CC BY
120
УДК 821.161.1.25 (Платонов А. П.) ББК Ш33(2Рос=Рус)-8,445
Мотив юродства в пьесе А. П. Платонова «Ученик Лицея»
К. С. Когут, Н. П. Хрящева Екатеринбург, Россия
Аннотация. Статья посвящена анализу мотива юродства в пьесе А. П. Платонова «Ученик Лицея». Используется методология мотивно-го анализа, дополненного контекстуальным. Мотив юродства рассматривается на уровне персонажного ряда пьесы: мотивных образов крепостной девушки Маши и старухи Феклы. Восхождение их образов к архетипу юродства проявлено важной для художника категорией терпения / смирения, открывающей читателю платоновское видение подлинного места человека в мире.
Ключевые слова: Платонов, юродство, мотив, контекст, Пушкин.
K. S. KOGUT, N. P. HRYASCHEVA. Motif of the whacky in A. Platonov's play "Apprentice Lyceum"
Abstract. This article analyzes the motive of foolishness in Platonov's play «Lyceum pupils.» Motivic analysis methodology is used, supplemented contextual. The motif of foolishness is considered at a number of character play: in the images fortress girl Masha and the old woman Thecla. Climbing their images to the archetype of foolishness manifested important for the artist category patience / humility, offers readers a genuine Platonov's vision of man's place in the world.
Keywords: Platonov, whacky, motif, context, Pushkin.
Образы юродивых в пьесе «Ученик Лицея» уже были отмечены в работе В. А. Свительского и В. П. Скобелева. Исследователи высказали важное для нас замечание: «Доверенное юродивой Маше право представлять замученную бесправием душу народа действует только в его (художественного мира Платонова — К. К., Н. Х.) пределах. Это мир, совпадающий с задушевной, неказенной Россией, которую, по Платонову, выразил Пушкин» [Свительский, Скобелев 1998: 92]. Ученые связывают юродство в платоновской пьесе с воплощением народных представлений о жизни в координатах той духовной высоты, которая противопоставлялась рабству и неволе. О еще одном образе юродивой в «Ученике Лицея» пишет А. А. Дырдин, отмечая связь между Феклой, матерью забитого палками Евсея Борисевкина, и житием равноапостольной Феклы [Дырдин 2011: 178-186]. В другой работе, также посвященной образам юродивых у А. Платонова, исследователь отмечает, что «гонимые и презираемые платоновские герои-юроды... далеки от канонического юродивого. В них, в отличие от изображения юродов в древнерусской литературе, отсутствует смеховое начало, элементы театральности, нет воли и силы для открытого „поругания миру". Как юродство могут быть истолкованы только отдельные жесты и особенности их психологии» [Дырдин 2011: 63]. Наша задача — дополнить наблюдения, сделанные платоноведами.
Анализируя мотив юродства, мы исходим из типологии юродивого, предложенной в работах А. В. Юдина [Юдин 2006], А. М. Панченко [Лихачев, Панчен-ко, Понырко 1984], Н. Н. Ростовой [Ростова 2010], Б. А. Успенского [Успенский 1994: 320-332]. Архети-пической основой юродивого является тип дурака — главного героя бытовых сказок о дураках. Какие черты присущи образу дурака как условной теоретической модели? Во-первых, данному образу свойственна «отгороженность» и даже отрешенность от «нормального»
течения жизни: «Дурак видит мир по-своему. То, что невозможно для обыкновенного человека, для него — очевидность <...> Сама доброта и человечность героя порождены тем, что он пришел в этот прозаический мир неравенства, зависти, богатства и бедности из иных времен. В его характере видится отражение нравственных представлений, которые навеяны доисторическими отношениями, противопоставляемыми теперь классовой и сословной природе общества. Но это доисторическое прошлое, с которыми своими корнями тесно связан герой, бесперспективно, мертво и не имеет будущего. Поэтому и представляющий его герой — существо „не от мира сего"» [Юдин 2006: 111]. Поведение дурака вызывает смех окружающих (нередко смех переходит в избиение), герой отвергается обществом: «Он применяет к миру и людям мерки, обнаруживающие его неизменное желание добра и справедливости. Но мир оказывается несоответствующим его представлениям» [Там же]. Во-вторых, состояние отрешенности от мира выделяет дурака как мнимого «безумца»: «По древнейшим тотемическим представлениям безумие охватывает посвящаемого в результате вселения в него духа или одержимости им» [Юдин 2006: 105]. Это «священное безумие» проявляло третью черту дурака, который «нередко торжествует победу над людьми расчетливыми и практичными» [Юдин 2006: 106].
