CC BY
30
УДК 8(С)Р1
А. Н. Полосина *
МОТИВ СЕРДЦА В ТВОРЧЕСТВЕ Ж.-Ж. РУССО И ЛЬВА ТОЛСТОГО
В статье рассматривается мотив сердца, соотносящийся с проблемой восприятия Львом Толстым наследия Руссо. Герои Руссо и Толстого — существа чувствующие, их чувства таятся в сердце. Их сердца чувствуют верно и точно. Что касается разума, то героям Руссо трудно отказать в высоком интеллекте и в желании им руководствоваться. Разум и чувство связаны как союзники, но именно чувство делает выбор. Связанность ума, сердца и чувственности для Руссо и для Толстого — залог нравственной стойкости их героев. Юлия д'Этанж вступает в брак по принуждению отца. Она считает, что если ее разлучили с возлюбленным неправедные человеческие законы, то она может их нарушить. Она предлагает возлюбленному путь адюльтера. Но давая обет верности будущему супругу, она постигает истину: верность дает покой сердцу и возможность обрести душевное равновесие и счастье. Анну Каренину приводит к адюльтеру страсть, героиня теряет душевное равновесие, неверность не приносит ей счастья, а сердцу покоя. Адюльтер закончился трагедией.
Ключевые слова: сердце, разум, чувство, счастье, любовь, адюльтер.
A. N. Polosina
Motif of a heart in works of J.-J. Rousseau and Leo Tolstoy
The article examines the motif of a heart relating to a problem of perception of Rousseau's legacy by Leo Tolstoy. The heroes of Rousseau and Tolstoy are feeling persons, and their feelings are kept in the heart. Their hearts feel right and accurately. As for the mind, we canot help noting superior intellect and the weel to be guided by it of Rousseau's heroes. The mind and the feeling are tied like allies, but that is the feeling that makes the choice. The connectedness of mind, heart and sensitivity for Rousseau and Tolstoy is a guarantee of a moral fortitude of their heroes. Julie d'Etange espouses under her father's compulsion. She thinks that if she is separated from her beloved by unjust human laws, she may break them. She suggests to her beloved a way of adultery. But taking a vow of fidelity to her future spouse, she comprehends the truth: the fidelity offers piece to the heart and a possibility to find mental equilibrium and happiness. Anna Karenina is brought to adultery by passion,
* Полосина Алла Николаевна — кандидат филологических наук, Музей-усадьба Л. Н. Толстого «Ясная Поляна», alla.polosina@ypmus.ru
178 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 3
the heroine looses her mental equilibrium, the infidelity does not offer her happiness, neither piece to her heart. Adultery ended with a tragedy.
Keywords: heart, mind, sense, luck, love, adultery.
По мнению Апполона Григорьева,
Руссо, великий красноречивый софист, добросовестнейший и пламеннейший из софистов, обманывающий сам себя, силою своего огненного таланта и увлекающего красноречия, самой жизнью, полную мук из-за нелепой мысли и преследований за нелепую мысль, пустил в ход на всех парусах теорию абсолютной правоты страстей в своей «Юлии», теорию, отрешенную от условий воспитания, в своем «Эмиле» и общественную утопию в своем «Общественном договоре». Он гоним всеми — католиками, кальвинистами, философами, осыпаем клеветой и бранью де Фонтенелей, нещадными сарказмами Вольтера. Его слово переходит в кровавое дело его практических учеников Сен-Жюста и Робеспьера и разливается по читающим массам. Как дело оно грандиозно-сурово гибнет; как добыча читающих масс оно опошляется до крайних пределов пошлости [4, с. 75].
