CC BY
35
литически, вы не только соучаствуете в его преступлениях против туркменского народа, но и позорите на весь мир свою великую страну”.
В ответ Кремль проявил озабоченность в связи с развитием событий в Туркмении. В официальных заявлениях говорилось, что речь никогда не шла о том, чтобы придавать новому соглашению обратную силу, что новое решение вообще может вступить в силу только, если Москва ратифицирует соглашение. Видимо, осознав последствия своего шага, Кремль ищет выхода из сложившейся ситуации.
“Независимая газета”, М., 12мая 2003 г.
Дина Малышева, доктор исторических наук МУСУЛЬМАНСКИЙ КОМПОНЕНТ МИРОВОЙ ПОЛИТИКИ
Ислам — динамично развивающаяся религия, приверженцы которой составляют пятую часть населения планеты, или 1,3 млрд. человек. Менее 20% мусульман — арабы; около половины исповедующих эту религию живет в Южной и Юго-Восточной Азии. Почти 50 млн. “прописаны” на “мусульманском Севере”: в России (районы их компактного проживания), на Кавказе и в Центральной Азии. Быстро растут мусульманские общины за пределами традиционного мира ислама: в США (5,7 млн.), во Франции (3 млн.), в Германии (2,5 млн.), Великобритании (1,5 млн.), Канаде (0,5 млн.). Австралии (200 тыс.). Сердцевина этого религиозно-культурного ареала — мусульманский Восток. Геополитически он чрезвычайно значим благодаря колоссальным запасам нефти и газа, которые и в XXI веке останутся важнейшим стратегическим сырьем. В этом регионе сходятся основные воздушные и сухопутные коммуникации, связывающие Европу с Азией. Здесь происходит интенсивное движение мировых капиталов. Словом, мусульманский Восток — одна из важных несущих конструкций современной системы международных отношений.
Разумеется, говорить о мусульманском Востоке и — шире — о мире ислама, как о некоей целостности, можно лишь условно. Этот мир един и многообразен, потому что неоднороден: он включает в
себя разные культуры, в том числе и инорелигиозные. И все же в сфере внешней политики мусульманские государства, как правило, пытаются утвердить религиозный компонент, закрепить за “блоком” единоверцев особую политическую нишу на международной арене. После окончания “холодной войны” биполярное противостояние, как известно, рухнуло. Начал складываться новый миропорядок, в котором США намерены установить глобальное господство. Как трансформируется в создавшихся условиях внешняя политика стран мусульманского Востока? Какие формы принимают международные акции исламистских религиозно-экстремистских организаций? Как учитывают мусульманский компонент в своей внешней политике Россия и другие постсоветские государства?
Bо времена “холодной войны” ни СССР, ни США не сумели утвердиться на Ближнем Востоке единолично или добиться для себя заметного перевеса. Произошел своеобразный раздел сфер влияния: Израиль поддерживали Соединенные Штаты, на них же ориентировались “умеренные” нефтедобывающие государства Залива. Союзниками Москвы стали насеровский Египет, Ирак, Сирия, Ливия и Алжир. Казалось, был найден баланс интересов, но именно в этот период на Востоке вспыхивают самые острые региональные конфликты, своего рода “войны по доверенности”, которые вели между собой в Третьем мире две сверхдержавы. Тогда же расцвели получивший религиозную окраску терроризм и антиамериканизм, ставший характерной приметой “мусульманской” внешней политики. Что лежит в основе этих антиамериканских настроений?
Во-первых, хотя Америка и не участвовала в колониальных войнах, ее считают частью Запада, ответственного за колониальное порабощение и унижение исламского мира. Во-вторых, мусульмане крайне отрицательно смотрят на стратегический союз США с Израилем. В-третьих, высадка войск Соединенных Штатов и их союзников по коалиции во время второй войны в Заливе (1991) и использование Саудовской Аравии как базы для атак на Багдад были восприняты как оскорбление ислама.
Впрочем, и в обыденном сознании части американцев бытуют устойчивые стереотипы, касающиеся ислама: он вызывает страх и недоверие как мир, полный террористов и фанатиков. Похожие настроения начинают распространяться и среди россиян в связи с войной в Чечне и террористическими актами, ответственными за которые делают “мусульманских экстремистов”. Антиисламские предрас-
судки в Европе, уходящие своими корнями в Средневековье, касались главным образом арабов. Данте в своей “Божественной комедии” поместил пророка Мухаммеда в последний круг ада, поближе к сатане. Да и ныне Запад тоже склонен демонизировать отдельных политиков мусульманского Востока: еще не так давно воплощением мирового зла был Ясир Арафат, а в наши дни — Усама бен Ладен и Саддам Хусейн. Антимусульманские настроения в России питает история отношений с тюрками. Правда, колониальная экспансия Российской империи несколько отличалась от английской или французской: русские самодержцы проявляли большую, нежели европейцы, гибкость в отношениях с разными категориями своих подданных мусульманского вероисповедания, а включение в состав империи кочевых и отсталых народов Средней Азии — при всех издержках, сопровождавших этот процесс, — стало своеобразной формой приобщения народов этой части Востока к русской и западной культурам.
Антиамериканизм исламского мира выглядит порой иррациональным, особенно по сравнению с отношением арабо-мусульманских государств к СССР. Здесь обнаруживаются “нестыковки”, с трудом поддающиеся логическому объяснению. Известно, что часть ближневосточных государств — прежде всего, аравийские монархии, внешняя политика которых придавала большое значение распространению ислама, считали для себя неприемлемым поддерживать отношения с СССР, бывшим в их представлении “врагом ислама”. Но вместе с тем, немало арабских националистов видели в Советском Союзе союзника — при том, что он был атеистическим государством, а его внутренняя политика — вообще антиисламской. Во времена сталинизма мусульманское духовенство и рядовые верующие подверглись массовым репрессиям, а традиционные мусульманские институты практически перестали существовать. Арабскую графику еще в 30-е годы заменили на кириллицу, арабские рукописи и книги уничтожали, мечети и молельные дома закрывали. Но и после смерти Сталина борьба против “исламских предрассудков” во имя декларированного атеизма продолжалась — хотя и не столь репрессивными методами, как прежде.
