилось бы функциональным излишеством, и, по крайней мере, воспринималось бы как нетипичный речевой акт.
Вкратце рассмотрим спектр морфологического обеспечения одного конкретного грамматического значения, скажем, аспекта «длительность», который представлен в следующих подтипах протяженности ситуации [6, с. 128]:
• Аорист
Ускоренный дуратив
Дуратив
Растянутый дуратив_________________________
П р о г р е с с и в
Р а с т я н у т ы й п р о г р е с с и в
С основой глагола уншаха (читать) это выглядит так: унш-аа (кэн), унша-жархи-ба /унш-аадхи-ба, унша-ба, унша-жа аба-ба, унша-жа бай-ба /унша-н бай-ба, унша-каар байба / унша-жа-л бай-ба. Протяжённость процесса чтения в сфере прошлого увеличивается слева направо: прочитал -читал - продолжал читать (в русском языке семы передаются на лексическом уровне).
Антонимический смысл длительности - ускоренность ситуации - передаётся на синтетическом уровне посредством суффиксов, самыми распространёнными из которых являются -ша- и -жархи-. Их объединяет сема интенсивности действия с оттенком внезапности, иногда нежелательности и неодобрения ситуации. Если суффикс -ша- доминирующе обозначает ускоренное начало ситуации (варианты начинательности зависят от семантики исходного глагола) и мгновенное достижение предела, то составной суффикс -жархи- функционирует как показатель достижения предела, ускоренной длительности, терминации действия и семельфактива (одного акта из серии микродействий).
Вскользь упомянем о том, что в отличие от описанной аспектуальной семантики «протяжённость действия» некото-
рые ментальные граммемы бурятского языка не обладают оценочной модальностью относительно поведения актанта. К примеру, к таковой можно отнести категории эвиденциально-сти (прямой или косвенной засвидетельствованности ситуации) и адмиратива (ситуации, противоречащей ожиданиям говорящего), которые конституируются посредством целенаправленных морфологических показателей - аналитической формы -кан бай- и агглютината -л-:
Ср. (1) Баатар камга абакан байна. Оказывается, Ба-тор женился.
(2) Баатар камга абанал / абажархибал! Батор-таки женится / женился!
Таким образом, компактность передачи семантики в бурятском языке, проиллюстрированная выше в механизме агглютинации и передачи длительности, становится возможной благодаря
• разнообразию морфологических средств
• агглютинативному способу моделирования словоформ
• коннотативному наполнению ряда агглютинатов.
Теперь в рамках теории относительности и обусловленности форм мышления мы должны рассмотреть вербальный знак, скажем, агглютинат, в качестве возможной детерминанты мышления. Препозитивная модальность и постпозитивная нейтральность внутренней морфемы подтверждают обратное, а именно то, что только разум и логика должны были сконструировать подобное «умное» следование морфем.
В качестве отправной (для нас) идеи процитируем точку зрения Э. Бенвениста:
«Неоспоримо, что в процессе научного познания мира мысль повсюду идет одинаковыми путями, на каком бы языке ни осуществлялось описание опыта. И в этом смысле оно становится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры. Так, хотя китайский образ мышления и создал столь специфические категории, как дао, инь, ян, оно от этого не утратило способности к усвоению понятий материалистической диалектики или квантовой механики, и структура китайского языка не служит при этом помехой. Никакой тип языка не может сам по себе ни благоприятствовать, ни препятствовать деятельности мышления. Прогресс мысли скорее более тесно связан со способностями людей, с общими условиями развития культуры и с устройством общества, чем с особенностями данного языка. Но возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык - это структура, несущая значение, и мыслить -значит оперировать знаками языка» [7, с. 114].
Первая часть описания видения автора - понятна и определённа. Действительно, случай с китайским языком - языком изолирующего типа - наглядно демонстрирует движение «от мысли к языку» (здесь от логики и смысла к означиванию в языке) и способность языка к толкованию любой реалии: Иап-(И3 - мир (небо - земля), dong-wu - животные (двигаться -вещь), lao-bai-xing - народ (старый - сто - фамилия), dong-jia
- босс, начальник (восток - семья), zi-gong - матка (ребёнок -дворец), dian-nao - компьютер (электричество - мозг), зкюиф
- мобильный телефон (рука - аппарат), jia-su-qi - ускоритель, колайдер (прибавить - скорость - сосуд / инструмент).
Данные примеры представляют основной способ словообразования - вторичное номинирование посредством сложения существующих знаков - способ, позволяющий обходиться языку без излишних произвольных знаков и заимствований из других языков. Тем же способом непроизвольной номинации в китайском языке возникли quan-li - права (власть - интересы) и пп^шп (в сокращённом варианте) - права человека (человек - власть/ права). Тем более странно звучит высказывание А. Бугаева о том, что в китайском языке нет иероглифов, обозначающих понятие «права человека», в чём прослеживаются особенности национальной культуры и истории [8].
