CC BY
61
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
647
DOI 10.15393/j9.art.2015.3442 УДК 821.161.1.09"1917/1992"
Марина Владимировна Заваркина
Петрозаводский государственный университет (Петрозаводск, Российская Федерация) mvnikulina@mail.ru
Антон Викторович Храмых
Петрозаводский государственный университет (Петрозаводск, Российская Федерация) prestoptz@yandex.ru
МОТИВ СВЕТА В РАССКАЗЕ Б. ЗАЙЦЕВА «ОСЕННИЙ СВЕТ»*
Аннотация. Б. Зайцев — значимая фигура русского зарубежья, эмигрант «первой волны», его проза оставила заметный след в русской литературе. Одним из излюбленных жанров писателя стал жанр рассказа. Предметом исследования данной статьи является рассказ «Осенний свет», впервые опубликованный в 1919 году. Рассказ относится к переходному периоду творчества писателя, когда его стиль претерпел существенные изменения. Важное место в творчестве Б. Зайцева занимает световая символика. Основополагающей она является и в рассказе «Осенний свет», что заявлено уже на уровне названия произведения. В статье делается вывод, что в рассказе мотив света семантически близок образу луны, который генетически восходит как к романтической эстетике, так и к русской религиозно-философской традиции. В рассматриваемом рассказе данный мотив, являясь символом уходящего в прошлое идеального мира, включен в структуру образа главного героя. Солнечный свет в художественном пространстве текста не проникает на землю, он находится в туманной дымке. Дымкой окутаны и мысли героя, охваченного сомнениями. Зыбкость жизни и тленность существования подчеркивает в рассказе свет луны, призрачный и безжизненный.
Ключевые слова: Б. Зайцев, русское зарубежье, рассказ, мотив света
Произведения Б. Зайцева оставили заметный след в русской литературе XX века. Писатель создал художественную прозу по преимуществу «лирическую, без желчи, живую и теплую» [12, 255]. Значимыми в творчестве Б. Зайцева стали жанры малой эпической прозы, в частности — жанр рассказа1.
Рассказ «Осенний свет» впервые появился в печати в составе сборника «Путники», выпущенного в 1919 году «Кни-
648
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
гоиздательством писателей в Москве», членом-вкладчиком которого Б. Зайцев стал с самого его основания. Рассказ при жизни автора переиздавался несколько раз: в 1921 году в парижском издании сборника «Путники», в 1923 году в составе семитомного собрания сочинений Б. К. Зайцева, выпущенного издательством З. И. Гржебина (Кн. VI). Последнее прижизненное издание рассказа — публикация в журнале «Возрождение» в 1963 году (№ 136. С. 7—14). Время создания рассказа — переходный период в творчестве писателя, когда существенно меняется его художественная манера письма. В автобиографии «О себ'Ь» (1943) Б. Зайцев вспоминал:
...Я начал с импрессюнизма. Именно тогда <...> впервые ощутил новый для себя тип писашя: «безсюжетный разсказ-поэму»2.
Произведения Зайцева 1900-х годов критики обвинили в бесфабульности и отсутствии героя, и в конце 1910-х годов начался новый этап в его творчестве, который характеризуется, по словам самого писателя, глубоким интересом к внутреннему миру человека:
.возбужденность первых годов немного стихает. Стремишься нисколько расшириться, ввести в круг писашя своего не только природу, стихш, но и человека — первыя попытки психологш (но всегда с перевесом поэзш). Отходит полная безсюжетность3.
Е. Воропаева считает, что рассказы Зайцева 1910-х годов тяготеют «к жанру психологической новеллы конца ХХ века, с характерным для нее интересом к метафизическим вопросам с их безысходностью, с ее тонко чувствующими, но бессильными героями и их грустным примирением с неудавшейся жизнью» [5, 17]. Многие исследователи полагают, что это была уже иная школа — школа А. П. Чехова, через которую прошли И. Бунин, А. Куприн, И. Шмелев и другие.
Б. Зайцев признавался, что внутренне «эти годы отозвались ростом спокойной меланхолш <...> еще ближе подводившей к Тургеневу и Чехову»4. В таком же «спокойно-меланхолическом» тоне написан и рассказ «Осенний свет» — «поэма в прозе об осенних сумерках», как назвал его исследователь Л. В. Усенко [14, 184].
