CC BY
32
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 2
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
Мурьянов М.Ф. ИСТОРИЯ КНИЖНОЙ КУЛЬТУРЫ РОССИИ. ОЧЕРКИ: В 2 ч. СПб.: Издательский дом «М1ръ», 2007. Ч. 1. - 624 с.; 2008. Ч. 2. - 648 с.
После того, как Коперник открыл глаза человечеству на действие главного часового механизма природы и всем стало ясно, что выражения восход солнца, закат солнца совершенно не соответствуют истинному положению вещей, ни один язык мира не предложил иных, правильных слов для обозначения этих моментов суточного цикла. Старые слова продолжают жить, это тот случай, о котором хорошо сказал Пушкин: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!»
Мурьянов М.Ф. Время (понятие и слово) (ч. 1. С. 324)
Выход в свет двухтомника трудов Михаила Федоровича Мурья-нова (1928-1995), в который вошло более 100 статей исследователя, в том числе неопубликованные или опубликованные за границей и малыми тиражами, по праву можно считать событием. Собранные под одной обложкой, статьи разных лет, как хочется надеяться, наконец-то обретут широкую известность в кругах не только специалистов, но и людей, интересующихся языком, литературой и культурой.
В предисловии Т.А. Исаченко отмечает, что работы М.Ф. Мурья-нова «позволяют прояснить многие вопросы в истории культуры, литературы, лингвистики, истории Церкви и гражданской истории. Понятие текст (здесь и далее выделено автором. - А.А.) при этом имело для него весьма широкое наполнение - оно включало мозаику и икону, фресковую живопись и книжную миниатюру, которые также для М.Ф. Мурьянова являлись текстами, требующими компетентного прочтения» (ч. 1. С. 9). Справедливость сказанного особенно очевидна читателю нового двухтомника, потому что в нем есть работы, посвященные рассмотрению не только лингвистических, литературоведческих и культурологических вопросов на материале памятников Х1-ХХ вв., но и анализу иконописных и фресковых изображений, политических и церковных противоречий, хронометрии и календа-
ря Киевской Руси, космологии и астрономии и т.д. Характерно, что вошедшие в двухтомник статьи М.Ф. Мурьянова были в свое время опубликованы не только в ведущих филологических изданиях («Советское славяноведение», «Вопросы языкознания», «Русская речь», «Русская литература», «Этимология», «Византийский временник», «Ву2ап1;то81ау1са», «81ау1а», «РЫ1о^1са»), но и в журналах «Вопросы истории астрономии», «Судостроение», «Клиническая медицина». Сам М.Ф. Мурьянов одну из своих статей недаром начал словами: «Понимание литературного памятника связано с такой сложной системой знаний, что время от времени пересмотр филологического комментария нужен даже в тех случаях, если непосредственно о самом памятнике за истекший период ничего не писалось, новые данные всегда найдутся среди результатов смежных исследований» (ч. 1. С. 83). Или - еще более эмоционально - об исследователях лексики: «Ни одна другая языковедческая дисциплина не предъявляет таких больших и дорогостоящих требований к библиотечному тылу своего фронта, как историческая лексикология. Это и понятно, ведь в ее поле зрения - вся история духовной и материальной культуры человечества. Грамматисту, фонетисту, этимологу для анализа названия Lophura пусШешега нет надобности мысленно покидать пределы Европы, тогда как лексикологу небезынтересно видеть внутреннюю форму китайского названия этой китайской птицы и семантику соответствующего иероглифа - а вдруг в них содержится мысль о смене ночи и дня и она стала известна Линнею через тех, кто привез серебряного фазана в Европу!» (ч. 1. С. 394).
Очевидно, что сравнительный метод - основа научной работы М.Ф. Мурьянова. Анализируя изображение архангела Михаила с весами правосудия на фреске «Страшный суд» в новгородской церкви Спаса на Нередице, ученый вспоминает и иудейскую традицию, наделявшую функцией взвешивателя не Михаила, а Докиила; и преемственность образа Михаила от античного Гермеса, тоже иногда изображавшегося взвешивающим человеческие жребии; и египетских богов Тота и Анубиса, взвешивавших на весах сердце умершего; и о процедуре взвешивания души умершего по дороге в царство света в мандейско-парсийском мифе, а потом замечает: «Из сказанного видно, что апокрифический образ Михаила-архангела с весами правосудия, отсутствовавший в христианской иконографии целое тысячелетие, вырос на поверхности, имея разветвленную корневую систему, уходящую на огромную глубину» (ч. 2. С. 275).
