CC BY
34
Вестник ТГПУ. 2000. Выпуск 6. Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ (ФИЛОЛОГИЯ)
10. Отечественные записки. 1843, Т. 28. Май. Отд. VII. С. 26. {Французская литература.)
11. См.: Гершензон М.О. Образы прошлого. М., 1912. С. 325-545. (Любовь Огарева.)
12. Ковалевская C.B. Воспоминания, Повести. М,, 1974. С. 57.
13. См.: Кафанова О.Б. Сказки Жорж Санд в России // Русская сказка. Ишим, 1995. С. 185-190.
14. Гедымин Л.П. 1) Социальная проблематика романов Жорж Санд 30-40-х годов XIX века // Учен. зап. Моск. гор. пед, ин-та. им. В.П. Потемкина. 1956. Т. 52. Вып. 2. С. 183-221, 2) К вопросу об эволюции темы пролетариата в творчестве Жорж Санд // Там же. 1960. Вып. 4. С.187-218; Мешкова И.В. Жорж Санд и французское рабочее движение XIX века // Учен. зап. Сарат. пед. ин-та. 1957. Вып. 21. С, 160-200; Преображенская Е.О. К вопросу о социальных взглядах Ж. Санд в эпоху Июльской монархии и в годы февральской революции // Учен. зап. Перм. ун-та им. А.М. Горького. 1959. Т.15, Вып. 1. С. 109-144; Шварцман Е.М. Жорж Санд и социально-утопические теории 30-40-х годов XIX в. // Известия Академии наук Казахской ССР. Серия филологии и искусствоведения. 1955. Вып. 3-4. С. 206-224; Шрейдер Н,С. 1) Положительный герой в романах Ж.Санд 1830-1840-х гг. // Научн. зап. Днепропетр. ун-та. 1955. Т, 50. Вып. 8. С. 101-136, 1957. Т. 57. Вып. 10. С. 37-53; 2) Социальный роман Жорж Санд и эволюция романа во Франции 1830-х гг. // Там же. 1961, Т. 74. Вып, 18. С. 241-254.
15. Соколова Т.В. Июльская революция и французская литература (1830-1831 годы). Л., 1973. С. 145-160. (Начало литературной жизни Жорж Санд.) Подробную библиографию см. [7, с. 4-14],
Э.М. Афанасьева
«МОЯ МОЛЬБА» И «ЮНКЕРСКАЯ МОЛИТВА»: ПОЭТИКА ШУТЛИВЫХ «МОЛИТВ» М.Ю. ЛЕРМОНТОВА
Томский государственный педагогический университет
«Молитва» как особый способ лирического самовыражения и миросозидания активно утверждается в русской поэзии первой трети XIX в. Романтическая лирика, распахнутая для макродиалога с миром, создавала для этого благоприятную почву. Однако при переходе из религиозной сферы в эстетическую молитвенное слово неизбежно подвергалось авторской модификации, тем самым обретая неповторимый художественный облик. Один из способов подобной модификации - игровое преображение канона, знаменующее акт творческой свободы в отказе от классической традиции «подражания образцам!»;
Исследователи творчества М.Ю. Лермонтова давно обратили внимание на то, что молитва занимает значительное место в его художественном мире 11], с ней связан момент величайшей концентрации душевных сил лермонтовского героя, вступающего в противоборство с существующим миропорядком или же смиренно постигающего благодатную силу сакрального слова. За пределами научного интереса долгое время оставалась особая разновидность творческого освоения ритуальной традиции, характерная для начала 1830-х гг., когда Лермонтов создает два шутливых стихотворения: «Моя мольба» (1830) и «Юнкерская молитва» (1833). Эти произведения представляют собой своеобразный «промежуточный» этап художественного освоения молитвенного дискурса между вызывающей «Молитвой» 1829 г. и смиренно трогательными «Молитвами» 1837 и 1839 гг. о « ¡у выявление особенностей юношеских экспериментов с ритуальным словом помогает обнаружить специфические черты эволюционного порядка, характерные для молитвенной лирики поэта.
