CC BY
122
М.Н. Евстропов
МОРИС БЛАНШО И ВОПРОС НЕЙТРАЛЬНОСТИ
Рассмотрены категории «нейтрального» (1е пеиге) в творчестве французского писателя и мыслителя Мориса Бланшо (19072003); исследуются связь этой категории с «вопросом письма» и её соотношение с традиционной метафизической категорией «негативность».
Мне хотелось бы поговорить о Морисе Бланшо (1907-2003), французском писателе и мыслителе, на мой взгляд, одном из оригинальнейших мыслителей уже ушедшего века, вряд ли уступающем по своей силе, к примеру, Мартину Хайдеггеру. Вместе с тем Бланшо не совсем обычный мыслитель, не совсем даже мыслитель, он не был, в отличие от того же Хайдеггера, не только университетским философом, но вообще «философия» оказывается, так сказать, лишь минорной долей его творчества. Бланшо - это прежде всего писатель, однако писатель, задающийся вопросом письма, ведомый этим вопросом - скажем, вопросом о возможности литературы [1], требованием её «суверенности», которое со временем для него лишь усугубляется. Так, если его ранние, уже достаточно странные «романы» ещё соответствуют, по крайней мере, формальным условиям этого жанра, то последующие прозаические тексты, те, что он сам позже назовёт «recits» (что с изрядной долей условности можно перевести на русский как «рассказы», памятуя о том, что «recit» уже не является собственно жанровой характеристикой), так вот, эти «рассказы» суть уже нечто совершенно из ряда вон выходящее, что в ещё большей степени уместно будет сказать о его позднейших опытах «фрагментарного письма». Его проза, сохраняющая повествова-тельность и не прибегающая к ломке языка, еще более «сопротивляется» истолкованию, чем та авангардная литература, что самоопределяется посредством отказа от повествования, а также посредством какой бы то ни было языковой ломки.
Вместе с тем Бланшо - это ещё и литературный критик, автор многочисленных статей и эссе, причём самый перечень комментируемых им авторов впечатляет своим размахом. Однако критика вообще, на его взгляд, призвана лишь продолжить литературный опыт, дать ему свершиться; её движение вызвано лишь внутренней пустотой и несамотождественностью письма, которую она, так сказать, производит на свет, по крайней мере, давая в ней зазвучать вопросу письма, ведущему письмо, его задающее. В случае Бланшо «философия» будто бы «превращается» в литературную критику или же просто в критику, отличающуюся от кантовской тем, что она выявляет скорее условия невозможности опыта [2]. Но эта критика в то же время и онтология, причём ровно в такой же мере, в которой она оказывается критикой. Или можно сказать, что у этой критики какой бы то ни было онтологии нет другого предмета для критики, кроме самой себя.
В своём критическом озвучении вопрос письма имеет один несомненно важный философский аспект. Это то, что Бланшо называл «нейтральным» (le neutre), имея в виду прежде всего буквальное значение латинского neuter: ни то ни другое; ни тождественное ни
иное. Абсолютно иное, тождество в его «таковости». «Нейтральное», так сказать, конституируется логикой двойного исключения, и вместе с тем бесконечного включения. Однако Бланшо имеет в виду также и другой, более расхожий его смысл - «нейтральное» как безличное, безликое, безразличное, безучастное, неопределённое, незначительное, даже «посредственное». Применительно собственно к письму «нейтральное» выражает как его анонимность, осуществляемый в нём переход от Я к Оно [3. С. 17], так и выведение его по ту сторону какой-либо значимости и ценности. «Нейтральное» есть промежуток и граница, то, что вряд ли имеет какой-то смысл, причём ех definitio. В общем, крайний термин, подвешивающий в пустоте остальные, подобно местоименному имени Бога, столь же лишнее, сколь и недостающее слово, по счастью зацепленное за кромку языка, так что оно ничего и не означает, кроме «самого себя», кроме того, что оно удерживается на краю языка, удерживается как самый этот край или даже как сам язык, будучи его образом, и тем не менее указывая: вот, на этом краю что-то происходит [4. С. 166-168].
Бланшо говорит о самом поэтическом, литературном языке, «языке воображаемого» как о таком образе языка или же воображаемом языке [3. С. 26]. Причём «воображаемый» характер литературы отнюдь не исчерпывается какой бы то ни было её «фигуративно-стью» и даже «фикциональностью». Образ, как утверждает Бланшо, имеет место тогда, когда уже или даже ещё ничего нет, никаких вещей, и «образ как таковой» не изображает ничего, кроме этого их изведения, кроме этакой тотальной редукции, кроме самого себя [3. С. 258-268]. Однако эта редукция, неизбежно удваивающаяся, становясь как бы «редукцией редукции», в то же время, раз уж мы заговорили в терминах феноменологии, не входит в какую бы то ни было интенцию. Это само событие смерти. С другой стороны, возможно, «образу как таковому» и ответствует некая пустая, незаполнимая интенция, но она же оказывается в нём и неким мыслимым без мысли, немыслимой беспредельной мыслью, помысленной как бы «извне» - этот ключевой для Бланшо образ «внешней», «блуждающей» мысли (т.е., говоря «строго буквально», образ мысли) встречается, в частности, во второй главе его романа «Фома Тёмный» [5. С. 139]. Во всяком случае, воображаемое недостижимо посредством какой-либо ре-дуктивной процедуры, поскольку ответствующая ему тотальная редукция очевидным образом уже перестаёт быть методом, так что «пространство литературы» предполагает некое нередуцируемое «сообщение», «встречу» с абсолютно другим, каковым, тем не менее, оказывается само «нейтральное». Собственно, всякую исключительно трансцендентальную прописку вооб-
ражаемого разбивает заявление Бланшо о том, что труп и есть образ - образ самого себя, сходство с самим собой [3. С. 261, 262]. Вместе с тем вряд ли имеет смысл говорить о воображаемом как, скажем, о некоем «потустороннем мире» - ведь оно и есть сам мир, мир в его таковости и разорванности. Мир - пожалуй, такое же недостающее, такое же избыточное слово [6].