Еще больше иррационального — в отношении мусульман к союзу США с Израилем. Как известно, это Советский Союз склонил в 1947-м ООН к решению создать еврейское государство. Москва в ту пору надеялась подорвать британское влияние в арабском мире и обрести в нем союзника. США в этом вопросе поддерживали Велико-
британию, препятствовавшую в 30—40-е годы еврейской иммиграции в Палестину и образованию там еврейского национального очага. Однако позднее США поменялись ролями с СССР и вступили в союз с Израилем, за что и подвергаются арабами ожесточенной критике, которой избежал Советский Союз и которого арабские националисты считали партнером в совместной борьбе против международного сионизма, Запада и демократии. Истоки такого курса известный отечественный историк Яков Этингер возводит к 30—40-м, когда часть арабских националистов ориентировалась на нацистскую Германию, в которой видели союзника по борьбе с колониальными державами — Англией и Францией. Эти националисты восприняли многие элементы нацистской идеологии — тоталитаризм, шовинизм, в первую очередь юдофобию, ненависть к ценностям западной демократии, а после Второй мировой войны переориентировались “на другое антидемократическое тоталитарное государство — СССР, где руководство придерживалось сходных воззрений”. Примечательно, что верховный вождь иранской теократии и “исламский революционер” Рухолла Хомейни относился к атеистическому советскому режиму несколько терпимее, чем к американцам: США он официально именовал большим сатаной, а СССР — малым.
Расцвет советско-арабской дружбы пришелся на 70—80-е годы, когда советские идеологи часто пускали в ход на международном уровне “исламское оружие”: рассуждали о революционных преобразованиях в мусульманских странах социалистической ориентации, искали сходства между исламом и социализмом, выявляли “антиимпериалистический характер” исламской революции в Иране. Однако на то же время приходится и пик советско-американской конфронтации в регионе. Американский исламовед Бернард Льюис заметил в этой связи: “Арабский мир наверняка разделил бы судьбу Польши, Венгрии или, что вероятнее, Узбекистана, не будь американского сопротивления и холодной войны”. Это предположение как будто подтвердила десятилетняя афганская эпопея. Справедливости ради напомню, что советские руководители решили вмешаться во внутриафганскую смуту, не задумываясь о последствиях такого шага. Тогдашнее советское руководство полагало, будто защищает утверждающуюся в Афганистане модель социалистической ориентации. Возможно, Москва намеревалась также отвести от своих южных границ нараставшую угрозу исламского экстремизма. Мусульманские страны оценили советское вторжение как объявление войны исламу.
США немедленно воспользовались создавшейся ситуацией в своих интересах: вооружая афганских “борцов за веру” и оказывая им финансовую помощь (10 млрд. долларов), они обратили мусульманскую “герилью” против Советского Союза и выступили одновременно в роли защитников ислама.
Во время кризиса в Заливе (начало 90-х) американские политики тоже полагали, что разыграли беспроигрышную партию. В то время как советские политические деятели пытались отвести угрозу от Саддама Хусейна (миссия Евгения Примакова), США сформировали международную коалицию, которая нанесла ощутимый удар по иракскому режиму. Но ни для кого в арабо-мусульманском мире не было секретом, что США руководствовались отнюдь не альтруистическими соображениями, а отстаивали прежде всего собственные стратегические и экономические (нефтяные) интересы. Так, вмешавшись в конфликт в Заливе во имя защиты территориальной целостности Кувейта, многонациональная коалиция во главе с США прекратила военные действия, так и не решив курдскую проблему, ибо в противном случае произошло бы расчленение Ирака, не входившее тогда в планы Вашингтона. Следствием такого двусмысленного подхода стала дальнейшая дестабилизация региона. Частично оправившись после войны в Заливе и обретя союзников в постсоветской России, багдадский режим возобновил войну с шиитской оппозицией и курдским повстанческим движением, продолжил разработку оружия массового поражения и активизировал свою внешнюю политику, которая не перестала быть экспансионистской. Присутствие вооруженных сил многонациональной коалиции, ядро которой составили западные страны, напомнило арабам о временах крестовых походов и колониальных завоеваний. Вспыхнули и религиозные чувства: в Саудовской Аравии находятся самые почитаемые святыни ислама, а Багдад — символ его былой славы. Неприятие вооруженных чужеземцев и иноверцев, идея борьбы с западным присутствием заслонили собой все трагические перипетии оккупации Кувейта. И в наши дни мусульманская общественность видит в конфликте Вашингтона с Багдадом вооруженное противостояние Севера и Юга. Неудивительно поэтому, что угроза американского удара по Ираку вызывает новый всплеск антиамериканизма. Ведь на Арабском Востоке, в Заливе и других частях исламского мира диктаторские замашки Саддама Хусейна, подавление им гражданских свобод и прав человека воспринимаются иначе, чем в Европе и Северной Америке. И восточная “улица”, и боль-
шинство правителей развивающихся стран не видят в этом особого греха. Ведь и захват Ираком Кувейта символизировал для исламских радикалов социальный передел, своего рода интифаду против нефтедобывающих государств Залива во имя справедливого распределения богатств. Кувейт считали заповедником западной демократии на арабской земле, а иракского президента — государственным деятелем, стремящимся возродить былую славу и могущество арабов и ислама.
Подобные настроения расцветают на фоне подозрительности и недоверия к любым инициативам, исходящим от Запада, а тем более от США, которые, как считается среди мусульман, при помощи ООН и других международных организаций бесцеремонно навязывают свою волю другим. Исламский мир готов сопротивляться новому миропорядку, если тот сформируется вопреки его интересам.
В исламских странах развита система религиознополитических объединений, базирующихся на концепции мусульманской солидарности. Они пытаются координировать и направлять различные аспекты жизни мусульман в общинах, отдельных странах и в мировом масштабе. Продемонстрировали они свою позицию и по ряду аспектов внешней политики. Единственная мусульманская организация, действующая на государственном уровне, — Организация Исламская конференция (ОИК). Отводя в своей деятельности большое место пропаганде ислама, она стимулирует также развитие экономического, политического и культурного сотрудничества мусульманских стран. Членство в этой организации не предполагает исламского характера внутренней политики участников и не накладывает на них обязательств по введению шариата. Однако входящие в ОИК страны призваны руководствоваться принципами мусульманской солидарности и ставить интересы религиозной общности выше национально-государственных. Практическая деятельность ОИК не особенно результативна, так как ее члены по-разному подходят к мировым проблемам. Другие же международные организации, действующие на неправительственном уровне (Лига исламского мира, Всемирный исламский конгресс и пр.), меньше преуспели в формировании особой, “мусульманской” внешней политики и в сближении позиций по большинству региональных и глобальных проблем.