М.Ф. Мурьянов всегда стремится к комплексному подходу и очень часто лингвистические вопросы переосмысляет как философские: «На лексику времени, продукт библейского семитского мышления, наложилась неидентичная ей эллинская система, ре-
зультат пугал своей запутанностью самих Отцов Церкви. Затем его понадобилось переложить на философски еще не обработанный язык славян, в котором на протяжении последующего тысячелетия выжившая лексика духовной культуры, оставаясь почти той же акустически, до неузнаваемости изменилась по смыслу. Воссоздать эту семантическую эволюцию сравнительно нетрудно в отношении слов, имеющих привязку к предметам материального мира, но далеко не всегда удается в отношении невесомого, ускользающего со скоростью мысли, порой вообще не имеющего названия. В психической, в частности - художественной жизни есть и такое, и его немало. Не следует избегать преследования ускользающего, успех возможен» (ч. 1. С. 316-317). Или о проблемах перевода сакрального текста говорится не как о лингвистической, а как о философской проблеме: «.. .сакральность вовсе не требует, чтобы все в ней было до конца понятным: наоборот, элемент недосказанности, таинственности является для нее органичным. Когда этот элемент нужно адекватно выразить на другом языке, то это оказывается невозможным» (ч. 1. С. 396). Или о функции двойственного числа рассказывается сквозь призму философского осмысления бытия: «Уже на самом раннем этапе мышления два - это не просто одно из чисел, а число особенное, с необычно важными функциями в общей картине мира. Мир насыщен противоположностями, их нетрудно обнаружить в чем угодно. Любая противоположность есть двойственность противополагаемых начал, один член каждой пары понятий мыслим только на фоне своей противоположности: невозможно знать, что такое свет, не зная тьмы, или что есть жизнь, не видев смерть» (ч. 1. С. 523).
Обращаясь к вопросам, казалось бы уже давно и полно освещенным в науке, М.Ф. Мурьянов фиксирует внимание на том, что обычно проходило мимо внимания исследователей. Так, в статье «Великая княгиня Ольга и ее имя» ученый анализирует особое значение германского hai1ag, предназначенного для выражения понятия святыни и - единственное из всей совокупности слов, обозначавших это понятие, - использованного для образования личного имени, а значит, «такое имя присваивалось весьма избирательно и выделяло человека из среды совершенно особым образом. <.> Из этих обстоятельств возникает новая возможность понять роль великой княгини Ольги - получившей свое имя в знак принадлежности к жреческой элите и в силу этого не потерявшей власть со смертью мужа. Попутно возникает новое освещение стройного династического положения Олега. <. > Теперь можно сказать, что правление Олега не было регентством при малолетнем наследнике на правах ближайшего родственника, а является фактом, связанным с сакральным именем этого вождя и кругом его сакральных функций, о котором Ипатьев-160
ская летопись сообщает только одно, но как раз ключевое известие, достаточно необычное для характеристики военачальника - что Олег был вещим, то есть способным творить чудеса <.. .> О том же говорит и выбор мудрости в качестве главной черты Ольги в живом предании и позднейшей агиографии» (ч. 1. С. 375-377).
Размышляя о строительстве Успенского собора Киево-Печерской лавры и об упоминании в связи с этим событием в Киево-Печерском патерике золотого пояса ярла Шимона, М.Ф. Мурьянов обращает внимание на скрытые признаки западного влияния, которое имелось «в идейном замысле памятника. - наперекор очень ревнивой цензуре со стороны византийской церковной администрации. <...> Творческий синтез русского, византийского и латинского начал как нельзя лучше выступает в словах Киево-Печерского патерика, рассказывающего, что Богоматерь явилась византийским мастерам, выразила им свое желание поселиться на Руси, в Успенском соборе, и велела построить его по мере пояса с латинского "Распятия"» (ч. 1. С. 592).
Спорное чтение «синие молнии» в самом знаменитом памятнике древнерусской литературы - Слове о полку Игореве - М.Ф. Мурья-нов анализирует, апеллируя к закрашенному иссиня-черным цветом фресковому изображению молнии в новгородской церкви Спаса на Нередице: «Фрескист выполнил свою колористическую задачу неожиданным и смелым приемом - он воспроизвел не ослепительный свет, а результат ослепления. Взглянув на молнию и зажмурив глаза, мы видим долго не исчезающий темный зигзаг. <.> Итак, индоевропейские языковые параллели и наблюдение над колористическим приемом изображения молнии - пламенного оружия в Спасе-Не-редице показали, что текстологическая исправность синих молний "Слова о полку Игореве" находится вне подозрений и их следует понимать как молнии ослепительные, от которых темнеет в глазах. Поэтический образ предельной силы!» (ч. 1. С. 561).
