CC BY
87
УДК 821.161.1.09"19" ; 82-343
Иванов Николай Николаевич
доктор филологических наук, профессор Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
Claus758@yandex.ru
мотивы и образы национальной культуры в прозе русского неореализма
В статье рассматривается рецепция мотивов и образов русской национальной культуры М. Ремизовым, М. Горьким, М. Пришвиным. Познание писателями-неореалистами народной жизни изнутри (А. Ремизов), погружение в словесную стихию мифа, фольклора, ориентация на духовные смыслы неофициального, так называемого народного православия расцениваются в данной работе как онтологическая, художественная тенденция русской прозы первых десятилетий XX века. В значительной степени она складывалась как оппозиция ценностям культуры официальной.
В работе анализируется рецепция архетипа народного мудреца (мудрого простеца), мотивов ухода, обретения чудесных даров и других; выявляются межтекстовые переклички, глубинные связи произведений. Установлены преемственность содержания, образности, поэтики произведений русских писателей и славянского язычества, традиционного мифологизма, неомифологизма начала XX века. При этом открытия, состоявшиеся на рубеже XIX— XX столетий, не утратились, но обрели особую силу уже через подтекст в произведениях Горького, Пришвина советского периода, дальнейшее изучение чего представляется перспективным.
Ключевые слова: мотивы, образы национальной культуры, миф и мифопоэтика, фольклор, русский неореализм.
Влечение русских деятелей искусства, литературы к так называемой неофициальной культуре и её типам резко обострилось на рубеже XIX-XX столетий. Язычество, миф, народное православие, апокрифы были восприняты по-новому в художественном и онтологическом аспектах [5]. Остановимся на рецепции фольклорно-мифологического архетипа народного мудреца и близких ему мифопоэтических мотивов. Означенные связи изучали в своё время А.Н. Афанасьев, С.В. Максимов, о них говорили Е.Н. Трубецкой, В.Н. Лосский, на уровне сказочных персонажей их функции систематизировал В.Я. Пропп.
Для А. Ремизова, М. Горького, М. Пришвина народные мудрецы являлись представителями мира природно-стихийного, древнего, глубинного, языческого; они были носителями заветной правды, скрытой от просвещённого сознания европейски образованного интеллигента. Каждый из них по-своему пытался через постижение этого загадочного типа приобщиться к потусторонним силам, мистическим соответствиям духа и стихии, человека и невидимого мира. В сочинениях Горького, Пришвина данный архетип накладывается на развитие сюжетных мотивов дороги, бродяжества, гаданий, сна, поисков иного царства, обретения чудесных даров. С.В. Максимов ставил русское странничество над логикой и здравым смыслом [7]. Влечение к типу у Горького, Пришвина сложнее и активнее. Горьковские странники «по святым местам» [8, т. 1, с. 359] «опьянены» широким простором «богатой земли», они -«пленники русской страсти к бродяжгству» [3, т. 4, с. 406-407]. Интерес писателя к означенному типу был стойкий, о чём свидетельствует хотя бы то, что внешне обычные, подчас незаметные, но талантливые «люди из народа» регулярно встречаются в разных по времени создания сочинениях, вплоть до публицистики советских лет. Эти индифферентные к злу или добру проницательные старички могут быть окрашены образными характеристиками свя-
того человека или колдуна. Горьковские плотники, мельники, кузнецы владеют секретами мастерства, ремесла, знают вещие, тайные слова. Дурачки, блаженные, или облачённые в рубище бродяги-юродивого, или прикрытые скоморошьей ролью безумца, они появляются в наиболее важных для автора местах повествования: преодолевают бремя плоти, социальные, родовые тяготы, ищут Бога живого. Таковы Лука в пьесе «На дне», Антипа Вологонов, Осип из цикла рассказов «По Руси», персонажи автобиографической трилогии, землекоп и дворник Тихон Вялов в романе «Дело Артамоновых», ловившие сома, поднимавшие колокол мужики в повести «Жизнь Клима Самгина» - все излучают разные тайные импульсы. Их мудрость - в явных или скрытых знаках, приметах, случайно оброненных словах, странных, сознательно дурацких фразах, обрывках песен, кусках лицедейств.
