CC BY
130
ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
Том №268 ноябрь 1999
ФИЛОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 82.08; 82.015
И. А. Поплавская
МОТИВ ПОКОЯ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ В.А. ЖУКОВСКОГО
На материале творчества В.А. Жуковского в традиционном, бытовом и евангельском контекстах рассмотрена категория покоя, во многом объясняющая своеобразие жанрово-стнпевых поисков поэта и этапы его творческой эволюции.
Категория покоя получает в русской культуре как религиозно-онтологическое, так и художественное осмысление. Религиозно-онтологическая семантика покоя раскрывается в книгах Ветхого и Нового Завета. Покой воспринимается здесь и как завершение миротворения, и как «субботний» покой, и как «акт творчества в духе». Покой трактуется и как наличие высшего Божественного замысла о мире и человеке и его воплощение в совместной деятельности Бога и человека, как «примирение Бога и человека в акте творческой синэргии» [1]. Кроме того, в православной керигматике сама ситуация «вхождения в покой» осмысляется и как восстановление внутренней цельности человека, приближение его к абсолютной свободе, и как предчувствие воскресения.
Категория покоя в светской книжной культуре XVIII - начала XIX в. получает иное значение и развивается в основном в трех направлениях. Это высокая ораторская и одическая традиция, которая понимает покой прежде всего как общественное благо, как воплощение общественного согласия и гармонии. Другая линия - гораци-анско-эпикурейская - трактует покой одновременно как чувственное и интеллектуальное наслаждение, в котором личность обретает нравственную чистоту и внутреннюю цельность. Третья, сентименталистская, линия видит в покое гармоническое слияние «внутреннего человека» с миром природы и культуры, непосредственное переживание «невыразимого».
Уже в своем раннем творчестве В.А. Жуковский обращается к мотиву покоя, который становится одним из ведущих и значимых в его поэтике и эстетике. Впервые этот мотив возникает в элегическом контексте. В стихотворении «Сельское кладбище» (1802) мотив покоя выступает как один из эмоционально-семантических центров произведения. Он передает пейзажную динамику стихотворения и одновременно формирует его поэтический хронотоп [2. С. 15]:
Лишь дикая сова, таясь под древним сводом Той башни, сетует, внимаема луной, На возмутившего полуночным приходом Ее безмолвного владычества покой.
Покой выступает здесь и как внутренняя тема стихотворения, обеспечивающая переход от описательной к медитативной части, от изобразительного, предметного ряда к выразительному, личностному. Своеобразие решения проблемы «внутреннего человека» в этой элегии видится в том, что «субъект в ней вынесен за пределы текста <...> он опосредуется темой и лишь в ходе медитации может факультативно становиться предметом самоанализа» [3].
В другом произведении, в переводе «Опустевшей деревни» (1805) Голдсмита, образ покоя соотносится уже с состоянием души лирического героя, с его внутренней рефлексией. Мотив покоя наделяется здесь отчетливыми про-
странственно-временными характеристиками и предполагает прежде всего воссоединение героя с родиной, с природ-но-родовым началом, обретение утраченных и онтологически значимых дня него ценностей [2. С. 24]: Я сладкою себя надеждой обольщал Там кончить мирно век, где жизни дар приял! В стране моих отцов, под сенью древ знакомых, Исторгшись из толпы заботами гнетомых, Свой тусклый пламенник от траты сохранить И дни отшествия покоем озлатить!
Мотив покоя осложнятся в этом произведении и мотивом странствия героя. Взятые вместе, оба мотива осмысляются как своеобразный пролог к последующей концепции двоемирия, судьбы и счастья в лирике Жуковского. В этой связи интересно замечание В.Н. Топорова о том, что заключительные строки этого перевода «послужили в дальнейшем основой для поэтической мифологемы благбго, счастливого исхода странствия - увенчания, блаженства, конечного и окончательного приюта здесь ...» [4].
Следующий этап в освоении этого мотива относится к лирике Жуковского 1806 года. Уже само заглавие элегии «Вечер», которая является программным произведением этого периода, актуализирует рассмотрение проблемы времени как важнейшей этико-философской и эстетической категории в раннем творчестве поэта Значимым оказывается мотив воды, водной стихии как символа вечного движения и изменчивости в природе, окружающем мире и человеческой душе. И не случайно в черновой редакции эта элегия первоначально называлась «Ручей».
