CC BY
141
А. И. Филюшкин
МОСКОВСКАЯ НЕОНАТАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ:
К ВОПРОСУ О КАТЕГОРИЯХ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ*
В российской историографии возникновение Московии осмыслялось через концепцию Русского единого (централизованного) государства. Она господствовала в трудах историков Х1Х-ХХ вв., и попытки ее ревизии в последние годы, несмотря на пересмотр трактовок целого ряда событий1, пока не привели к корректировке формулы К. В. Базилевича. Согласно этой формуле, РЦГ характеризовалось наличием центральных органов управления, которым подконтрольна вся территория страны; развитием общегосударственного законо-
и _ и и 2
дательства; ликвидацией частных иммунитетных прав; единой организацией военных сил2.
Как ни парадоксально, несмотря на общепризнанность концепции РЦГ, в отечественной науке так и не было дано четкого определения, что же из себя представляло единое Русское государство в институциональном плане. Попытки решения этой проблемы предпринимались в основном в историко-правовой сфере, где ученые оперировали терминами «монархия», «абсолютная монархия», «сословно-представительная монархия». Что же касается организации государственного тела России ХУ-ХУ1 вв., то авторы полагали, что определения «единое» или «централизованное» вполне достаточно. Под этим понималось прежде всего государство, унифицированное в административном и институциональном плане, хотя историки тут же делали массу оговорок о «недоразвитости» того или иного института.
В европейской и американской историографии предпринимались попытки дать иной ответ на вопрос о государственном характере Московии. Как писал Дж. Хоскинг, центральной в русской истории является тема империи3. Ее происхождение чаще всего связывают с завоеваниями Ивана Грозного, хотя некоторые авторы видят имперские признаки уже в политике Ивана III. Первоначально применение данного определения к Московскому государству было вызвано проекцией на средневековье реалий нового времени, когда «русского медведя» в Европе ненавидели, боялись и сводили истоки российской экспансии к «изначально имперской» природе России.
При этом имперский период в историографии понимается как некий целостный фрагмент российской истории, хотя и обладающий внутренней динамикой развития. Поэтому для его характеристики исследователи в основном используют материал ХУ111-Х1Х вв., хотя и отмечают, что главные принципы политической культуры, несмотря на их значительную трансформацию в новое время, были во многом заложены еще основателями Московского царства4.
Тем не менее, несмотря на признание периода конца ХУ — середины ХУ1 вв. в качестве отправной точки российского империостроительства, характер данного процесса изучен недостаточно. Внимание ученых привлекали преимущественно два аспекта: территориальная экспансия московских государей (аннексия Казани, Астрахани, Ливонии, Сибири)
*Работа выполнена при поддержке Федерального агентства по образованию, Мероприятие 1 аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научно-исследовательского потенциала высшей школы 2006-2008 годы», тематический план НИР СПбГУ, тема 7.1.08 «Исследование закономерностей генезиса, эволюции, дискурсивных и политических практик в полинациональных общностях».
© А. И. Филюшкин, 2009
и ее идеологическое оформление (доктрина «Москва — Третий Рим» и «Легенда о наследии кесаря Августа»)5. Сами же динамика и формат империостроительства в большинстве работ описываются лишь эскизно.
Между тем, данный процесс в ХУ-ХУ1 вв. имел свою специфику. Несомненны формирование в это время имперского тела, территориальных параметров Российской империи и складывание полей (сфер) имперской политики, как внешней, так и внутренней. Но создание территориального тела происходило быстрее, чем формирование принципов имперской политики. Собственно имперские каналы мобилизации необходимых ресурсов еще не сложились. Новое государство еще не умело по-имперски говорить: не были еще выработаны соответствующие дискурсы. Молодая держава видела мир по-своему, поэтому ее политика часто была неадекватна реалиям геополитического контекста и в значительной степени строилась по вотчинным принципам удельной эпохи.
Поэтому представляется важным акцентировать внимание на происхождении и динамике развития категорий русской политической культуры с момента, когда можно предполагать возникновение в ней имперских черт, т. е. с ХУ-ХУ1 вв. В этот период мы предлагаем определять Россию как неонатальную империю6.
Под неонатальной империей понимается государственное образование, у которого сформировалось имперское тело (в территориальном, этническом и административном плане — паттерн, периферия и лимитрофы7), и существует сфера его функционирования (внутренняя — социальное поле имперской политики и внешняя — геополитическая ниша).
Неонатальная империя возникает на границе средневековья и нового времени. Механизм ее зарождения следующий: обладатель самой большой феодальной вотчины (князь, король, хан и т. д.) различными путями концентрирует под своей властью вотчины других правителей. Пока он захватывает аналогичные территориально-государственные образования (характеризующиеся адекватными этническими, конфессиональными, институциональными параметрами), он строит свое государство (великое княжество, королевство, ханство) как собственную большую вотчину.
Но в процессе этих захватов рано или поздно такой правитель подчинит себе земли, населенные чуждыми этносами с иными верой, культурой, политическими и социальными традициями. И тогда встает проблема их интеграции в государственную систему. Кроме того, в процессе консолидации государственного тела молодая держава рано или поздно исчерпает лимит «адекватных земель» и будет покушаться на спорные территории, о которых мечтают соседи. Соответственно, на новый уровень должна выйти внешняя политика: в ней резко возрастает потребность как в четко сформулированных мотивациях политических акций, так и в членстве в разного рода союзах и блоках.
На данном этапе развития государство и превращается в неонатальную империю. Неонатальной она называется потому, что еще не освоила имперских механизмов функционирования. Империей же — потому что уже создано имперское тело, и сформировалось поле имперской политики: под центральной монархической властью в рамках единого государственного образования объединены разные народы, конфессии, социокультурные уклады и бывшие страны.
Это империя-младенец, у которой уже есть все «органы» (институты), но они еще не функционируют, как положено у взрослого человека. Она еще не умеет говорить (не выработаны имперские дискурсы). Она видит мир по-своему, поэтому внешняя политика неонатальной империи неадекватна реалиям геополитического контекста, строится по понятным только ей одной принципам. Она еще не способна организовывать целый ряд направлений
своей жизнедеятельности (не выработаны принципы имперской внутренней политики, они реализуется как бы инстинктивно, по традиции). «Способы питания» неонатальной империи (налоговая и социальная политика) мало отличаются от предшествующего этапа развития. Имперские каналы мобилизации необходимых ресурсов еще не сложились. Такому государству сложно организовывать для себя окружающую среду (внешняя политика не соответствует критериям классической империи, а строится по вотчинным принципам удельной эпохи).
Если данное государство не «повзрослеет», т. е. не усвоит механизмов функционирования классической империи нового времени, то оно не сможет выйти на уровень развития, позволяющий найти решения вышеописанных задач. Тогда неонатальная империя умрет как империя и либо вообще исчезнет с карты, либо продолжит существование как неимперское государство. Очень соблазнительно здесь воспользоваться терминологией Н. Я. Данилевского и назвать народ, не сумевший создать империю, «этнографическим материалом»8 для других империй. Но подобные определения еще более рискованны, чем биологические параллели.
