CC BY
185
СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ РОССИИ
УДК 94(47+574/575)«186/188»:322:28
Д.В. Васильев
Мусульманская политика Российской империи в Туркестанском и Степном генерал-губернаторствах* 1
Статья написана на основе архивных источников России, Узбекистана и Казахстана. В ней рассматривается деятельность высших чиновников туркестанской администрации в отношении мусульманских духовных лиц региона, а также российское законодательство по мусульманскому вопросу второй половины XIX в. Показаны причины, динамика и следствия этой политики.
The following article is written on the basis of Russian, Uzbekistan and Kazakhstan archive sources. It reviews the activities of Turkestan’s senior officials in relation to Muslim clerics of the area, as well as the Russian legislation on the Muslim issue of the 2nd part of the 19th century. The causes, dynamics and consequences of this policy are also mentioned.
Ключевые слова: Русский Туркестан, Степной край, политика Российской империи; региональное законодательство; мусульманская политика; ислам; история России; мехкеме.
Key words: Russian Turkestan; the Steppe region; policy of the Russian Empire; regional legislation; Muslim politics; Islam; history of Russia; mehkeme.
Проблема взаимоотношения царской администрации с исламским миром и духовенством стала предметом обсуждения лиц, участвовавших в формировании российской политики в Центральной Азии и важной частью имперского законодательства о Туркестанском крае уже с момента завоевания региона.
Вопрос о традиционной местной элите, напрямую связанной с исламом, оказался в центре внимания «Временного положения об управлении Туркестанской областью», утвержденного императором в августе 1865 г. [4, с. 876-881]. По этому закону глава региональной администрации (военный губернатор) должен был осуществлять управление коренным населением на основании общих правил, установленных для губернаторов, и в соответствии с инструкцией командующего войсками Оренбургского округа. При этом он имел право назначать и смещать лиц из местного населения, заведующих
© Васильев Д.В., 2015
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках проекта проведения научных исследований «Политика Российской империи в Центральной Азии. Вторая половина XIX века», проект № 13-01-00150.
117
местным земским управлением. Временное положение содержало и список должностных лиц из коренного населения. Для кочевников (киргизов) это были родоправители, бии, манапы, для оседлых (сар-тов) - аксакалы, раисы, базар-баши и казии [4, с. 881]. Аксакалы стояли во главе оседлого населения и соединяли в своем лице административную и полицейскую власть. На серкерах и зякетчах лежали обязанности по взиманию податей. Наблюдение за чистотой туземных нравов было главным занятием раисов. Непосредственными начальниками всей местной администрации являлись управляющие туземным населением. Подчинялись они начальникам отделов [4, с. 880]. На управляющих возлагались следующие обязанности: надзор за работой «народных» судов; забота о неприкосновенности проходящих караванов, об охране лесов и оросительных систем; разрешение споров о пользовании арыками между кочевниками и оседлыми жителями; наблюдение за правильностью и исправностью взимания податей, исполнением повинностей и предписаний администрации местным населением.
Анализ «Временного положения об управлении Туркестанской областью» показывает, что в управлении коренным населением сочеталось стремление властей подчинить местные органы российской администрации и сохранить некоторые основы традиционного самоуправления (выборные должностные лица первичной городской администрации, «народные» суды и пр.). Несовершенство предложенной административной системы подталкивало областное начальство к поискам неординарных управленческих решений, к экспериментам с новыми административными органами, на которые вынужден был идти военный губернатор области.
На долю К.П. Кауфмана выпало претворение в жизнь «Проекта положения об управлении Семиреченской и Сырдарьинской областями» [3, 282-316], принятого в качестве временной меры для управления Туркестанским краем в 1867 г. Этот документ прямо не затрагивал вопросов бытования ислама. Однако практика повседневного взаимодействия с миром ислама ставила задачу формулирования некой доктрины в отношении него на государственном уровне.