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
649
Действие рассказа не случайно происходит осенью. Это время прощания природы с летом, порой цветения, солнечного света и подготовки к «временной смерти» — зиме. В жизни человека рано или поздно наступает «осень жизни» — время подведения итогов, воспоминаний о прожитых годах, о неосуществленных возможностях.
Зайцев ставит своего героя — Петра Ковалева — в сложную психологическую ситуацию: для него осень становится переломным моментом в жизни. Несмотря на то, что сюжет рассказа строится на описании одного дня из жизни Ковалева, Зайцев, прибегая к таким приемам психологической характеристики героя, как воспоминание, внутренние монологи, самоанализ, пытается показать глубинные истоки его переживаний.
На первый взгляд кажется, что у Ковалева есть все для того, чтобы чувствовать себя счастливым: дом, жена, дети. Единственная неприятность — сгорел дом в их семейной усадьбе Лиски, где герой провел свое детство и где до пожара жила его мать. Теперь мать временно живет у них, в Авдеево, и Ковалев спешит восстановить дом, для чего и приезжает в родную усадьбу.
Дом и дорога — излюбленные образы зайцевской прозы, а его герои — чаще всего странники, путники, недаром рассказ входил в сборник с одноименным названием («Путники»). Нередко у Зайцева одиночество героя, неудовлетворенность окружающей действительностью толкают его в путь (см., например, рассказы «Странник», «Путники», «Актриса», «Спокойствие»). Возвращение Ковалева в усадьбу Лиски, где он провел свою юность, вызывает в нем воспоминания о прошлом. Когда-то «робкш студентъ»5, Петя Ковалев, не способный, по мнению отца, стать хозяином имения, был влюблен в «Серебренникову барыню» — вдову Нину Андреевну Карстен. Встреча с ней напомнила Ковалеву не столько о его юношеской влюбленности, о женщине, «сломившей его юность» (282), сколько о своей молодости, которую уже не вернешь:
Сколько разъ сиживалъ Петя Ковалевъ на этой самой тер-
расБ, также дожидаясь хозяйки, не зная, куда д'Бвать пухлыя
650
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
руки и большiя ноги! Нын'Бшнш Ковалевъ вздохнулъ. Въ этомъ домЪ и на этой террасБ, откуда виденъ сбЪгающш внизъ садъ, луга за нимъ и далеюе бугры зеленей, сжигалась и сгорала его юность: юность скудная и диковатая, но страстная (277).
Особую роль в воспоминаниях Ковалева играет мир природы. С. А. Венгеров писал:
Пассивностью зайцевские созерцатели напоминают <...> чеховских героев и «лишних людей» старой литературы. <...> У них есть особенность, которой не обладали их литературные предшественники. Далекие от человеческой сутолоки, одинокие среди людей, они неразрывно связаны с природой, понимают ее язык, много от нее получают. Это особенно чувствуется в ранних произведениях [13, 211].
В рассказе «Осенний свет» картины природы становятся связующим звеном между настоящим и прошлым героя, характеристикой его внутреннего мира. Когда Ковалев приезжает в усадьбу Лиски, «бледное, пр1ятно-тихое» небо и «затуманенный» лужок неосознанно возвращают его в детство: «Въ такой денекъ, подумалъ Ковалевъ: отецъ наверно собрался бы съ гончими, трубилъ бы по сосБднимъ лЪсамъ и вернулся бы веселый, съ парой зайцевъ» (273).
Произведения Зайцева во многом автобиографичны, каждому из героев писатель доверяет что-то свое, сокровенное. В рассказе «Осенний свет» воспоминания Ковалева об отце, любившем охоту, близки и самому автору. В детстве Зайцеву подарили ружье, заказанное в тульской оружейной мастерской, с которым он, вместе с отцом, любил ходить на охоту в Устах и Людинове6. В рассказе «Призраки», также входившем в VI том цитируемого собрания сочинений, Б. Зайцев объяснит, почему тема памяти столь важна для него:
ВсБ наши чувства и мысли, образы, страдашя, радости и заблужденья — слБдуютъ за нами! И как будто они прошли, но они не прошли; всБ ихъ несемъ мы съ собой, и чБмъ далБе — больше (курсив Б. Зайцева. — М. З., А. Х.) (287).