По версии Уорфа, изолирующие языки в связи со скудностью своей морфологии по умолчанию должны попасть в список тех, чьи носители не обладают высоким уровнем разума и мышления, но абсурдность этой идеи опровергается самой историей и культурой, в данном случае - Китая.
Рассмотрим принципы гипотезы Сепира-Уорфа на «развёртке» идеи, заключённой в последних двух предложениях абзаца Э. Бенвениста, для чего вернёмся к бурятскому языку и культуре. Начнём с того, что компактная передача мысли уходит корнями в историю номадического этноса - геополитическую ситуацию, его традиции и менталитет. Обширные степи, где буряты жили, кочуя из одного места в другое, должны были наложить определенный отпечаток на их образ жизни -размеренный, продиктованный климатическими и ландшафтными условиями. Данная заданность сформировала умеренный «степной» темперамент, который проявляется, прежде всего, в сдержанном вербальном и невербальном поведении. Любопытно отметить, что особенности этнического психотипа бурятов соответствуют признакам «интравертирован-ность», «экофильность», «антирационалистичность» и «творение своего пространство-времени», выделенным Ю.А. Сорокиным в качестве типичных для ориентального сознания [9, с. 11]. Все четыре качества, так или иначе, смыкаются в присущем эническому полю размеренном и философском ритме бытия со стремлением к самодостаточности и уходу «вовнутрь». Подобная пассионарная сила обусловливает внимание к природе, но невнимательность к деталям материального мира, с одной стороны, и тенденцию к внутренней речи, неов-нешняемой в вербальных знаках, с другой. Последнее означает сдержанность во внешней речи (немногословие, избежание категоричных утверждений и высказываний инвективного содержания).
Как теперь очевидно, упомянутые четыре качества и проявляются в вышеописанной морфологии: сложившийся психотип наших предков детерминировал сначала востребованность в «мудрых» - кратких, но ёмких формах с богатой импликатурой, затем - и их появление. Другими словами, внешние условия жизнедеятельности породили соответствующий психотип, а разум и интеллект породили именно такую систему языка, которая отвечала бы признакам психотипа.
Таким образом, исходное направление дихотомии «язык versus мышление» - это движение от мышления к языку: в результате длительного, но поступательного процесса «шлифовки» и модификаций форм язык подстраивался под желание этноса-субъекта. Многочисленная палитра морфем, дифференцирующих, в частности, способы протекания действия, направления и положения в пространстве, появилась в бурятском языке в связи с востребованностью это отразить, а не наоборот (действия, носившие убыстренный и суетливый характер, прежде всего, не одобрялись старшими представителями этноса, потому этот приоритет впоследствии нашёл отражение в языке). Спрос породил потребность, которая постепенно материализовалась в языке. Это первое замечание нашей интерпретации гипотезы.
Второй тезис - о признании некоторой степени влияния языка (той же грамматики) на способ мышления, т.е. о признании рефлективной функции языка. Здесь речь идёт не о мыслительном процессе как таковом, который совершается посредством свёрнутых образов и символов, а об этапе означивания мысли в режиме «предметный код - внешняя речь -внешний язык». Так, по нашему мнению, исходная однонаправленность этимологического плана дополняется движением в обратном направлении в аспекте онтогенеза. Правомерность постулирования определенной степени обусловленности и относительности языка и мышления возможна в связи с психо-, нейробиологической природой порождения и восприятия речи.
Работа сознания не носит, как показывает обзор литературы, фрагментный характер, т.е. его сферы не функционируют обособленно и изолированно, а работают в системе. Так, для нормативного функционирования речемыслительного механизма должны взаимодействовать оба полушария - зоны Брока, Вернике и ассоциативная сфера (вспомним, что одно из нарушений целостности приводит к заиканию). Системность работы мозга проявляется в функциональной специализации нейронов [10].
По нашему мнению, память в большей степени и обеспечивает системность работы мозга, сознания, речемыслительной сферы, т.к. она кодирует весь «вошедший» языковой «инвентарь», не позволяя ему уйти: субъект перемещает языковые элементы и структуры из одного вида памяти в другой. Как это происходит? Когда ребёнок осуществляет свои намерения, он более частотно использует те или иные лексемы или синтаксемы, которые, регулярно проходя через оперативную память (working memory), пребывают не в долгосрочной, а в краткосрочной памяти. На нейробиологическом языке это значит, что более частотно активируются только определенные нейронные группы, достигающие в процессе онтогенеза высокой степени импульсивности (эксперименты доказали, что нейрон «оживает» - разряжается электрическими импульсами - для достижения тех или иных результатов поведения, а не как реакция на стимул [11]). Последнее означает способность данных пучков к автоматическому запуску в речь по первому требованию - способность, которая позволяет «выигрывать», скажем, синониму интракода или эквиваленту интеркода в когнитивном соперничестве. Принцип системности и последовательности «шагов» при речемыслительных актах, которую мы называем когнитивной цепной реакцией [12], создаёт условия для опосредованной реализации определенной степени детерминирования языком способа мышления.