В ходе исторического развития тип дурака, укоренившийся в бытовой сказке, нашел свое отражение в образах юродивых. О типологической связи сказочного дурака и юродивого пишет А. М. Пан-ченко: «Парадоксальность, присущая юродивым, свойственна также персонажам сказок о дураках. Юродивый и дурак — это, в сущности, синонимы. Поэтому сказки о дураках — один из важнейших источников для понимания феномена юродства» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 100]. Юродивый в православной культуре также отрешен от мира и, в сущности, обладает тем же типом «священного безумия»: «Юродивый — мнимый „безумец", самопроизвольный дурачок, скрывающий под личиной глупости святость и мудрость <...> Юродивому приходится совмещать непримиримые крайности. С одной стороны, он ищет прежде всего личного „спасения" ... С другой стороны, в юродстве есть черты общественного служения...». Формой поисков этого служения для юродивого является терпение, переходящее в смирение и, наконец, крайнюю форму этого состояния — мученичество1. По замеча-
1 Приведем разговор Франциска с братом Львом: «„Ког-
нию Б. А. Успенского, «юродивый как бы вынужден вести себя „перевернутым" образом, его поведение оказывается дидактически противопоставленным свойствам этого мира» [Успенский 1994: 328].
Теперь обратимся к анализу мотива юродства в пьесе А. Платонова «Ученик Лицея». Мотивный анализ дополнен нами контекстуальным.
О значимости образа крепостной девушки Маши говорит уже ее место в общей композиции пьесы: она появляется в первом действии, первая реплика Пушкина обращена к ней; она оказывается одним из ключевых героев в финале пьесы. Какой смысл содержит в себе «рамочность» ее образа? Обратимся к тексту:
Маша. Я ему (Пушкину. — К К., Н. Х.) огня нарву, он цветы любит! (Она пытается сорвать отраженный свет из печи, волнующийся на полу и на стене; ей это не удается, она видит — руки ее пустые; тогда Маша бросается в устье русской печи, хватает там руками огонь, вскрикивает от боли, выскакивает обратно и мечется посреди людской.) Огонь, огонь! Стань добрый, стань добрый, стань цветочком! Я сгорю — не мучай меня!
Даша берет деревянную бадейку с водой и враз окатывает Машу. <... > Даша босиком выметывается за дверь за ледышкой, сейчас же возвращается обратно и уводит Машу с собой за печь [Платонов 2011: 294].2
Действия Маши, пытающейся нарвать Пушкину букет из огненных цветов, напоминают читателю поведение «безумной»: героине в равной мере родственны все стихии: огненная («огня нарву»), природная («стань цветочком»), водная («деревянная бадейка с водой», «ледышка»). Маша ощущает себя естественной частью природного мира, где одна субстанция свободно переходит в другую:
Маша. Улечу я бабочкой, где цветы растут, и ты меня не догонишь. А ты не плачь, ты не плачь по мне, я буду
да мы придем и постучимся в ворота обители, ... придет рассерженный привратник и скажет: 'Кто вы такие?'. А мы скажем: 'Мы двое из ваших братьев'. А тот скажет: 'Вы говорите неправду, вы двое бродяг, вы шляетесь по свету и морочите людей, отнимая милостыню у бедных, убирайтесь вы прочь!'. И не отворит нам, а заставит нас стоять за воротами под снегом и на дожде... Тогда-то, если мы терпеливо, не возмущаясь и не ропща на него, перенесем эти оскорбления...; запиши, брат Лев, что тут и есть совершенная радость. И если мы будем продолжать стучаться, а он... выйдет и прогонит нас с ругательствами и пощечинами <...> А теперь, брат Лев, выслушай заключение. Превыше всех милостей и даров духа... одно - ...переносить муки, обиды, поношения и лишения».