Мусульманская религия в первые два десятилетия российского господства в Средней Азии не испытывала практически никаких притеснений и даже ограждалась от притязаний некоторых чрезмерно «патриотичных» администраторов и военных [1].
Первая попытка законодательно оформить государственное отношение к исламу в Туркестане была предпринята в 1871 г., когда внутри краевой администрации был выработан проект «Положения для управления Туркестанским краем», призванный на четверть ве-
118
ка стать основным законом, регулирующим разные стороны социальных отношений в регионе.
Часть V проекта Положения «О мусульманском вероисповедании в Туркестанском крае» провозглашала, что «мусульманская вера в пределах Туркестанского края терпится, но не охраняется». Ни одна религиозная догма, обычай не должны были противоречить российскому закону. Этот закон не ставил никаких ограничений перед верующим в выборе каких-либо религиозных течений или вероучителей, позволял мусульманам возводить мечети, но лишал эти сооружения особого культового статуса, приравнивая к любому другому зданию.
Проект 1871 г. ставил преграду на пути к оформлению духовных лиц мусульманского исповедания в сословие. Вне зависимости от количества последователей им не предоставлялись никаких особых прав и преимуществ. Знание основ вероучения никакими экзаменами не проверялось, выборы тех или иных духовных лиц никем не утверждались, иерархия среди служителей культа не устанавливалась и не признавалась.
«Правительство мусульманской веры не ведает, чистоту ее не охраняет и никакое уклонение от нее и никакой раскол, доколе не выражается во вредной для спокойствия общественного, ... не преследует» (§ 368).
Несмотря на, казалось бы, нейтральную позицию по отношению к Исламу, законопроект начал наступление на религиозную традицию в сфере бракосочетания коренного населения региона. Этому вопросу был посвящен отдельный раздел законопроекта. Он устанавливал законность брака для мусульман лишь с заключения брачного договора, в котором должны были фиксироваться имена вступавших в брак, имущество, вносимое обоими супругами, подписи свидетелей (по два с каждой стороны). При заключении договора разрешалось присутствовать мулле для чтения молитвы, но никакого юридического значения это не имело. Закон намеревался разрешить многоженство для туркестанских мусульман. Вторичный брак разрешался с согласия жены, а брачный договор заключался с участием ее поверенных.
Несогласие жены на второй брак мужа должен был повлечь за собой развод. При этом бывшая жена должна была получить двойной размер махра (калыма), вернуть собственный брачный взнос, одежду и все украшения, нажитых в браке. Кроме того, разводящаяся супруга могла взять с собой всех или нескольких прижитых в браке детей.
Брачные отношения могли прекращаться по обоюдному согласию. При этом имущественные вопросы и судьба детей должны были быть урегулированы обоюдным обязательным соглашением,
119
засвидетельствованным судьей. Законопроект разрешал жене на определенных условиях расторгнуть брачный договор и устанавливал случаи, при которых брак мог расторгаться в судебном порядке (низшим судом).
Личные и имущественные отношения, возникающие в браке, должны были «... определяться шариатом и охраняться окружными [сельскими - Д.В.] и волостными судами». А на совет главного управления предлагалось возложить обязанность «.разъяснять и формулировать постановления шариата по отношению к брачному спору» (§ 389, 390).
Что касается вакфов, то на территории Туркестанского генерал-губернаторства их фактически предлагалось сохранить. Вакфы признавались землями государственными и на общем основании входили в наделы обществ. Однако оброки за пользование ими должны были вноситься не в доход казны, «.а на мечети, больницы и богадельни, как ныне существующие, так и впредь могущие образоваться, и находящиеся в тех уездах, к коим принадлежат и самые вакуфные земли» (§ 256).