«Маленький старичок» Антипа Вологонов (рассказ «Нилушка»), очень «интересный и значительный», имеет двойственные портретные характеристики. Это простой человек, но с явными атрибутами колдуна: «неуловимый» взгляд, глаза «всё время меняют цвет» [3, т. 4, с. 322-329]. Анти-па находится будто в центре «старинной, жуткой сказки», нанизывает повседневность на глубинные таинственные смыслы, и его познания, сведения о людях происходят не из интереса к обыденной повседневно-бытовой рутине (в чём он тоже прекрасно осведомлён), но из древней языческой, апокрифической мудрости. Он «страшно много знает о неудачах жизни людской и любит рассказывать о них» [3, т. 4, с. 330]. Методично сплетая нити словесной паутины, с «непоколебимой уверенностью» говорит он о том, что «иначе не может, не могло быть» [3, т. 4, с. 330]. Любит старик и библейские слова, но «не за смысл, а только за то, что они особенные» [3, т. 4, с. 326]. Антипа не отводит «испытующего взгляда неуловимых глаз» [3, т. 4, с. 337] от ангелоподобного Нилушки, «вдумчиво хмуря густые, с чужого лица
© Иванов Н.Н., 2017
Вестник КГУ № 4. 2017
101
брови», прислушивается к речам дурачка. Нилушку и его мать Фелицату Вологонов учит словам «тёмным», «многозначным», «иных красок, помудрёней, позвончей», накладывая их на магическую схему, мотив вещего сна: слово - сон - поворот судьбы. Сон должен быть о «старце некоем» из «претёмного леса» [3, т. 4, с. 339]. Рассказчик охвачен гипнотической силой тихого голоса, странных слов Антипы. «Горе - вода, счастье - огонь; воды больше - тонут чаще, огня меньше - горят реже» [3, т. 4, с. 673]. Другая сентенция: «Надобно знать, что есть настоящее и что - не есть настоящее. Очень много на земле греха-горя оттого исходит, что часто за настоящее принимают предстоящее и люди торопятся поспешно, тогда как надо тихо ожидать, испытуя» [3, т. 4, с. 335]. Образ Антипы - не единственный из созданных М. Горьким в означенном ряду.
Горький мог и объединить типы колдуна и старца, возможно, намекая на некое корневое родство этих типов в фольклорной традиции, усилить образы мотивом двойничества и принадлежности к ремеслу. Таковы два старика-плотника из рассказа «В ущелье». «Оба были похожи друг на друга и на колдунов: оба маленькие, острые, как шилья, зеленоватые во тьме» [3, т. 4, с. 156]. «Старшой у плотников - костлявый старичок, в белой рубахе и штанах» напомнил «святого отшельника - маленький, сухой и чистый». Он учит, «шевеля пальцами, точно колдуя <...> Уродливое лицо его, очень древнее <...> снова напоминало великих грешников, уходивших от мира в леса и пустыни» [3, т. 4, с. 481-482].
В романе «Дело Артамоновых» данный тип представляет аккуратный плотник Серафим с «бойкими, нестарческими глазками» [3, т. 6, с. 584], гуслями, прибаутками. «В этом веселом делателе гробов было, соответственно имени его, что-то небесно-радостное, какой-то легкий трепет»; петь он мог напевом «слепцов-нищих» [3, т. 6, с. 584]. Серафим - плотник, и Осип из рассказа «Ледоход» -плотник. Думается, что Горький, причисляя столь близких ему персонажей к данному ремеслу, отсылал читателя к хорошо известному библейскому архетипу плотника Иосифа.
Мудрецы Горького владеют языческой балаганной, скоморошьей культурой, воспроизводят феноменальную традицию юродства на Руси. «Исключительно богатая восточная агиография наряду с житиями святых-монахов приводит много примеров духовного совершенства, достигнутого в миру простыми мирянами, людьми, живущими в браке. Она говорит также о странных и необычных путях, святости, о «Христа ради юродивых», совершающих нелепые поступки, чтобы под отталкивающей личиной безумия скрыть свои духовные дары от взоров окружающих или, вернее, вырваться из уз мира сего в их наиболее глубоком и наименее приемлемом для разума смысле - освободиться от уз своего социального «я» [6, с. 18]. Р.В. Иванов-Разумник: «Великие силы ума прятались за
искус и обет вечного юродства. Примерами полна вся история России средних веков» [4, с. 147]. М. Горький: «У нас до начала XVII века тоже были свои "лицедеи"-скоморохи, свои мейстерзингеры -"калики перехожие"; они разносили по всей стране "лицедейства" и песни» [1, т. 26, с. 421]. О том же -в рассказе: «В памяти вставали. образы лучших и любимых людей русской земли: бесконечной вереницей мимо сердца шли житийные люди. вспоминались стихи слепых и нищих. и множество красивых, но безжизненных образов, в которые Русь вложила свою напуганную, печальную душу, свое покорное, певучее горе» [3, т. 4, с. 342].