В произведениях Руссо Толстого привлекало все. Между ними существует объективная сущностная близость мировоззрения, родство философских идей и принципов, общность религиозных взглядов, сходство и идейно-тематическая созвучность проблем, тем, мотивов. Тождественны основные положения их нравственных учений. Верность общему духу идей Руссо Толстой сохранял всю жизнь. В молодости Толстой так был увлечен Руссо, что «перечитывал его по несколько раз» [13, т. 23, с. 496], а «Новую Элоизу» знал наизусть. Влияния на него французского философа он никогда не отрицал и в 1901 г. признался французскому слависту, профессору Полю Буайе: «Я прочел всего Руссо, <...> все двадцать томов, включая "Музыкальный словарь". Я не только восхищался им; я боготворил его. <...> Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам» [2, с. 268]. А литератору П. А. Сергеенко Толстой однажды признался: «Я так боготворил Руссо, что одно время хотел вставить его портрет в медальон и носить на груди вместе с иконкой» [9, т. 1, с. 468].
Имя Руссо встречается во многих произведениях, дневниках и письмах Толстого. Он принимал активное участие в издании и переводе на русский язык отрывка из «Эмиля» «Исповедание веры савойского викария» на русский язык; много раз цитировал его в сборниках афоризмов «Мысли мудрых людей на каждый день», «Круг чтения» и «Путь жизни».
В статье рассматривается мотив сердца, соотносящийся с проблемой восприятия Л. Н. Толстым наследия Ж.-Ж. Руссо, и особенности его функционирования в их произведениях.
«У Руссо были две страсти: к женщинам и природе, лучше дикой» [1, с. 8]. Он любил женщин, но видел в них низшее по сравнению с мужчинами существо. Женщины тоже его любили, однако в их глазах он был женоненавистник. Знатные женщины «долгое время покровительствовали ему в благодарность за ту нежность, с какой он всегда говорил о них» [6, с. 65].
Французский философ считал, что женщины и мужчины обладают одинаковыми способностями, но не в равной степени. В «Эмиле» он намеренно оговаривает принципиальное различие между женщиной и мужчиной: «Со-
вершенная женщина и совершенный мужчина столь же мало схожи по своему нравственному облику, как и по своей внешности, и это не наносит ни малейшего ущерба их совершенству» [8, т. 3, с. 547]. И подробно характеризует подругу Эмиля Софи: «У нее превосходные задатки: сердце — самое чувствительное, ум — проницательный, характер — легкий, внешний облик — обыкновенный, но приятный» [7, с. 15]. По мнению Руссо, женщина не должна «очаровывать тех ничтожных любезников, кои бесчестят свой собственный пол, и тот пол, которому подражают. Ни природа, ни разум не внушают женщине любовь к этим мужчинам, столь с нею схожим; с другой стороны, женщина не должна рассчитывать покорить сердце мужчины, перенимая его манеры» [8, т. 1, с. 556]. О физической любви французский писатель вызсказывается в «Исповеди»:
Порою моя разгоревшаяся кровь требует женщин, но взволнованное сердце еще больше требует любви. Женщины, купленные за деньги, потеряли бы для меня всякое очарование; сомневаюсь даже, чтоб я мог пользоваться ими. И так бывает со всеми доступными мне удовольствиями: раз они не достались мне даром, я нахожу их бессмысленными [8, т. 3, с. 37].
Это суждение Руссо тождественно точке зрения Толстого, который до женитьбы часто влюблялся платонически в светских женщин, даже не подозревавших об этом. Так, 1852 г. молодой Толстой увлекся образованной красивой и миниатюрной княгиней Луизой Ивановной Волконской, рожденной Трузсон, женой его троюродного брата князя А. А. Волконского. О ней он пишет в кавказском дневнике: «Лучшие воспоминания мои относятся к милой Волконской» [13, т. 46, с. 92]. Кроме того, Толстой изобразил ее в «Истории вчерашнего дня». Она была для него «женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мущине [sic]» [13, т. 1, с. 281]. Она же — прототип маленькой княгини в романе «Война и мир». Узнав себя в первых главах романа, напечатанных в № 1-2 «Русского Вестника» (1865), Л. И. Волконская обратилась к Толстому с вопросом, кто послужил прототипом князя Андрея. Толстой был очень рад случаю, который заставил ее вспомнить о нем, и ответил ей, что «Андрей Болконский никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить» [13, т. 61, с. 80]. Дагерротипы княгини Л. И. Волконской, урожденной Трузсон, и ее мужа камер-юнкера А. А. Волконского до сих пор висят в верхнем кабинете, в котором писатель работал в 1856-1862 гг. и в 1902-1910 гг. На обороте портрета Луизы Ивановны на наклеенной бумаге имеется надпись: «1850 г.» Не исключено, что оба дагерротипа попали в дом Толстого одновременно в 1850-е гг.