Солидарность мусульманских стран остается символической, не влияя на практическую политику. Для каждого из этих государств на первом месте стоят жизненные интересы его самого, а не мусуль-
манского сообщества. По-настоящему влиятельны не религиозные, а светские экономические или политические объединения (ОПЕК, Совет арабского сотрудничества, Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива, Союз арабского Магриба и т. п), обладающие большим весом среди стран традиционного распространения ислама. Теоретически часть государств Ближнего и Среднего Востока (особенно аравийские монархии) отдает приоритет во внешней политике распространению ислама. На практике же они, как правило, занимают в контактах со странами Запада, Россией и другими немусульманскими государствами весьма прагматичную позицию. Например, внешняя политика Ирана, пережившего исламскую революцию, должна бы, казалось, быть религиозно обусловленной и потому идеологизированной, а на деле она больше подчинена национальному интересу, нежели исламизму. Иранские руководители умело сочетают ультрареволюционную риторику с осторожностью и расчетливостью Realpolitik. Ни последователям Хомейни, ни “прагматикам” в иранском руководстве не присуща слепая приверженность религиозной догме.
Хотя Исламская Республика Иран и поддерживала афганское сопротивление, она всегда считалась с советским фактором. Москву критиковали за вторжение в Афганистан, но вместе с тем видели в ней противовес Западу в регионе, и потому она не стала таким же объектом для нападок, как США. Во время войны с Ираком (1980— 1988) Тегеран смирился с возросшей ролью главного спонсора “джихада против советской оккупации Афганистана” — Пакистана, но старался противостоять его влиянию и не допустить в регионе дестабилизации, грозившей из-за выращивания при талибах все большего количества опиумного мака. Потому Иран присоединился к переговорам о будущем Афганистана, которые вели в 2001—2002 гг. соседние страны, а также Россия с Соединенными Штатами. Попутно Иран начал воплощать в жизнь собственные планы относительно послевоенного устройства Афганистана (кабульские власти обвиняли Тегеран в снабжении оружием и деньгами полевых командиров в провинциях Гельманд и Герат, а также в подкупе вождей афганских племен, которые не должны были соглашаться на американские программы восстановления страны). Осудив в 1990-м иракскую аннексию Кувейта, Иран одновременно подверг резкой критике ввод американских войск на Аравийский полуостров и в Залив. Прикрываясь смесью религиозной и антиимпериалистической риторики, руководство страны извлекло из кризиса максимум 114
извлекло из кризиса максимум выгоды: восстановив дипломатические отношения с Багдадом, оно получило осенью 1990 г. долгожданный мир, который использовало для восстановления разрушенного хозяйства, налаживания политических контактов и наращивания военного потенциала. Если в прошлом Тегеран нередко использовал в своих целях восстания и политические выступления шиитов, то в 90-е он их не поддержал, поскольку его внешнеполитические установки изменились. После десятилетий открытой вражды иранский режим попытался нормализовать отношения с аравийскими монархиями, чтобы смягчить напряженность в Заливе и сократить там американское военное присутствие. 12 сентября 2002 г. во время визита в Саудовскую Аравию президент Ирана Сейед Мохаммад Хатами объявил об отказе от территориальных претензий к арабским соседям — по крайней мере, на время возможной американской операции против Ирака. Речь, правда, не шла об островах Абу-Муса, Большой и Малый Томб, незаконно захваченных Ираном у Объединенных Арабских Эмиратов (1971), а лишь о спорной территориальной зоне на границе с Ираком.
Иранское политическое руководство обеспокоено, как бы США не попытались применить “афганскую модель” для свержения теократического режима в Тегеране и замены его прозападным. Вашингтон уже давно поддерживает антиклерикальные и антифунда-менталистские силы в Иране. Опасаясь стать после Ирака очередной мишенью военных атак США, президент Хатами, слывущий на Западе прагматиком и реформатором, выступил против деления мира на “оси зла” и “оси добра”. С его точки зрения, такой подход усиливает опасность терроризма, который можно нейтрализовать “только с позиции морали и справедливости”. Чутко улавливают иранские политики и различия в подходах к их стране Соединенных Штатов, с одной стороны, и России, Китая, Индии, а также государств Европейского союза — с другой. Последние заинтересованы в более тесных контактах с Ираном независимо от характера находящегося там у власти режима. Широко афишируемый “обновленный”,
“прагматический” курс во внешней политике лег в основу отношений Ирана с Россией и странами СНГ. Тегеран стремится закрепить свою экономическую и политическую гегемонию в новых независимых государствах Центральной Азии и Закавказья, освоить обширный выгодный рынок, ставший фактически “бесхозным”. Иран сыграл видную роль в урегулировании межтаджикского конфликта. И
хотя таджикские оппозиционеры идеологически ближе иранским муллам, те продемонстрировали готовность сотрудничать с правительством Эмомали Рахмонова, сумевшим установить мир в стране. В Иране больше всего опасаются этнической нестабильности и перекройки границ, что неизбежно ударило бы по нему самому из-за сложных внутренних этнических и политических проблем. В карабахском конфликте он взял сторону христианской Армении, а не единоверного Азербайджана. Поддерживает Тегеран ровные, дружественные отношения и с Россией. Тем не менее он готов, когда это выгодно, разыгрывать в своей внешней политике и религиозную карту. Особенно это касается сложных политических отношений Ирана (и других государств исламского мира) с США и Россией.
Пакистан тоже максимально использует в своей политике ислам. Время от времени его лидеры даже прибегают к панисламистским лозунгам. Однако в целом внешнеполитические концепции не основаны на религиозных предписаниях. Страна, пережившая многочисленные этнические и религиозные конфликты, а также болезненный распад государства, не заинтересована в нарушении этнического, политического и религиозного равновесия на крайне нестабильном Среднем Востоке. Между тем проводить чисто светский курс мешает сохраняющаяся просуннитская направленность внешней политики. Она питает недоверие к Исламабаду афганских шиитов — хазарейцев, персов, горных таджиков и других, сохраняющих тесные культурно-религиозные и экономические связи с единоверным Ираном. В других частях мусульманского мира шииты, с которыми в Пакистане обходятся, как с людьми второго сорта, тоже относятся к нему настороженно. Поэтому борьба между Исламабадом и Тегераном за сферы влияния сохранится — в частности, из-за суннитско-шиитских противоречий.