На протяжении всего рассказа Ковалев несколько раз оказывается в саду, который становится прообразом идеального мира, но мира ушедшего, символом утраченного рая:
Онъ шелъ между цвБтовъ. Яблочный садъ тянулся за нимъ, но казалось, что тутъ же рядомъ, среди этихъ же мБстъ, идутъ
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
651
прежшя тЪни, былые люди, все, какъ бы отшедшее, но и живое. И онъ самъ тутъ проходитъ — инымъ шагомъ, съ иной душой, но все же онъ, студентъ Петя Ковалевъ; тамъ, у пруда, внизу, встрЪтитъ свою даму, какъ всегда изящную, спокойную и ровную (280).
Другим символом утраченного идеального мира становится в рассказе свет, но свет исчезающий.
Мотив солнечного, лунного и звездного света часто встречается в творчестве писателя: «Май» (1907), «Гость» (1908), «Жемчуг» (1910), «Мать и Катя» (1915), «Голубая звезда» (1918). Об этой особенности зайцевской прозы писал К. Чуковский: «Свет» — его любимое слово. В его рассказах светится решительно все: и волны, и небо, и голуби, «светло-летящие голуби» (курсив К. Чуковского. — М. З., А. Х.)7.
В рассказе «Осенний свет» уже в названии заявлен мотив света, но, как было сказано выше, мотив угасающего света — осеннего, сумеречного. Основное действие происходит туманным, пасмурным сентябрьским днем, поэтому солнечный свет возникает в рассказе всего один раз, опосредованно, с помощью цветописи:
Золотисто-коричневатый листъ лежалъ по дорожкЪ, шур-шалъ подъ ногой. <...> Местами кленъ ярко золотЪлъ. Яблони частью окопаны. И надъ всБмъ — горьковатый, влажный и ра-нящш запахъ осени (275).
Солнечный свет в произведениях Зайцева, как считают исследователи, ассоциируется с христианской символикой: «Золотой свет — символ присутствия христианского Бога в мире» [3, 12], «в русской иконописи существуют традиционные законы цветовых решений при изображении мира здешнего и небесного , в соответствии с которыми золото является непременным атрибутом выражения божественного света» [3, 15]. Однако в рассказе делается акцент на том, что солнечный свет практически не проникает на землю, он находится в туманной дымке. Возможно, это символизирует сомнения, которыми охвачен герой, его разочарование и в то же время попытки найти ответы на мучившие его вопросы о смысле жизни. Картины засыпающей природы, опадающая
652
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
листва заставляют Ковалева проводить ассоциации со своей собственной судьбой:
Все то же, все то же, — думалъ Ковалевъ. — Двадцать, тысяча летъ пройдетъ, такъ же будетъ опадать листъ липъ, такъ же будутъ веять, и корова такая же побредетъ. Мы же все хло-почемъ, женимся, родимъ и занимаемся жизненными делами (275).
В рассказе происходит смена не только времени года (приближается зима), но и смена времени суток: день сменяется ночью, солнечный, приглушенный туманом свет сменяется лунным светом. Наиболее частый эпитет как дневного, так и ночного света в рассказе — серебристый или прозрачный:
Понемногу шире и шире разстилался горизонтъ; завиднелся уже въ туманящихся, слегка серебристыхъ даляхъ большакъ въ уездный городъ (276).
Или:
Было тепло, серебристо, смутно. Тонкш паръ стелился надъ лугами. Снова изъ пустоты, далеко и безгранично, кричали грачи (281).
Лунный серебристый туманный свет говорит о призрачности, зыбкости, тленности всего происходящего. Обращает на себя внимание пустота небес и какая-то безжизненность лунного света:
Где-то грачи кричали — темъ дальнимъ и бездомнымъ крикомъ, когда кажется, что это изъ бездны пустого неба зо-ветъ кто-то (280).
Обращаясь к образу луны, лунного света, Зайцев отталкивается как от романтической, так и от русской религиозно-философской традиции. От немецких романтиков идет восприятие луны как образа, рождающего мысль о бренности жизни, всего сущего. Русская романтическая поэзия, в частности, творчество В. А. Жуковского, а также творчество символистов сделали этот образ очень популярным в русской литературе и философии8. Так, например, у В. Розанова луна олицетворяет собой «вечное обещание», «грезу», «томление», «ожидание», «надежду», «что-то совершенно противоположное действительному»9. «Серебристая луна», «серебристый туман» в рассказе Зайцева также заставляют героя задуматься
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
653
о быстротечности и «туманном» круговороте человеческой жизни. Однако Зайцеву важно передать способность героя вознестись над повседневностью, почувствовать неумолимость судьбы, даже примириться с ней:
Именно здесь, на втором этапе творчества, мир Б. К. Зайцева обретает черты покоя и созерцательности. Яростные попытки противостоять <...> судьбе сменяются у его лирического героя благостным принятием ее тягот, а само его лицо часто напоминает теперь кроткий лик страдальца [14, 174].