Очевидным образом эта радикальная эстетика Бланшо вовлекает в свою орбиту то, что на философском языке именуется «сущностью», «самостью», «тотальностью» и т.п., и меня как раз интересует характер этой вовлечённости, соотношение этих метафизических пределов с тем, что можно было бы назвать «нейтральным» или «воображаемым»; вопрос об их «изобразимости», которая не резюмировалась бы очередной рефлексией по их поводу именно постольку, поскольку давала бы этой заведомо бесконечной рефлексии свершиться. «Нейтральное», по сути дела, указывает на некое превращение, которое с этими пределами происходит (как если бы с ними что-то могло произойти!). Событие это имеет опытный характер, но я бы поостерёгся передавать его на попечение, скажем, истории философии, каковой бы та ни была. Событие это есть смерть, или же сообщение мысли, или, быть может, слово. Это превращение, как кажется, затрагивает само «небытие»; это «что-то происходит» и представляет собой, если угодно, тезис, который я и попробую сейчас развить, совершив некоторый историко-философский экскурс.
Итак, почему Бланшо говорит именно о нейтральности, скажем, смерти, или даже о нейтральном как смерти, а не о том же «небытии», «ничто», «негативности»? Очевидным образом, какой бы то ни было разговор о «небытии» будет лишь очередной онтологией со знаком минус. Противоположность, противоречие, отрицание, конечность, возможность невозможного - всё это лишь подтверждает некоторую истину - истину дня, присутствия, возможности. Даже хайдеггерова попытка деструкции метафизики, в частности касательно того, что можно было бы назвать «негативным» - к примеру, его восхитительное описание «ничто», его заявления по поводу равноизначального характера явленности и сокрытия, вообще его агональная трактовка «основного метафизического вопроса» - всё это будто бы ещё совершается под знаменателем некоего (общего) смысла бытия, так что истина становится скорее общим местом тяжбы о бытии, разверзающейся между истиной и не-истиной. Истина и есть не-истина. В общем, в утверждении Хайдеггера, что можно было бы назвать «негативным», прослеживаются как следы его диалектического ангажемента (но не более чем следы), так и достаточно обыденная, тривиальная никогда-ещё-не-домысленность «чистой отрицательности». Словно бы для того, чтобы говорить о «ничто», недостаточно его признать или уважить, недостаточно им устрашиться, недостаточно даже не говорить о нём.
Итак, Хайдеггер делает явным, так сказать, тот очередной или даже первоочередной скандал в метафизике, когда не только различие, которое не было бы отрицательностью, оказывается ещё не помысленным, но и сама негативность как таковая, с коей философия
настойчивым образом увязывала как таковое другое. Это то, что Гегель называл «абстрактной» негативностью, это просто-напросто смерть, непроизводительная издержка в генезисе самосознания. Левинас удивлялся, почему эта просто-напросто смерть, смерть как невозможность, с такой настойчивостью ускользала от внимания философов, в том числе и от того же Хайдеггера, для которого она была прежде всего «возможностью невозможного», удостоверяющей все прочие возможности в их возможности [7. С. 67-76]. Бланшо также бесконечно проблематизирует хайдеггерово «бытие-к-смерти», в том числе переворачивая его известную формулировку в «Бытии и времени», резюмирующую также его «мойность» и незаместимость [8. С. 235267]; Бланшо, напротив, утверждает, что умирают всегда другие, никогда я [3. С. 83-105]. Вообще можно говорить о некоем критическом прочтении Хайдеггера, осуществляемом Бланшо и Левинасом сообща, солидарно, однако же здесь и точка их дальнейшего расхождения, о котором вкратце можно сказать, что если Левинас в своей этически и религиозно ориентированной философии противополагает «нейтральное» «другому», то для Бланшо куда существеннее оказывается поддержание переменчивого отношения между «дру-гостью» и «нейтральностью», так что «нейтральное», собственно говоря, и «есть» «другое».