Сознание лирического героя, организующее сюжетное и эмоциональное движение стихотворения, через пространственные (гора, поля, град, холмы, башни) и пространственно-временные образы (ручей, река, поток, солнце, луч зари) фиксирует переходные состояния в природе. Образ покоя как бы синтезирует в себе внешнее и внутреннее, природное и психологическое течение времени, жизни, их взаимовлияние и взаимоотражение [2. С. 28]:
Все тихо: рощи спят, в окрестности покой; Простершись на траве под ивой наклоненной, Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой, Поток, кустами осеенный.
Одновременно мотив покоя передает и хрупкое состояние равновесия, гармонии в мире, за которым последует преображение природы (появление луны) и рефлексия, откровение, прозрение лирического героя. Преображение природы и мира осознается в этой элегии как творческое состояние. Оно соотносится с поэзией, с образом «Музы благодатной», с внутренним предназначением лирического героя. Образ творческого покоя-преображения оказывается органически связанным и с мотивом отражения в воде [2. С.27-28]:
Как солнца за горой пленителен закат — Когда поля в тени, а рощи отдаленны; И в зеркале воды колеблющийся град Багряным блеском озарены. Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч? Восточных облаков хребты воспламенились Осыпан искрами во тьме журчащий ключ; В реке дубравы отразились.
Этот мотив метафорически фокусирует в себе саму сущность поэзии, процесс художественного творчества в эстетике Жуковского 1806-1808 гг. Он подразумевает естественное восприятие мира в его целостности; совпадение видимой преображенной авторским сознанием картины действительности, балансирование на грани этих двух миров; отражение небесного в земном и земного в небесном; выявление динамики в природе и в сфере человеческих чувств, раскрытие их сложного единства и взаимовлияния.
В лирике Жуковского 1806 г. этот мотив встречается довольно часто. Он получает психологическую конкретизацию и наполненность, соотносясь с неповторимыми характерами-судьбами поэтических персонажей и с особыми обстоятельствами их жизни. Так, в «Послании Элоизы к Абеляру» мотив покоя воспринимается:
- как внутреннее созерцание, приближающее человека к Богу, к вечности [2. С. 24]:
В сих мрачных келиях обители святой, Где вечно царствует задумчивый покой, ...Что сердце мирныя весталки возмутило?
- как напоминание об утраченной полноте мироощущения в «Идиллии» [2. С. 27]:
Теперь... теперь прости, души моей покой! Алина горда* столицы украшенье...
- как отдохновение, как воссоединение с героическим прошлым в «Песне барда» [2. С. 43]:
Герой, одряхший под венком...
Усталый ждет конца — и смерть ему покой...
В этой связи обращает на себя внимание известная эпиграмма Жуковского [2. С.38]:
Сей камень над моей возлюбленной женой. Ей там, мне здесь покой! В ней образ покоя является смысловым ключом ко всему произведению. Игра, основанная на столкновении противоположных значений этого образа-мотива, воспринимается как источник комического начала в эпиграмме. В поэтическом сознании героя сближаются мир потусторонний и земной, «там» и «здесь» и раскрываются многочисленные оттенки понятия: покой как успокоение, согласие с самим собой, как внутреннее равновесие, гармония и покой как знак вечности, как загробный покой, как покой-смерть. Можно сказать, что эта эпиграмма как бы синтезирует почти всю использованную раннее автором художественную семантику этого мотива. Так формируются в лирике Жуковского особые родовые (лирические, лиро-эпические) и жанровые контексты, в которых мотив покоя обретает эстетическую и художественную значимость
Интересующая нас проблема получает продолжение и в круге чтения поэта 1803-1806 гг. Ситуация обретения покоя личностью оказывается внутренне связанной с формирующейся у Жуковского философией счастья. Это подтверждают прежде всего записи, сделанные им при чтении трактата Цицерона «Об обязанностях» и философских замечаний к нему Христиана Гарве. Специально выделяя в книге Гарве проблему «внутреннего человека», Жуковский пишет на полях: «Человеческое совершенствование почитаемо счастием», «Искать счастия в самом себе», «Человеческое счастие есть продолжающееся или почти всегда приятное
ощущение бытия своего. Такое счастие - в нем самом, а не в предметах» [5. С. 24]. Сама концепция счастья неотделима в сознании поэта от общественной природы человека и его обязанностей по отношению к обществу и осмысляется как момент «бесконечного движения личности к идеалу», как непрерывное саморазвитие, связанное «с умственной деятельностью, никогда не знающей покоя» [5. С. 27].