2 Далее текст цитируется по этому изданию с указанием страниц в скобках.
счастливой тогда. Я сяду на цветок. А цветок выпьет пчела, я стану медом. А мед скушают пчелкины дети — я буду маленькой пчелкой. А пчелку ветер унесет — я буду ветром. А ветер снег подымет, я стану снежинкой. А снежинка опустится на матушкино лицо и станет слезою... (300)
Способность претерпевать странные «превращения» до забвения границы между реальным и чаемым проявляют в Маше некоторую неотмирность. Цепочка метаморфоз («бабочка» ^ «цветок» ^ «мед» ^ «пчелка» ^ «ветер» ^ «снежинка» ^ «слеза матери») не только свидетельствует о естественности детского понимания мира, которое не отделяет живое от неживого, олицетворяет всё вокруг, но также воплощает новое качество этого понимания3, заключающееся в абсолютной подвижности / изменчивости своего естества. Превращения Маши, когда он перестает быть человеком, сливается с миром, вбирает его в себя без остатка или полностью растворяется в нем, — эти превращения ведут ее к главной цели, а точнее, чуду — преодолению трагедии сиротства. Об этом говорит ее способность видеть и слышать то, что находится за чертой человеческого восприятия: «Матушка моя плачет в земле» (300). Неслучайно Арина Родионовна говорит о Маше: «Разумом зашлась» (300), что можно понять не столько как потерю разума, сколько его переход в другое — священное — качество, раздвигающее земные пределы. Это особое состояние ума, восходящее к древнему архетипу юродивого, в которого вселился дух, и испытывает Маша, что позволяет ей хотя бы на мгновение воссоединиться с умершей матерью.4
Понимание неотмирности Маши, ее полной отрешенности от окружающего отражено в реакции на ее поведение близких ей людей:
Даша. Опомнись, Маша!
Арина Родионовна. Не трожь ее, она сама изойдет и перестанет (300).
Призывы Даши и Арины Родионовны сходны желанием привести Машу в «обычное» состояние или, говоря современным языком, вывести ее из
3 Х. Понтер отмечает: «Несмотря на свою слабость и незащищенность, ребенок у Платонова обладает недетской мудростью и даже гениальностью» [Понтер 2011: 109].
4 Отклоняясь от темы, заметим, что превращения Маши
отдаленно напоминают рассказ А. Платонова «Неизвестный цветок», в котором изображена «встреча» девочки Даши с цветком.
транса5. Это без-умие героини отдаленно восходит к древним культам, в основе которых лежит погруженность человека в запредельный мир вещей, подчиненность высшему духу. Это состояние нельзя прервать, можно лишь дождаться, когда оно само оставит человека, что и понимает Арина Родионовна: «Сама изойдет...».
Третье, что выдает лежащий в основе образа Маши архетип юродства, — терпеливость по отношению к насмешкам окружающих. Процитируем рассуждения Маши об ангелах и обратим внимание на реакцию других героев на ее слова:
Маша. И у меня нынче именины! И я ангел! Даша. Гляди-ко, и у нее именины, и она ангел! (Смеется.)
Маша (смеется, подобно Даше, без всякой обиды). И
у меня именины, и у меня ангел есть.
Даша. Бабушка, а у нас будут именины?
Арина Родионовна. Будут, будут — чего нет? И у нас
будут. Когда-нибудь будут...
Даша. А у нас разве тоже ангелы есть?
Арина Родионовна. А то как же! И у нас есть (298).