В тридцать лет Толстой тяготился одиночеством, «томился жаждой семейной жизни» [3, с. 268], был очень заинтересован женщинами и почти одновременно влюбился в семь светских девиц, в том числе в Екатерину Федоровну Тютчеву (в дневнике он пишет: «Тютчева начинает спокойно мне нравиться» [13, т. 47, с. 166]); и Прасковью Сергеевну Щербатову-Уварову, которая в свете даже считалась его невестой [3, с. 770]. Именно она выведена в «Анне Каре-
ниной» в образе Кити Щербатской [13, т. 47, с. 517]. А в 1859 г. он был почти готов сделать предложение Александре Владимировне Львовой — «славнейшей барышне», «красивой, умной, честной» [13, т. 47, с. 488]. Тогда же он увлекся «самой милой, <...> самой тонкой художественной и < ...> нравственной» [13, т. 47, с. 488] княгиней Александрой Алексеевной Оболенской [11, с. 65], которая, по его собственному признанию, больше всего его прельщала. Но, увы, она была уже замужем. Прибавим к этому списку двоюродную тетку Толстого, некрасивую фрейлину царского двора А. А. Толстую, которой в 1857 г. он был всерьез увлечен, почти влюблен, восхищался ею: «прелесть Александрин, отрада, утешение» [13, т. 47, с. 160]. Он называл ее «лучшей женщиной во всем мире» [13, т. 60, с. 288], «милой покровительницей души» [13, т. 60, с. 284] и считал ее воплощением самоотверженности и любви. Он же был ей дорог не как знаменитый писатель, а как друг.
Одновременно в 1858-1859 гг. за Толстым «вся Москва страшно ухаживала, <...> он был знатен и уже известен, как писатель» [10, с. 404]. Кроме того, он «очень был интересен, даже его дурнота имела что-то привлекательное в себе. В глазах было много жизни, энергии. <...> Он всегда говорил громко, ясно, с увлечением даже о пустяковых вещах, и с его появлением все озарялось. Вся скука мигом исчезала, лишь только она покажется» [10, с. 404]. В дневнике писателя за 25 января 1858 г. имеется такая запись: «Вечер музыкальный прелесть! Вебер прелесть. Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, [Мария Алексеевна] Алсуфьева, Ребиндер [сестра Олсуфьевой], я во всех был влюблен» [13, т. 48, с. 5]. Иногда после музыки Толстой оставался «еще беседовать с умными барышнями, хотя они были не в его вкусе, так как он тогда особенно отличал женщин добрых, простых, красивых, а главное здоровых. Ум женщины не представлялся ему достоинством, скорее наоборот» [10. Т. 37-38, с. 405]. Умными и образованными считались О. А. Киреева и А. Н. Чичерина, но они были некрасивые. «Они звали его [Толстого] постоянно на музыкальные вечера, которые организовывал Николай Рубинштейн в зале матери Ольги Киреевой (в доме Юсуповой)» [10, с. 404].
В 1756 г. Руссо так пишет о своем состоянии:
Как могло случиться, что, обладая столь пылкими чувствами и сердцем, исполненным любви, я хоть раз в жизни не зажегся ее пламенем к определенному предмету? Пожираемый потребностью любить и не получив ни разу возможности удовлетворить ее в полной мере, я видел себя в преддверии старости и смерти, хотя еще не жил [8, т. 3, с. 371].