Итак, Бланшо исходит как раз из невозможности опыта смерти, который никоим образом не может быть пережит - в настоящем и от первого лица, так что, несмотря даже на свою фактичность, смерть не обладает ровным счётом никакой достоверностью. Более того, сама настоятельность бытия-к-смерти, настоятельность неизбежности, также порывает с какой бы то ни было фактичностью, а потому речь идёт уже о некоем праве на смерть, праве, за которое нужно бороться, делая смерть возможной, в чём и заключается человеческая суверенность [9. С. 9-56]. Однако Бланшо отнюдь не ограничивается утверждением этой парадоксальной и очевидно абсурдной суверенности, во владении которой оказывается расположенным и всякий смысл, ибо в нём также работает смерть, в нём также смерть «возможна». Это установление со смертью отношений свободы, напротив, становится для Бланшо отправной точкой критики, что, в частности, выражается в проводимом им достаточно странном различении между смертью и другой смертью - той, что, приходя, всегда приходя, забирает свою возможность обратно, обращаясь небывалым, несбыточным, безначальным и нескончаемым умиранием. Эта «чистая» внеположность смерти, которая вместе с тем возвращается, всегда возвращается, и есть, собственно говоря, «нейтральное». «Негативность» же, грезящая возможностью конца, эта первая, «верная», «человечная» смерть, так никогда и не может закончиться, непрестанно умирая другой смертью. Сила негации, так сказать, лишь заимствует себя из «нейтрального», которое и есть негативность как таковая, как её превращение. Последнее совершается в некоем смешении временных экстазов, «мало-помалу, хотя и тотчас» [10. С. 14], минуя какое бы то ни было настоящее.
Таково и время «рассказа» (геск) и приближающегося к нему письма, так сказать, исходящего из нескон-
чаемого умирания как из своей отправной точки. «Рассказ» есть то самое событие, о котором он и рассказывает, поэтому он неизбежно имеет характер круга, который есть в то же время разрыв, поскольку событие, о котором идет речь, внеположно какому бы то ни было рассказу, однако именно он и делает его возможным [10. С. 10, 11]. Хотя «нейтральное» и толкуется Бланшо как «чистое» различие, которое пишет [6. С. 22, 23], при всём при этом письмо (или даже чтение) не является сколь бы то ни было обязательным, «общезначимым» опытом, равно как и слово вообще не является «основой сообщения» - таковой выступает именно смерть другого [11. С. 39], «просто-напросто» смерть. Так что пресловутый «литературоцентризм» Бланшо представляется тем более тревожным, что он никоим
образом не означает редукции опыта к тексту, к которому, в общем-то, нередуцируемо и само письмо как несводимый к себе разрыв.
Однако, как говорит Бланшо, только присущее слову забвение, за-бытие как ускользание вне возможности и вне какого-либо субъекта может ответствовать невозможности опыта смерти, или же какой бы то ни было встречи с абсолютно другим, чистой настоятельности внеположного [12. С. 76-77]. Отсюда его утверждение, тем более ошеломляющее, чем менее оно оказывается гиперболой: смерть открыта для человека, смерть присутствует в человеческом мире именно благодаря «литературе», без «адовой жизни» и «призрачного копошения» [13. С. 9], без которой сама человеческая «конечность» была бы существенно иной.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бланшо М. Как возможна литература? / Пер. С. Фокина // Полан Ж. Тарбские цветы, или Террор в изящной словесности. СПб.: Наука, 2000.
С. 172-184.
2. Бланшо М. Что же такое критика? / Пер. и вступл. С. Зенкина // Независимая газета. 1992. 25 ноября. С. 7.
3. Бланшо М. Пространство литературы / Пер. Б.В. Дубина, С.Н. Зенкина, Д. Кротовой, В.П. Большакова. М.: Логос, 2002. 288 с.
4. Смок Э. Беседа / Пер. В. Лапицкого // Бланшо М. Ожидание, забвение. СПб.: Амфора, 2000. С. 151-168.
5. Бланшо М. Рассказ? Полное собрание малой прозы / Сост., пер. и послесл. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2003. 574 с.
6. Бланшо М. Ницше и фрагментарное письмо / Пер. В. Лапицкого // Новое литературное обозрение. 2003. № 3 (61). С. 12-29.
7. Левинас Э. Время и Другой. Гуманизм другого человека / Пер. А.В. Парибка; Вступ. статья и коммент. Г.И. Беневича. СПб.: НОУ Высшая
религиозно-философская школа, 1999. 265 с.
8. Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. В.В. Бибихина. М.: Аё Ма^теш, 1997. 451 с.
9. Бланшо М. От Кафки к Кафке / Пер. и послесл. Д. Кротовой. М.: Логос, 1998. 240 с.
10. Бланшо М. Пение сирен // Бланшо М. Последний человек / Пер. В. Лапицкого. СПб.: Азбука Терра, 1997. 304 с.
11. Бланшо М. Неописуемое сообщество / Пер. Ю. Стефанова. М.: Московский философский фонд, 1998. 80 с.
12. Бланшо М. Опыт-предел / Пер. С. Фокина // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. СПб.: Миф-рил,
1994. С. 63-77.
13. Батай Ж. Морис Бланшо // Новое литературное обозрение. 2003. № 3 (61). С. 12-29.
Статья поступила в редакцию журнала 12 ноября 2006 г., принята к печати 26 января 2007 г.