Если в ранних произведениях писателя преобладала пантеистическая символика, которая отражала страх героя перед неизвестностью, смертью, одиночеством, то теперь эти образы (луны, солнца, ветра, звезд и т. д.) становятся символами духовного возрождения героя. Как писал сам Зайцев, «вместо ранняго пантеизма начинают проступать мотивы религюзные — довольно еще невнятно <...> все же в хри-сыанском духЪ»10. Эта перемена в художественном мире писателя связана с его увлечением «философией Всеединства» В. С. Соловьева, философа, оказавшего огромное влияние на литературу Серебряного века: «Соловьев первый пробивал пантеистическое одЪянье моей юности и давал толчок к вЪрЪ», — признавался Зайцев11. Исследователи считают, что увлечение философией В. C. Соловьева не только привело писателя к христианству, вере, но и повлияло на его стиль, систему художественных образов, поэтику в целом12. Кроме таких идей, как идея Всеединства, идея Вечной Женственности, ключевым и у Зайцева, и у Соловьева оказывается понятие «света»: «Вспоминая те годы, вижу тома сочинений Соловьева <...> вижу всегда лето и солнце и свет. Вообще всегда свет связан с Соловьевым», — скажет Б. Зайцев в автобиографическом произведении «Дни»13. У Зайцева, как и у Соловьева, свет символизирует победу духовного начала в человеке и природе над косным, материальным:
Вещество есть косность и непроницаемость бытия — прямая противоположность идее как положительной всепроницаемости или всеединству. Лишь в свете вещество освобождается от своей косности и непроницаемости14.
654
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
Другой мотив рассказа, который отсылает нас к философии В. Соловьева, — мотив Вечной Женственности:
Стремясь соединить в женщине земное и небесное начала, Б. К. Зайцев пытается воплотить в своем творчестве идеи Вл. Соловьева о всепоглощающей любви и Вечной Женственности (Софии), разлитой во вселенной [7, 185].
На протяжении всего рассказа Ковалев и в своих воспоминаниях, и в момент встречи с Ниной Андреевной рисует ее идеальный образ. Перед нами властная, уверенная в себе, «красиво» стареющая женщина, некогда «сломившая» юность героя. Характеризуя Нину Андреевну Карстен, «Серебренникову барыню», Зайцев упоминает, что в ней есть «шведская кровь» (279), и называет ее «полурусской, полушведской женщиной» (282). В портрете Нины Андреевны, как и в осеннем пейзаже, преобладают холодноватые, прозрачные тона:
И глядела на него все теми же голубоватыми, ясными глазами. Те же пепельные волосы, нисколько полная и очень светлая шея; лишь вглядевшись, заметилъ онъ мелюя морщинки у глазъ и коричневатые обводы (278).
Все в этой героине правильно, каждое движение точно, она ничего не делает лишнего, как хорошо отлаженный механизм:
Она <...> такъ же наливала спокойной, деловитой рукой чай сквозь ситечко, неторопливо двигала посуду, неторопливо вытирала, какъ привычный, и очень уверенный въ себе человекъ <...> она со всеми любезна, ровна и чуть-чуть радостна, и неизвестно, къ кому же идетъ она — белыми, легкими стопами проходящая въ жизни (279—280).
Однако Ковалев, как и в юности, поддается ее спокойному и холодному обаянию. Вечером же, вспоминая прожитый день, он снова подумает о Нине Андреевне, но уже как о призраке, бессмысленно проживающем лишь внешне красивую жизнь:
Въ этотъ часъ, онъ зналъ, Нина Андреевна ложится спать въ своей роскошной спальне, въ тонкомъ белье, вымытая, элегантная, стараясь не поддаться старости, гиыенично читая немного передъ сномъ. Вероятно, те розы, съ которыми она взошла сегодня на балконъ, въ хрустальной вазочке стоятъ
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
655
на ея туалетЪ, отражаясь въ трехъ зеркалахъ. И она сама каждое утро, каждый вечеръ въ этихъ зеркалахъ отражается — медленно проходящш въ жизни призракъ (283).