Афганистану теоретически отводят роль связующего звена в “исламской цепи” Пакистан — Центральная Азия. Видят в нем и удобный транзитный путь для трубопровода, который планируют протянуть из Туркменистана к Аравийскому морю через “замиренный” Афганистан. Первая попытка реализовать подобный проект в начале 90-х закончилась, однако, неудачей. Тогда Исламабад и стоявшие за ним транснациональные компании намеревались проложить “новый шелковый путь” из Центральной Азии через Афганистан к портам Индийского океана, а оттуда на Запад. Собственно, движение “Талибан” и было создано во многом для охраны этого пу-
ти. В марте 1995 г. президент Туркменистана Сапармурат Ниязов и тогдашний премьер-министр Пакистана Беназир Бхутто подписали в Исламабаде меморандум о строительстве газопровода (позднее собирались построить и нефтепровод) из Туркменистана в Пакистан через афганскую территорию силами саудо-американского консорциума “Юникал-Дельта”. В мае 1996-го меморандум подписали еще раз — уже с участием Узбекистана, а в августе к нему присоединился российский “Газпром”. Однако проект сорвали боевые действия между войсками Ахмад Шаха Масуда и Рашида Дустума, пытавшимися установить контроль над торговой и газово-нефтяной трассой. В наши дни реализация такого проекта тоже сопряжена с огромными трудностями и рисками, поскольку мир в Афганистане не установлен. И все же независимо от того, какие политические силы возглавляют правительство в Исламабаде, основные контуры его политики на афганоцентральноазиатском направлении кардинально не изменились: оно по-прежнему остается сферой компетенции военных и определяется их корпоративными интересами. Антитеррористическая операция в Афганистане имела для мусульманских стран Ближнего и Среднего Востока положительные последствия: с разгромом движения
“Талибан” и “Аль-Каиды” был ликвидирован региональный очаг нестабильности. Затихло индийско-пакистанское противостояние, поскольку правящие круги обеих стран по-настоящему оценили угрозу попадания ядерного оружия в руки мусульманских экстремистов Однако проблемы региона до конца не решены. Столкновения между вооруженными враждующими фракциями в Афганистане продолжаются, а значит, сохраняется угроза полномасштабной гражданской войны и стабильность в регионе под вопросом. Не искоренены и противоречия, создававшие напряженность между Ираном и Афганистаном, Афганистаном и Пакистаном. Кроме того, в отличие от своих правительств рядовые мусульмане считают действия международной антиталибской коалиции и созданных на ее основе Международных сил по содействию безопасности в Афганистане войной неверных с исламом, а потому усилились и без того сильные антизападные, антиамериканские, антиизраильские настроения, радикализирующие ислам и способные изменить внешнюю политику мусульманских стран.
Что касается военной кампании против Ирака, то трудно ожидать сплочения мусульманского мира на антизападной платформе. Как и прежде, за фасадом заявлений об исламской солидарности или арабском единстве скрываются серьезные внутренние споры и раз-
ногласия, делающие эти идеи эфемерными. Более того, само понятие “арабский мир” выглядит сегодня политической абстракцией, ибо государства Арабского Востока, народы которых говорят на одном языке и в основном исповедуют ислам, объединены только общностью противоречий.
После прекращения глобальной советско-американской конфронтации быстрой и безболезненной трансформации системы международных отношений не произошло. Более того, в 90-е годы существенно ослабло политическое влияние арабо-мусульманского мира, покоящееся на зависимости Запада от арабской нефти, мировые цены на которую несколько десятилетий диктовала ОПЕК. Как заметил российский прогнозист Виктор Феллер, “арабы почувствовали, что властная весомость их денег уменьшилась почти на порядок, а вся энергия, обида и претензия арабского мира обратились в национально-религиозный протест, соединились в новой интернациональной идее арабских идеалистов — мировой исламской революции и мировой арабской империи”. И у России, и у Запада появился общий враг — неуловимый и оттого еще более опасный: действующие на международной арене исламские неправительственные религиознополитические организации, взявшие на вооружение экстремизм и террористические методы.
Для экстремистских течений политического ислама, именуемых в литературе исламизмом, характерны агрессивное неприятие европейско-христианских духовных ценностей, повышенная политическая активность, готовность прибегнуть к насильственным, в том числе террористическим, методам. Ныне из “государственного”, то есть контролируемого из одного или нескольких центров, исламизм превратился в “стихийный”, полицентричный и гораздо менее управляемый. Он все моложе и агрессивнее, а главное, становится транснациональным, заполняя идеологическую пустоту, образовавшуюся после краха великих постколониальных экспериментов на мусульманском Востоке (насеризм, арабский социализм, арабский национализм и мусульманская солидарность). Главной мишенью международного терроризма в религиозном обличье становятся граждане государств, объявленных врагами ислама. С конца 90-х по всему миру прокатилась волна атак на американцев и других “иностранцев”, нередко с использованием смертников-шахидов. Масштабные террористические акты, осуществленные выходцами из мира ислама в 2001— 2002 гг. в Нью-Йорке, Москве и других частях планеты, оживили
разговоры о мусульманском мире и его цивилизации (терминология Самьюэла Хантингтона) как об особой миросистеме, объединенной общей принадлежностью к мусульманской культуре, противостоящей Западу и враждебной ему.
Нередко сами организаторы терактов и сочувствующие им представляют эти действия в терминах геополитики и геоэкономики: как ответ бедного Юга богатому Северу, разрыв между которыми стал фатальным. Современные радикалы, пользующиеся исламом как революционной идеологией, утверждают, будто возврат к шариатскому эгалитаризму и правилам общественной жизни, обязательным для “истинных” мусульман, — действенный способ борьбы против коррупции, эксплуатации, преступности и других недугов современного мира. По мнению экстремистов, все это зло рождено доминирующей там западной “материалистической” системой и либерализмом (как прежде — социализмом и марксизмом). Но хотя радикализм в религиозном обличье занял устойчивую нишу в политике стран исламского ареала, от его проявлений пострадали их народы. Превращение веры в радикальную идеологию определяет политическую позицию исламистов: они смыкаются с экстремистскими политиками и партиями, выступающими против демократии, прав человека и свободы совести.