Если же неонатальная империя повзрослеет, то она преобразуется в империю нового времени. Их отличия заключаются в следующем. В теле последней осуществлена организация внутриимперской среды, т. е. структуры «имперский центр — провинции (колонии)» с соответствующими системами управления, налогообложения и судопроизводства. Вырабатываются категории имперской внутренней политики, в первую очередь — социокультурная унификация, иерархия этносов, титульный язык. Отработаны пути интеграции этнических элит и механизм формирования политической элиты.
Во внешнем поле империя нового времени обладает легитимизированным статусом великой державы, выполняет на международной арене блокообразующую роль, выступает центром притяжения для некоторых народов и стран. Она ведет имперские войны (отличающиеся от прежних войн своей мотивацией). В ней сформулирован имперский дискурс, в том числе его важнейшая составляющая: ментальные матрицы самопрезентации и самоидентичности. Империя нового времени разработала концептуальные ответы на вопросы о своем соотношении с империями и державами прошлого, о собственном месте в современном мире и о своей исторической миссии. Эти ответы отражены в соответствующих идеологических и историографических произведениях. Наконец, она населена подданными империи с соответствующим мировоззрением, спецификацией и самоидентификацией.
В неонатальной империи эти качества еще не оформлены, они только в потенции. Поэтому важно рассмотреть категории политической практики этой «начинающей» империи. Нескольким из них и посвящена данная статья.
Изучению категорий политической культуры средневековой Руси посвящена обширная литература, однако такая исследовательская задача, как реконструкция этих категорий и системы их взаимодействия, все еще далека от своего решения. Проблема здесь состоит в том, что до недавнего времени ученые описывали русскую средневековую монархию преимущественно в политико-правовых категориях науки нового времени. Такой подход был подвергнут критике лишь в последние годы, когда была сделана попытка применить в исследованиях феномена российской высшей власти семиотический9 и историко-феноменологический10 подходы.
Необходимость поиска новых подходов обусловлена проблемой адекватности научного языка описания социокультурных систем и языка самоописания данных систем. С одной стороны, модерные политические и социологические теории дают инструментарий,
позволяющий обобщить, классифицировать и схематизировать наши знания о прошлом. Без подобной интеллектуальной операции, собственно, невозможна история как наука, потому что иначе, просто транслируя образы прошлого, историк оказывается не ученым, а летописцем, в лучшем случае писателем-моралистом.
Однако при преобразовании метатекстов древности с помощью категориального аппарата модерной науки, мы оказываемся перед другой проблемой: насколько наши построения адекватны анализируемому предмету, а насколько они являются конструктом, порожденным в большей степени нашим презентизмом, чем реальными историческими картинами.
Решение данной проблемы не найдено. По меткому замечанию Мишеля Фуко, изымая «операционный стол», на котором происходит препарирование понятий, мы не можем отделаться от «вполне определенной, трудно уловимой неловкости», обусловленной подозрением, что изъятие этого стола породит еще худший беспорядок, «чем беспорядок неуместного и сближения несовместимого»11. Крайними точками здесь являются исторический позитивизм с его верой в возможность историка адекватно прочесть и понять любой древний текст и исторический постмодернизм с его отрицанием исторической реальности и представлением об истории как всего лишь о вербальной схеме.
Заметим, что неясна вообще перспектива решения данной задачи, во всяком случае, даже допущение возможности разрешить данное противоречие до сих пор не имеет даже теоретического обоснования. Мы здесь находимся на эмпирической стадии — стадии сбора материала. Важно, что с 1960-х гг. сначала в западном, а с 1990-х гг. и в российском гуманитарном знании утвердилось представление о необходимости изучения языков самоописания социума в разные эпохи. Об этом говорилось и раньше, но систематическая работа в данном направлении началась только с последней трети ХХ в.
Здесь хотелось бы обратить внимание на исследование М. М. Крома, справедливо указавшего, что вплоть до ХУ1 в. включительно России неизвестно само понятие политики в его модерном понимании, а термин, наиболее близкий к нему — «дело государево и земское» — отличается специфическим содержанием, не совпадающим с тем, что мы обычно вкладываем в слово «политика»12. В связи с этим представляет интерес выяснить, какие категории использовались людьми средневековой Руси при осуществлении действий, которые в наши дни мы называем политическими.
Идея настоящего исследования выросла из обнаружения факта, что понятийно-правовой аппарат межкняжеских докончаний удельного времени (Х1У-ХУ вв.) и международных договоров единого Русского государства (конец ХУ-ХУ1 в.) оказывается весьма схожим. Ключевыми категориями, в которых русские правители определяли характер взаимных политических и правовых обязательств как в отношениях друг с другом, так и в контактах с соседними державами, оказались категории христианской этики: любовь — нелюбье; дружба — недружба; братство — небратство, добро — недобро и т. д.
В данной работе в качестве источника выступают только публично-правовые акты, тексты официальных межкняжеских и международных соглашений. Мы не рассматриваем литературные и публицистические источники, почти не используем летописи, поскольку лексика нарративных источников — это предмет совершенно особенного исследования, в котором надо будет разделять любовь, братство и дружбу как этические, богословские, родственные категории, категории политической культуры и т. д. Нужны будут строгие дефиниции и разграничения семантики одних и тех же слов, но не одинаковых понятий, что уведет исследование в сторону. Мы берем только те источники, где фигурирование
данных терминов в качестве категорий политической культуры не вызывает сомнения: официальные акты, грамоты, межгосударственные соглашения.
Нельзя сказать, что данные категории совсем выпали из внимания исследователей. Но парадокс заключается в том, что ими занимались преимущественно филологи, философы, политологи, и в гораздо меньшей степени историки. В результате возникли серьезные проблемы понимания: филологией был накоплен довольно значительный запас знаний об этимологии и семантике данных слов, но их анализ происходил в лингвистическом поле, недостаточно учитывал исторического контекста13. И для изучения категорий политической культуры средневековой Руси филологические изыскания могут служить главным образом материалом, который нуждается в определении его связей с конкретными эпохами и историческими процессами.
Для историков же данные понятия казались абсолютно ясными и не нуждающимися в дополнительном изучении. Их уверенно относили к абстрактным этическим категориям или терминам, иносказательно обозначающим отношения в «феодальной иерархии»14. Но чаще ученые их просто цитировали в кавычках, полагая, что слова говорят сами за себя и ни в каком толковании не нуждаются15. Тем более не изучалась динамика изменения семантики терминов.