До встречи с Ниной Андреевной Ковалев чувствовал себя одиноким, вернее, ему постоянно хотелось побыть одному, остаться наедине со своими мыслями, своими воспоминаниями. Зайцев часто обращается к мотиву болезни в своем творчестве. Ковалев, как пишет автор, «въ последнее время чувствовалъ себя неважно» (275), сердце его билось сильнее, чем обычно, он задыхался. Упоминание старосты о «Серебренниковой барыне» и встреча с ней еще более обостряют в герое болезненные ощущения: Нина Андреевна становится для него призраком, тенью прошлого, которое не вернешь.
На протяжении всего рассказа Зайцев противопоставляет этих двух героев, а значит, и два совершенно различных образа жизни: Ковалев «слишком» русский в душе, а в Нине Андреевне много западного, начиная с ее фамилии и имения. Нина Андреевна Карстен сдавала свое имение латышу, и оттого все вокруг имело «образцовый духъ» (277). Когда Ковалев приехал к ней, его удивила и «девица западнаго вида», расхаживающая среди свиней, и дворовой мальчик в тирольской шляпе, имеющий такой независимый вид, что Зайцев, характеризуя его, прибегает к литературной цитате: «мальчикъ въ штанахъ» (277). «Мальчик в штанах» — персонаж сказки М. Е. Салтыкова-Щедрина «Мальчик в штанах и мальчик без штанов», входящей в книгу «За рубежом», которая была написана в 1880 году после поездки писателя за границу. Негативное отношение Салтыкова-Щедрина к западному образу жизни выразилось в сказке в споре немецкого «мальчика в штанах» и русского «мальчика без штанов». Русский мальчик обвиняет немецкого в том, что тот «за грош черту душу продал»15. Немецкий мальчик, в свою очередь, полагает, что русский отдал душу господину Ка-лупаеву «совсем задаром»: «Задаром-то отдал — стало быть и опять могу назад взять», — гордо заявляет русский16. С помощью этой короткой литературной проекции Зайцев показывает, что неосознанное неприятие Ковалевым образа жизни Карстен (сцена в конце второй главы, когда к Нине
656
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
Андреевне приходит отец «мальчика в тирольской шляпе», и они беседуют о хозяйственных делах, Ковалеву становится скучно, и он уходит от них в сад), его меланхолическое настроение, его хандра вызваны как раз тем, что он — русский, недаром Нина Андреевна шутливо обвиняет его: «— Ахъ вы, русскш челов’Ькъ! ВсЬ-то вы склонны къ минору, къ меланхолш» (278). И далее: «Руссюе не любятъ вЪдь порядка, созидашя, богатства» (281). В какой-то степени Зайцев проговаривает здесь идеи Соловьева о различии России и Запада:
Отдельный личный интерес, случайный факт, мелкая подробность — атомизм в жизни, атомизм в науке, атомизм в искусстве — вот последнее слово Западной цивилизации. Она выработала частные формы и внешний материал жизни, но внутреннего содержания самой жизни не дала человечеству <...> без внутреннего органического единства они лишены живого духа, и все это богатство является мертвым результатом17.
С одной стороны, Ковалева удивляет и даже восхищает та простота и практичность, с которой живет Нина Андреевна, «б’Ьлыми, легкими стопами проходящая въ жизни» (280), с другой стороны, сам герой жить сиюминутными, материальными заботами не может или не умеет: «.что-то странное было въ этой забота объ устройств^ жизни», — размышляет он (284). Однако авторская позиция неоднозначна. Когда Ковалев возвращается вечером в Лиски, Зайцев рисует картину убогой русской жизни, с которой трудно примириться, но которая до боли близка и понятна герою:
И подъ'Бхавъ къ Лискамъ, онъ приказалъ лошадей рас-пречь, задать имъ корму; себъ же постелить въ конторЪ. Грязноватая баба внесла ему черезъ четверть часа грязноватый са-моваръ. За маленькимъ столомъ, у убогаго окошка русской избы, Ковалевъ молчаливо и одиноко пилъ чай съ блюдечка, откусывая сахаръ по мужицки. <...> По скатерти пробЪжалъ тараканъ, на ходу пошевеливая усиками (283).
В повести Б. Зайцева «Спокойствие» другой герой, Константин Андреич, сравнивая жизнь в Италии и России, прекрасно выразит словами то, о чем молчит Ковалев:
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
657
Здесь же все плохое, отсталое, надъ чемъ всегда смеются, — и темъ оно милей. «Кто заступится за наше? А обидитъ вся-кш»18.