В объяснительной записке к проекту «Положения для управления Туркестанским краем» 1871 г. излагается позиция краевой власти в отношении ислама и других нехристианских вероисповеданий. В Ташкенте признавали, что местные мусульмане делились на две части, объединенные хозяйственно-культурным типом. Одна часть -сарты и таджики (оседлые) - «.прониклась духом этого учения, сложила жизнь свою в общий тип мусульманской жизни и существует на основании правоотношений, указанных шариатом. Другая и большая часть [казахи-кочевники - Д.В.], уклоняясь от обрядности. официально исповедует ислам, но в действительности чуждая ему и не имеет никаких определенных религиозных верований. . Первых мусульманство уже поработило, вторых оно еще только завоевывает». При этом туркестанская администрация признавала, что «немного пройдет времени, и мусульманство рука об руку с прогрессом и оседлостью внесет в молодой киргизский народ чувства уважения и симпатии к себе, сделается знаменем его народности и вызовет не лицемерное соблюдение его обрядов, а фанатическое служение своей идеи». Отсюда делался вывод, что «ныне или никогда русская власть может предотвратить поступательное движение ислама в среду киргизских кочевий» [5. Л. 103].
Вслед за кратким, но емким изложением доктрины политического ислама, каким он виделся из Ташкента, местные власти делали вполне логичный вывод: «.мусульманство, входя в пределы чуждого ему государства, либо заменяется его законами, либо отвергается ими. .Всякое христианское государство может рассчитывать на успешную борьбу с таким учением. Поэтому можно решительно
120
сказать, что русская власть должна лишь изыскивать лучший способ борьбы с мусульманством, а не вернейший путь к примирению с ним. Этих способов два: неуклонное преследование, гонение или полное игнорирование, других нет, и всякий средний путь не только не приведет к желанной цели, но усилит мусульманство» [5. Л. 103 об.].
Путь полного игнорирования признавался не менее действенным чем первый и в большей степени соответствующим «веротерпимой и сильной политике русского государства».
Краевая администрация прекрасно понимала разницу между христианским духовенством как довольно жесткой социальной общностью и духовными лицами ислама. «Мусульманство не имеет видимого представителя, которого бы надо было гнать или признать и узаконить. Оно не имеет духовенства в том смысле, как мы его понимаем. Лица духовные суть одновременно и гражданские. Мусульманство не имеет треб. ...Брак есть гражданский договор... Молитва читается везде и всегда., но не составляет сущности дела. Мусульманство привыкло жить в теснейшем соединении с государством и употреблять его силу на свою пользу. .Дух его - гордость, щит его - ханжество, оружие его - власть» [5. Л. 103 об. -104].
Составители проекта 1871 г. вспоминали совсем недавние примеры: «Доводя терпимость [к мусульманству - Д.В.] до охраны, мы создали мусульманскую духовную иерархию; из ничтожного муфтия сделали главу мусульман. Дали духовное образование, узаконили его влияние, гнали его врагов и обратили киргизскую степь, которую мы застали без определенных верований, в мусульманскую. Первым признаком цивилизации и оседлости поставили мечеть. С первыми зачатками порядка и благоустройства вели за нашей администрацией муллу, в наших же училищах фанатизированного. Узаконили господство татар в степи и распустили Коран на их языке, напечатав его в наших типографиях. Мы думали слить мусульманство с нашими интересами, найти в нем орудие для наших целей и, очевидно, не достигли этого. Регламентацией мы возбудили и без того присущую ему к нам ненависть; но этой же регламентацией мы покорили ему целый народ. Мусульманство нигде не отступает, и наши войска лишь открывают его торжественное шествие» [5. Л. 104 об.].
Ташкентские власти утверждали, что до последнего времени, пока Россия не проникла в Туркестан, ислам еще не представлял серьезной опасности для государства, ибо был пока чужд «политического фанатизма».