Нынешний опасный период оживления экстремизма с “мусульманским лицом” ведет отсчет, пожалуй, с 1984 г.: тогда международные мусульманские организации (особенно Лига исламского мира) набирали по всему Ближнему Востоку добровольцев, молодых исламских радикалов, и направляли их в Пешавар (на границе Пакистана с Афганистаном). Там в специальных лагерях готовилось пополнение муджахидам, воевавшим с советскими войсками. С одобрения ЦРУ операцией руководили пакистанская Межведомственная военная разведка и саудовская Служба общей разведки. Саудовцы, по версии французского исследователя Оливера Руа, сделали ставку на афганских муджахидов не только из желания продемонстрировать верность мусульманской солидарности, но и желая подорвать влияние Ирана и насадить собственную версию суннитского фундаментализма, близкую к антишиитской и чрезвычайно консервативной ваххабитской школе. Пакистан использовал афганскую войну, чтобы установить союзнические отношения с США и сблизиться со сторонниками “нео-ваххабизма”. Исламабадские политики понимали, писал Оливье Руа, что рано или поздно советские войска из Афганиста-
на уйдут, и надеялись расширить сферу своего влияния от Кабула до Ташкента, включив в нее и советских мусульман. Действия же Соединенных Штатов мотивировались в те годы стремлением контролировать движения “политического ислама” и манипулировать исламизмом в своих интересах. Сотни тысяч молодых боевиков прошли обучение, став “бойцами джихада”, а “Афганский интернационал” превратился в ударную силу неоисламистов. После вывода советских войск они разбрелись по государствам Ближнего и Среднего Востока, основав на местах разрозненные радикальные группировки “афганцев”. В начале 90-х эти формирования повернулись против Запада, поскольку после распада СССР их антисоветская мотивация ослабла, а война в Заливе в 1990—1991 гг. создала в их глазах нового врага — Запад, США и саудовский режим, предоставивший “армиям безбожников” свою территорию. С 1994-го прежние спонсоры муджахидов сделали ставку на движение “Талибан”. Провозгласив Исламский Эмират Афганистан, талибы заявили о наднациональном характере своего движения, не признающего границ современных государств.
Созданная в 1989 г. Усамой бен Ладеном “Аль-Каида” сформировала разветвленную международную структуру с представительствами во многих странах и регионах, включая США и Европу. В отличие от арабских экстремистских организаций, совершавших террористические акты, как правило, под светскими лозунгами, радикалы нового поколения развернули на мировой арене религиозно мотивированную войну. В начале 1998-го Усама бен Ладен подписал соглашение о сотрудничестве с лидерами египетской организации “Джихад” Мустафой Хамза и Ахмедом аль-Завахири. Они объявили об основании “Мирового фронта джихада” — Всемирного исламского фронта борьбы с иудеями и крестоносцами.
Вторым после саудовского неправительственным центром религиозного радикализма стал Пакистан, куда стекались исламисты из многих “горячих точек” — Афганистана, Боснии, Кашмира и др. Притягательность этих идей объясняется, во-первых, подспудным страхом, который испытывают мусульмане индийского субконтинента, где они в меньшинстве. Во-вторых, поддержка Исламабадом международного экстремизма — элемент антишиитской направленности его политики. И в-третьих, в стране широко распространены антихристианские и антиеврейские настроения, в основе которых лежит убеждение, что США и Израиль “разоружают истинный ислам”.
Американская тактика, нацеленная на контроль за экстремизмом в исламском мире, себя не оправдала. Выпущенный в Афганистане джинн (движение “Талибан” и “Аль-Каида”) вырвался из бутылки: вместо того чтобы держать в напряжении Россию и Китай, ограничивая свободу их маневра в регионе, он повернул против своего создателя. Учитывая изначально присущий “политическому исламу” антиамериканизм, этого следовало ждать. Нельзя признать удачными и более поздние американские инициативы по отношению к исламистским движениям в Боснии, Албании, Кашмире. Конфликты на этих территориях в первых двух случаях несколько ослабили Европу, во втором — Индию. Их не удалось удержать под контролем, а расползание и эскалация напряженности чреваты новыми угрозами и рисками безопасности.
Создание неправительственных религиозно-политических организаций и методы, которыми они пользуются внутри исламского мира и за его пределами, указывают на серьезную трансформацию мировой политики. Впервые предпринята попытка в глобальном масштабе и с применением силы реализовать особый исламский проект, выдержанный в духе тоталитарной идеологии. Он сочетает идеи вооруженного джихада против Запада с консервативным, близким к саудовскому ваххабизму прочтением ислама, но не предлагает никакой внятной социальной или экономической программы. Другая характеристика этого проекта — его транснациональность.
В экстремистские религиозно-политические организации входят “дети разных народов”: суданцы, йеменцы, палестинцы, коморцы; в пакистанских и афганских лагерях прошли военную подготовку и идеологическую индоктринацию сотни выходцев из Центральной Азии, а также мусульмане-уйгуры из Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая.
Особого внимания заслуживает деятельность основанной еще в 1953 г. международной организации Хизб ут-Тахрир аль-Исламия, или Исламской партии освобождения. Ее цель — “возродить исламскую умму из того жестокого упадка, в котором она находится, освободить ее от идей, систем и законов неверия (куфра), равно как и от господства и влияния государств куфра. Ее целью является также восстановление исламского халифата”. Хизб ут-Тахрир распространяет утопические идеи политического ислама, предполагающие, что социальные проблемы (коррупция и бедность) можно искоренить лишь с помощью строгого применения шариата. Свою внешнеполитическую программу организация формулирует, исходя из того, что ислам —
универсальная идеология, а сферой собственной деятельности объявляет весь мир. Особенно благоприятными для распространения идей Хизб ут-Тахрир признаны “арабские страны, населенные людьми, говорящими на арабском языке — языке Корана и хадисов”. Во время антиталибской операции в Афганистане, которую идеологи Исламской партии освобождения считают войной США против ислама, их риторика становится воинственнее: распространявшиеся в Узбекистане листовки этой партии восхваляли действия палестинцев-смерт-ников, требовали вывести из Центральной Азии войска антиталиб-ской коалиции, а мусульман всего мира призывали участвовать в джихаде и защищать веру.
На сходных позициях стоит и созданное в 1989-м в Ливии Всемирное исламское народное руководство во главе с Муамаром Каддафи. Оно не только пропагандирует ислам, но и оказывает военнополитическую поддержку экстремистским религиозно-политическим движениям. Еще одна крупная неправительственная организация такого рода — Народная исламская конференция — возникла в 1991 г. в Хартуме. Она ставит своей целью полное освобождение Иерусалима и оккупированных Израилем территорий, а также поддерживает “освободительные движения мусульман” в разных частях мира, в том числе в Боснии, Косово, Кашмире и Чечне.
Корпус стражей исламской революции, созданный сразу же после победы исламской революции в Иране, представляет собой сложную организационную структуру, служащую проводником официального внешнеполитического курса. Ее контролирует глава государства (рахбар) и верховный главнокомандующий Али Хаменеи. Корпус служит важнейшим инструментом политико-идеологической пропаганды внутри страны и за рубежом. В его состав входят силы специального назначения “Коде”, занимающиеся экспортом исламской революции нетрадиционными методами.