Та цепочка странных превращений героини, за которой мы наблюдали выше, продолжена в этом диалоге ангельским «чином» девочки. Маша, в отличие от Даши, потому и не задает вопросов, поскольку способна ощутить живое присутствие своего ангела. Даша же, напротив, расспрашивает Арину Родионовну, о чем свидетельствует резкая смена восклицательных и утвердительных реплик на вопросительные. Несмотря на то, что Даша не может понять и смеется над ней, Маша переносит смех «без всякой обиды». Она наделена особой мудростью, особым типом ума, свидетельством чего и является ее «предчувствие» ангела. А. Н. Афанасьев объясняет смысл ангела в народных поверьях: «По народному убеждению, у каждого человека есть свой ангел — добрый или злой, от которого зависят и счастие, и горе, встречаемые на жизненном пути» [Афанасьев 2013: 171-172]. С учетом «ангельского» начала в образе Маши становится понятной ее «растворенность» в природных стихиях, способность становиться их частью. По замечанию А. Н. Афанасьева, обращенность в какую-либо из стихий является отголоском древних представлений о сущности ангела: «В толковании Епифания Кипрского на книгу Бытия развита мысль, что ангелы
5 Обратимся к комментарию В. Я. Проппа, который пишет, что «момент безумия был моментом вселения духа, т. е. моментом приобретения соответствующих способностей» [Пропп 2000: 69].
приставлены управлять стихиями»6. Образ Маши не равен ангелу, но словно наделен «ангельской» бесплотностью и потому способностью превращаться в разные субстанции. Данного рода свойство, в свою очередь, является едва ли не важнейшим качеством юродивого. А. М. Панченко пишет о его внешнем облике: «Нагота — символ души. Так ее понимал Савва Новый, так ее понимали и древнерусские аги-ографы, которые твердят, что юродивый ангельски бесплотен» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 92]7.
О восхождении образа Маши к традиции юродства свидетельствуют черты ее бытового поведения:
Маша по-детски разыгралась с собакой; она ласкает и веселит ее и бормочет что-то про себя. Возможно, что эта сцена происходит за печью и видна зрителю лишь частично или совсем не видна, а только слышна. Маша (явственно — к собаке). Ухмыляйся теперь, ухмыляйся! Чего ж тебе надоть, лодырь кормлёный! Ухмыляйся скорее, а то я бабочкой стану и от тебя улечу! У меня сердце маленькое, в нем радости мало, ты не ешь его — оно горькое, не ешь его, а то умрешь... (300)
По-детски несерьезная игра Маши с собакой открывает окружающим безрадостное состояние ее сердца: оно «маленькое, в нем радости мало... оно горькое». Семантика слова «горький» здесь расширяется от указания на вкус до характеристики переживания (ср.: горький — горе). Это переживание настолько «заполняет» сердце девочки, что собака, по мнению Маши, способна умереть, съев ее сердце8: «...а то умрешь». Смерть от горя, в свою очередь, также восходит к древнему культу. А. Н. Афанасьев приводит народные песни, сохранившие память о данного рода представлении: «Ужь я от Горя к гробовой доске, / Оглянусь я назад — Горе за мной идет, / С топорошечком, со лопаточкой...» [Афана-
6 «...Здесь исчисляются: „ангел духом (=ветрам) и буре, ангел облаком и мгле и снегу, ангел студени и зною, и зиме и осени, и всем духом". На древнейших христианских памятниках крылатые изображения ветров смешиваются с ангелами; на наших лубочных картинах священного содержания ветры, ливни, град и снег изображаются в виде дующих и дождящих ангелов» [Афанасьев 2013].
7 Исследователь также пишет о житии Василии Блаженного: «...в агиографии юродивый постоянно уподобляется ангелу: он „ангельски бесплотен", „яко ангел" живет в суете мирской» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 107].
8 О. А. Седакова пишет: «Славянские поверья, впрочем,
помещают душу... в сердце, в голову... Сами именования дух, душа, пар указывают на отождествление „ду-
ховного начала" с дыханием» [Седакова 2004: 61].
сьев 2013: 140]. В отличие от народной песни, в пьесе смерть от горя угрожает не человеку, а собаке.
На ее присутствие в сцене проливает свет «комментарий» А. М. Панченко: «Социальной и корпоративной приметой юродивого становится собака — символический знак отчуждения... <...> В культуре православной Руси собака символизировала юродство» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 129, 130].