Лишь игнорирование ислама, по мнению составителей проекта 1871 г., могло лишить его политической силы, лишить массовой опоры в населении (ибо вера более не будет связана с властью и преференциями, от нее получаемыми), превратит шариат в выхолощенную догматику. Без опоры на государственную власть «пред-
121
сказание Пророка сбудется: Ислам развалится на 192000 расколов» [5. Л. 104-104 об.].
Реализация «игнорирования» виделось двумя возможными способами: полной регламентацией всех правоотношений местного населения или сохранением на некоторое время шариата в качестве правового регулятора. Признавая отсутствие реальной возможности немедленно реализовать первую модель, Ташкент высказался за сохранение шариата. Более того, имперские чиновники считали, что уж если сохранять пережитки, то именно в шариате, а российское правосудие, как идеал, должно было быть привнесено на уже подготовленную почву.
При этом, стремясь все-таки не допустить сохранения чрезмерного влияния муфтиев и кази, краевая администрация считала необходимым сузить правоприменение шариата брачно-семейными отношениями, предоставив при этом «... высшему учредительному и правительственному месту в крае разъяснять и формулировать его» [5. Л. 105].
В прочих отраслях гражданских отношений предлагалось допустить действие шариата и адата «.но в сем случае лишь в качестве обычая, не ведаемого, не разъясняемого и не формулируемого русской властью». Авторы законопроекта подчеркивали, что брак у мусульман является не таинством, а сохраняет «гражданский характер брачного договора», и на этом основании полагали целесообразным возложить его заключение на окружного судью, ликвидировав тем самым смысл существования должности казия [5. Л. 105 об.]. Здесь следует заметить, что упоминание народных судов как таковых, т. е. предусмотренных еще во Временном положении 1867 г., состоявших из биев и казиев и действовавших по адату и шариату, в проекте Положения 1871 г. отсутствовало.
В конце 1871 г. проект поступил на обсуждение центральных министерств и вызвал не просто активную дискуссию, но и порой явное непонимание. Так, например, Министерство иностранных дел обвиняло туркестанскую администрацию в непонимании сути проблемы со сдерживанием ислама. В МИДе обращали внимание на то обстоятельство, что, признавая порочной практику возведения за казенный счет мечетей и открытия мусульманских школ в Степи, фактически ликвидируя всю исламскую культовую недвижимость, не признавая социального значения служителей культа, ташкентские чиновники не только планировали возложить на государственных чиновников - судей обязанность заключать и расторгать мусульманские браки, но и хотели возложить на совет главного управления в крае обязанность толковать и применять шариат, вводя ислам в государственную правоприменительную и административную практику.
122
Столичные дипломаты считали более целесообразным оставить мусульманских служителей культа вне сферы государственной деятельности, очертить определенные границы и предоставить им право осуществлять свою деятельность, не перекладывая ее на государственных чиновников, ибо «...этим и уронится их достоинство и справедливо раздражится религиозное чувство мусульман» [9. Л. 8 об. - 9].
В МИДе были убеждены, что ташкентские предложения ничего не имеют общего с игнорированием ислама. И предлагали сохранить народный суд по шариату (под надзором российского чиновника) лишь для дел семейных, а все прочие гражданские и уголовные дела передать суду по имперским законам. «Тогда и совету не пришлось бы быть толкователем шариата и Корана, а судьям исправлять должность муллы» [9. Л. 9 об.].
В проекте Туркестанского Положения 1873 г. и в последующих законодательных актах были возрождены народные суды для оседлых и кочевых жителей края, приданы им не только брачносемейные, но и незначительные гражданские дела, а администрация официально исключена из сферы функционирования мусульманского права. Притом из этих текстов были исключены разделы о духовном управлении мусульман в крае.
Отношение государства к исламу более системно прослеживается в российском законодательстве о степных областях. Специальная глава «Об управлении духовными делами киргизов» была включена во Временное Положение об управлении в Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областях 1868 г. [3, с. 323-340].