Образ счастья актуализирует и проблему связи этического и эстетического в мировоззрении поэта. Это подтверждают и записи Жуковского на одной из страниц книги Шефтсбери: «Что такое счастие? Мыслить, чувствовать, действовать и быть во всех трех случаях довольным собою - вот счастие. Первые два = я сам; последнее = я + другие» [5. С. 30]. Концепция счастья дополняется здесь представлением об изначальной внутренней целостности личности, о взаимосвязи внешней и внутренней жизни человека, о высшей нравственности как проявлении истинно прекрасного.
В письмах Жуковского 1805-1806 гг. проблема становления личности также связана с его пониманием счастья и своего особого предназначения. Такая своего рода внутренняя программа автора предполагает «образование души своей», возможность «сделать все, что могу для других», приготовление к высшему существованию, которое «неразлучно с бытием Бога!» [6. С. 7].
Понятие счастья дополняется в письмах и дневниках Жуковского этого периода и формирующейся эстетикой дружбы, дружеского общения. Дружба воспринимается как процесс непрерывного взаимного совершенствования и одушевления, преображение человека; дружба выступает и как воплощенная философия практической деятельности, как «живая» эстетика творческого общения; дружба осознается и как процесс конструирования целостного бытия личности, как сфера соединения общего и частного, внешнего и внутреннего в человеке; дружба осмысляется и как осуществление бессмертия здесь, в земной жизни; дружба - это и момент самосознания автора, момент объективации себя в другом. Ср.: «...надобно только увериться, что мы не простые друзья <...> но такие, <...> на которых дружба имеет то же влияние, которое должна иметь религия на всякую благородную душу, то есть самое благодетельное, святое, оживляющее, ободрительное. ...Дружба есть добродетель, есть все, только не в одном человеке, а в двух...»; «...Оставляю до другой почты то, что я хотел сказать о самом себе, то есть о своем характере, о моей цели в жизни, вообще о моей частной жизни отдельно от нашей общей, которую должна нам дать дружба.»; «Ты должен быть со-гревателем моей души, должен поддерживать во мне чувство бессмертия. Если оно укоренится в душе нашей, то жизнь наша пройдет недаром. <...> Кто дал себе высокие чувства, тот дал себе все» [6. С. 7-18].
Своеобразным итогом развития этой темы в раннем творчестве Жуковского является послание «К Фи-лалету» (1808-1809). Как известно, это произведение в первых трех пожизненных собраниях стихотворений поэта печаталось с посвящением Ал. Ив. Тургеневу. Посвящение реальному лицу ни в коей мере не снимает значимости и условного адресата стихотворения - Фи-лалета (от греч. «любитель истины»). Напротив, двойной адресат послания позволяет рассматривать это произведение как в условно-поэтическом, так и в реально-биографическом контексте, точнее, на пересечении этих двух художественных традиций, что, по-видимому, соответствовало и эстетическим установкам автора.
В этом послании ситуация разлуки воспринимается как универсальное поэтическое состояние души, природы, мира, объединяющее автора, лирического героя
и адресата стихотворения, скрепляющее условный и биографический планы повествования. Образ разлуки раскрывает прежде всего психологическое переживание лирическим героем времени и пространства как важнейших эмоционально-содержательных категорий; разлука выступает здесь и как сладостное предчувствие смерти, «души покой» [2. С. 59]: Как часто о часах минувших я мечтаю! Но чаще с сладостью конец воображаю,
Конец всему - души покой, Конец желаниям, конец воспоминаньям, Конец борению и с жизнью и с собой... Разлука - это и «судьба неодолима», это испытание героя, это утраченная дружба и любовь и, что особенно важно, путь самопознания и самоопределения лирического героя [2. С. 60]:
Когда б всех благ земных, всей жизни
приношеньем Я мог - о сладкий сон! - той счастье искупить, С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!.. ...Тогда б, мой друг, я рай в сем мире находил, И дня, как дара, ждал, к страданью пробуждаясь.