Структуры исламизма, его ячейки (группы, общества-джамаа) разбросаны по всему миру. Источники их финансирования различны: это аравийские страны, разного рода благотворительные и религиозные организации, даже ЦРУ. Другие неформальные центры поддержки — Международный исламский университет в Исламабаде, каирский Аль-Азхар, бруклинский Центр беженцев “Алькифах” и его отделения в Пакистане и Хорватии. Однако, несмотря на внешний архаизм установок, неправительственные религиозно-политические организации представляют собой скорее продукт глобализации, не-
жели исламского прошлого. Они пользуются в основном двумя международными языками — английским и арабским; обозначают себя не как граждан того или иного государства, а как мусульман; легко меняют места проживания, не укоренены на какой-то определенной родине, не обременены родственными, племенными, этническими, национальными связями (например, палестинцы в лагерях беженцев, откуда в основном рекрутируются смертники, — это не выходцы из сектора Газа или с Западного берега реки Иордан, а потомки беженцев войны 1948-го, превратившиеся в мигрантов и переезжающие из одной страны в другую в поисках работы и средств к существованию). Неправительственные религиозно-политические организации создали огромную информационно-пропагандистскую сеть почти по всему миру, общаются между собой через Интернет и спутниковые телефоны. Примечательно, что религиозные фанатики сами сели за руль сложных в управлении реактивных самолетов, протаранивших Всемирный торговый центр и Пентагон. Группировки и движения распадаются, вновь возникают под другими названиями, меняют руководителей, становясь все менее уловимыми. Спецслужбы с их новейшей изощренной техникой, рядовые граждане Израиля, США, Европы, России и некоторых других государств СНГ уязвимы перед актами насилия, прикрываемого религиозно-экстремистской риторикой.
Активизация транснациональных радикальных организаций рождает страх и вызывает озабоченность в государствах постсоветского Востока, расположенных в северной части исламского мира, так как экстремизм в религиозном обличье подрывает светские устои власти и свободу вероисповедания.
В течение 90-х годов существовали серьезные опасения, что постсоветская Азия вот-вот взорвется под воздействием исламского фундаментализма, а “зеленая” волна накроет евразийский континент и докатится до Волги. Такой прогноз подтверждали, казалось бы, межрелигиозные распри на постсоветском Востоке и разгоревшиеся там конфликты. Обсуждалась и возможность пантюркистского реванша: многие политики, ученые, государственные деятели были уверены, что Анкара намерена объединить под своим крылом тюркоязычные народы бывшего Советского Союза, тем более что эту мысль нередко высказывали политики и даже высшие руководители Турции. Однако ни Турция, ни Иран не смогли закрепиться в Центральной Азии, частично успешной оказалась лишь их политика в Закавказье. Но и здесь Иран не сумел создать клерикальную опору, подобную
той, на которую он опирается в Ливане или Афганистане. Шансы на утверждение “иранской модели” в Азербайджане ничтожны — во многом потому, что в качестве образца там избрали светскую кемали-стскую Турцию.
Идея же единства тюркских народов бывшего СССР, исповедующих ислам, получив хождение среди националистически настроенной интеллигенции, не укоренилась в массах. Пакистан еще только планирует навести мосты в регионе, прощупывая почву главным образом в Туркменистане. Афганистан, которому все еще далеко до стабильности, пока не котируется в Центральной Азии как серьезный экономический и политический партнер: он по-прежнему ассоциируется у северных соседей с религиозно-экстремистской угрозой. Арабские государства проявляют сдержанность, не торопясь устанавливать тесные отношения со странами Центральной Азии и Закавказья, подверженными хронической нестабильности. Кроме того, большинство государств Ближнего Востока и Залива — это производители нефти, входящие в ОПЕК, а значит, конкуренты прикаспийских стран, устремившихся на мировые энергетические рынки.
В целом мусульмане постсоветского Востока не особенно сблизились со своими единоверцами в дальнем зарубежье, да и сам ислам не стал основой устойчивых политических союзов. “Мусульманский Север” серьезно отличается от мусульманского Востока, что не позволяет рассматривать их как единую мусульманскую подсистему. Это два огромных, непохожих друг на друга мира. Степень религиозности постсоветских мусульман в разных регионах и у различных народов очень несходна. Религия неодинаково воздействует на их этническую или национальную самоидентификацию и тем более на внешнюю политику новых независимых государств. Исламские традиции здесь были либо подорваны, либо подверглись столь глубокой трансформации, что говорить об исламе как о факторе наднациональной идентичности не приходится. Значительно большую роль, чем религия, играют на постсоветском Востоке пережившие советскую власть субэтнические, клановые и патронклиентельные отношения.
Однако угроза экспорта радикальных исламских идей в мусульманские регионы СНГ существует. Центральноазиатские власти обвиняют в подрывной деятельности, например, Хизб ут-Тахрир. Считается, что ее эмиссары появились в Ташкенте и на юге Киргизии еще в 1995 г. Свои первые глубоко законспирированные ячейки пар-
тия создавала в Оше и Джалалабадской области. Именно они сыграли ключевую роль в событиях в Баткене (1999 и 2000). Хизб ут-Тахрир не была замечена в призывах к насилию, но развернула активную пропаганду против светских режимов центральноазиатских государств. Используя этническую аргументацию, она требовала изгнать из региона “евреев и русских”. Правящую элиту Узбекистана клеймила как “сионистскую”, а листовки Исламского движения Узбекистана (ИДУ) в том же духе называли президента Ислама Ка-римова “иудейским кафиром, ненавидящим мусульман”. Принято считать (особенно после 11 сентября), что исламистов в Центральной Азии финансировали международные экстремистские центры и персонально Усама бен Ладен. Лидеры ИДУ подтверждали это, заявив, например, в июне 2000-го, что получили от главаря “Аль-Каиды” деньги на проведение в стране военной операции. Некоторые исследователи центрально-азиатского экстремизма считают это дезинформацией, цель которой — скрыть истинные источники средств. Они могли поступать от ближневосточных нефтяных магнатов (рост цен на нефть в 1999 г. совпал по времени с вооруженными столкновениями в Баткене) или от наркоторговцев: не секрет, что Центральная Азия стала перекрестком “Великого опиумного пути”. Еще один возможный источник финансирования связан с противоборством крупных местных кланов за ресурсы: не исключено, что представители высшего эшелона власти играют на угрозе “исламского экстремизма” и международного терроризма.