Первой категорией из изучаемого нами ряда, которая появляется в международных и межкняжеских соглашениях, является любовь. Она впервые появляется в русско-византийских договорах 911 и 944 г.: «Наша светлость, более инех хотящих еже о бозе удержати и известити таку любовь, бывшую межи хрестьяны и русью, многажды право судихом, но точию просто словесен, и писанием и клятвою твердою, кленшеся оружием своим, такую любовь известити и утвердити по вере и по закону нашему» (911, ст. 1)16. «И от тех заповедано обновити ветъхии мир, от ненавидящаго добра и враждолюбьца дьявола, разо-реныи от мног лет, и утвердити любовь межю греки и русью... Иже помыслить от страны Руския раздрушити таку любовь, и елико их крещенье приняли суть, да приимуть месть от Бога Вседержителя, осуженье на погибель в сии век и в будущии, а елико их есть не хрещено, да не имут помощи от Бога, ни от Перуна, да не ущитятся щиты своими, и от стрел, и от иного оружья своего, и да будуть раби в сии век и в будущии»17.
К сожалению, установить греческий эквивалент термина «любовь» в данном случае невозможно: греческих аналогов договоров 911 и 944 гг. не существует. Нам просто не с чем сравнить тексты, помещенные в «Повести временных лет» и называемые учеными «русско-византийскими договорами». До сих пор идут споры, являются ли данные тексты конструктом, созданным летописцем, или же реальными документами своего времени. Анализ правовой лексики и клаузул данных актов показывает, что они, в любом случае, являются контаминацией аутентичных византийских аналогов18. A priori можно предположить, что словом «любовь» был переведен греческий термин “filea”, который употреблялся в византийских договорах того времени. По всей вероятности, он восходил еще к античным временам, когда данное понятие употреблялось в качестве характеристики отношений между полисами19 (хотя остается открытым вопрос, как правильнее переводить филео: как любовь или как дружбу — греч. hetaireia).
В трудах советских историков термин «любовь» в русско-византийских договорах считался «неясностью, возникшей при переводе греческого текста договора на древнерусский». Правильный его перевод, по мнению А. А. Зимина, — «мирный договор, мир»2°. Перед нами очевидное недоразумение, поскольку семантика любви в русско-византийских договорах явно связана с христианской этикой. По справедливому замечанию В. В. Колесова,
«в новозаветном христианстве. любовь почитается как сила, связующая ипостаси сущего в единое целое, представляя целое как живое. Лучше всего это выражено в. ипостасях нераздельно-неслиянной Троицы. уже в „Повести временных лет“ умелым подбором традиционных формул, цитат и просто расхожих выражений летописец выразительно описывает любовь как основу всего живого, живущего и живительного. Любовь здесь противопоставлена Вселенскому Злу — хаосу и разрыву, и, следовательно, предстает как космическая сила всеобщих связей и отношений»21.
Именно в этом смысле о любви говорит автор «Повести временных лет». О способности к христианской любви как главной добродетели князя говорится в панегирике на смерть князя Изяслава (1Q78): «. показая любовь велику. занеже положи главу свою за брата своего, не желая болшее волости, ни именья хотя болша, но за братнюю обиду, о сяковых бо Господь рек: Да кто положит душю свою за други своя, Соломон же рече: братья в бедах пособлива бывают, любы бо есть выше всего, яко Иона глаголет: Бог любы есть, пребываяи в любви, в Бозе пребывает, и Бог в ем пребывает, о сем свершается любы, да достоянье имам в день судныи. да любяи Бога любить брата своего в любовь, бо все свершается любве ради и греси расыпаются, любве бо ради сниде Господь на землю . любве ради мученици прольяша крови своя, любве же ради сии князь пролья кровь свою за брата своего, свершая заповедь Господню»22.
Здесь важно, что принципы поведения князя в междоусобных столкновениях измеряются в категориях христианской этики, из которых ключевой является любовь как символ единства, согласия, мира, соответствия действий правителя высшим этическим нормам. Именно как носитель подобной семантики любовь и стала категорией русской средневековой политической культуры.
Понимание любви в межкняжеских соглашениях XIV-XV вв. изначально вытекало из ее христианской трактовки, о чем говорит контекст употребления: «целовали есмы межи собе крест по любви в правду, безо всякое хитрости»23. Любовь обозначала особый вид отношений (быть «в любви и в докончаньи», 1371 г.24). «В любовь» можно было «принять»25, причем это не всегда предполагало равный статус контрагентов. Принятый должен был служить «без ослушанья»26. Под любовью также понималось союзное соглашение, которое обозначалось выражением «взять любовь» (1396 г.)27, причем ее было можно «взять по давным грамотам»28.
В противовес любви выдвигалось понятие нелюбья. Под ним понималось недовольство действиями противоположенной стороны, будь то нарушение отдельных сторон соглашения или свершение действий, противоречащих интересам участников докончания (прием перебежчиков, пограничный конфликт и т. д.). Нелюбье также могло означать военный конфликт29.
В международных соглашениях Московского государства в конце XV-XVI вв. термином «любовь» обозначалась высшая степень близких отношений между государствами. Под ней понималось «на недругов стояти заодин»3°.
Категорией, обозначающей отношения более низкого статуса, чем любовь, было братство (любовь являлась более обобщающей категорией, поскольку она могла быть братской или просто любовью). Лингвистами неоднократно отмечалось, что термин «брат» в славянских языках «скорее социальный, чем родственный»31. И брат, и сестра означали не столько родственника, столько — в наиболее адекватной передаче — «своего», «нашего». Данный статус не обязательно предполагал наличие родственных связей, братство можно было приобрести (ср. древний обычай побратимства).
В. И. Сергеевич связывал возникновение категории братства с родственными связями, на основе которых строились отношения внутри древнерусской аристократии: «Все князья, происходя от одного общего родоначальника, считают себя прирожденными правителями. Они никогда не подданные другого князя, они равны ему. Они все одной плоти и крови. Это бытовое явление, оно есть следствие рождения, а не соглашения. Но это начало природных княжеских прав не всегда соблюдалось. Сильные князья не очень-то уважали княжеское происхождение слабых. Если они находили их лишними, они не затруднялись устранять их с своей дороги. Вот это-то обстоятельство и повело к тому, что в княжеские договоры всегда включается статья о „братстве“ союзников. Все состоявшие в договоре князья именуют друг друга братьями и обязываются относиться друг к другу соответственно этому началу братства»32. Таким образом, по В. И. Сергеевичу, принцип братства вносил в княжескую среду принцип равенства. С этим были согласны и другие историки. По мнению А. Е. Преснякова, «слово братъ приобретает особое значение в середине XII в.: брат — тот, с кем можно жить в союзе, брат — союзник, кто обещал „быти за один брат“»33. По М. Ф. Владимирскому-Буданову и М. А. Дьяконову, братьями называли членов союза князей34. В. Ульяницкий считал, что в принципе братства в первую очередь отразились представления о равенстве князей, и он «лишь видоизменяется в своих проявлениях, но не существенных своих чертах, квалификациею старейшинства» (брат старейший, брат молодший)35. М. А. Дьяконов также отмечал, что термин «братство» означал принцип равенства в международной политике36.