В сборнике есть статьи, посвященные, казалось бы, истории русской литературы Х1Х-ХХ вв. Однако и в них исследователь выступает как сторонник комплексного подхода к анализу литературных фактов. Принцип, которым М.Ф. Мурьянов руководствовался, анализируя произведения новой литературы, отчетливо сформулирован им в статье «Медиевистическая герменевтика чеховского символа»: «Интерпретация литературного текста Нового времени может на Новом времени и замыкаться, но возможны случаи, когда исследование выявляет ассоциации, связываемые только на большей хронологической глубине. Соответственно этому в понимание памятника русской классической литературы могут внести лепту и медиевист, и антич-ник. Единство филологии - отнюдь не помеха ее развитию» (ч. 2.
11 ВМУ, филология, № 2
С. 340). Тезис, в настоящее время кажущийся достаточно очевидным, еще полтора десятилетия назад нуждался как минимум в утверждении. В развитие этой мысли в статье «Стихотворение Лермонтова "Бой"» говорится: «.специалисты по русской поэзии XIX века не привыкли иметь дело с медиевистическим материалом, из которого создана лермонтовская картина, а медиевисты, со своей стороны, настолько редко обращают внимание на поэзию Нового времени, что до этого стихотворения очередь дошла только сейчас.» (ч. 2. С. 394). Дарственные надписи А.С. Пушкина, содержащие слова «Твоя от твоих», М.Ф. Мурьянов объясняет при помощи значения этих слов в православной литургии: «Пушкин написал эти слова от своего имени - священнодействует он, жрец искусства. И обращены они не к небу, а к людям - Евпраксии Вульф, олицетворению прекрасного в человеческих чувствах, и Далю, олицетворявшему в данной ситуации стихию родного фольклора» (ч. 1. С. 252). Тот же самый метод применяется в статье «Об идейной функции церковнославянизмов в ранних произведениях М.Е. Салтыкова-Щедрина», где обозначенная в заголовке проблема решается именно с точки зрения семантики славянизмов: «Историки русского свободомыслия еще не отмечали, что именно Салтыков-Щедрин первый превратил церковнославянизмы из признака высокого стиля в средство сатиры, сделал предметом насмешки святыню» (ч. 2. С. 318). Анализируя символику пьесы А.П. Чехова «Чайка», исследователь тоже обращает внимание на связь символической для драматурга птицы с семантикой древнерусского глагола: «Птица как символ высокого человеческого духа известна во все эпохи мирового искусства, но для запредельных состояний, помещаемых художественным воображением Треплева за финалом всемирной истории, эта роль должна быть отведена именно чайке. Это единственная птица, само название которой производно от глагола душевного движения чаять (ч. 2. С. 338-339). А дальше значение образа обогащается обращением к философии и архаической мифологии: «Она реяла над необитаемой землей еще до возникновения человечества (а история возвращается на круги своя, в этом согласны пифагорейцы и ницшеанство): по смутным намекам античных авторов, им был известен архаический миф, согласно которому Пеласг, первый человек на земле, куда много поколений спустя пришли древние греки, был сыном Ларисы, чайки. Этот не поддающийся реконструкции догреческий миф не входил в хрестоматии гимназий, но сведения о нем были вполне доступны наиболее образованным современникам Чехова. Отсюда - восклицание переводчика Гомера символиста Минского на премьере в Александринском театре, сквозь свистки невежд: "Это гениально!", отсюда - поэтические лавры от переводчика платоновских диалогов Соловьева» (Т. 2. С. 339). 162
Поднимаются в статьях М.Ф. Мурьянова и общекультурные проблемы. Представляет несомненный интерес работа «Татьянин день в русской культуре», в которой исследователь приходит к следующему выводу: «.русский культ св. Татьяны, возникнув на рубеже Х1-Х11 веков в специфических условиях церковной политики Новгорода, тесно связанного с латинским миром, разделяется на два периода, новгородский и московский. Наследство первого периода - памятники древней письменности и монументальной живописи, второго - патроциний Татьянинских храмов Московского университета» (ч. 2. С. 393).