Способствуя экспликации мыслей субъекта в подобном алгоритме, активная часть лексикона или грамматики тем самым способствует формированию (в раннем онтогенезе), развитию и укреплению (на более поздних этапах) концептуально-семантической системы индивида. Сам процесс опять-таки осуществляется непосредственно нейронами: будучи медиаторами между языком и мышлением, они активируют эту сферу, попутно модифицируя её4 (помним о цепной реакции и о реальном - в физическом смысле - движении нейронов). Активное использование «входа» и «выхода» концептуально-семантической системы не может не отражаться на определении приоритетов семантических ориентиров. Это похоже на тезис «чем больше говоришь об этом, тем больше убеждаешься в нём». К примеру, при условии постоянного использования морфологических моделей бурятского языка у говорящего укрепляется тяга к компактному имплицитному изложению мыслей. Или, используя те или иные фразеологизмы, он формирует в себе присущую этносу систему ценностей, верований и представлений об окружающем мире. В литературе данный процесс называют «культурной памятью», которая функционирует не только как средство воспроизведения традиций, но и как средство формирования этнической ментальности, т. е. чем чаще носители используют свой язык (особенно фразеологию), тем больше вероятность укрепления этнического сознания и постоянного охвата в этнокультурный континуум подрастающих поколений. Чем реже определенные фонологические единства репрезентируются в кратковременной памяти, тем труднее они обнаруживаются как последовательности фонем на «выходе» из памяти [15, с. 145146].
Конечно, концептуальная система индивида складывается не только из смыслов частотно продуцируемого: в ней кодируется информация, поступающая по всем каналам восприятия, прежде всего - сенсорным, и вследствие именно всех «поступлений» система и меняется. Другими словами, частотное продуцирование лексем и синтаксем опосредованно участвует, прежде всего, в формировании менталитета, что, в свою очередь, обусловливает мышление. О принципе запоминания, благодаря чему происходит кумуляция информации, руководитель отдела системогенеза института нормальной физиологии РАМН К.В. Анохин говорит следующим образом: в тот момент, когда клетка должна что-то запомнить, «в нейроне включаются гены, которые, говоря очень примитивно, запускают долговременное запоминание. Они как бы триггеры, которые говорят: то, что сейчас было, надо запомнить, нужно перестроить другие гены и белки так, чтобы нервная клетка изменила себя надолго» [11].
Таким образом, мы принимаем принцип частичной де-
терминированности мышления языком в следующем понимании: нейрон как основной медиатор между составляющими триады «мысль versus концептуальная система versus формальный знак» опосредованно способствует (наравне с другими факторами!) формированию и развитию менталитета, который, в свою очередь, обусловливает способ мышления.
Если вернуться к дихотомическому аспекту рассмотрения проблемы, то, как представляется, возможно говорить о
степени детерминирующей роли языка с возникновением письменности, когда язык обретает самостоятельное бытие в качестве текста. Объяснение этому видится в специфике механизма зрительного канала в восприятии последовательностей графических знаков и структур. Но, повторяем, в исходной точке дихотомии обусловили начальную структуру языка всё-таки разум и мышление.
1 Мы абстрагируемся от мнения «Whorf never said that language determines thought» [1], которое ставит под сомнение само наличие гипотезы в подобном прочтении.
2 Мы разграничиваем время как внешний признак действия / процесса, аспектуальность - как внутренний, поэтому основные категории глагола можно метафорически сравнить с русской матрёшкой: внешняя является «временем», все внутренние матрёшки - акционально-аспектуальными и другими характеристиками описываемого действия / процесса. «Матрёшковость» же символизирует саму категорию процессности.
3 Для наглядности презентации всех элементов, составляющих номинацию, мы целенаправленно разделили слогоморфемы, которые в стандартной транскрипции «пининь» пишутся слитно.
4 Там, где функционирует нейрон, обязательно имеет место эволюция [13, с. 328]. Отмеченный ещё И.М. Сеченовым признак слова как «чувственность» [14] можно, как представляется, отождествлять со свойством «нацеленность на эволюцию».
Библиографический список
1. Friedman, P.K. Whorf / P.K. Friedman // keywords.oxus.net/archives/2004/08/21/.
2. Даниленко, В.П. Диахронический аспект гипотезы Сепира-Уорфа / В.П. Даниленко // linguistic.ru.