Именно высшее самопожертвование, путь искупления, страдания за тех, «кем жизнь для нас священна», составляют основу концепции жизни и счастья лирического героя, основу его личностного предназначения. В этом смысле мотив покоя в лирике Жуковского начинает восприниматься в евангельском контексте как путь испытания, путь самопожертвования и нравственного преображения, воскресения лирического героя. Этот мотив раскрывает совпадение высшего, небесного предназначения личности и ее земного воплощения, осознается как движение Бога и человека навстречу друг другу. Все это выступает как обязательное условие самореализации, самоосуществления личности, как обретение ею мирного и надмирного покоя.
Одновременно со стихотворным посланием «К Фи-лалету» Жуковский печатает в «Вестнике Европы» переводную критическую статью из И.-Я. Энгеля «О нравственной пользе поэзии» (Письмо к Филалету. 1809). Несомненно, существует внутренняя связь между этим посланием и критической статьей поэта. Говоря в статье о специфике эстетического, об его синтезирующей природе, Жуковский, вслед за Энгелем, считает нравственное чувство необходимым источником прекрасного в жизни и в искусстве. Постоянное совершенствование эстетических и нравственных представлений рассматривается автором как одно из непременных условий человеческого счастья. Жуковский пишет по этому поводу: «Счастье человека заключено в совершенстве его натуры, а натура его не что иное, как сумма тех дел, которыми одарил его верховный создатель, и тот, кто возвышает в нем ту или другую силу <...> тот, без сомнения, действует для его блага, ускоряет его стремление к совершенству» [7. С. 177]. Автор статьи актуализирует здесь важнейшую эстетическую проблему взаимосвязи автора, художественного текста и читателя. Эта проблема оказывается предельно значимой и для послания «К Филалету», и для формирующейся романтической эстетики и поэтики Жуковского. Не случайно в комментариях послание «К Филалету» рассматривается как «своеобразный постскриптум» к этой статье Жуковского, в нем «имя адресата, общий пафос размышлений о судьбе человека намечают продолжение разговора о нравственной пользе поэзии» [7. С. 388].
Послание «К Филалету» явилось одним из программных. произведений Жуковского. Оно открывало новый
этап в творческом развитии поэта. Своеобразие формирующейся концепции мира, необычное решение проблемы автора и героя, жанрово-стилевые искания, мелодика стиха - все это свидетельствовало о возникновении новой поэтической традиции в русской лирике начала XIX в. И не случайно это произведение очень активно входило в культурное сознание современников. Например, цитаты из послания часто использовались в дружеской переписке. Так, в письме А. И. Тургенева к Жуковскому и Воейкову (март 1814 г.) читаем: «Любите меня, я в вашей любви счастлив буду столько, сколько можно быть счастливым одною дружбой, ибо в любви по сю пору находил я одну мечту, «... тоску без разделенья И невозвратное надежд уничтоженье» [8].
Высокую оценку посланию дал H.A. Полевой в статье «Баллады и повести В. А. Жуковского» (1832). Он рассматривает это произведение как характерней-шее выражение типологических особенностей романтизма поэта: «Стихи «К Филалету» <...> я не отдам <...> за две трети всего, что потом написал Жуковский <...> Подобные создания, где воображение слито с сердцем и душою, не пишутся - нет! они сами собою изливаются из бытия человеческого» [9]. Об особой значимости этого произведения в поэтической системе Жуковского говорил и В.Г. Белинский. Во второй статье цикла «Сочинения Александра Пушкина» критик, процитировав фрагмент из послания «К Филалету», пишет: «Эти прекрасные стихи вдвойне замечательны: они исполнены глубокого чувства; в них слышится вопль души, - и они доказывают фактически, что не Пушкин, а Жуковский первый на Руси выговорил элегическим языком жалобы человека на жизнь» [10].