То есть невозможность осуществления заложенных в его сердце желаний заставляет его искать их свершения в вымышленном мире воспоминаний и видений. Это самообъяснение подтверждает одну из главных идей «Исповеди»: «чувствительное сердце — залог трагического несоответствия возможного и свершенного» [5, с. 10]. Чувствительность Руссо заметил еще философ Юм:
Он только чувствовал в течение всей своей жизни, и в этом отношении его чувствительность превышала все, что я видел. Но она дает ему более острое чувство боли, чем удовольствие. Он напоминает человека, с которого содрали
не только платье, но и содрали кожу и поставили, в таком положении сражаться с бурными и грубыми стихиями (цит. по: [12, с. 633]).
В «Исповеди» Руссо охотнее прощает заблуждения ума, нежели заблуждения чувственности. Он призывает читателя быть снисходительнее к госпоже де Варанс потому, что ее нецеломудренное поведение объяснялось не жаждой наслаждений, но «заблуждениями одного лишь рассудка» [8, т. 3, с. 232].
Герои Руссо щедро наделены автором способностью наслаждаться самыми простыми радостями, превращая их в настоящие праздники чувствительности. При этом значительная доля чувственности (сфера ощущений) есть в этой чувствительности (сердечной сфере). <...> Чрезвычайно важный афоризм Руссо «Чувствительность — роковой подарок неба» отвечает и на вопрос о роли чувственности в жизни его героев [6, с. 51].
В XVIII в. один из главных вопросов этики и психологии был вопрос о доминировании в человеке разума или чувства в их сложной соотнесенности. Чувство не отрицает разума, но поверяет его. Рациональное познание реального мира — первая ступень, вторая ступень — это проверка этого знания чувством. «Чувства и страсти очень серьезно теснят позиции разума, как абсолютного критерия истины, и отношения между чувствами и разумом все чаще трактуются не как конфликтные, но как взаимодополняющие. <. > Чувство не отрицает разума, но поверяет его» [5, с. 53]. В «Исповеди» Руссо признается:
Непостижимым для меня самого образом два свойства, почти несовместимые, сливаются во мне: очень пылкий темперамент, живые, порывистые страсти — и медлительный процесс зарождения мыслей: они возникают у меня с большим затруднением и всегда слишком поздно. Можно подумать, что мое сердце и мой ум не принадлежат одной и той же личности. Чувство быстрее молнии переполняет мою душу, но вместо того чтобы озарить, оно сжигает и ослепляет меня. Я все чувствую — и ничего не вижу. Выйдя из равновесия, я тупею; мне необходимо хладнокровие, чтобы мыслить. Но вот что удивительно: у меня довольно верное чутье, проницательность, даже тонкость, — лишь бы меня не торопили; я создаю отличные экспромты на досуге, но ни разу не сделал и не сказал ничего путного вовремя [8, т. 3, с. 104].
В «Новой Элоизе» милорд Бомстон говорит: «Недостаточно знать страсти человеческие, если не можешь разбираться в предметах страстей, а эту вторую половину изысканий производить можно лишь в спокойствии и в размышлениях» [8, т. 2, с. 453]. В «Исповеди» Руссо чувство предстает как высшая нравственная категория, как высший судия. В «Исповедании веры савойского викария» чувство — доказательство бытия Бога. В «Рассуждении о происхождении неравенства» универсальность чувства — залог равенства людей. В «Исповеди» чувство — знаток высшей нравственной правды. Именно к сердцу он обращается за поиском ответа на вопрос: почему он впал в заблуждение и поступил со своими детьми так, что сердечные сожаления не раз доказали ему, что он ошибся, однако рассудок не только не упрекал его, но наоборот? Что предпочесть, сердце или рассудок? По мнению Л. Б. Баткина, «не нам брать на себя роль судей во внутреннем споре Жан-Жака» [1, с. 31].