Наибольшее воздействие на русскую лирику XIX в. оказала форма просительных молитв, где призывание высшего божественного начала сопровождается просьбой, обращенной к нему. В 1830 г. Лермонтов подвергает творческому эксперименту именно эту композиционную схему. Сохраняя ее специфические черты, он существенно их трансформирует. Герой «Моей мольбы» вопреки молитвенному канону обращается с просьбой не к богу, а к самому себе, тем самым придавая охранному слову «возвратный эффект»:
Да хранюся я от мушек, От дев, не знающих любви, От дружбы слишком нежной и -От романтических старушек [2].
Повелительная форма глагола, образованная с помощью частицы г)й, методология указывает на непременное желание исполнения просьб, а возвратная частица -ся делает объектом мольбы - самого лирического героя. Тема молитвенного обращения к покровителю служит основой для поэтической игры, в которой субъектом и объектом «охранного» действа выступает одно и то же лицо - авторское «я».
В автографе стихоторения есть помета (I, 631): («После разговора с одной известной очень мне старухой, которая восхищалась, и читала, и плакала над Грандинсоном»). Грандинсон - герой романа Ричардсона «История сэра Чарльза Грандинсона» (1747-1748). О его жизненных принципах «быть религиозным и добродетельным человеком» подробно рассказывается на протяжении 7 томов [3]. Авторская приписка помогает определить сферу игрового ост-
Э.М. Афанасьева. «Моя мольбе.» и «Юнкерская молитва».,.
ранения от искусственной «ролевой» заданное™ жизненных поступков. Как отмечает Т.Г. Динесман, в «Моей мольбе» «воспроизведен целый комлекс признаков сентиментального умонастроения, уже к 20-м гг. бывшего признаком старомодности и провинциальности: «мушки» как принадлежность туалета, подчеркнутая жеманная неприступность девушек, несдержанность дружеских излияний, приверженность к устаревшим сентиментальным романам» [4, с. 312].
Внесем небольшую поправку относительно начала стихотворения: «Да охранюся я от мушек». Во времена Лермонтова слово «мушка» было многозначным; отметим некоторые наиболее актуальные для данного контекста значения, зафиксированные в словаре В.В. Даля: «тафтяное, наклейное пятнышко на лице, для красы. Шип, гранка, надульной части огневого оружья, для прицела через мишень казенной части. Карточная игра» [5, с. 362]. Все три значения в равной степени могут быть реализованы в «Моей мольбе». Однако мушки как предмет туалета в 1830-е гг. действительно уже вышли из моды и их носили только пожилые женщины. Если в первом стихе мы имеем дело с синекдохой, то тогда теряется ступенчатое развитие темы «охраны» от «постаревших дев», а затем уж от «моложавых старух». Просьба об отвращении прицела огнестрельного оружия также несколько чужда идее стихотворения. В 1830 г. Лермонтов еще человек гражданский и даже в шутливой форме не представляющий себя военным. А отстранение от прицела дуэльного пистолета не соотносимо с кодексом чести начала XIX в. Единственно приемлемым значением слова «мушки», очевидно, остается карточная игра. Сделаем небольшой экскурс в этот малоизвестный в наше время способ времяпрепровождения.
«Мушки» относились к разряду семейных игр. Подобная игра, не требовавшая серьезных расчетов и размышлений, допускала ведение светских разговоров, обсуждение новостей, анекдотов и т.п. Бесцельная трата времени в «идиллической» обстановке противоречит романтической мифологизации Карточной Игры, превратившейся в своеобразную модель мира [6], по законам которой, например, живет один из лермонтовских героев:
Мир для меня - колода карт,
Жизнь - баш пок мечет, я играю,
И правила игры я к людям применяю.