Рассмотрение мотива покоя в раннем творчестве Жуковского позволяет углубить представление о художественной картине мира поэта. Мир в эстетическом сознании Жуковского воспринимается как творимый мир, как результат совместной созидательной деятельности Бога и человека, как сотворчество Высшего и земного разума, как слияние Бога и человека в едином процессе духовного преображения. Значимой для Жуковского оказывается и концепция счастья. Счастье в восприятии поэта соотносится с рефлексией, самосозерцанием, внутренним покоем и в качестве его наивысшего проявления предполагает совпадение Божественного замысла о мире и человеке и его живого воплощения в реальной земной действительности.
Мотив покоя в раннем творчестве Жуковского отражает и его понимание личности. Раскрывая в стихах предназначение лирического героя, его судьбу, прослеживая в письмах и дневниках процесс собственного становления, автор исследует типологию характера человека в жизни и в литературе. И важным оказывается тип «естественного человека» в элегиях «Сельское кладбище» и «Вечер», тип героя-странствователя в «Опустевшей деревне», тип созерцателя, избранника в дневниках и письмах поэта, следующего путем нравственного восхождения и духовного преображения, евангельский контекст в послании «К Филалету».
Мотив покоя в творчестве Жуковского реализуется в определенных контекстах: традиционно-поэтическом, бытовом, евангельском. Именно благодаря контексту этот мотив превращается в значимую «сюжетологиче-скую единицу», связывающую неповторимый жизненный и художественный тексты поэта. Отсюда актуальным становится детальное изучение разнообразных контекстов, в которых раскрывается данный мотив, поскольку, как верно отмечает современный исследо-
ватель, «тексты порождаются не столько <...> существующими системами художественных языков, сколько реально предсушествующими текстами» [11]. Одна из основных функций мотива покоя в творчестве Жуковского предполагает воссоединение человека в акте твор-
ческого созерцания с его внутренним «я», с природой, Родиной, национальной культурой, с мирозданием, с Богом. Эта функция во многом объясняет своеобразие жанрово-стилевых поисков поэта, особенности его художественного метода, этапы творческой эволюции.
ЛИТЕРАТУРА
1. Об этом см.: Котельников В. А. «Покой» в релитояно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3-41.
2. Жуковский В. А. Поли. собр. соч. В 12т./ Под ред. A.C. Архангельского. СПб., 1902. Т. 1.
3. Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 64.
4. Топоров В. Н. Пушкин и Голдсмит в контексте русской Goldsmithiana'u (к постановке вопроса). Wien, 1992. С. 26.
5. Пит. по кн.: Янушкевич A.C. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск, 1985.
6. Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1985.
7. Жуковский В. А. Эстетика и критика / Вступ. статья Ф. 3. Кавуновой и А. С. Янушкевича; Сост. и примеч. Ф. 3. Кануновой, О. Б. Лебедевой
и А. С. Янушкевича. М., 1985 С. 177.
8. Цит. по кн.: Веселовский А. Н., В, А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Петроград, 1918. С. 146.
9. Полевой Н. А., Полевой Кс. А. Литературная критика. Статьи и рецензии. 1825-1842. Л.,1990. С. 213.
10. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина / Вступ. статья и примеч. К. Тюнькина. М., 1985. С. 114.
11 Шатин Ю В. Мотив и контекст// Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. Новосибирск, 1994. С. 7.
Статья представлена кафедрой русской и зарубежной литературы филологического факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию 10 января 1999 года.
УДК 82.08; 82.015; 82.08:159.9
A.C. Янушкевич
К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А. С. ПУШКИНА. Из статей в «Онегинскую энциклопедию»
Даются статьи «Онегинской энциклопедии», подготовленные к 200-летию со дня рождения A.C. Пушкина. В каждой статье представлены комментарии к общекультурным и литературным реалиям пушкинского романа.