Н. Пиксанов подтвердил интерес Горького к разным жанрам и направлениям фольклора, в том числе и магическим, «чёрным», к так называемой «блатной музыке» [9, с. 30], скоморошьей культуре. Последняя - словесная, музыкальная, хореографическая, магически-медитативная - основывается на культах языческих богов. В. Пропп «момент безумия» в индоевропейских сказках толковал как момент вселения духа, приобретения «соответствующих способностей» [15, т. 2, с. 182]. В язычестве разные формы притворства, превращений и проч. служат освобождению от плоти, физической оболочки и выходу к духовной медитации. «Соединенность с Богом выражается иногда в харизматических дарах. в даре духовного руководства «старцев». Чаще всего это монахи. Они имеют дар проникновения в сокровеннейшие глубины человеческой совести, обнаруживая в них грехи и трудности. поддерживают поникшие души, наставляя их не только на пути духовном, но также и руководя ими на всех путях житейских» [6, с. 19]. Такими свойствами владели народные мудрецы и Горького, и Пришвина.
В творчестве Горький развернул то, что в 1923 г. определил как одну из желанных перспектив России: «Русь сама себя научает тому. чтоб каждая минута бытия казалась великим событием, чтоб каждое мгновение было насыщено каким-то русским смыслом, неуловимым для слова, таинственным» [8, т. 2, с. 166-167]. Иллюстрацией такого не одномоментно сформированного убеждения Горького может стать рассказ «Ледоход» из цикла «По Руси». Плотник Осип переводит товарищей с одного берега реки на другой по льдинам, будто подчиняя своей воле движение воды, льда. Осип ненавязчиво сопоставляется с покровителем водной стихии Николаем Чудотворцем. На воде Осип властвует над силами природы, на берегу - юродствует: заметив полицию, старается быть безучастным и равнодушным к тому, что произошло на воде, а для большего эффекта притворяется, будто сломал ногу. Из опыта Осипа почерпнуто поразительное открытие, трудно понимаемое, но уже доступное рассказчику новое знание о человеке: «Вот как надобно дела делать -чтобы никто ничего не понял, а каждому чудилось, будто он и есть - главная пружина. Пускай каждый думает, будто его душа - дело совершила» [3,
т. 4, с. 283]. Наблюдая за Осипом, рассказчик думает о чудесном преображении, исключительных силах человека в трудную минуту. Показательны в этом смысле и сцены из повести «Жизнь Клима Самгина»: подъём колокола, ловля несуществующего сома. Постановщиками и одновременно главными действующими лицами подобных спектаклей Горький делал именно «простых мирян», наделив их духовными дарами. Писатель обнаружил потенциальные возможности среднего, казалось бы, заурядного человека, увидел за искусом юродства чудо преображения личности, выявил подспудные духовные резервы личности. Таковы истоки более поздних, высказанных в публицистике, переписке идей Горького о тайне перехода материальной природы, «органического вещества» в бессмертную, духовную энергию, о «творческих силах, ещё не опознаваемых нашим дневным сознанием» (письмо О. Форш, сентябрь 1926 г.) [8, т. 2, с. 230].
Близок земле Тихон Вялов (роман «Дело Артамоновых»), человек с «мерцающими глазами». «Я не глазами думаю», - говорит он [3, т. 6, с. 562], намекая на способность невидимого зрения и тайного знания. Прорицания Тихона созвучны волого-новским, но, в сравнении с Антипой, Тихон - более глубокая проработка образа народного мудреца. Если Антипа говорил от себя, а Осип как бы подключён был к стихии воды, то Тихон - к земле. Он -землекоп и дворник, а в народной традиции земля понимается как источник правды. «Я и ещё много знаю; и не то ещё могу сказать. <..> Я для себя знаю. Мое знатье спрятано у скупого в сундуке, оно никому не видимо, будь спокоен» [3, т. 6, с. 516].
Самобытны, оригинальны представители архетипа мудрого простеца в сочинениях М. Пришвина. Внимательно приглядывался он к разным носителям народного миропонимания: старообрядцам, сектантам, лесным жителям. Пришвин знал в деталях традиции русского иночества, скоморошью культуру, юродство. В отличие от Горького, Пришвин Бога живого пытался открыть в фольклорном и природоведческом пластах культуры. Такова была специфика его религиозного сознания. «На границе природы и человека нужно искать Бога» [14, с. 226]. Находясь под влиянием религиозно-философских идей Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, будучи «желанным гостем у самых изысканных слушателей "искусства для искусства", равно как и среди. представителей таких глубоких народных слоев, куда редко проникает глаз образованного человека» [13], Пришвин постигал Абсолют в сложной сфере переживаний. Не без уроков Розанова сложилось убеждение Пришвина: личность создают стихии мужского и женского, в области пола находятся и истоки различимости людей между собой. Его мудрец, в соответствии с авторским планом, корректировал, выверял интеллигентские представления о жизни по «вечным биологическим и культурным устоям»; ему предписывалось объединить
самые тайные, даже интимные стороны духовного бытия, природу человека и Мира.