Этот закон изымал духовные дела мусульман из ведения ОМДС и передавал их общему гражданскому управлению в крае, подчиненному МВД. Он ограничивал количество мулл в регионе - не более одного на волость и вводил правила их избрания. Мулла должен был избираться обществом из российских подданных казахов, и соответствующий приговор полагалось представлять через уездного начальника на рассмотрение областного правления. По определениям областного правления военный губернатор области получал право утверждать избранного муллу в этом звании или увольнять его от исполнения культовых обязанностей. Указные муллы внутренней России не могли исполнять культовых обязанностей в степных областях.
Закон не освобождал мулл от уплаты податей и исполнения повинностей, но оставлял за обществами право принять на себя соответствующие платежи за своего муллу. Если мулла желал обучать местных жителей грамоте, устроить при мечети школу, ему следовало получить особое разрешение уездного начальника.
123
Возведение мечетей дозволялось лишь с разрешения генерал-губернатора. А содержание мечетей и школ при них становилось обязанностью местного общества. При этом сборы в пользу этих заведений не могли быть обязательными для казахов. Вакфы в степных областях были запрещены. Эта часть утвержденного законопроекта безо всяких изменений перешла из проекта, составленного Степной комиссией [6. Л. 21 об. - 22] и была продублирована в проекте, подписанном военным министром.
В 1883 г. в Омске был подготовлен «Проект положения об управлении в областях Степного генерал-губернаторства» [7. Л. 7479], который полагалось ввести в действие одновременно с обсуждавшимся проектом Положения об управлении Туркестанским краем. Этот законопроект был весьма кратким и не упоминал об организации управления духовными делами мусульман края вообще.
Введенное в марте 1891 г. «Положение об управлении Акмолинской, Семипалатинской, Семиреченской, Уральской и Тургайской областями» [3, с. 387-402] более скупо описало правила управления духовными делами мусульман степного региона. Из текста закона исчезло упоминание о подчинении духовных дел мусульман общему гражданскому управлению и МВД. Можно было бы предположить, что это могло быть сделано для того, чтобы в перспективе вывести духовную жизнь местных мусульман за пределы зоны ответственности имперской администрации (по примеру Туркестанского края). Однако так и нереализованное намерение центральной власти гармонизировать основные законы Туркестана и Степных областей, вместе с усилившейся к концу столетия дискуссией о целесообразности изменения административно-территориальной
структуры юго-востока России, а также сохранявшаяся убежденность Петербурга в необходимости ввести духовные дела мусульман Туркестанского края в лоно государственной политики и контроля убеждают, что бросающееся в глаза ограничение правительственного вмешательства есть не что иное, как подготовка к некой реформе управления духовными делами мусульман всей Средней Азии.
Итак, положение 1891 г. более однозначно, чем прежде, позволило степным мусульманам иметь по одному мулле на каждую волость. Не был прописан и порядок выбора мулл, а из процедуры их утверждения/увольнения исключалось областное правление (§ 9798). Такое падение интереса к духовным делам огромной массы населения в условиях бюрократизированной Российской империи можно объяснить лишь ожиданием другого закона, где эти вопросы должны были быть четко и однозначно прописаны.
Полное совпадение с предыдущим законом проявилось в отношении строительства новых мечетей и в вопросах их содержания. В
124
Акмолинской, Семипалатинской и Семиреченской областях их возведение разрешалось степным генерал-губернатором, а в Уральской и Тургайской - министром внутренних дел (главное начальство над этими областями лежало полностью на МВД). Как и в прежнем законе, наличие вакфов в степных областях не допускалось (§ 99-100).
В самом конце XIX столетия (в 1899 г.) в Министерстве внутренних дел был разработан целый комплекс нормативных актов, вызванный необходимостью приблизить правовое положение региона к изменившимся местным и общеимперским условиям. Главным в этом пакете документов был проект «Положения об управлении областей Акмолинской, Семипалатинской, Уральской и Тургайской» [8]. Раздел этого проекта «Управление духовными делами инородцев» (§ 80-83) слово в слово повторял соответствующую часть Положения 1891 г.