Для обозначения данного типа отношений в XIV в. возникает категория братства37. Первый раз данный термин встречается в 1367 г., в договоре Дмитрия Ивановича Москов -ского с Владимиром Андреевичем Боровским38. По-видимому, в его основе лежала констатация того простого факта, что все князья-Рюриковичи в той или иной степени действительно были братьями («братьями» для них считались также литовские Гедиминовичи)39. Внутри рода Рюриковичей устанавливалась иерархия («брат старейший» — «брат» («брат ровный») — «брат молодший»). Встречаются также понятия «быть братаничем» (1433 г.)40, «держать в сыновстве» (1434 г.)41, «держать в старейшинстве» (1436 г.)42.
Значение понятия братства можно уточнить. Оно обозначало особый тип отношений, который в современной терминологии можно истолковать как «добрососедские отношения при уважении суверенитета друг друга, предполагающие потенциальный союз». Содержание этого понятия раскрыто в духовной князя серпуховского и боровского Владимира Андреевича (1401-1402 гг.). Статус «брата» предполагал, что в его владения никто не может «вступаться» без ведома князя. Он обладал судебным и фискальным иммунитетом, его землю невозможно было «пожаловать» кому-либо другому43. «Братство» также означало признание чести (высокого статуса) контрагента и отказ от причинения ей ущерба — обиды44. Такой тип отношений вовсе не вытекал автоматически из родства князей: они специально оговаривали первым пунктом в соглашениях, будут они «держать» друг друга в братстве, или нет.
В XV-XVI вв. эта категория стала ключевой в определении характера отношений Московской Руси с другими державами. Впервые она встречается в проекте посажения Литвой на московский престол Ивана Андреевича Можайского 1448 г.: предполагалось, что он будет «братом молодшим» по отношению к польскому королю Казимиру45. В согла -шении Василия II с Казимиром 1449 г. польский король также назван «брате»46.
Нам представляется, что в закреплении этой категории во внешнеполитической практике особую роль сыграли контакты с Крымом в начале XV в. Менгли-Гирею для победы
над Большой Ордой очень нужен был союзник. На эту роль лучше всего подходил Иван III, как раз в 1470-е гг. вступивший в конфликт с Ахматом. Судя по сохранившимся посольским документам, инициатива возвышения московского правителя до «брата» ордынского хана исходила из Бахчисарая. В ответной грамоте, датируемой мартом 1474 г., Иван III писал: «приказал еси ко мне. свое жалованье, жалуючи мене, братом собе и другом назвал еси. хочешь меня жаловати, в братстве и в дружбе и в любви держати, потому, как еси с королем в братстве, а другу другом быти, а недругу недругом быти... и ярлыком мя докон-чальным хочешь жаловати и правду свою на том на всем хочешь пожаловати дати»47. Между Крымом и Москвой произошел раздел сфер влияния по принципу «не воевать тех князей, которые на тебя смотрят»48. Тем самым отношения с татарским государством, так или иначе ассоциирующимся с былыми господами над Русью, стали формулироваться в привычных категориях межкняжеских докончаний удельного времени. С 1487 г., после попадания под протекторат России Казани, братом стал называться и казанский хан49.
Использование категории братства позволяет по-новому взглянуть на то, как на Руси в ХГУ-ХУ вв. видели соотношение великого князя владимирского и московского и византийского императора. М. А. Дьяконовым были собраны свидетельства, что во второй половине XIV в. император Иоанн Кантакузен называл Семиона Гордого «благороднейший великий князь всея Руси, любезный сродник моего царского величества, Кир Семион». А Василия Темного византийский василевс якобы называл уже братом. Поздняя редакция Сказания о Флорентийском соборе влагает в уста Иоанна Палеолога следующие слова: «Яко вос-точнии земли суть большее православие, высшее хрестьянство Белая Русь, них же есть государь брат мой, ему же восточные цари прислухают и великие князи с землями служат ему». Василий II в письме к императору в 1443 г. называл себя «братом святаго ти царства», а в письме 1451-52 гг. — «сватом святаго ти царства» 50.
Совпадало ли значение категории братство в удельное время и в XV-XVI вв.? В дипломатических документах выделяются следующие признаки братства: 1) общность политики («с нами один человек»); 2) свободные и равноправные дипломатические, торговые и военные контакты («люди межи нас ходят по нашей дружбе и братству»)51. Братья должны были уведомлять друг друга о военных победах (посылать гонца с вестью-сеунчем)52. Как и в предшествующий период, московские государи считали возможным «жаловать братством», причем претендовали на то, чтобы возводить в братство другие государства. Так, в 1487 г. Иван III пытался наладить отношения между Крымом и Венгрией, при этом обещал хану: «если ты похочешь с ним (венгерским королем Матьяшем. — А. Ф.) дружбы и братства, и ко мне откажи, и мы тобя учиним с ним в дружбе и братстве»53. При смене правителей на престолах соседних государств послам надлежало прежде всего «братство проведати»54. Термин «братство» мог выступать синонимом титула — «доехати до твоего братства»55.
Братьями русского царя считались турецкий султан, император Священной Римской империи, испанский и английский короли. Сложнее получалось с Речью Посполитой: если представители династии Ягеллонов безоговорочно считались братьями Рюриковичей, то признавать подобное равенство за Стефаном Баторием Иван IV наотрез отказался, заявив, что между монархами «неровность в братстве»56. Польский король был этим страшно задет, и одним из условий заключения перемирия по итогам Ливонской войны было признание Стефана «в братстве»57.
Согласно посольским книгам XV-XVI вв., Московское государство окружали два вида держав: «братцкие», с которыми «любовь и дружба», и «суседи» — с кем «недружба»
вплоть до войны. Причем страны могли переходить из одного состояния в другое. Так, после заключения в июле 1562 г. договора между Россией и Данией о разделе Ливонии, когда Иван IV отдал датчанам значительные территории, в тексте соглашения Фредерика «писали. царю и великому князю приятелем и соседом», хотя до того датские монархи «писалися в докончалных грамотах и в посылных с прежними великими государи Московскими братом»58. Это изменение статуса привлекло особое внимание летописца — он описывает коллизии вокруг « братства» и территориальный раздел, все остальное, случившееся на переговорах, не вызвало его интереса.
С братством и любовью была тесно связана категория дружбы. Как отмечено В. В. Колесовым, в «Повести временных лет» однокоренные слова «дружина», «другой» и «друг» встречаются, соответственно, 97, 85 и 4 раза. Из них в двух случаях говорится о превращении через определенный ритуал врага в друга: «Друг — тот же близкий, но не по крови и не по свойству. Друзей объединяет нечто более важное: друзья — это соратники и спутники, которые в бою и пути всегда вместе»59. В. Епп замечает, что дружба для человека средневековья расширяла его мир: чем больше у нас друзей, чем шире наше влияние, больше наша вселенная60. Дружба в Древней Руси могла передаваться и даже наследоваться.