Герои Зайцева, как отмечают исследователи, связывают хорошо обустроенный уютный дом с материальным земным началом, тогда как сами они находятся в поисках дома духовного, именно поэтому окружающим они кажутся странными19. Неслучайно на обвинения Нины Андреевны в излишней меланхолии Ковалев отвечает вопросом и чуть ли не раздраженно:
.а надо разумно и съ достоинствомъ вкушать отъ жизни? И затемъ спокойно уходить? (278).
Ковалев не понимает также желания матери непременно отстроить дом заново:
Сюда черезъ нисколько месяцевъ переберется его мать, чтобы, наверно, тутъ умереть, провлача нисколько темныхъ и безцветныхъ летъ. Но зачемъ-то и она хочетъ этого устройства, и каменьщики работаютъ, и онъ, верный сынъ, Петръ Ковалевъ, ездитъ за кирпичомъ. Луна же катитъ надъ ними свой загадочный, туманный ликъ, не то насмешливый, не то грустный. Ей видна была и его жизнь, стоящаго здесь человека. «Что же, вотъ и мы, таюе мы есть, и такъ прожили свою жизнь. А какъ за нее ответимъ, — это неведомо» (284).
В финале рассказа снова возникает образ луны, только теперь переживания Ковалева о прожитой жизни, о неминуемой смерти обретают тональность светлой, спокойной печали. По мнению Л. В. Усенко, если «очертить кратко эволюцию зайцевских героев этого времени, то вот ее основные моменты: от эгоизма — к вниманию и доброжелательности к миру и при этом осознанная невозможность слиться с ним, принятие жизни такой, какова она есть, ибо природа вечна и мудра, а человек бренен» [14, 177]. Это может быть одной из ступеней Б. Зайцева на пути к зрелой прозе, к «духовному реализму» в том понимании, в каком о нем писал А. М. Любомудров [11]20.
Рассказ «Осенний свет» в «сжатом» виде представляет всю жизнь главного героя, который подводит итоги и находит в себе силы примириться с неизбежностью судьбы. В структуру образа героя включен и мотив света, ставший доминан-
658
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
той сюжета рассказа в целом: он является для Ковалева символом уходящего в прошлое идеального мира. Как показал анализ, солнечный свет в художественном пространстве текста не проникает на землю, он находится в туманной дымке. Дымкой окутаны и мысли героя, охваченного сомнениями. Зыбкость жизни и тленность существования подчеркивает в рассказе свет луны, призрачный и безжизненный.
Примечания
* Исследование выполнено по гранту Министерства образования и науки России «Новые источниковедческие и текстологические исследования русской словесности XIX—XX вв.» (№ 34.1126).
1 Творчеству писателя посвящены как отдельные статьи, так и целые главы из монографий по истории литературы русского зарубежья. См., например: [1], [2], [6], [9], [12] и другие работы.
2 Зайцевъ Б. О себт // Возрождеше. Париж, 1957. Тетрадь 70 (октябрь). С. 25.
3 Там же. С. 26.
4 Там же. С. 27.
5 Зайцевъ Б. Собрате сочиненш. Т. VI. Берлинъ; Пб.; М., 1923. С. 278. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страницы в круглых скобках.
6 Подробнее см.: [8, 8].
7 Чуковский К. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 6: статьи 1906—1968 годов. М., 1969. С. 320.
8 Подробнее об этом см.: [15].
9 Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. Поэт русского зарубежья В. Пе-релешин (1913—1992) в рецензии на издание этой книги в 1977 году в Германии писал: «Солнечный свет жизнетворен, он греет, а лунный только светит, но не греет — приносит одни грезы, одни мечты, одни неясные обещания» (Новый журнал. Нью-Йорк, 1977. № 128. С. 303).
10 Зайцевъ Б. О себт. С. 26.
11 Там же.
12 Подробнее об этом см.: [10].
13 Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 9 (доп.). М., 2000. С. 320.
14 Соловьев В. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 44 (глава «Красота как преобразующая сила»).
15 Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 7. М., 1988. С. 44.
16 Там же.
17 Соловьев В. С. Три силы // Соловьев В. С. Избранное. М., 1990. С. 55.
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
659
18 Зайцевъ Б. Собрате сочиненш. Т. 2. Полковникъ Розовъ. Разска-зы. М., 1918. С. 179.
19 Подробнее об этом см.: [3, 23—25].
20 См. также: [4].
Список литературы
1. Алексеев А. Д. Литература русского зарубежья. Книги 1917—1940: материалы к биографии. — СПб.: Наука, 1993. — 202 с.