Вместе с тем, ангельская бесплотность Маши, влекущая за собой легкость превращений: «...а то я бабочкой стану...», дополняется в этой сцене еще одной чертой, характерной для рассматриваемой традиции. Так, играя с собакой, Маша «бомочет что-то про себя». Более того, данная характеристика речи героини в пьесе неоднократно повторяется: «бормочет, как сама не своя» (298); «...слышно только явственное бормотание Маши» (300). «Бомотание» Маши, т. е. непонятная никому, кроме ей самой, речь восходит к «словесам мутна» юродивого, которые «сродни детскому языку, а детское „немотствова-ние" в средние века считалось средством общения с богом» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 96]. О важности этого «бормотания» свидетельствует уже ремарка, указывающая на то, что сцена «общения» девочки с собакой не обязательно должна быть видна зрителю — ее необходимо слышать. Не случайно Даша спрашивает: «Бабушка, чего она говорит так-то?» (300). Настоящим же пониманием поведения Маши наделена Арина Родионовна:
Александр. Машенька вон иль не тихая?
Арина Родионовна. Уж чего — и тихая, и кроткая.
Александр. А счастливая она?
Арина Родионовна. Да ну уж, где ее счастье? (302)
«Кротость» в поведении девочки есть проявление подлинной духовности, которая не приносит человеку счастья, но обеспечивает ему глубинное понимание людей и мироустройства. Потому «кроткое» и «тихое» поведение в реплике Арины Родионовны звучат в одном смысловом ряду.
На уровне авторской позиции «кроткое» поведение и есть должное участие человека в мире9. Именно смиренный, терпеливый человек способен
9 Невольно вспоминаются пушкинские строки, которые, как показал С. Г. Бочаров, столь близки платоновскому творчеству: «Блажен, кто вовремя созрел, / Кто постепенно жизни холод / С летами вытерпеть умел». Слово «терпеть» у Платонова - «выговаривается - мы это слышим - с каким-то мучением, передающим экспрессию самого содержания, самого терпения жить. <...> Платонов - поэт серьезной и терпеливой жизни» [Бочаров 1985: 250].
понимать мир и всё происходящее в нем адекватно. Об этом качестве терпения А. Платонов не раз говорит в письмах к жене и дочери: «Вы не волнуйтесь, живите терпеливо и спокойно» [Платонов 2013: 518] (5 сентября 1942 г.); «Будь здорова, веди себя кротко, не вступай в дискуссии с писателями, они тебя могут обидеть без меня» [Платонов 2013: 524] (25 ноября 1942 г.). Как видим, терпение, по Платонову, продуцирует не пассивное бездействие, а высшее действие, включающее истинную любовь к ближнему10.
Важность терпения как основополагающей черты человеческого поведения «утверждает» в Маше Арина Родионовна, для которой терпение является синонимом самой жизни:
Арина Родионовна. Я тебе гляну! Стало, дело у него там, потерпи еще!
Маша. Я потерплю, бабушка, — и ты тоже потерпи. Арина Родионовна. Потерпи, потерпи, и я потерплю. Маша. Мы с тобою вместе будем терпеть. Маша усаживается на лавку рядом с Ариной Родионовной, складывает руки на коленях и так «терпит» (369).
В этом финальном диалоге, венчающем сцену прощания с уезжающим в ссылку Пушкиным, терпение по своей семантике восходит к понятию смирения, точнее оказывается тождественным смирению. Маша «усаживается на лавку... складывает руки на коленях и так „терпит"». Этот жест героини проявляет не пассивное отношение к жизни, а активное участие в ней: «терпение» Маши открывает читателю-зрителю напряженность ее душевного состояния. Оно связано с желанием попрощаться с Пушкиным как одним из самых дорогих ей людей, поэтому она и готова «терпеть» столько, сколько потребуется. Не случайно в пространстве диалога глагол «терпеть» заменяет собой глагол «жить», отождествляется с самой «субстанцией» жизни: «Мы с тобою вместе будем терпеть». Словосочетание «вместе будем терпеть», заменяя собой имеющуюся в языке норму «вместе жить», увязывает в единое целое жизнь и терпение. Эта терпеливая жизнь и открывает в Маше подлинную любовь к
10 С. Н. Булгаков объясняет смысл смиренной любви: «...любовь-смирение, эта предельная и универсальная добродетель христианства, есть и онтологическая основа творения. Давая в себе место миру с его относительностью, Абсолютное в любви своей смиряется пред тварью, - воистину неисследимы глубины божественной любви-смирения!» [Булгаков 1994: 160]. В словаре В. И. Даля одно из значений слова «терпеть» связано со смысловым рядом: «выносить, переносить, сносить, нуждаться, страдать» [Даль 2011: 756].