В очень многих работах М.Ф. Мурьянова поражает тонкое, практически филигранное внимание к оттенкам семантики слов разных языков. Так, в статье «У истоков христианства у славян» он пространно рассуждает об оттенках значения греческого и готского глаголов, обозначающих распятие: «Готский и праславянский глаголы, называющие действие казни на Кресте, согласно между собой привносят в то, что было сказано об этом же на языке греческого оригинала, дополнительное, причем возвышенное, значение. На Голгофе среди множества свидетелей казни одни, составлявшие подавляющее большинство, видели ее, по выражению византийского пиита Иоанна Мниха, чувственно (а^сб^ттад), а другие - их было ничтожное меньшинство - тайно (цисих^д), т.е. они видели духовными очами то, что невозможно увидеть очами телесными. Что для телесных очей казалось прибиванием корчащегося человека к столбу с перекладиной (действие по глаголу стаиро^), то для очей духовных было вытягиванием ввысь Тела Богочеловека, напряженного как тетива, исполненная страшной силой (действие по глаголам шИгат^ап, рлсплти). Греческий контекст Евангелия тоже имел одухотворенность, - и еще какую! - но она была в контексте, а не внутри глагола стаиро^, тогда как готский и славянский контексты заменили нейтральное стаиро^ глаголом мистериальным» (ч. 1. С. 131). Или в статье «Славянские метаморфозы западного агиоло-гического сюжета» о миссионерах, приплывших на остров Рюген, где находилось известное святилище языческого бога Световита, с частицей мощей св. Вита говорится: «Удар был рассчитан лингвистически очень точно: сходство этих имен существенно облегчило христианизацию западных и южных славян; реликты язычества вплоть до нового времени наблюдались этнографами в народном понимании культа св. Вита» (ч. 1. С. 201).
В статье «К истории древнерусского Ономастикона», говоря о двух путях преодоления языковых барьеров распространяющимися по разным странам мировыми религиями, М.Ф. Мурьянов отмечает яркий парадокс: «Почему западное христианство, повсюду внедряя исключительно латынь, проявило терпимость к личным именам
обращаемых в христианство язычников, позволило германцам и кельтам сохранить свои традиционные личные имена, лишь дополнив их перечень по ходу крещения последующих поколений именами средиземноморского, чисто церковного происхождения? И наоборот, почему византийская Церковь, предоставившая славянам право молиться византийскому Богу по-славянски и даже петь в церкви на славянский лад, в выборе личных имен запретила все исконно славянское и предписала непереведенные греческие образцы, семантически понятные только византийцам и при славянском восприятии более или менее сильно - иногда до неузнаваемости - искажавшиеся?» (ч. 2. С. 105). С точки зрения ученого, именно исходная принудительность со временем привела к нежеланию носить греческие имена и впоследствии побудила русских дворян обратиться к Западной Европе в поисках имен для своих детей.
В целом ряде случаев М.Ф. Мурьянов блестяще полемизирует с устоявшимися в научной и околонаучной среде упрощенными представлениями о бытии древнерусской культуры. В одной из статей, сопоставляя фрески новгородской церкви Спаса на Нередице и календари Мстиславова и Остромирова Евангелий, ученый констатирует «.недоказанность культурных контактов Новгорода и Кавказа, существование которых выводилось из наличия в росписи Спаса-Нередицы фресковых изображений св. Григория Армянского и особо чтимой на Кавказе св. Рипсимии. Кавказ здесь ни при чем, источниками для составителей программы росписи Спаса-Нередицы служили Мстиславова рукопись, где фигурирует св. Григорий Армянский, и Остромирова рукопись, где есть св. Рипсимия. Мы имеем дело с общевизантийской книжной агиологической традицией, а прямая связь между клириками и художниками Новогорода и Кавказа XII в. требовала бы совсем другой аргументации - тем более что древнерусские памятники канонического права, следуя за византийской теологической литературой этой эпохи, называют армян гнуснейшими из еретиков, каковыми они еще не считались при сложении византийской традиции культа святых Григория и Рипсимии» (ч. 1. С. 173). В другом месте, рассуждая об Алексее - Божьем человеке, он пишет: «По известной догме, в наглухо закупоренную древнюю Русь имелся только один путь, и притом тот самый, который был предназначен для снабжения ее византийским православием в его безукоризненной чистоте, с дополнительной возможностью посредничества болгар в переводах с греческого языка. Предание об Алексее - Божьем человеке до сих пор превосходно укладывалось в эту классическую схему (греческая агиография - южнославянский Златоструй - древнерусская литература), но привлеченный нами иконографический (нередицкая фреска, изображающая Алексия предстоящим иконе 164
Богоматери «Знамение». - А.А.) и церковно-исторический материал ее не подтверждает. Четко вырисовывается второе русло традиции, имеющее в отличие от первого конкретные даты и географические координаты: Дамаск - Рим - (Бржевнов) - Новгород. Примечательно, что это дополнительное русло с большой степенью вероятности связывает Русь с Чехией, древнейшим очагом кирилло-мефодиевской письменности» (ч. 1. С. 49-50). Здесь очевидно, что выход за пределы литературного материала позволяет не только расширить наши представления о культурных взаимодействиях, но и внести серьезные коррективы в существовавшие научные концепции.