(«Маскарад» 111,41 В)
«Мушка» не входила в разряд тех игр, в которых поединок игроков мог быть спроецирован на поединок с Судьбою, а требовала простой механической работы рук. Цель ее - набрать как можно больше «мушек», карт одной масти, при назначенном во время раздачи козыре и одной старшей карте. Существует несколько разновидностей этого невинного
развлечения: обыкновенная мушка, мушка Лентюр-лю, мушка Памфил, мушка шутиха, мушка мистиг-ри, мушка копилка [7, с. 121-129]. Таким образом, использованное Лермонтовым слово «мушки» во множественном числе может быть спроецировано как на множество модификаций этой игры, гак и на функциональную многозначность данного термина во время карточной партии: мушка - старшая карта, группа одномастных карт и выигранные деньги или очки. Кроме того, «мушка» редко заканчивалась одной партией и могла длиться довольно долго, т.е. представляла собой целую вереницу «мушек».
В подтверждение нашей версии сошлемся на лермонтовскую характеристику подобного времяпрепровождения, представленную в романтической драме «Странный человек». Во второй сцене появляе тся главный герой пьесы Владимир Арбенин, который тут же высказывает свое недовольство по поводу бессмысленного карточного поединка: «Вхожу ь гостиную: там играют по 5 копеек в мушку. Я посмотрел: почти ни слова не сказал. Мне стало душно. Не понимаю этой глупой карточной работы: нет удовольствия ни для глаз, ни для ума, нет даже надежды, обольстительной для многих, выиграть, опустошить карманы противника. Несносное по-лотерство, стремление к ничтожеству, пошлое самовыказывание завладело половиной молодежи...» (111,270-271. Курсив - Э.А.). Как нам представляется, в «Моей мольбе» шровая сфера «охранного» слова как раз и ограждает от подобных реализаций «пошлого самовысказывания», проявляющегося в глупой игре, в несносном жеманстве, в излишней навязчивости и в пошлом сентиментализме.
Следующий творческий эксперимен т с молитвенным словом относится ко времени пребывания Лермонтова в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где он создает шуточную «Юнкерскую молитву» (1833), в которой умелым образом сочетает ритуальные моменты молитвы с «ритуалами» юнкерской жизни:
Царю небесный! Спаси меня От куртки тесной, Как от огня. От маршировки Меня избавь, В парадировки Меня не ставь. Пускай в манеже Алехин глас Как можно реже Тревожит нас. Еще моленье Прошу принять -В то воскресенье Дай разрешенье Мне опаздать.
Вестник ТГПУ. 2000. Выпуск 6. Серия: ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ (ФИЛОЛОГИЯ)
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем (I, 400).
Стихотворение тем примечательное, что оно — одно из трех, дошедших до нас, написанных поэтом в период 1833—1834 гг. Лермонтов поместил его в рукописный журнал, явно ориентируясь на «вкусы» приятелей, среди которых «царствовал дух какого-то разгула и кутежа, бамбошерства» [8, с. 41]. По воспоминаниям A.M. Меринского, поступившего в Школу на год позже Лермонтова, в этот журнал нередко попадали сочинения непристойного содержания; во время интригующего чтения смех и шутки не умолкали [9, с. 136-137].
В «Юнкерской молитве» слово лирического героя направлено на преодоление уставных моментов, регламентированности юнкерской жизни и, как следствие, - на обретение «свободы». В качестве «молитвенного» обращения к Богу Лермонтов дважды использует слово царь, тем самым намечая на ассоциативном уровне оппозицию земной и небесной власти. Таким образом воссоздается специфическая ситуация весьма своеобразного диалога юнкера с царем, в котором сохраняется «ранговая» иерархия. Дополнительный юмористический эффект вносит сосуществование древнерусской лексики (царю, глас, моленье) с армейской терминологией (маршировка, парадировка, манеж). Лермонтов не просто погружает детали армейской жизни в молитвенный контекст, но и обыгрывает в стихотворении религиозные темы спасения и воскресения. Причем если сквозная идея спасения организует лирическое движение, то с темой воскресения связана ситуация «последней просьбы» о воскресном опоздании и избежании дисциплинарного взыскания. Основные идеи религиозного таинства, молитвенная форма, насыщаясь реально-бытовым содержанием, подвергаются в финале стихотворения шутливой переоценке при отсылке к одной из заповедей Моисеевых: не i^ViOri-iТНМР!1|И iVlРГ]ППЯ ИЯППЯ^НП (Исх 20 7" Втор-5, П).