Действия международной коалиции в Афганистане, похоже, подорвали базу религиозного экстремизма в Центральной Азии. Исламскому движению Узбекистана и Хизб ут-Тахрир, как и движению “Талибан” с “Аль-Каидой”, был нанесен существенный урон; появились сообщения о гибели некоторых руководителей этих организаций, в том числе лидера ИДУ Джумы Намангани. Джордж Буш отнес Исламское движение Узбекистана к числу особо опасных террористических организаций, а Госдепартамент США включил его в 2001 г. в список международных террористических организаций и подтвердил это решение год спустя, подчеркнув, что Министерство финансов США имеет право заблокировать авуары движения на американской территории, а американские власти могут отказывать представителям ИДУ в получении визы.
Все это дает основания предполагать, что обстановка вокруг Таджикистана, Киргизии и Узбекистана изменится к лучшему: ре-
лигиозно-экстремистские организации здесь разгромлены и деморализованы, а источники их финансирования сильно урезаны. Словом, центральноазиатские государства получили от США то, чего долго и безуспешно пытались добиться от России — устранения угрозы религиозного экстремизма. Но власти этих стран продолжают использовать сей жупел для борьбы с политической оппозицией: они установили почти тотальный контроль над населением и жестко подавляют любые проявления диссента. Однако экстремистские движения могут оправиться от ударов, нанесенных им антитеррористической операцией, и возобновить подрывную деятельность. По данным правоохранительных органов Киргизии, на юге страны объявилось около 2—3 тыс. членов Хизб ут-Тахрир, причем теперь в нее вступают не только узбеки, как раньше, но и киргизы. Вероятно, Хизб ут-Тахрир и другие религиозно-политические организации, вытесненные из Афганистана, вынуждены переориентировать свою деятельность на Центральную Азию.
По утверждению председателя Службы национальной безопасности Киргизии Калыка Иманкулова, экстремистские мусульманские группировки решили создать единую организацию — Исламское движение Центральной Азии. Помимо Исламского движения Узбекистана в союз якобы вошли группы из Киргизии, Таджикистана, Чечни и Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая. Лидером организации объявлен Тахир Юлдашев, ставший после гибели На-мангани руководителем ИДУ, а штаб-квартира объединения переместилась в афганский Горный Бадахшан. Узбекские средства массовой информации сообщали, что новое исламистское объединение намерено свергнуть светские правительства и создать в Ферганской долине халифат, живущий по законам шариата. Но шансы такого государственного образования на успех на территории Узбекистана минимальны, т.к., не обращая внимания на протесты международной общественности, тамошние власти продолжают проводить в отношении исламистов жесткий, репрессивный курс. Поэтому объектами их нападений или террористических актов могут стать скорее Таджикистан или Киргизия, не располагающие такими же, как Узбекистан, возможностями подавлять антиправительственные выступления. Спонсорами нового движения и его совместных выступлений с изрядно потрепанной, но еще окончательно не разгромленной “Аль-Каидой” могут выступить, по мнению экспертов, пакистанские исламские партии, базирующиеся в примыкающей к Афганистану северо-
западной Пограничной провинции. Ахмед Рашид, журналист, хорошо знающий экстремистские группировки региона, считает такой вариант вероятным, если принять во внимание “исторически сложившиеся связи” пакистанских исламистов с ИДУ.
Некоторые аналитики полагают, что такое развитие событий не только не идет во вред США, а, напротив, отвечает их интересам. При этом ссылаются на историю движения “Талибан”, за которым когда-то стояло ЦРУ с его безграничными финансовыми возможностями: “Пусть в Средней Азии будут иметь место выступления религиозных фанатиков, даже под антиамериканскими лозунгами, пусть общество среднеазиатских стран окажется расколотым, зато у США есть весомый предлог остаться в этом стратегически важном регионе”.
Многое будет зависеть от ситуации в Афганистане: сумеет ли многонациональная коалиция стабилизировать ее. Важен и более широкий международный фон: как станут развиваться отношения США с Ираком и Ираном, решится ли Америка нанести удар по режиму Саддама Хусейна, и будет ли эта операция столь же результативной, как и афганская, завершившаяся разгромом талибов и “Аль-Каиды”. Способен ли религиозный экстремизм стать в Центральной Азии знаменем антиамериканизма, антизападничества и антиглобализма? Скорее нет, чем да. Власти стран этого региона много сделали, чтобы исламистские религиозно-политические группировки не смогли сорганизоваться. Они здесь не столь массовы и организационно сплочены, как в Палестинской автономии или в государствах Ближнего и Среднего Востока, хотя там демократические институты и рыночные отношения утвердились давно и действия исламистов носят порой вполне легальный характер. Рискну предположить, что, в отличие от ближневосточных стран, где исламское движение сильно политизировано, в Центральной Азии, и особенно в Азербайджане, элита твердо намерена строить светскую государственность — при поддержке большинства населения. Однако экстремистские структуры исламистов могут расширить зону своих действий на российские регионы с компактным проживанием мусульман. В российской политике присутствует исламская составляющая, но очень сомнительно, чтобы Россия изменила свой нынешний внешнеполитический вектор, обращенный, в основном, на Запад, повернув его в сторону исламского мира.
Россия, как известно, непосредственно не участвовала в международной антитеррористической операции в Афганистане, хотя
высшее руководство нашей страны незамедлительно и безоговорочно поддержало эту акцию. Объективно она была на руку Москве, ибо террористическая сеть “Аль-Каиды”, действовавшая среди прочего с афганской территории, поддерживала в военном, финансовом и идеологическом отношении сепаратизм и религиозный экстремизм в Чечне и некоторых других российских автономиях. Разгром этого противника, угрожавшего российской безопасности, с одной стороны, ослабил подпитку религиозного экстремизма в нашей стране и стабилизировал ситуацию на ее южных рубежах. Но, с другой стороны, возникла новая угроза: подобно Израилю и Соединенным Штатам Россия стала объектом нападок религиозных радикалов.