людям, поскольку эта любовь и является ее (жизни) наивысшим проявлением.
Следует отметить, что любовь к окружающим определяет образ «юродивых» персонажей в творчестве Платонова в целом. Так, в рассказе «Юшка» герой — «юрод негодный», «блажный» — терпеливо переносит насмешки и издевательства окружающих, потому что «знал, отчего дети смеются над ним и мучают его. Он верил, что дети любят его, что он нужен им, только они не умеют любить человека и не знают, что делать для любви, и поэтому терзают его» [Платонов 2011: 155]. Именно терпеливое поведение открывает для Юшки сокровенную «тайну» любви к людям, которая внешне проявлена, на первый взгляд, странным поведением. Вариантом «антиповедения» (Б. А. Успенский) юродивого являются действия главного героя из повести «Сокровенный человек», на которые указывает А. А. Дырдин: «Если в одном из житий святой юродивый ест колбасу в страстные дни, то Фома Пухов еще и режет ее на гробе жены» [Дырдин 2011: 63].
Несколько иной вариант «антиповедения» в пьесе мы видим в образе Феклы. Ее судьба напоминает удел юродивого: смерть сына, уход из дома, бродяжничество, дарение имущества нуждающимся11:
Александр. И ты терпишь — живешь?
Фекла. Терплю... (326)
Смирение перед горестными обстоятельствами, которые лишили мать сына-первенца, выдает в ней невероятную внутреннюю силу, стойкость. Мотив терпения-смирения позволяет увидеть некоторое родство между образом Феклы и житием равноапостольной Феклы Иконийской (апокриф «Деяния Павла и Феклы» датируется II в.). Приведем фрагмент жития, который следует после организованно -го Феоклией, матерью Феклы, знакомства дочери с будущим мужем Фамиром: «Фамир, видя, что Фекла его отвергает и не любит, стал очень скорбеть, а Феоклия в гневе стала бить дочь свою, таскала ее за волосы и топтала ногами; потом заперла ее одну и морила голодом» [Житие и страдание святой первомученицы, равноапостольной Феклы 2003:
11 Н. Н. Ростова пишет: «Юродивый, разоблачаясь, лишает себя не только привычной, нередко богатой одежды, но и наследства, положения в обществе, отеческого дома - и крова вообще. Так, Святой Михаил Клопский (15 в.) пренебрег своим княжеским положением и тайно скрылся в монастыре. Богатый иностранный купец Прокопий Устюжский (13 в.) пленился православной верой, бросил торговлю, роздал имущество, оставил отечество и принял на себя подвиг юродства Христа ради» [Ростова 2010: 55].
256]. Отказываясь от выбранного ей матерью жениха, святая Фекла смиренно переносит выпавшие на ее долю страдания, поскольку за ними стоит незыблемая вера в единственность божественной истины, служению которой она должна посвятить свою жизнь.
Духовное величие платоновской Феклы состоит в самоотречении и терпении во имя убитого сына-первенца:
Фекла. Вон там он схоронен, близ села Павловского, там его и могила... На вечер-то я каждый день туда хожу. Приду и песню ему спою, побаюкаю его, чтоб спал он смирно и кости его битые отдохнули. Пусть покоится! (326)
Житийный смысл восполнен здесь материнским: гибель сына-первенца поднимает героиню на такую высоту самоотречения, которая свойственна лишь юродивым. Так, в ответ на предложение Александра дать ей деньги для того, чтобы помянуть сына, героиня говорит:
Фекла. Спасибо, батюшка, благодарствую, — ничего нам не надобно. Я и свое-то добро, что было, людям раздала. Ты живой, ты купи себе на деньги, чего нужно. А мы — так (326).