Имперская администрация всегда воспринимала казахов как формальных мусульман, чуждых религиозного фанатизма и посему стремилась реализовать в Степном крае модель государственноконфессионального взаимодействия, утвердившуюся во внутренней России. Здесь она предпринимала шаги по внедрению исламского духовенства в государственную структуру, превратив его в один из внутриполитических инструментов по аналогии с православной церковью или мусульманскими муфтиатами.
В Туркестанском же крае, населенном, по мнению российских чиновников, «нафанатизированным» населением, российское правительство видело в исламе постоянную угрозу интеграции региона в общеимперское пространство. Поэтому избрало здесь тактику «игнорирования», которая позволяла исключить мусульманское духовенство из сферы внутренней и внешней политики, создавала параллельную реальность, которая должна была исключить враждебное пересечение двух различных цивилизационных векторов. Не имея возможности исключить или даже ослабить влияние ислама на местных жителей, власть допускала его полузависимое существование в четко очерченных политических и социальных рамках.
Почти сто лет прошло со времен Екатерины II, но страхи, внушаемые призраком мусульманской теократии на окраинах России, никуда не исчезли. И стихотворение, написанное великой императрицей во время путешествия по Крыму в 1787 г. и адресованное князю Потемкину, вполне подходит для иллюстрации отношения российского правительства к исламу в середине XIX столетия.
Лежала я вечор в беседке ханской В средине бусурман и веры мусульманской.
Против беседки той построена мечеть,
Куда всяк день пять раз иман народ влечет.
Я думала заснуть, и лишь закрылись очи,
125
Как, уши он заткнув, взревел изо всей мочи.
В тот миг мой сон исчез; иман или бык мычит?
Спросила я вскоча. Нет, с башни там мулла кричит,
Татарин отвечал, изо рта вынув трубку;
Дым лезет снизу вверх, как будто грецку губку Наполнила вода, равно табашна вонь,
Вельми досадно мне, что дым был чрезвычайный,
Ищу причины я, случай необычайный!
Татарин не один, лежит их много тут,
Они вокруг меня как пчелы к меду льнут.
Вокруг беседки той орда их кочевала И из любви ко мне тут близко ночевала.
О Божьи чудеса! из предков кто моих Спокойно почивал от орд и ханов их?
А мне мешает спать среди Бакчисарая Табашный дым и крик; но, впрочем, место рая;
Иль не помнит кто нашествий их на Русь,
Как разоряли все, как наводили трус?
Хвалю тебя, мой друг, занявши здешний край,
Ты бдением своим все вяще укрепляй [2].
Список литературы
1. Васильев Д.В., Нефляшева Н.А. Конструируя империю: исламские периферии России (вызовы, практики, участники) // Науч. тр. Ин-та бизнеса и политики. Вып. 1: Восток: история, политика, культура / сост. и ред. Д.В. Васильев, Н.А. Нефляшева. - М., 2006. - С. 8-51.
2. Есипов Г.В. Неизданное стихотворение императрицы Екатерины II // Ист. вестн. - Т. XXIII. - СПб., 1886. - С. 248-249.
3. Материалы по истории политического строя Казахстана. - Т. 1. - Алма-Ата, 1960.
4. Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ). Собр. 2-е. 1865. -Т. 40. - Отд. 1. - СПб., 1867. № 42372.
5. Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 400. Оп. 1. Д. 261.
6. Центральный государственный архив Республики Казахстан (ЦГА РК). Ф. 25. Оп. 1. Д. 1817.
7. ЦГА РК. Ф. 64. Оп. 1. Д. 124.
8. ЦГА РК. Ф. 64. Оп. 1. Д. 647.
9. Центральный государственный архив Республики Узбекистан. Ф. И-1. Оп. 20. Д. 5134.
126