2. Аринина Л. М. Образ «трагической» России в произведениях Бориса Зайцева 20-х годов // В поисках гармонии (о творчестве Б. К. Зайцева): межвузовский сб. науч. тр. — Орел, 1998. — С. 28—35.
3. Баландина М. Б. Художественный мир Б. Зайцева. — Магнитогорск: Изд-во МаГУ, 2003. — 34 с.
4. Ветрова М. В. Творческая эволюция Бориса Зайцева: от импрессионизма к духовному реализму // Творчество Б. К. Зайцева в контексте русской и мировой литературы 20 века: четвертые Межд. науч. Зай-цевские чтения: сб. ст. — Калуга: Институт повышения квалификации работников образования, 2003. — Вып. 4. — С. 92—97.
5. Воропаева Е. Жизнь и творчество Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Сочинения: в 3 т. — Т. 1. — М.: Худож. литература; ТЕРРА, 1993. — C. 5—47.
6. Демидова О. Метаморфозы в изгнании: литературный быт русского зарубежья. — СПб.: Гиперион, 2003. — 296 с.
7. Дудина Е. Ф. Своеобразие художественного метода Б. К. Зайцева 1900— 1921 годов // Ученые записки Орловского государственного ун-та. — Орел, 2012. — № 5. — С. 183—188.
8. Зайцев Е. Н. Борис Зайцев и Калужский край. — Калуга: Ин-т усовершенствования учителей, 1995. — 34 с.
9. Костиков В. «Не будем проклинать изгнанье.». Пути и судьбы русской эмиграции. — М.: Международные отношения, 1994. — 525 с.
10. Краснова Л. В. Соловьевские мотивы в творчестве Бориса Зайцева // В поисках гармонии (О творчестве Б. К. Зайцева). — Орел, 1998. — С. 100—108.
11. Любомудров А. М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья. Борис Зайцев. Иван Шмелев. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. — 272 с.
12. Михайлов О. Н. Литература русского зарубежья. — М.: Просвещение, 1995. — 432 с.
13. Русская литература ХХ века (1890—1910) / под ред. проф. С. А. Венгерова. — М.: XXI век — Согласие, 2000. — Кн. 2. — 472 с.
14. Усенко Л. В. Импрессионизм в русской прозе начала XX века. — Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та, 1988. — 240 с.
15. Янушкевич А. С. Мотив луны и его русская традиция в литературе ХХ века // Роль традиции в литературной жизни эпохи: сюжеты и мотивы: сб. науч. тр. — Новосибирск, 1995. — С. 53—61.
660
М. В. Заваркина, А. В. Храмых
Marina V. Zavarkina
Petrozavodsk State University (Petrozavodsk, Russian Federation) mvnikulina@mail.ru
Anton V. Khramykh
Petrozavodsk State University (Petrozavodsk, Russian Federation) prestoptz@yandex.ru
MOTIF OF LIGHT IN "AUTUMN LIGHT"
BY B. ZAYTSEV
Abstract. B. Zaytsev is one of the most significant figures of Russian emigration, the emigrant of the first wave, whose prose has left a noticeable trace in Russian literature. One of the favorite genres of the writer was the genre of the story. The subject of this article is the story “Autumn Light”, which was first published in 1919. The story belongs to the transitional period in the writer’s creative process, when his style changed significantly. Light symbolism occupies an important place in B. Zaytsev’s works. So does it in the story “Autumn Light”, that is stated in the title of the story. The article concludes that in the story the motif of light is semantically close to the image of the Moon, which is genetically traced both to romantic aesthetics, and to Russian religious and philosophical traditions. In this story this motive is a symbol of the perfect world, passing into the past. This motif is also included in the structure of the hero’s image. Sunlight in the artistic space of the text does not reach the ground, it is surrounded by damp haze. The hero’s thoughts are hazed too and he is full of doubts. The fragility of life and temporality of existence are emphasized in the story by the moonlight, ghostly and lifeless. Keywords: B. Zaytsev, Russian abroad, the story, the motif of light
References
1. Alekseev A. D. Literatura russkogo zarubezh’ya. Knigi 1917—1940: ma-terialy k biografii [Russian Literature abroad. Book 1917—1940: materials for the biography]. Saint-Petersburg, Nauka Publ., 1993. 202 p.