Андре Моруа считает, что
Руссо был правдив не в своих признаниях, а в добросовестном изложении фактов, к которым относился с таким пренебрежением. Тот, кто рассказывает о своей жизни и пишет автопортрет, почти никогда не подозревает, что, сам того не желая, он всегда оказывается в аналогичных ситуациях. Стендаль рядом с Анжелой Паста-груа — то же, что Стендаль у ног Мелани Луасон, Руссо в любовном треугольнике с Сен-Ламбером и мадам д'Удето напоминает Руссо в жизни втроем с мадам де Варанс и Клодом Ане [6, с. 60].
По мнению Моруа, Руссо поражается тому, что, «обладая такими пламенными чувствами и сердцем, переполненным любовью, он никогда не пылал страстью к какой-либо определенной женщине» [6, с. 60-61].
Герои Руссо, — существа чувствующие, и чувства их таятся в сердце. Их сердца чувствуют верно и точно. Именно в их сердцах живут две равные силы — любовь друг к другу и к добродетели. Что касается разума, то героям Руссо трудно отказать в очень высоком интеллекте и в желании этим интеллектом руководствоваться. Разум и чувство связаны как союзники, но именно чувство делает выбор [5, с. 53].
Взаимодействие разума и сердца у Руссо зависит от особенностей личности и ее опыта. В «Новой Элоизе» «Руссо делает сердца своих влюбленных полем для необычайно сложных психологических и социальных конфликтов, связанных с любовью. И один из самых употребляемых эпитетов к слову любовь — жестокая» [5, с. 57]. Страдание неотделимо от любви, оно — условие любви. Страдание кроется в глобальном ощущении неосуществимости идеала. У Руссо жестокий возлюбленный Сен-Пре — бессердечный соблазнитель. У Толстого в «Анне Карениной»
личный тон... колеблется между чисто человеческим вчувствованием в стихийную жизнь сердца и суровым, сверхчеловеческим приговором: «Мне отмщение, и аз воздам». Любовь подвергается психологическому разложению; отметается все таинственное, мистическое, неразложимое, все то, на чем держалась «банальная» для Толстого история Лизы и Лаврецкого [14, с. 56].
Отсюда один шаг до «Крейцеровой сонаты», где не осталось ничего человеческого, ничего возвышенного, и повести «Дьявол», в которой с необычайной силой изображены страсти («дьявольское сладострастие»), не подвластные воле человека. Герой повести Иртенев по личным качествам типичный толстовский герой: искренний, честный, не терпящий никаких компромиссов и сделок с совестью, что и обусловило остроту конфликта, завершившегося самоубийством, во втором варианте окончания — убийством героини.
Связанность ума, сердца и чувственности для Руссо и для Толстого — залог нравственной стойкости их героев. Юлия д'Этанж вступает в брак по принуждению, по воле отца, а так как она считает, что ее разлучили с возлюбленным неправедные человеческие законы, она может их нарушить. Она предлагает возлюбленному путь адюльтера. Вступив в храм и давая обет верности будущему супругу, она постигает истину: верность дает покой сердцу и возможность обрести душевное равновесие и счастье. Анну Каренину приводит к адюльтеру
страсть, героиня теряет душевное равновесие, неверность не приносит ей счастья, а сердцу покоя. Адюльтер закончился трагедией.
Руссо позиционировал себя как человека, знающего свое сердце и людей, созданного иначе, чем кто-либо из виденных им; он был уверен, что «не похож ни на кого на свете» [8, т. 2, с. 9]. Это действительно так, уже в раннем детстве Жан-Жак всех удивлял своим даром сочувствия, а лучшие черты своего характера он объясняет врожденной добротой и тем, что получил «получил разумное и здоровое воспитание» [8, т. 3, с. 59], и «не стал ни свидетелем, ни жертвой каких-либо злобных чувств» [8, т. 3, с. 17]. Н. Г. Чернышевский называл Руссо гениальным и говорил о его нежной любви к людям. Но были и другие мнения. Так, Бертран Рассел пишет, что
биография Руссо была изложена им самим в «Исповеди» чрезвычайно детально, но без рабской заботы об истине. Он наслаждался, представляя себя великим грешником, и иногда страдал преувеличением в этом отношении. Но имеется изобилие посторонних свидетельств, что он был лишен всех обыкновенных добродетелей. Это не беспокоило его, поскольку он полагал, что имел теплое сердце, которое, однако, никогда не было для него помехой в его низких поступках против его лучших друзей [12, с. 627].