В своем горе Фекла доходит до пограничного состояния, в котором возможно единение живых и похороненных в землю людей, о чем свидетельствуют местоимения «мы», «нам», объединяющие мать и дитя. Странное противопоставление также выдает эту пограничность: «Ты живой... А мы — так». Местоимение «мы» выражает общность судеб матери и сына, их «совместную» жизнь в границах «вечной» разлуки. «Комментарий» к подобного рода самоощущению мы находим у С. Н. Булгакова: «Подвиг юродства, совершенное отвержение своего психологического лика, маска мумии на живом лице, род смерти заживо — таков предел этого пути самоотречения» [Булгаков 1994: 300]. Поведение Феклы восходит к событию «смерти заживо», осмысленной православием как крайняя степень самоотречения. В диалоге с Феклой Александр ощущает материнскую природу желания «жить при могиле» сына, быть рядом с ним. Глубинное понимание трагедии матери и одновременное ощущение беспомощности отдельного человека перед ней заставляет Пушкина / Платонова увидеть сквозь человеческий облик Феклы «мерцание» Музы. Вглядимся в ее образ:
Александр. У меня Муза была <...> Она бедная, грустная; она была русская Муза (327, 332).
Муза юного поэта — не небесно-лучезарное создание, а юродивая старуха, перенесшая страшное горе и не сломленная им12. Она концентрирует в себе лучшие свойства народной души — «бедной» и «грустной». Причем «бедность» здесь выступает как особое понимание богатства. Платоновское слово несет двойственную семантику: прямо обозначая отсутствие богатства, оно создает ощущение его достаточности, но уже в иной системе ценностей — как мера духовной жизни13, «богатство» бедности.
Трепетность этой духовной жизни позволяют увидеть в образе Феклы «отголосок» ангельского начала, которое связано с ее участием в «судьбе» сына: «Приду и песню ему спою, побаюкаю его, чтоб спал он смирно и кости его битые отдохнули» (326). Фекла сохраняет не только могилу сына-первенца, но и его «покой», чтобы «кости его битые отдохнули». Могила сына является единственно оберегаемой святыней памяти, а сама мать — хранителем этой святыни, что и приближает ее к ангельской функции, несмотря на то, что в тексте нет прямого указания на принадлежность ее к ангельскому «чину». Мы сталкиваемся только с образом пения: «Как в детстве его, бывало, когда он еще в младенчестве был, колыхала я его зыбку и песню ему колыбельную певала, — так и нынче ту же песню ему напеваю...» (326). Пение Феклы, качающей «зыбку», переходя в бестелесное «колыхание», напоминает ангельское пение колыбельных над могилой убитого сына. Поскольку он не может слышать ее колыбельную, будучи похороненным, она адресована его душе, присутствие которой и ощущает мать, приходя на кладбище. Душа сына, несмотря на его смерть, все же остается.
Подведем итоги. Анализ мотива юродства в пьесе «Ученик Лицея» показал, что его смысловое наполнение определяется пересечением нескольких взаимосвязанных традиций: традиции «священного безумия», восходящей к эпохе тотемизма, и обнаруживающейся учеными в бытовых сказках о дураках, и православной традиции юродства, основанной на совмещении «спасения во Христе» и общественного «служения во имя Христа...».
Однако, как показали наблюдения над текстом пьесы, далеко не все черты юродства актуализи-
12 А. М. Панченко пишет: «Юродивый наг и безобразен, а толпа обязана понять, что в этом скудельном сосуде живет ангельская душа» [Лихачев, Панченко, Понырко 1984: 114].
13 С. Г. Бочаров пишет, что Платонов - «наследник русских писателей, наполнивших эпитет „бедный" особым богатым смыслом» [Бочаров 1985: 260].