2. Arinina L. M. Obraz «tragicheskoy» Rossii v proizvedeniyakh Borisa Zaytseva 20-kh godov [The image of the “tragic” of Russia in Boris Zaytsev’s works of the 1920s]. У poiskakh garmonii (o tvorchestve B. K. Zaytseva): mezhvuzovskiy sbornik nauchnykh trudov [In search of harmony (the works of B. K. Zaytsev): interuniversity collection of scientific papers]. Orel, 1998, pp. 28—35.
3. Balandina M. B. Khudozhestvennyy mir B. Zaytseva [The artistic world of B. Zaytsev]. Magnitogorsk, Magnitogorsk State University Publ., 2003. 34 p.
4. Vetrova M. V. Tvorcheskaya evolyutsiya Borisa Zaytseva: ot impressioniz-ma k dukhovnomu realizmu [Creative evolution of Boris Zaytsev: from impressionism to spiritual realism]. Tvorchestvo B. K. Zaytseva v kontekste russkoy i mirovoy literatury 20 veka: chetvertye Mezhdunarodnye nauchnye
Мотив света в рассказе Б. Зайцева...
661
Zaytsevskie chteniya: sbornik statey [The Works of B. K. Zaytsev in the context of Russian and world literature of the 20th century: the Fourth Int. scientific. Zaytsev reading: collected articles]. Kaluga, Institute for improving the qualifications of educators Publ., 2003, vol. 4, pp. 92—97.
5. Voropaeva E. Zhizn’ i tvorchestvo Borisa Zaytseva [The Life and creative work of Boris Zaytsev]. Zaytsev B. K. Sochineniya: v 3 tomakh [Zaytsev B. K. Works: in 3 vol.]. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ.; TERRA Publ., 1993, vol. 1, pp. 5—47.
6. Demidova O. Metamorfozy v izgnanii: literaturnyy byt russkogo zaru-bezh’ya [Metamorphoses in exile: the literary life of the Russian emigration]. Saint-Petersburg, Hyperion Publ., 2003. 296 p.
7. Dudina E. F. Svoeobrazie khudozhestvennogo metoda B. K. Zaytseva 1900— 1921 godov [The peculiarity of the artistic method of B. K. Zaytsev, 1900— 1921]. Uchenye zapiski Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta [Scientific notes of Orel State University]. Orel, 2012, no. 5, pp. 183—188.
8. Zaytsev E. N. Boris Zaytsev i Kaluzhskiy kray [Boris Zaytsev and Kaluga region]. Kaluga, Institute of improvement of teachers Publ., 1995. 34 p.
9. Kostikov V. «Ne budem proklinat’ izgnane...». Puti i sud’by russkoy emi-gratsii [“Let us Not curse the exile...”. The path and fate of the Russian emigration]. Moscow, International relations Publ., 1994. 525 p.
10. Krasnova L. V. Solov’evskie motivy v tvorchestve Borisa Zaytseva [Solo-vyo’v motifs in the works of Boris Zaytsev]. У poiskakh garmonii (O tvorchestve B. K. Zaytseva) [In search of harmony (On the works of B. K. Zaytsev)]. Orel, 1998, pp. 100—108.
11. Lyubomudrov A. M. Dukhovnyy realizm v literature russkogo zarubezh’ya. Boris Zaytsev. Ivan Shmelev [The spiritual realism in literature of the Russian abroad. Boris Zaytsev. Ivan Shmelyov]. Saint-Petersburg, Dmitriy Bulanin Publ., 2003. 272 p.
12. Mikhaylov O. N. Literatura russkogo zarubezh’ya [Russian Literature abroad]. Moscow, Education Publ., 1995. 432 p.
13. Russkaya literatura ХХ veka (1890—1910) [Russian literature of the 20th century]. Moscow, XXI vek — Soglasie Publ., 2000, vol. 2. 472 p.
14. Usenko L. V. Impressionizm v russkoy proze nachala XX veka [Impressionism in Russian prose of the early 20th century]. Rostov-na-Donu, Rostov State University Publ., 1988. 240 p.
15. Yanushkevich A. S. Motiv luny i ego russkaya traditsiya v literature ХХ veka [The motif of the Moon and its tradition in Russian literature of the 20th century]. Rol’ traditsii v literaturnoy zhizni epokhi: syuzhety i motivy: sbornik nauchnykh trudov [The role of tradition in the literary life of the era: the themes and motifs: collection of scientific papers]. Novosibirsk, 1995, pp. 53—61.
Дата поступления в редакцию: 18.02.2015
© Заваркина М. В., Храмых А. В., 2015