Как показал Б. М. Эйхенбаум, общая черта сентиментальной поэтики — это отсутствие сатиры и иронии. Руссо замечает по поводу одного своего сатирического стихотворения:
Это небольшое стихотворение, говоря по правде, плохо написанное, но не лишенное остроумия и свидетельствовавшее о сатирическом таланте, — единственная сатира, вышедшая из-под моего пера. У меня слишком незлобивое сердце, для того чтоб пускать в ход подобный талант [8, т. 3, с. 147].
Романтическая ирония осталась Толстому чуждой. Как раз в период усиленного чтения «Исповеди» Руссо в процессе работы над рассказом «Набег» он пишет в дневнике 1-3 декабря 1852 г.:
Писал целый день описание войны. Все сатирическое не нравится мне, а так как все было в сатирическом духе, то все нужно переделывать. <.> Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только [13, т. 46, с. 151].
Это подтверждает сходство метода Толстого с сентиментальной школой Руссо. Каковы бы ни были оценки Руссо как мыслителя, по мнению Бертрана Рассела,
мы должны признать его огромное значение как социальной силы. Это значение проистекает главным образом из его призыва к сердцу и к тому, что в его время было названо «чувствительностью». Он является отцом движения романтизма, вдохновителем систем мышления, которые выводят не относящиеся к человеку факты из человеческих эмоций, и изобретателем политической философии псевдодемократической диктатуры, противопоставляемой традиционным абсолютным монархиям. Уже начиная с Руссо те, кто рассматривали себя как реформаторов, разделились на две группы: тех, кто стал последователем Руссо, и тех, кто стал
последователем Локка. Иногда они сотрудничали, и многие не видели несовместимости их взглядов. Но постепенно эта несовместимость стала совершенно очевидной [12, с. 627].
О чувствительности Руссо Андре Моруа пишет так:
Уже с самого детства он так живо и глубоко интересовался женщинами, что это придало поэтичность его произведениям. Он всецело во власти нежных чувств. Нет ничего изящнее описания — в четвертой книги «Исповеди» — его прогулки с мадемуазель де Графенрид и мадемуазель Галлей и того чистого наслаждения, какое она ему доставила. <...> Не менее очаровательна — во второй книге — и идиллия писателя с мадам Базиль. <...> Сент-Бев с полным основанием восхищается прелестным описанием первой встречи писателя с мадам де Варанс и приветствует появление во французской литературе новых страниц, раскрывающих перед читательницами Версаля <...> незнакомый мир — мир полной свежести и солнца, <. > сочетание чувствительности и естественности, <.> чтобы освободить нас от фальшивой метафизики сердца и спиритуализма условности [6, с. 62].
Вслед за Руссо и его последователем Стерном, следы «чувствительного» рассказчика трогательных историй видны в повести «Детство» Толстого, хотя бы в обращении к читателям при первой публикации в журнале «Современник» за 1852 г.:
Чтобы быть принятым в число моих избранных читателей, я требую очень немногого: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожалеть от души и даже пролить несколько слез о воспоминаемом лице, которого вы полюбили от сердца, порадоваться на него и не стыдились бы этого, чтобы вы любили свои воспоминания, чтобы вы были человек религиозный, чтобы вы, читая мою повесть, искали таких мест, которые задевают вас за сердце, а не таких, которые заставляют вас смеяться [13, т. 1, с. 208].