В XIV в. эта категория, вошедшая в политическую культуру, нашла выражение в виде устойчивой формулы: «А кто будет нам друг, то и тебе друг, а кто будет тебе недруг, то и нам недруг» («быть заодин»). Она стала постоянной составляющей межкняжеских соглашений с 1350 г.61 Князья обязывались помогать друг другу в совместных военных акциях (это называлось «всесть на конь», в докончаниях выражение употребляется с 1350 г.)62. Князья принимали на себя обязательство «не доканчивати ни с кем» без ведома и согласия друг друга.
В международных отношениях с XV-XVI вв. категория дружбы актуализировалась. Ее прочтение включало в себя добрососедские дипломатические контакты, свободу торговли, а также военный союз («быть на недругов заодин»)63. Формула союза также полностью совпадала с удельной: «стоять против наших недругов заодин», «кто будет тебе друг, то и нам друг, кто будет тебе недруг, то и нам недруг»64. Она усиливалась выражениями типа «наши мысли — твои мысли»65.
В качестве негативной кагории бытовало понятие небратства, синонимичное недружбе66. Небратством считались «непригоже» написанная грамота, «великая соромота» послам, угроза войны67. Можно встретить также категорию непожитья, которая означала резкое ухудшение отношений из-за непримиримых противоречий (напр., в 1559 г. Грозный грозил непожитьем датскому королю, если тот не оставит свои претензии на Колывань и Феллин)68.
Таким образом, можно утверждать, что на протяжении периода средневековья (X-XVI вв.) категории любви, братства и дружбы составляли основу русской политической культуры. Именно в них определялся характер отношений между контрагентами как в удельной системе, так и в едином Московском государстве, вышедшем на международную арену. Какие исследовательские проблемы это порождает?
Прежде всего, мы видим наглядное подтверждение тезиса о том, что политическая культура средневековой Руси основывалась не на правовых, а на христианских этических категориях. Следовательно, все попытки трактовать применительно к русскому средневековью ту сферу, которую мы привыкли в современной метасистеме именовать политикой, в политико-правовых категориях, должны быть крайне осторожными. Мы не можем обойтись без трактовки, истолкования данных терминов, поскольку их семантика гораздо более многозначна, чем в наше время. Но перед нами не просто лингвистическая замена одних
вербальных обозначений правовых понятий на другие, а иная система отношений, которую современному человеку улавливать сложно.
Вторая проблема — происхождение данных категорий. Дружба и любовь были одними из ключевых понятий средневековья, с помощью которых определялись социальные и политические отношения как внутри социумов, так и между государствами69. Очевидны античные корни категории дружба в международных договорах, ее генезис из римского права, установленный Т. Момзенном70. В средневековье представления о дружбе как взаимной помощи и охране были взяты из Св. Писания, по В. Епп, особенно из Экклезиаста (4: 9-12), а также из библейских этических примеров (например, дружбы Xриста и Лазаря)71.
По определению Г. Альтхоффа, в западноевропейских странах с помощью категории «дружба» с раннего средневековья (У-У1 вв.) устанавливались порядок, организация власти. Это слово обозначало не этическое чувство, а «в гораздо большей степени контракт, включавший права и обязанности акторов». С помощью определения степени и формы дружбы устанавливалась субординация в обществе: «дружить» могли король и король, король и вассал, вассал и вассал. При этом категория дружбы обозначала разную степень взаимных обязательств между ними72.
Главными сферами, где действовала категория дружбы, Альтхофф называет военные союзы, а так же ту деятельность, которую мы сегодня именуем «политической». Речь идет прежде всего о советниках, союзниках, участниках совместных акций и акторах, связанных договорами. Для определения отношений между ними категория дружбы была ключевой. В обязанности друзей как раз и входило «быть едиными», «относится друг к другу, как к братьям», всегда быть готовыми «предоставить свой меч» и быть добрыми советниками73.
В. Епп приводит следующее определение дружбы как политической категории средневековой Европы: это «тесное соединение (обязательство) людей, которое было обозначено взаимно засвидетельствованной благосклонностью, доверием и длительным (прочным) дружеским участием. „Те, кто дружат“, должны определенной политической группировке, члены которой в взаимном альянсе преследовали совместные политические цели», несли общие моральные обязанности74. Особо надо подчеркнуть роль категории дружбы в установлении «диалогового характера господства» и рифмовании социально-политических отношений с религиозными: любовь к Богу, категория друга в Св. Писании и т. д.75
Как мы видим, все это очень близко к трактовкам дружбы и любви, бытовавшим в средневековой России. Но как произошло на Руси усвоение данных категорий — непосредственно из осмысления Св. Писания или же путем заимствования терминологии как элемента политического опыта соседних стран? В Европе, по Альтхоффу, данные категории становятся обязательными правовыми элементами договоров с XII—XIII вв., а по Р Лезафферу — рост обращения к ним в международных договорах фиксируется в эпоху Ренессанса, XIV-XV вв., когда актуализировалась античная политическая традиция76. В принципе, это хронологически совпадает и с аналогичным процессом на Руси: данные категории мы фиксируем в раннем средневековье, а их интенсивное использование приходится на XIV-XVI вв.
Однако все эти варианты вызывают много вопросов в плане понимания самого механизма культурной контаминации. Бесспорное наличие греческих аналогов еще не аргумент, т. к. неясен сам механизм переноса: греческий язык на Руси знали единицы, в основном приезжие священники-греки, и уж тем более не князья. А категории, определяющие отношения между ними, должны были быть понятны по крайней мере самим князьям и их дружинникам, которые вряд ли были сильны в знании византийских политических традиций. Поэтому версия об автохтонной выработке данных категорий на основе собственно родовых
славянских традиций (то же побратимство) в симбиозе с новозаветной христианской этикой представляется более вероятной.
Иными словами, контаминация категорий имела прямой характер, когда, скажем, византийские договоры брались за образец, переводились, и княжеские докончания XIV в. с них калькировались. В принципе, такой перенос возможен: перевели же, слегка адаптировав, Чин венчания на великое княжение, а потом на царство. Но проблема в том, что докончания и договоры — документы, которые должны были быть понятны достаточно широкому кругу участников, иначе они не могли бы выполняться.
Источников средневекового права два — прецедент и аналогия. Переводные законы, которые на Руси были известны (Эклога, Номоканон, отрывки из Земледельческого закона), приживались плохо и распространения не получили. Механизм ноэзиса политической и правовой культуры был иной, чем в новое время: нельзя было привнести политико-правовые нормы, они обязательно должны были иметь ясную и общепонятную аналогию в политической и правовой практике эпохи.
Поэтому представляется, что правильнее будет говорить об общих корнях данных категорий, использовавшихся в Византии, на Руси, в Европе — и эти корни искать в христианских текстах. Т. е. одинаковый источник порождал одинаковые прочтение и использование в обществах, находящихся примерно на одной стадии развития. Переводы здесь могли помочь, подсказать, но не более того. Другое дело, что наших знаний пока недостаточно, для того чтобы установить экзегетические источники генезиса изучаемых категорий. Можно лишь говорить, что их надо искать как в сфере политической практики эпохи (прецеденты), так и в Св. Писании и святоотеческих текстах.