Название стихотворения Лермонтова, «Юнкерская молитва», предполагает воссоздание некоей маркированной ситуации, характерной лишь для определенного рода воинского единения, юнкеров, что весьма удачно и реализуется в произведении. В метафорическом сравнении «куртки тесной» с огнем присутствует намек как на покрой, так и на цвет формы. «В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в полках и носили каждый своего полка мундир» [9, с. 135]. Лермонтов при поступлении в Школу юнкеров был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк. О красном гусарском доломане есть упоминание в его стихотворении этого периода творчества - «Гусар».
«Маркированной» деталью, значение которой понятно лишь определенному кругу лиц, в «Юнкерской молитве» является и «Алехин глас», вдруг раздающийся в манеже среди военной муштровки. При этом в «молитвенном» контексте происходит замена единственного числа личного местоимения на множественное, так что шуточная просьба («Пускай в манеже / Алехин глас / Как можно реже / Тревожит нас») уже носит не индивидуальный, а «коллективный» характер. Алеха - это Алексей Степанович Стунесв, командир кавалерийского эскадрона. Казалось бы, незначительная деталь, - но она характеризует ту атмосферу, которая царила в юнкерской Школе, где каждый получал игровое посвящение в «новую жизнь» через острословное прозвище. Сам Лермонтов носил прозвище Маешки, его родственник и друг Алексей Столыпин - Монго, а командир эскадрона фамильярно-дружески был прозван Алехой.
Сочетание «высокой» молитвенной тематики с «низким» бытовым содержанием просьб в «Юнкерской молитве» выполняет функцию эстетико-игро-вого обличения регламентированности военной жизни посредством «регламентированной» же ритуальной формы, что создает впечатление шутливого преображения повседневности.
«Молитва» об отвращении от тягот военной жизни имеет глубокие фольклорные корни. Одна из подобных жалоб Богу была включена в список исторических песен, составленный для английского посла Джеймса в 1619 г [ 10, с. 24]. К XVIII в. относится «Челобитная к богу от крымских солдат». До нас дошла также «Молитва лейб-гусарских офицеров», часто приписываемая Пушкину. Лермонтовский текст тесно связан с традициями военного фольклора, где ритуальные штампы, порождающие определенный горизонт читательскою восприятия, служили основой для создания плача-жалобы богу или сатирического изображения армейской жизни. Позже, уже в 1856 г., к подобной форме разоблачения военного «образа мысли» обратится А.К. Толстой:
Исполнен вечным идеалом,
Я не служить рожден, а петь!
Не дай мне, Феб, быть генералом,
Не дай безвинно поглупеть!
О Феб всесильный! на параде
Услышь мой голос свысока:
Не дай постичь мне, бог а ради,
Святой поэзии носка! [11, с. 377]
Поэтический вызов Лермонтова и Толстого муштровке и парадировке- стремление сохранить собственную неповторимость, в то время как именно эти упражнения ориентированы на упразднение индивидуальных качеств. Только при полном подчинении конкретному заданию возможно воссоздание целостной
О В Угдыжекоеа. Смеховое пространство хроники «Смех и горе»
картины армейской дисциплины. К концу XIX в. военная наука возведет муштровку в ранг искусства. «Муштровка как элемент искусства» - э то название работы генерал-лей тенанта Н.Д. Бутовског о, который категорично заявляет: «Развитие без соответствующей муштровки дает в результате не солдата, а своего рода философа - тип весьма уродливый в военной службе. Это надо установить раз навсегда, иначе произойдет путанница в понятиях» [12, с. 158]. Традиции военного фольклора, однако, держались на «поэтах-философах». В Лермонтове, например, противодействие шаблонным правилам было настолько сильно, что выходило за пределы только поэтической игры и проецировалось на его поступки. В свое время поэт побывал на гауптвахтах за то, что явился на развод сперва с игрушечной саблей, а затем - с несоразмерно большой для его роста, а за неформенное шитье на воротнике и обшлагах виц-мундира он оказался под арестом [13, с. 188-189].