В толстовской художественно-философской системе имеется замысел образа, который можно условно назвать руссоистским, созданным как бы по Руссо. В незаконченной повести «Мать» некоторые штрихи облика главной героини присущи самому Толстому:
Я знал ее — не скажу свободомыслие — она никогда не выставляла его, — но смелость и здравомыслие. Полнота чувства, заполнявшего все ее сердце, не давала места суевериям. Знал я ее отвращение ко всякому лицемерию и фарисейству. <...> Она была человек сердца, а по уму совершенный скептик [13, т. 29, с. 251].
Здесь небезынтересно отметить, что в произведениях Толстого реминисценции Руссо связаны не напрямую, но ассоциативно, репликами, намеками, аллюзиями. Так, в образе Петра Никифоровича имеются такие автобиографические подробности, особенно, слова, что он «был человеком того же склада ума», что Руссо, могут относиться к самому Толстому.
Мы говорили о нем (Петре Никифоровиче. — А. П.), о его взглядах на жизнь, которые я знал и разделял в то время. Он был — не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Это был человек такой,
какими мы представляем себе древних мудрецов. При этом с кротостью и смирением бессознательного христианства. Он был уверен, что он терпеть не может христианского учения, а между тем вся его жизнь была самоотвержением. Ему, очевидно, было скучно жить, если он не мог чем-нибудь жертвовать для кого-нибудь и жертвовать так, чтобы ему было трудно и больно. Только тогда он был доволен. При этом он был невинен, как ребенок, и нежен, как женщина [13, т. 29, с. 252-253].
Вместо заключения, скажем, что Руссо действительно знал «свое сердце и знал людей». И он на самом деле, «не похож ни на кого на свете». «Если я не лучше других, то, по крайней мере, не такой, как они» [8, т. 3, с. 9], — пишет он в «Исповеди». Это его высказывание — ключ к его неповторимому автобиографизму, правдивому рассказу о своем сердце, об истории своей души. Толстой восстановил прерванную традицию автобиографизма, он дал этому направлению новое развитие и тем открыл литературу XIX в.
Толстой же, как художник и как мыслитель и основатель своего религиозного учения, постигает особенность психической жизни, как одновременность противоположных переживаний. Но в том, что касается художественного психологизма, то он считал, что «человек без религии», т. е. без какого-либо отношения к миру, также невозможен, как человек без сердца. Он может не знать, что у него есть религия, как может человек не знать того, что у него есть сердце; но как без религии, так и без сердца человек не может существовать» [13, т. 39, с. 326].
ЛИТЕРАТУРА
1. Баткин Л. М. Личность и страсти Жан-Жака Руссо. — М.: РГГУ, 2012.
2. Буайе П. Три дня в Ясной Поляне // Толстой в воспоминаниях современников: в 2 т. — Т. 2. — М.: Художественная литература, 1978. Т. 2.
3. Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. — М.: Изд-во АН СССР, 1957.
4. Григорьев А. Воспоминания. — М.: Наука, 1988.
5. Лукьянец И. В. Французский роман второй половины XVIII века (автор, герой, сюжет). — СПб.: Университет культуры, 1999.
6. Моруа А. Литературные портреты. Жан-Жак Руссо. — М.: Прогресс, 1970.
7. Руссо Ж.-Ж. Педагогические соч.: в 2 т. — Т. 1. — М.: Педагогика, 1981.
8. Руссо Ж.-Ж. Избр. соч.: в 3 т. — Т. 3. — М.: ГИХЛ, 1961.
9. Сергеенко П. А. Как живет и работает Л. Н. Толстой // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников: в 2 т. — Т. 2. — М.: Художественная литература, 1960.
10. Сытина Е. И. Воспоминания // Литературное наследство: Л. Н. Толстой. II. — Т. 37-38, кн. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1939.
11. Полнер Т. Лев Толстой и его жена: История одной любви. — Екатеринбург: У-фактория, 2000.
12. Рассел Б. История Западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней. — М.: Академический проект, 2000.
13. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. — М.: Художественная литература, 1929-1958.
14. Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой: Исследования, статьи. — Санкт-Петербург, 2009. — С. 56.