руются Платоновым. Самыми важными составляющими семантическую основу анализируемого мотива являются терпение и смирение. Эти черты составляют суть жизненного поведения двух мо-тивных образов в пьесе — подростка-сироты Маши и старухи Феклы. Но моделирование данных образов с учетом структурной важности отмеченных черт ведется Платоновым по-разному. Это различие, во-первых, проявлено композиционно: образ Маши «рамочен», образ Феклы — кульминационен. Во-вторых, оно подчеркнуто семантически: для Маши терпение и смирение есть условие глубинного постижения мира, слияния с ним, ведущее к преодолению сиротства, что «подсвечено» мотивом ангельской бесплотности, которая, обеспечивая возможность превращений, позволяет героине как бы воссоединиться с умершей матерью; для старухи Феклы мотив терпения и смирения становится основой самоотречения в его крайней форме — пребывания в пограничном (между жизнью и смертью) пространстве. Это пребывание реализует себя в мотиве жизни «при могиле», в котором находит художественное воплощение личная трагедия А. Платонова, потерявшего сына.
Вместе с тем, перенесенные платоновскими героинями страдания поднимают их на такую степень духовной высоты, которая открывает горизонты смиренно-терпеливого пребывания человека в мире как должного, уменьшая и ослабляя тем самым трагизм бытия в целом.
ЛИТЕРАТУРА
Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов: в 3 т. М.: Академический Проект, 2013.
Бочаров С. Г. О художественных мирах. М.: Сов. Россия, 1985.
Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М.: Республика, 1994.
Гюнтер Х. По обе стороны утопии: Контексты творчества А. Платонова. М.: Новое литературное обозрение, 2011.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Под ред. проф. И. А. Бодуэна де Куртенэ. В 4-х тт. Т. IV. М.: Цитадель, 2011.
Дырдин А. А. «Тайная музыка свободы» (Жанр и авторское сознание в пьесе «Ученик Лицея») // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 7. М.: ИМЛИ РАН, 2011. С. 178-186.
Дырдин А. А. Юродство в тезаурусе Андрея Платонова. Перспективы изучения // Международный журнал прикладных и фундаментальных исследований. № 9. 2011.
Жития святых по изложению святителя Дмитрия митрополита Ростовского. Барнаул: Издательство прп. Максима Исповедника, 2003.
Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л.: Наука, 1984.
Платонов А. П. «...я прожил жизнь»: Письма. 19201950 гг. М.: Астрель, 2013.
Платонов А. П. Дураки на периферии: Пьесы, сценарии. М.: Время, 2011.
Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2000.
Ростова Н. Н. Человек обратной перспективы (Опыт философского осмысления феномена юродства Христа ради). М.: РГИУ, 2010.
Свительский В. А., Скобелев В. П. «Тайная музыка свободы» («Ученик Лицея») // Свительский В. А. Андрей Платонов вчера и сегодня. Статьи о писателе. Воронеж: Полиграф, 1998.
Седакова О. А. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: «Индрик», 2004.
Успенский Б. А. Антиповедение в культуре Древней Руси // Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994.
Христианство: энцикл. сл.: в 2 т. М.: Большая рос. энцикл., 1993. Т. 1.
Юдин А. В. Дурак, шут, вор и черт (Исторические корни бытовой сказки). М.: Лабиринт, 2006.
ДАННЫЕ ОБ АВТОРАХ
Когут Константин Сергеевич — аспирант кафедры литературы и методики ее преподавания Уральского государственного педагогического университета. Адрес: 620017, г Екатеринбург, пр. Космонавтов, 26 Эл. почта: kosfunpix@yandex.ru
Хрящева Нина Петровна — доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и методики ее преподавания Уральского государственного педагогического университета.
Адрес: 620017, г. Екатеринбург, пр. Космонавтов, 26 Эл. почта: ninaus@olympus.ru
ABOUT THE AUTHORS
Kogut Konstantin Sergeevich is a Postgraduate Student of Hryascheva Nina Petrovna is a Doctor of Philology, Professor Literature and Methods of Teaching Department in Ural State of Literature and Methods of Teaching Department in Ural
Pedagogical University. State Pedagogical University.