В начале 1830-х гг. Лермонтов экспериментирует с молитвенной формой и содержанием, создавая шут-
ливые стихотворения об «охране» от светской мишуры и регламентации военной жизни. В процессе этих экспериментов он испытывает возможности ритуальной формы, создавая «возвратное слово» и пародируя жанровые клише. Молитвенная игра неожиданным образом разоблачает самые крайние формы пошлости обыденной жизни, поэтому игровое преодоление молитвенного «канона» по сути своей превращается в преодоление жизненных стереотипов, существующих как в светской, так и в военной сферах.
В заключение - несколько слов о месте шутливых «молитв» в поэтическом контексте. Русская молйтвеп-ная лирика развивается на грани художественного эк-перимента и творческой сопричастности религиозному дискурсу. Она весьма чувствительна к любым катаклизмам личного или общечеловеческого масштабов, поэтому наличие игрового, шутливого начала в молитвенной проблематике - весьма ценный момент, свидетельствующий о некотором затишии духовного напряжения, когда появляется сама возможность иронического или юмористического отношения к жизни.
Литература
1. Розанов В.В. О писательстве и писателях. М,, 1995. С. 76; Никитин М. Идеи о боге и судьбе в поэзии Лермонтова. - Н. Новгород. 1916. С. 5 и др.
2. Лермонтов М.Ю. Собр. соч. М. Л., 1961-1962. Т. I. С. 131, В дальнейшем тексты Лермонтова цитируются по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы. Выделенные курсивом фрагменты принадлежат нам.
3. Ср.: Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. М., 1999. С. 294-295,
4. Динесман Т.Г. Моя мольба//Лермонтовская энциклопедия, М., 1981.
5. Даль В.В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1994. Т. 2.
6. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. С-пб., 1997. С. 136-163, .
7. Карточный игрок на все руки. Полный самоучитель в 6-ти частях. М., 1991.
8. Шан-Гирей А.П, М.Ю. Лермонтов // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964.
9. Меринский A.M. Воспоминания о Лермонтове // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964.
10. Гаспаров М.Л; Очерки истории русского стиха. М., 1984.
11. Толстой А.К. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1.
12. О долге и чести воинской в российской армии. М., 1991.
13. Висковатов П,А. М.Ю.Лермонтов. Жизнь и творчество. М,, 1987,
О. В. Угдыжекоеа
СМЕХОВОЕ ПРОСТРАНСТВО ХРОНИКИ «СМЕХ И ГОРЕ»
Томский государственный педагогический университет
Вопрос о природе лесковского смеха до сих пор остается открытым в отечественном литературоведении. Одни исследователи видят в основе смехо-вой эстетики Лескова гоголевский «смех сквозь слезы», сочетающийся с принципами сатирического повествования М.Е. Салтыкова-Щедрина (М. Горячки-на), другие считают определяющим в творчестве писателя влияние, наряду с гоголевской, стерновс-кой традиции (И.В. Столярова, И.П. Видуэцкая), третьи подчеркивают в лесковской поэтике наличие истоков древнерусской литературы (Д.С. Лихачев).
В письме A.C. Суворину от 22 апреля 1888 г. Н.С. Лесков замечает: «С Гоголем и с Салтыковым меня не раз сравнивали, но не знаю достоин ли я этого? <...> Объезд помещиков вроде Чичикова всегда занимал меня, и я это попробовал слегка в «Смехе и горе» и в «Очарованном страннике» [1]. В отдельном издании сатирической хроники «Смех и горе» (1871) в открытом письме Петру Карловичу Щебальскому, предваряющем художественный текст, Н.С. Лесков констатирует смеховую рецепцию первых читателей хроники и сетует на то, что общество