Хрестоматийное определение В.Г. Белинского, назвавшего пушкинский роман «Евгений Онегин» «энциклопедией русской жизни», было ориентиром для всех последующих критиков и литературоведов. «... уже самое количество бытовых тем и материалов принципиально отличает пушкинский роман от предшествующей литературы. В «Евгении Онегине» перед читателем проходит серия бытовых явлений, нравоописательных деталей, вещей, одежд, цветов, обычаев...», - так конкретизировал этот тезис критика внимательный и чуткий читатель и исследователь романа [1. С. 140]. Разумеется, и для критика XIX в., и для исследователя XX в. энциклопедизм романа не сводился к максимальной полноте изображения бытовой и социальной жизни России, чего требовал от пушкинского произведения Д.И. Писарев.
Уже Белинский конкретизировал свое представление о природе пушкинского романа, назвав его «актом сознания для русского общества». В этом смысле энциклопедизм «Евгения Онегина» - это воссоздание жизни русского общества 1820-х гг. во всех проявлениях его духовной жизни. И бытовой материал «истолкован Пушкиным иначе, чем его предшественниками, по-новому, реалистически, то есть в качестве типического, идейно обосновывающего человека и его судьбу» [ 1. С. 146].
Комментаторы романа (H.JI. Бродский, В.В. Набоков, Ю.М. Лотман и др.) выявили многообразие реалий русской жизни, получившей отражение в пушкинском романе, и обозначили широкое культурологическое поле «Евгения Онегина». Само заглавие статей, предвосхищающих реальный комментарий в книге Ю.М. Лотмана: «Хозяйство и имущественное положение», «Образование и служба дворян», «Интересы и занятия дворянской женщины», «Дворянское жилище и его окружение в городе и поместье», «День светского человека», «Развлечения», «Бал», «Дуэль», «Средство передвижения», «Дорога» [2], - определяет масштаб пушкинского романа как «романа культуры» и проясняет смысл авторского определения своего произведения как «собранья пестрых глав». Пушкинская «пестрота» - это органический синтез реалий, настроений, явлений литературной жизни и т.д., того, что можно назвать «духом времени».
Энциклопедическая природа романа, вызывающая в сознании читателя и исследователя вереницу откликов, отзвуков, ассоциаций с миром русского космоса (A.A. Ахматова образно назвала «Евгения Онегина» «воздушной громадой»), требует и новых подходов к его прочтению. По инициативе и под руководством заместителя директора по научной части Московского музея A.C. Пушкина, акад. Н.И. Михайловой была предпринята попытка создания «Онегинской энциклопедии», где по законам жанра мир пушкинского романа предстал в виде особых статей, посвященных той или иной реалии «Евгения Онегина». Предлагаемые словарные статьи дают представление о сути этого любопытного и беспрецедентного замысла.
Текст романа в статьях цитируется по изданию: Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 17 т. Т. 6. М. — JI., 1937 - с указанием в скобках главы - римской, строфы и стихов - арабской цифрами. Название романа «Евгений Онегин» обозначается аббревиатурой ЕО, «Путешествие Онегина» - ПО; Ж1, Ж2 - критические статьи Пушкина, в 11 и 12 тт. указанного ПСС с указанием страницы и строки; Пс - письма с указанием тома и порядкового номера.
Лит.: 1. Гуковский Г А. Пушкин и проблемы реалистического стиля, 1957. 2. Лотман Ю.М. Роман A.C. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Изд. 2-е. Л., 1983.
ЖУКОВСКИЙ. В крупных лиро-эпических, этапных произведениях, предшествующих ЕО («Руслан и Людмила», «южные поэмы»), поэтическая традиция «побежденного учителя», соревнование с ним, элементы пародирования постоянны. Определенное значение для творческой истории трагедии «Борис Годунов» (первоначальное посвящение, замысел Жуковским драматической поэмы из времен «смутного времени» -С1М_: [1. С. 305-308]) также имела личность «первого русского романтика». Вряд ли стоит доказывать, что
творческая память Жуковского - важнейшая составная часть лирического наследия Пушкина. Послания Пушкина к Жуковскому, как и поэтическая надпись к его портрету, воссоздавали зримый образ «возвышенной души, «сладострастья высоких мыслей и стихов» поэта «для немногих», пророчили бессмертие его поэзии.
Отсутствие имени Жуковского в тексте романа, повествующего об эпохе, во многом связанной с поэтической славой «литературного Коломба Руси», кажется неожиданным. И это тем более странно, что на страницах ЕО