3. Уорф, Б.Л. О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как слова и обычаи влияют на мышление / Пер. с англ. Кубряковой Е.С., Мурат В.П.) // Наука и языкознание. - Новое в лингвистике. - М.: «Иностранная литература», 1960. - Вып. 1.
4. Сепир, Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Пер. с англ. Перцова Е.Н. / общ. ред. Е. А. Кибрик. - М.: «Прогресс», 1993.
5. Руднев, А.Д. Лекции по грамматике монгольского письменного языка, читанные в 1903-04 академическом году. - СПб., 1905. - Вып 1.
6. Дашинимаева, П.П. Типология аспектуальности (на материале бурятского и английского языков). - Улан-Удэ: Изд-во БГУ, 2003.
7. Бенвенист, Э. Категории мысли и категории языка / под ред. Ю.С. Степанова // Общая лингвистика. - М., 1974. - Гл. VIII.
8. Бугаев, А. Проективная модель связи языка и мышления // http://www.ihtik.lib.ru.
9. Сорокин, Ю.А. Этническая конфликтология (теоретические и экспериментальные фрагменты) / Ю.А. Сорокин. - Самара: Русский лицей, 1994.
10. Мозг: Пер. с англ. / общ. ред. П.В. Симонова. - М.: Мир, 1982.
11. Эгоизм и альтруизм нейрона: Стенограмма передачи А. Гордона на НТВ от 24.01.2004 / К.В. Анохин, Ю.И. Александров, А. Гордон // www.neuroscience.ru.
12. Дашинимаева, П.П. Когнитивная методология интерязыка: предварительные итоги / П.П. Дашинимаева, Е.Ф. Тарасов. // Вестник УРАО, 2008. - №4.
13/ Deacon, T.W. The Symbolic species. The Co-evolution of language and the brain. - New York - London: W.W.Norton & Company, 1998.
14. Сеченов, И.М. Избранные произведения. - М.: Учпедгиз, 1953.
15. Дондокова, Н.П. Зоосемические фразеологические единицы бурятского языка: структура, семантика, функции: дис. .канд. филол. наук. -Улан-Удэ, 2008.
Статья поступила в редакцию 31.01.09
УДК 81*44:811.111:811.161.1
А.А. Акопян, аспирант ПГЛУ, г. Пятигорск, E-mail: akopyan.artur@gmail.com
ЭКСПЛИЦИТНЫЕ СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ УСЛОВНОЙ СЕМАНТИКИ В АНГЛИЙСКОМ И РУССКОМ ЯЗЫКАХ
Цель данной работы заключается в представлении максимально развернутой иерархической классификации эксплицитных средств выражения условной семантики в английском и русском языках в рамках ядра и периферии функционально-семантического поля условия.
Ключевые слова: условные конструкции, сослагательное наклонение, ядерные и периферийные средства, семы первого и второго порядка, функционально-семантическое поле условия, антецедент, консеквент.
Условные конструкции относятся к числу универсальных языковых явлений, отмеченных во всех языках мира. Это объясняется тем фактом, что само по себе условие изначально является логико-философской категорией, описывающей мыслительную деятельность человека, впоследствии находящую отражение в языке, нежели чисто лингвистическим концептом. Человеку свойственно строить планы, размышлять о последствиях каких-либо совершенных или несовершенных действий, рассматривать различные варианты развития событий как в прошлом, так и в будущем. Однако схожие мыслительные процессы могут иметь различное выражение в разных языках, т.к. их носители смотрят на мир сквозь призму своего культурного наследия, реалий окружающей их действительности. Ментальные процессы, отражающие размышления человека о последовательности событий, гипотетически возможной при выполнении определенных условий, находят отражение в условных конструкциях, фиксирующих определенный сценарий (условие) и результат воплощения данного сценария в действительность (следствие). Таким образом, условные конструкции представляют собой бипредикативные семантические конструкции и формируют сложное имплика-
тивное высказывание, состоящее из двух пропозиций, напрямую зависящих друг от друга, которые мы определим как антецедент (основание) и консеквент (следствие) (от лат.
antecedent - предшествующий, предыдущий и consequens -следствие).
«Условие - то, от чего зависит нечто другое (обусловленное), что делает возможным наличие вещи, состояния, процесса, в отличие от причины, которая с необходимостью, неизбежностью порождает что-либо (действие, результат действия), и от основания, которое является логическим условием следствия» [1]. Лингвистическая интерпретация категории условия должна опираться на изучение материала конкретного языка, т.к. каждый язык обладает собственным инвентарем средств ее выражения. Каждый язык имеет ряд прототипических (ядерных) и периферийных маркеров выражения категории условия. К прототипическим маркерам выражения условия по праву принято относить союзы и союзные речения, указывающие на условность высказывания. Именно союзы и союзные речения задают характер смысловых и грамматических отношений между пропозициями в рамках предло-