Кроме того, если говорить о заимствованиях, возникает вопрос о влиянии на русскую политическую культуру монгольского завоевания: для политической иерархии монголов тоже характерно использование категорий «брат старейший», «брат младший». С другой стороны, очевидны корни генезиса данных категорий на Руси в еще домонгольскую эпоху (система принципата Киевской Руси). О чем здесь можно говорить: о синхростадиальности развития, о контаминации, о включении русских князей в монгольскую имперскую политическую систему, т. е. даже не о контаминации, а о переходе в другую систему? У нас пока нет исследований (исключая различные публицистические спекуляции), которые позволили бы на научном уровне ответить на данный вопрос. Влияние монголов на русскую политическую культуру несомненно, вот только проявлялось ли оно на уровне категорий?
К сожалению, не существует текстов, на основе которых можно было бы строить какие-то выводы. Архивы Золотой Орды и даже ее приемников — Крымского и Казанского ханств — погибли. До наших дней не дошло ни одного ханского ярлыка русским князьям (есть шесть ярлыков митрополитам), поэтому все реконструкции языка и терминологии, как ханы обращались к князьям, являются гипотетическими.
Существует несколько крымских грамот XVII в., по которым С. Фаизовым проведен сравнительный анализ татарского текста и их русского перевода, выполненного в Посольском приказе. Очевидны как частичное совпадение терминологий, так и произвольность перевода, его подгон под востребованные в Москве формулы: татарское «быть в дружбе и братстве» толмачи перевели как «быть в братцкой дружбе и в любви». Данный пример позволяет говорить о возможности взаимного прочтения категорий русской и татарской политических культур XVI-XVII вв. (когда данные формулы вошли в устойчивый оборот), но не позволяет судить о том, кто у кого что заимствовал, или перед нами, опять-таки, синхростадиальность развития.
Но если допустить преимущественно автохтонное происхождение семантики данных категорий, то возникает другая проблема: при переносе данных категорий в сферу международных отношений в ХУ-ХУ1 вв. русские дипломаты были уверены, что их поймут. И хотя в ряде случаев и возникала некоторая путаница (английская королева сперва путала, как следует называть Ивана Грозного — братом или племянником, чем чуть не вызвала международный скандал), в целом эти категории воспринимались адекватно, что говорит об универсалистском характере данных категорий для христианской политической культуры. Их использование доказывает, что в категориальном плане русская средневековая политическая культура была сходна с культурой «христианского мира», т. е. европейской, где категории дружбы и любви были одними из ключевых. И тогда механизм контаминации становится еще более сложным — возможно, она была многослойной и неоднократной.
Вышеприведенные наблюдения, бесспорно, являются лишь штрихами к воссозданию картины политической культуры русского средневековья. Наши исследования по данному вопросу носят только предварительный характер и нуждаются в углублении и продолжении. Однако мы считаем, что только обращение к аутентичной терминологии документов и попытка ее интерпретации с помощью выявления аналогов, в т. ч. и в иностранных источниках, поможет в гораздо большей степени избежать искусственных конструктов в описании политической системы, чем это возможно при использовании столь популярных в историографии историко-правовых теорий.
1 См., например, недавнюю дискуссию о природе московского деспотизма: PoeM. The Truth about Muscovy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 3. P. 473-486; Kivelson V On Words, Sources, and Historical Method: Which Truth about Muscovy? // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 3. P. 487-500; Halperin Ch. Muscovy as a Hypertrophic State: A Critique // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 3. P. 501-508. Новая трактовка отдельных событий процесса создания Московской Руси предлагается в последних работах: Аверьянов К. А. Московское княжество Ивана Калиты. Присоединение Коломны. Приобретение Можайска. М., 1994; Горский А. А. Русские земли в XIII-XIV вв.: пути политического развития. М., 1996; Горский А. А. Москва и Орда. М., 2000; БорисовН. С. Политика московских князей: конец XIII — начало XIV в. М., 1999.
2 Базилевич К. В. Опыт периодизации истории СССР феодального периода // Вопросы истории. 1949. № 11. С. 71.
3 Hosking G. Russia: People and Empire 1552-1917. Cambridge, 1997. Р XXIV.
4 Lamb H. The March of Moscovy: Ivan the Terrible and the Growth of the Russian Empire: 1400-1648. New York, 1948; Halecki O. Imperialism in Slavic and East European History // The American Slavic and East European Review. 1952. Vol. 11. № 1. P. 1-26; Backus O. Was Muscovite Russia Imperialistic? // The American Slavic and East European Review. 1954. Vol. 13. № 4. P. 522-534; StremoukhoffD. Moskow the Third Rome: Sources ofthe Doctrine // Speculum. 1953. Vol. 28. № 1. P. 99-102; Toumanoff C. Moscow the Third Rome // The Catholic Historical Review. 1955. Vol. 40. № 4. P. 445^48; Keenan E. L. Muscovy and Kazan: Some Introductory Remarks on the Patterns of Steppe Diplomacy // Slavic Review. 1967. Vol. 26. P. 548-558; Pelensky J. Muscovite Imperial Claims to the Kazan Khanate // Slavic Review. 1967. Vol. 26. P. 559-576; Pritsak O. Moscow, the Golden Horde and the Kazan Khanate from a Polycultural Point of View // Slavic Review. 1967. Vol. 26. P. 577-583; Shevchenko I. Moscow’s Conquest of Kazan: Two Views Reconciled // Slavic Review. 1967. Vol. 26. P. 541-547; Pelensky J. Russia and Kazan: Conquest and Imperial Ideology (1438-1560s). Mouton, 1974. P. 65-138; KampferF. Die Eroberung von Kazan 1552 als Gegenstand der zeitgenossischen russischen Historiographie // Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. 1969. Bd. 14. S. 7-161; Обзор историографии и последнее обоснование данной концепции см. в работе: Lehtovirta J. Ivan IV as Emperor: The Imperial Theme in the Establishment of Muscovite Tsardom. Turku, 1999.
5 Wolff R. The Three Romes: The Migration of an Ideology and Making of an Autocrat // Daedalus. 1959. Vol. 88. № 2. P. 301-304; KeenanE. Royal Russian Behavior, Style and Self-Image // Ethnic Russia in the USSR: The Dilemma of Dominance. New York, 1981. P. 15-17; Уортман Р. Сценарии власти: мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. С. 47.
6 Данная концепция была впервые обоснована в нашей статье: Филюшкин А. И. Проблема генезиса Российской империи // Новая имперская история постсоветского пространства: сб. статей: (библиотека журнала “Ab Imperio”) / ред. и сост. И. Герасимов, С. Глебов, А. Каплуновский, М. Могильнер, А. Семенов. Казань, 2004. С. 375^08.
7 Паттерн (англ. pattern — модель, форма, система) — самовоспроизводящаяся структура, обеспечивающая устойчивость объекта или явления во множестве его вариативных воплощений. Здесь: «отцовское» территориальное ядро государства, неотчуждаемые земли, с потерей которых гибнет и само государство. В его строении можно выделять паттерн, периферию (земли, обладающие всем комплексом признаков, присущих данному государству, но отчуждение которых не ставит под угрозу его существование) и буферные, пограничные территории (лимитрофы), на которых культурно-цивилизационные критерии размыты.