В безграничных пространствах язычества и пантеизма, обогативших его внутренний опыт, Пришвин обрёл свой эквивалент философского камня - корень жизни. «Просто поэт в душе» [12, т. 1, с. 555] , как говорил о себе он, на какое-то время растворился в образе бродяги, странника, а в идеале - жреца, народного мудреца. Приближение к ним во многом определило не только художественное мышление, но и тип личного поведения писателя. Народный мудрец Пришвина предельно субъективен, в разных сочинениях он близок и повествователю, и автору; не совпадая с ними, корректирует их опыт. Исак («Черный араб»), Крыскин («Мирская чаша»), Лувен («Жень-шень») и другие персонажи принадлежат к указанному типу.
Мифопоэтика подчинила структуру, образность, окрасила стилистику сочинений Пришвина; пейзажи, сюжетные схемы его книг имеют метафизический подтекст. Центральные персонажи из цикла «Волшебный колобок», сказки-были «Кладовая солнца», повести-сказки «Корабельная чаща», романа-сказки «Осударева дорога» подобны персонажам волшебных сказок, мифов. Странники Пришвина испытываются сном, отгадыванием загадок, страхом перед дикими животными и временной смертью. Они могут быть наделены волшебными предметами, чудесными дарами, магическим, сакральным знанием, проходить обряды посвящения-инициации.
Мудрецы Пришвина, двигаясь по степи, лесу, воде, входят в метафизическое пространство иного мира, Иного царства, как называл его Е. Трубецкой, что на уровне подсознательно-психологическом символизирует изживание первородных комплексов несовершенства, тревожных предчувствий и ожиданий, преодоление социальных и родовых тягот.
В повести «Мирская чаша», которую Пришвин назвал «коренной вещью» 1920-х годов, тип народного мудреца варьирует огородник из мещан Кры-скин. Он необходим автору, чтобы оценить с фольклорных, апокрифических позиций представленную на евангельском и историческом фоне проблему народа и интеллигенции. Лейтмотив повести состоит в том, что народ в быту неизменен, а русская интеллигенция совершает крестный путь, подобный жертвенному подвигу Христа. «История страдания сознательной личности, или это есть история России?.. Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу» [10, с. 21-22]. Будем считать чашу одним из свойственных поэтике Пришвина «личных образов-символов», уходящих, полагаем, к раздумьям автобиографического персонажа первых книг о той примитивной, стихийной душе, какою она выходит из рук Бога. В этой повести Чаша символизирует и душу русской интеллигенции, из которой все пьют-причащаются, и стихию народной жизни. Акценты в повести расставлены менее в христианской,
Вестник КГУ № 4. 2017
103
более в народно-апокрифической ценностной традиции. Так, апокрифическим, в знамениях времени, со ссылкой на полулегендарную Марушу, которая Ленину «нагадала», выглядит предсказание итога, результата революционных событий: обратное прочтение «Молот серп» даёт «престолом».
Интеллигенция и народ по-разному понимают культуру и смысл жизни, Христа и «хлеб единый». Дворянская усадьба символизирует культуру интеллигенции, и она - от Христа; культура народа иная, от «хлеба единого». Представления интеллигенции о служении народу надуманы; учительство - подвиг самопожертвования, но народ не нуждается в нём; неизменен быт народа, и Христос у него свой, фольклорно-легендарный, апокрифический. В главе «О хлебе едином» перефразированы притчи, переосмыслено Евангелие. Это и есть апокриф. Суждения Крыскина о книгах, учении Христа отдалённо перекликаются со словами разбойника, хулившего Христа. Народ видит правду в жизни здесь, на земле, но не в отдалённом будущем. «Хлеб наша проверка», а «антиллигенцию» «черт обманул», и ей Крыскин предлагает жить «книжкой». Обманул же потому, что интеллигенция вслед за дьяволом «хочет хлеб сделать из камня посредством трахтора» [10, с. 72]. Тогда как человек на земле жив «единственно собственным хлебом», «а все прочее притча» [10, с. 72]. Отсюда вытекает и оценка прогресса, и христианства. Народ живет на земле и только хлебом. И аргументация Пришвина в опосредованной полемике с традицией русской литературы о русском народе-богоносце очень убедительна. В народном понимании интеллигенция, настаивая на принципе «не хлебом единым», не работает. «Вы в это потому верите, что на себя переводите: я, мол, учитель, и тоже, как Христос, могу ходить, учить и не работать» [10, с. 73]. «Распятие - это быстрое дело... Распятие идет по скорому времени, по-советскому, а жизнь идет по-солнечному, тихо, работа медленная. Его путем нам спастись невозможно» [10, с. 73]. Позиция Крыскина воспроизводит мысли самого писателя из дневника. «Революция движется линейно, события и лица проходят. без ритма, а время общей жизни мира (солнце всходит и заходит) идет ритмически. это понимание (мое) не "революционно", это биологизм» [13]. Писатель осмыслил саркастически эволюцию по Дарвину: «раб обезьяний, раб, ожидающий воскресения себя из числа» [10, с. 39].