Часто исследователь ставит глобальные проблемы перед будущими поколениями исследователей: «До сих пор не осуществлена идея, рожденная в начале ХХ в. в единоборстве филологической науки с Церковью, реконструировать текст главного труда Мефодия и Кирилла - славянского Писания, увязанный с греческим текстом той редакции, которая имелась в распоряжении славянских первоучителей, - что это за редакция, как раз и предстоит выяснить. Между тем критический текст Писания, основанный на древнейших рукописях, имеется сегодня на многих языках мира, кроме древне-славянского языка. <.> И потребность в такого рода критическом издании остро ощущается современной историко-филологической наукой» (ч. 1. С. 118, 119). Или из наблюдений над двумя записями календаря Остромирова Евангелия вытекает такая сверхзадача: «Такой анализ, опирающийся на тексты древнейших служебных Миней, мог бы прояснить многое в формировании литературных интересов древнерусских книжников, иконографических программ фресковых ансамблей, в выборе патроциниев для храмов Древней Руси, в выборе личных имен для Рюриковичей и при пострижении тех церковных деятелей, которые вошли в историю. В результате выявления противоборствующих церковно-политических тенденций, уточнения наших знаний о том, что значили для современников те или иные сакральные символы, стала бы полнокровнее та реконструкция первых веков нашей государственности, которая является не последней по важности целью исторической науки» (ч. 1. С. 222).
Ценность и значимость появившейся книги оговариваются в уже цитировавшемся предисловии Т.А. Исаченко: «Статьи М.Ф. Мурья-нова, помещенные в подготовленном издании, были опубликованы в Германии, США, Италии, Испании (1959-1994), меньше всего они известны в России, на его Родине. В рукописях находится большая часть архива ученого. Эти материалы тоже нуждаются в комментариях и публикации. <...> Мы. будем делать все для того, чтобы наследие Михаила Федоровича Мурьянова жило вечно, как оно того заслуживает, просвещая филологов, историков и культурологов,
просто людей гуманитарного знания, которые должны приобщиться к миру книжной культуры, открытому видением М.Ф. Мурьянова. Масштабность же того, что выявил ученый, наверное, ни один из нас пока еще в полной мере не представляет» (ч. 1. С. 10).
А.В. Архангельская
Сведения об авторе: Архангельская Анна Валерьевна, канд. филол. наук, доц. кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: arhanna@mail.ru
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 2
Голубков М.М. ИСТОРИЯРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ ХХ ВЕКА (1920-1990-е годы). М.: Издательский центр «Академия», 2008. - 368 с.
Начать реплику о появившемся учебнике «История русской литературной критики ХХ века (1920-1990-е годы)», созданном М.М. Голубковым, нельзя без ключевого в данном случае слова «наконец-то». Наконец-то появилось внятное, логичное, современное и своевременное учебное пособие, которое, безусловно, является долгожданным для многих преподавателей и студентов филологических специальностей. Слово «наконец-то» - индульгенция за объективные и субъективные, названные автором недостатки учебника, о котором он говорит следующее: «Книга, которую читатель держит в руках, отличается от предшествовавших тем, что в ней излагается история критики ХХ столетия как единый процесс. Именно этим обусловлено отсутствие монографических глав. Автор стремился не воспроизвести взгляды отдельных критиков, а показать общее движение литературно-критической мысли, найдя место каждого из ее творцов. Конечно же, неоценимым при этом оказался опыт современных учебников по истории литературы, которые включают в себя главы, характеризующие литературно-критический процесс в целом» (с. 5).
В предисловии автор сам указывает на возможные претензии специалистов к тексту учебного пособия и убедительно объясняет свою позицию. Начинается описание литературно-критической ситуации в России не с календарного начала ХХ в., а с 1920-х гг. из-за того, что именно в это время «отношения литературы и власти принимают принципиально новый характер, а критика обретает иные,