8 Данилевский Н. Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германороманскому. СПб., 1995. С. 75.
9 Плюханова М. Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб., 1995; Успенский Б. А. Царь и патриарх: харизма власти в России. Византийская модель и ее русское переосмысление. М., 1998.
1Q Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998; Каравашкин А. В., Юрганов А. Л. Опыт исторической феноменологии: трудный путь к очевидности. М., 2QQ3.
11 Фуко М. Слова и вещи: археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 3Q.
12 Кром М. М. Была ли политика в России XVI в.? // Одиссей: человек в истории. 2QQ5. М., 2QQ5. С. 283-3Q3.
13 См., например: Древнерусская литература: изображение природы и человека. / отв. ред. А. С. Демин. М., 1995; Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове: мир человека. СПб., 2QQQ; Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове: добро и зло. СПб., 2QQ1; Вендина Т. И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2QQ2 и др.
14 Например: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV вв.: в 2 ч. М.; Л., 1948. Ч. 1. С. 23, 39, 111 и др.
15 См. очень показательное в этом плане последнее и очень качественное во всех других отношениях исследование: Кучкин В. А. Договорные грамоты московских князей XIV в.: внешнеполитические договоры. М., 2QQ3.
16 Памятники русского права: вып. 1-8. М., 1952. Вып. 1. С. 6.
17 Памятники русского права: вып. 1-8. М., 1952. Вып. 1. С. 31.
18 Древняя Русь в свете зарубежных источников / под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 111-117; Соболева Н. А.
О ратификации русско-византийских договоров X в. // Внешняя политика древней Руси. М., 1988. С. 91-95; Кашта-
нов С. М. К вопросу о происхождении текста русско-византийских договоров X в. в составе Повести временных лет // Восточная Европа в древности и средневековье: политическая структура Древнерусского государства: VIII Чтения памяти чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. М., 1996. С. 39^2; Рождественская Т. В. Договоры Руси с Византией X в. в структуре летописного повествования // Восточная Европа в древности и средневековье: X Чтения к 80-летию чл.-корр. АН СССР В. Т. Пашуто. М., 1998. С. 1Q1-1Q3.
19 Подробнее см.: KonstanD. Friendship in the Classical World. Cambridge, 1997. За указание на эту работу приношу искреннюю благодарность О. Xархордину
2Q Памятники русского права: вып. 1-8. М., 1952. Вып. 1. С. 15.
21 Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Добро и зло. СПб., 2QQ1. С. 235-236.
22 ПСРЛ. М., 2QQQ. Т. 1. Стб. 2Q3-2Q4.
23 [Около 135Q-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 13. № 2; [Около 1367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 21. № 5; [1433 г. января — февраля]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховско-боровским Василием Ярос-лавичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 71. № 27.
24 [1371 г. июля 31 — октября 26]. Перемирная грамота послов великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича с великим князем Дмитрием Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 22. № 6.
25 [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 3Q. № 11; [1447 г. в начале июля]. Перемирная грамота князей можайского Ивана Андреевича и верейского и белозерского Михаила Андреевича с великим князем Василием Васильевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 141. № 46.
26 [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 31. № 11.
27 [Около 1396 г.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем тверским Михаилом Александровичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 41. № 15; [14Q2 г., ноября 25]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольгови-чем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 55. № 19; [1427 г. августа 3]. Докончание великого князя тверского Бориса Александровича с великим князем литовским Витовтом // Духовные
и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 62. № 23; [Около 1439 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с великим князем тверским Борисом Александровичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 106. № 37.
28 Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольговичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 53. № 19.
29 [Около 1350-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 13. № 2; Докон-чание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем рязанским Федором Ольговичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 54. № 19.
30 Грамота крымского хана Девлет-Гирея Ивану IV, май 1565 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 315.
31 Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове: мир человека. СПб., 2000. С. 36.
32 Сергеевич В. И. Древности русского права: в 2 т. СПб., 1908. Т. 2. Вече и князь: советники князя. С. 181-182.
33 Пресняков А. Е. Княжое право Древней Руси. СПб., 1909. С. 112.
34 Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. 7-е изд. Киев, 1915. С. 72; Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1926. С. 120.
35 Ульяницкий В. А. Межкняжеские отношения во Владимиро-Московском великом княжестве в XIV-XV в.: к вопросу о «двуименных» или «союзных» деньгах // Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1893. Кн. 4 (Т. 167). С. 26.
36 Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. М.; Л., 1926. С. 326.
37 Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.): в 10 т. М., 1988. Т. I. С. 313.
38 [Около 11367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 20. № 5.
39 [1371 г. июля 31 — октября 26]. Перемирная грамота послов великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича с великим князем Дмитрием Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 21. № 6.
40 [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 78. № 30.
41 [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 82. № 32.
42 [1436 г. июня 13]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 98. № 35; [1441-1442 гг.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 107. № 38
43 [Около 1401-1402 гг.]. Духовная грамота князя серпуховского и боровского Владимира Андреевича // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 48. № 17.
44 [1390 г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 37. № 13; [Не ранее 1390 г. марта]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 40. № 14; [Около 1401-1402 гг.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князьями можайскими Андреем Дмитриевичем и дмитровским Петром Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 51. № 18; [1433 г. января — февраля]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховско-боровским Василием Ярославичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 70. № 27; [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 76, 78. № 30; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 81. № 31; [Около 1439 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Василием Юрьевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 101, 103. № 36; [1445 г. после ноября 17]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем и князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 121. № 41; [Около 1445 г. ноября 17]. Проект докончания великого князя Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 1950. С. 125. № 43; [1447 г. июня 19]. Докончание великого князя
Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 127. № 44; [Около 1447 г. июня 19]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем серпуховским и боровским Василием Ярославичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 129. № 45; [1447 г. сентября]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 146. № 48; [1462 г. марта 27-1464 г. сентября 13]. Докончание великого князя ивана Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 2Q8. № 64; [Не ранее 1464 г. ноября 11]. Докончание великого князя Ивана Васильевича с князем белозерским и верейским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 212. № 65; [Ранее 1472 г. сентября 12]. Докончание великого князя Ивана Васильевича с князем углицким Андреем Васильевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 215. № 66.
45 [1448 г. февраля 5]. Крестоцеловальная запись князя Ф. Л. Воротынского королю польскому и великому князю литовскому Казимиру за князя можайского Ивана Андреевича // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 149. № 5Q
46 [1449 августа 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с королем польским и великим князем литовским Казимиром // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 16Q. № 53.
47 Материалы посольства в Крым боярина Н. В. Беклемишева, март 1474 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией: в 2 т. / изд. под ред. Г. Ф. Карпова. СПб., 1884. Т. I. С 1474 по 15Q5 год, эпоха свержения монгольского ига в России. С. 1-2.