Идеи Пришвина о «желанном слове», связавшем бы «неумирающей силой» «подённо утекающую в безвестность жизнь миллионов людей» [10, с. 86], созвучно горьковским воспоминаниям об «образах лучших и любимых людей русской земли», «красивых, но безжизненных», в которые Русь вложила свою «напуганную, печальную душу, своё покорное, певучее горе» [3, т. 4, с. 342].
В повести «Жень-шень» функциями сказочного мудреца, посвящённого в тайны растительного царства, учителя, знахаря, колдуна наделен китаец
Лувен. От него главный герой воспринял хитрую науку: чуткость к шуму ветра и движению воды, знание языка птиц и зверей, наконец, способность влиять на природный мир. В Лувене удивляет «не то, что он мог разбираться в жизни тайги, а все на свете оживлять» [11, с. 42]. Основой подобных талантов Пропп называл «уменье, а не знанье» [15, т. 1, с. 195]. Для Пришвина идеальным воплощением такого дара мог бы стать сказочный звериный царь или языческий Велес - властелин растительного царства. Просветленная концепция бытия, выраженная в художественных произведениях Пришвина, определила его жизненное credo и в реальном мире. В дневниках последних лет социальным катаклизмам он противопоставил самоуглубление, созидание, чтобы с его высоты даже во зле увидеть проток к добру: «непременно же в процессе творчества зло переходит в добро» [13].
Рожденная на рубеже веков идея пересоздания сущего, столь близкая искусству Серебряного века, обрела в русском неореализме высшую философ-ско-эстетическую значимость.
Библиографический список
1. Горький М. Собрание сочинений. Т. 10-20. -СПб.: 1914-1916.
2. Горький М. Собрание сочинений: в 30 т. / ИМЛИ. - М.: ГИХЛ, 1949-1955.
3. Горький М. Собрание сочинений: в 12 т. - М.: Современник, 1987.
4. Иванов-Разумник Р.В. Творчество и критика. 1908-1922. - Пг., 1922. - 246 с.
5. Иванов Н.Н. Особенности внутренней формы слова в прозе А.Н. Толстого (расширение художественной выразительности) // Ярославский педагогический вестник: науч. журнал. Сер.: Гуманитарные науки. - Ярославль: Изд-во ЯГПУ 2012. - № 4. - Т. 1. - С. 214-217.
6. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия восточной церкви. Догматическое богословие. - М.: СТСЛ, 1991. - 289 с.
7. Максимов С.В. Нечистая, неведомая и крестная сила. - СПб., 1903. - 530 с.
8. Переписка М. Горького: в 2 т. - М., 1986.
9. Пиксанов Н.К. Горький и фольклор. - Л.: Художественная литература, 1935. - 78 с.
10. Пришвин М.М. Мирская чаша: сб. - М.: Художественная литература, 1990 - 272 с.
11. Пришвин М.М. Родники Берендея: повести и рассказы. - М.: Советская Россия, 1977. - 392 с.
12. Пришвин ММ. Собр. соч.: в 6 т. - М.: ГИХЛ, 1957.
13. Пришвин М.М. Наши берега (из книги «Искусство как образ поведения») // Центральный государственный архив литературы и искусства. - Ф. 2569 (Н.Н. Замошкина). - Оп. 1. - Ед. хр. 535. - Л. 3-203.
14. Пришвин и современность. - М.: Современник, 1978. - 334 с.
15. Пропп В.Я. Собрание трудов. Т. 1-2. - М.: Лабиринт, 1998.