В прошлом Россия создавала в Центральной Азии колониальные структуры, а ее геополитические интересы распространялись на Ближний и Средний Восток. Если в Центральной Азии у нее не было серьезных соперников, то в Персии и Османской империи она сталкивалась с жесткой конкуренцией. Современная Россия во многом утратила влияние, которое имела в начале 90-х годов, ее возможности маневрирования в исламском мире резко сократились. Однако в силу своего геополитического статуса, экономического, демографического, военного и ядерного потенциалов она остается одной из ведущих держав мира. Чтобы сохранить и закрепить свои позиции, Россия участвует в мерах по поддержанию мира и безопасности не только на постсоветском пространстве, но и за его пределами—в качестве коспонсора ближневосточного мирного процесса. “Исламское соседство” становится для Москвы существенным гео- и внешнеполитическим фактором. Активное проникновение США в Закавказье и Центральную Азию, а также смещение вектора российской внешней политики в сторону Запада оживили незатухающие веками дебаты о стратегическом выборе между Западом и Востоком, об отношениях с исламским миром. Впрочем, политико-дипломатический аспект этой проблемы более или менее ясен: Россия, как и ведущие мусульманские государства, поддержала международные усилия по искоренению терроризма. Хотя американские “удары возмездия” по Афганистану были восприняты российским обществом, в целом, положительно, прежнее терпимое отношение к исламу начали нередко подменять рассуждения об “исламо-терроризме”. Отдельные политики стали отрицать принципиальную разницу между исламом и политическим радикализмом, а мусульман объявили чужеродным телом в христианской России, исторические судьбы которой тесно перепле-
тены с Европой. Такого рода рассуждения и акцентирование отрицательных черт ислама способны усилить имеющиеся источники конфликтов и раздражения, создав напряженность в отношениях нашей страны с ее мусульманским окружением.
Часть российской элиты — леворадикальной или близкой по взглядам к “новому евразийству” — настроена против наметившегося взаимодействия с Западом, считая, что оно может испортить образ России в мусульманском мире. Ее место видится им среди мусульманских, а не западных государств, поскольку, по мнению “евразийцев”, российские “мусульманство и славянство” связывают историческая общность и мировоззренческое сходство ислама и православия. Необходимость более тесного сотрудничества с мусульманским миром аргументируется и большей географической близостью России к мусульманскому Востоку, чем к Западу. Словом, предлагают взять на вооружение антизападную концепцию и объединиться с мусульманским миром для противодействия глобализации, грозящей подорвать самобытную культуру и традиции России в интересах ТНК и Запада. Свой призыв к “смене вех” и переориентации России на исламский мир российский политик Гейдар Джемаль обосновывает следующим образом: “Москва, несомненно, должна была бы искать широких контактов в исламском мире, причем не только на официальном правительственном уровне. Ислам в настоящее время оказывается религиозно-политической системой, в которой сфокусирована историческая судьба всего мирового “низа”, всех тех сил человечества, которые противостоят наступлению олигархии, приходу новой эры глобальной бюрократической диктатуры. Союз с миллиардным человеческим ресурсом, образующим сегодня фронт противодействия американскому гегемонизму, — это то, без чего Россия просто неспособна выжить как субъект истории”.
Политики праволиберального толка полагают, что России следует выступать союзницей Запада, противопоставив себя и Востоку, и исламскому миру. Представители умеренного центра считают целесообразным наладить равные отношения с обеими этими частями света в духе концепции многополюсного мира. Наконец, отдельные исследователи придерживаются мнения, согласно которому Россия должна не противопоставлять себя исламу, а поддерживать его интересы в “большой восьмерке”, НАТО, ЕС, ВТО и т. п. Последнее предложение довольно уязвимо: во-первых, позиции Москвы в этих организациях непрочны, так что она с трудом отстаивает там и собст-
венные интересы, а во-вторых, повторюсь, мусульманского мира, объединенного общими интересами, не существует. Даже у стран постсоветского Востока внешнеполитические ориентиры различны, а порой и противоположны. Заблуждаются и те, кто считает мусульманский мир состоящим только из антиглобалистов. Напротив, он крайне заинтересован в глобализации, решающей многие его проблемы и позволяющей исламским странам обрести свою нишу в информационном поле (пример — телекомпания “Аль-Джазира”) или создать экономические институты, чему прежде препятствовало законодательство многих мусульманских государств. Плюс к тому решить свои экологические проблемы, создать предпосылки для безопасного развития, присоединившись к международным организациям, борющимся против наркоторговли, незаконного оборота оружия, а также нелегальной миграции. Поэтому навеянное мифами об особой духовности Востока представление, будто России следует объединиться с мусульманским миром для противостояния Западу и противодействия глобализации, ведет нашу страну в тот же тупик, в который СССР и его сателлиты из Третьего мира уже однажды угодили, следуя “социалистической ориентации”.
Подведу итоги. Москва заинтересована в политической стабильности на Востоке, а значит, и в ровных отношениях с мусульманским сообществом, в том числе, с радикальной его частью. Однако с ним у нашей страны есть как точки соприкосновения, так и противоречия. Сложная религиозно-политическая структура России не позволяет ей отдать приоритет во внешней политике мусульманскому фактору. Не устраивает ее и поддержка некоторыми неправительственными мусульманскими организациями Среднего и Ближнего Востока чеченского сепаратизма и ваххабизма. В Москве и Анкаре по-разному представляют себе систему безопасности на Кавказе и пути решения тамошних застарелых конфликтов. У России есть разногласия с Ираном по вопросу статуса Каспия, а с ОПЕК она вообще конкурирует на мировых рынках. Религиозный фактор играет большую роль при формировании внешнеполитического курса нашей страны. Она — держава евразийская, со множеством разных культур, этносов и религий. Для успеха российской политики нужно, чтобы ее кратко -срочные и долгосрочные цели были тщательно выверены.
Международные мусульманские организации не смогли выработать консолидированный подход к международным проблемам. Принадлежность к исламскому миру определяет внешнеполитиче-
ские позиции большинства государств Востока. Однако между ними существуют расхождения, предопределенные несовпадением их национальных интересов. Так называемая арабская, исламская или третьемирская солидарность — это всего лишь недостижимая утопия, политический идеал, а не отражение реально существующих процессов.
Пока не чувствуется, чтобы исламское сообщество осознало свою долю ответственности за мир и международную безопасность, поэтому террористические акты против американцев и европейцев часто выглядят своего рода ответом бедного Юга богатому Северу. Мусульманские деятели редко отмежевываются от религиозного терроризма, а если и идут на такие непопулярные заявления, то лишь официально и с оговорками о вынужденном характере предпринятых шагов. В области культуры, в духовной жизни религия играет весьма значительную роль, но как элемент политики, а тем более надгосударственный фактор, способствующий формированию нового типа отношений между государствами (“исламская солидарность”), воздействие ислама минимально: оно скорее относится к области мифологем и умозрительных построений, нежели к международной практике.
“Pro et Contra ”, М., 2002 г., осень, № 4, с.104—125.