48 Первый список проекта перемирной грамоты Ивана III и крымского хана Менгли-Гирея, март 1474 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией: в 2 т. / изд. под ред. Г. Ф. Карпова. СПб., 1884. Т. I. С 1474 по 15Q5 год, эпоха свержения монгольского ига в России. С. 4.
49 Трепавлов В. В. Россия и кочевые степи: проблема восточных заимствований в российской государственности // Восток. 1994. № 2. С. 56; Трепавлов В. В. Восточные элементы российской государственности: к постановке проблемы // Россия и Восток: проблемы взаимопонимания. М., 1993. С. 47.
5Q Дьяконов М. А. Власть московских государей: очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI в. СПб., 19Q9. С. 36-37.
51 Наказная память послу в Крым Д. В. Шеину, октябрь 1487 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией: в 2 т. / изд. под ред. Г. Ф. Карпова. СПб., 1884. Т. I.
С 1474 по 15Q5 год, эпоха свержения монгольского ига в России. С. 64; Наказная память послу в Турцию И. С. Моро-
зову, апрель 1523 г. // РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 239-239 об.
52 Материалы о приеме крымского гонца Караша, июнь 1564 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 11. Л. 2 об.; Грамота крымского хана Девлет-Гирея Ивану IV, ноябрь 1566 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 12. Л. 347-348 об.
53 Наказная память послу в Крым Д. В. Шеину, октябрь 1487 г. // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Ногайскою ордами и с Турцией: в 2 т. / изд. под ред. Г. Ф. Карпова. СПб., 1884. Т. I.
С 1474 по 15Q5 год, эпоха свержения монгольского ига в России. С. 64.
54 Грамота Ивана IV к калге, июль 1577 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 14. Л. 395.
55 Грамота султана Баязета Василию III, 152Q г. // РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 134 об.
56 О переговорах с Баторием о братстве см.: Дьяконов М. А. Власть московских государей: очерки из истории политических идей Древней Руси до конца XVI в. СПб., 19Q9. С. 247-251.
57 Статейный список посольства И. Сицкого, март 1581 г. // РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Д. 12. Л. 53 об.
58 ПСРЛ. М., 1965. Т. 13. С. 343.
59 Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове: мир человека. СПб., 2QQQ. С. 53.
6Q Epp V. Amicitia. Zur Geschichte Personaler, Sozialer, Politischer und Geistlicher Beziehungen im Fruehen Mittelalter, Stuttgart, 1999. S. 177-178.
61 [Около 135Q-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 11. № 2; [Около 11367 г.]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 2Q. № 5; С. 3Q. № 1Q; [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 31. № 11; [139Q г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 37. № 13; [1428 г. марта 11]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким и звенигородским
Юрием Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 64. № 24; [Около 143Q г.]. Докончание великого князя рязанского Ивана Федоровича с великим князем литовским Витов-том // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 65. № 25; [1433 г.]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Юрием Дмитриевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 76, 78. № 3Q; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 81. № 31; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 82. № 32; С. 87. № 34; [1436 г. июня 13]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 89. № 35; С. 119. № 4Q; [1445 г. после ноября 17]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем можайским Иваном Андреевичем и князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 121. № 41; С. 123. № 42; [Около 1445 г. ноября 17]. Проект докончания великого князя Василия Васильевича с князем верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 125. № 43.
62 [Около 135Q-1351 г.]. Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 13. № 2; С. 26. № 7; [1389 г. марта 25]. Докончание великого князя Дмитрия ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 32. № 11; [139Q г. позднее января 6]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 38. № 13; [Около 14Q1-14Q2 гг.]. Докончание великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 44. № 16; [1434 г. после марта 31]. Докончание великого князя Юрия Дмитриевича с князьями можайским Иваном Андреевичем и верейским и белозерским Михаилом Андреевичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 83. № 32; [1434 г. после июня 5]. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями галицкими Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным Юрьевичами // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV вв. М.; Л., 195Q. С. 87. № 34.
63 Речи от имени Василия III к турецкому послу Камалу, февраль 1515 г. // РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 24 об.
64 Грамота Ивана IV к Сулешу, ноябрь 1562 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 1Q. Л. 9 об.; Наказная память А. Ф. Нагому, 1563 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 1Q. Л. 82 об.; Запись о переговорах А. Ф. Нагого с крымским ханом Девлет-Гиреем, январь 1564 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 1Q. Л. 313-313 об. Данная формула прямо совпадает с византийскими договорами.
65 Грамота калги Мухаммед-Гирея ивану IV, 1566 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 12. Л. 262.
66 Грамота Сагиб-Гирея Ивану IV, 1547 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 9. Л. 57 об.
67 Грамота Ивана IV крымскому хану Сагиб-Гирею, август 1545 г. // РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Д. 9. Л. 5.
68 ПСРЛ. М., 1965. Т. 13. С. 318.
69 Подробнее см.: Schneider R. Brudergemeine und Schwurfreundschaft: Der Auflosungprozess des karlingerreiches im Spiegel der caritas-Terminologie in den Vertragen der karlingischen Teilkonige des 9. Jahrhunderts. Lubeck; Hamburg, 1964; Allan G. A Sociology of Friendship and Kinship. London, 1979; Althoff G. Verwandte, Freunde und Getreue: Zum politischen Stellenwert der Gruppenbindungen im fruhen Mittelalter. Darmstadt, 199Q; Althoff G. Amicitia und pacta: Bundnis, Politik und Gebetsgedenken im beginnenden 1Q. Jahrhundert. Hanover, 1992; Haseldine J. Friendship in Medieval Europe. New York,1999.
7Q Lesaffer R. Amicitia in Renaissance Peace and Alliance Treaties (145Q-153Q) // Journal of the History of International Law. 2QQ2. № 4. P. 78.
71 Epp V. Amicitia. Zur Geschichte Personaler, Sozialer, Politischer und Geistlicher Beziehungen im Fruehen Mittelalter, Stuttgart, 1999. S. 8.
72 Althoff G. Friendship and Political Order // Medieval Friendship / ed. by Julian Haseldine. Stroud, 1999. P. 91, 92, 94.
73 Althoff G. Friendship and Political Order // Medieval Friendship / ed. by Julian Haseldine. Stroud, 1999. P.96-97.
74 Epp V. Amicitia. Zur Geschichte Personaler, Sozialer, Politischer und Geistlicher Beziehungen im Fruehen Mittelalter, Stuttgart, 1999. S. 1, 176-177.
75 Epp V. Amicitia. Zur Geschichte Personaler, Sozialer, Politischer und Geistlicher Beziehungen im Fruehen Mittelalter, Stuttgart, 1999. S. 5-6.
76 Althoff G. Friendship and Political Order // Medieval Friendship / ed. by Julian Haseldine. Stroud, 1999. P.1QQ; LesafferR. Amicitia in Renaissance Peace and Alliance Treaties (145Q-153Q) // Journal of the History of International Law. 2QQ2. № 4. P. 79-82.
