CC BY
33М.А. Козлова, О.А. Симонова
МОРАЛЬНЫЕ ЭМОЦИИ И КОНТУРЫ НОВОЙ ТРУДОВОЙ ЭТИКИ СЕЛЬСКИХ ЖИТЕЛЕЙ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: САМОЭФФЕКТИВНОСТЬ В УСЛОВИЯХ НЕБЛАГОПОЛУЧИЯ (на основе интервью с жителями Белгородской области)1
Введение
C начала 1990-х годов российское село переживает интенсивные социально-культурные трансформации, которые на начальном этапе характеризовались деградацией по демографическим, социальным и экономическим параметрам [Аграрная реформа в России, 2000]. В начале 2000-х годов в Белгородской области (черноземный регион РФ, т.е. один из немногих по природно-климатическим условиям благоприятных для развития широкого спектра сельскохозяйственных отраслей) было проведено исследование, выявившее низкий уровень жизни подавляющей части сельских семей и преобладание в иерархии установок пассивного ожидания того, что кто-то все изменит к лучшему, и смирения [Эфендиев, Болотина, 2002]. Полученные данные позволили говорить о глубоком кризисе, в числе проявлений которого назывались отсутствие стремления сельских жителей к улучшению своей жизни, нежелание прилагать дополнительные усилия для достижения целей, минимизация потребностей.
За последнее десятилетие в экономике российского села произошли существенные изменения [Никифоров, Кузнецова, 2007, с. 192]. Семейные хозяйства стали заметным сектором аграрной экономики вследствие «реализации человеческого потенциала села, который, зачастую вопреки реальной аграрной политике, занял вполне самостоятельную позицию среди других хозяйственных укладов» [Великий, 2007, с. 233]. Этот сектор мог бы способствовать формированию новой рыночной культуры труда и трудовой этики, важными элементами которой стали бы личная ответствен-
1 Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Интеграция социо-биологических и социологических методов в исследовании эволюционных оснований морали и альтруизма (в приложении к российским сообществам)», осуществляемого при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (проект № 14-06-00381 а).
106
ность и способность к прогнозированию. Однако исследование 2013 г. продемонстрировало противоречивую картину. С одной стороны, зафиксировано резкое повышение уровня благосостояния у жителей сел Белгородской области, с другой - рост недовольства актуальной экономической ситуацией. С одной стороны, результаты массового опроса продемонстрировали позитивные трансформации, касающиеся роста ответственности сельских жителей за свою судьбу, с другой - выраженность и действенность прежних установок, а именно: минималистский характер ожиданий, пессимистичная оценка будущего, фатализм, низкая оценка результатов собственного труда и др. С одной стороны, рост уважения к людям, занятым частным предпринимательством, с другой - уменьшение среди селян числа желающих последовать их примеру [Efendiev, Sorokin, Kozlova, 2014].
Попытка разрешить эти противоречия потребовала от нас обратить внимание на аспекты, лежащие на «периферии» социологического интереса. Мы полагаем, что социологический анализ моральных эмоций и чувств позволит глубже понять процессы трансформации трудовой этики в российском селе, поскольку именно эмоции сигнализируют об актуализации, нарушении, изменении социальных норм [Turner, Stets, 2006]. Мы продемонстрируем изменения трудовой этики жителей села по сравнению с советской этикой, где идеологически превозносился физический труд [Ма-гун, 1998] через иконизацию образов рабочего и крестьянина и репрезентацию советской истории как истории трудового народа. Противоречие и иерархизация умственного и физического труда закреплялись идеологически: почетнее было быть рабочим или крестьянином, и, даже занимая руководящую должность, человек гордился тем, что начал биографию «от сохи / станка» [Рывкина, 2001]. Социально-культурные перемены конца ХХ в. стали восприниматься как культурная травма в начале 2000-х годов, когда стало понятно, что бывшие советские люди пережили обесценивание своего прошлого, связанного с советской трудовой этикой. Постепенно трудовая этика стала исключать представления о необходимости физического труда, формирование общества потребления дало возможность широко пользоваться услугами и сосредоточиться на образовании и отдыхе. Само получение образования гарантировало возможность избегания физического труда. Росту числа служащих, уменьшению числа занятых физическим трудом способствовал и процесс урбанизации, но изменение отношения к физическому труду обретает легитимность уже в постсоветское время.
При оценке социально-экономической ситуации в современном российском селе чрезвычайно важно учитывать культурный контекст - новое отношение к жизненному успеху, который связывается с жизнью в городе и ценностями общества потребления. Мы полагаем, что одним из факторов изменения отношения к труду стало ощущение людьми обесценивания своего труда, выражающееся в «презрении к физическому (сельскому тру-
107
ду)», которое запускает стыд и зависть. Эти эмоции обостряют процессы самосознания и самооценивания, поэтому мы также постараемся продемонстрировать значение этих эмоций как фактора, актуализирующего процессы пересмотра групповой и индивидуальной идентичности жителей села в изменившихся социально-экономических условиях и в конечном счете участвующего в формировании и закреплении новой трудовой этики. Прежде чем приступить к изложению эмпирических данных, полученных в ходе интервью с жителями села, очертим теоретическую рамку исследования - обозначим основные положения социологии эмоций.
Социология эмоций и моральный порядок: Чувства стыда и зависти
Обобщая ряд социологических концепций, определим эмоции как аффективно-когнитивные комплексы, имеющие поведенческое выражение и выполняющие определенные социальные функции [Симонова, 2014 а]. Эмоции являются социально обусловленными образованиями, входят в социальные структуры и практики, воспроизводя и поддерживая их [Barbalet, 1999]. На поведенческом уровне это означает, что эмоции выражаются, а зачастую и переживаются согласно социально-культурным нормам (feeling rules). Нас интересуют, прежде всего, «моральные эмоции», поскольку в фокусе нашего внимания - трудовая этика или моральные коды трудовой деятельности. Моральными эмоции становятся, если переживаются в связи с моральными кодами, нормами и ценностями, принятыми в данном обществе [Turner, Stets, 2006]. Поэтому, обращаясь к эмоциям, для понимания общей картины поведения индивида и группы необходимо рассматривать широкий социально-культурный контекст. Выявление таких эмоций, как стыд и зависть [Scheff, 2014; Шёк, 2010], может послужить объяснению отношений с другими, изменений представлений индивидов и групп и содержания социальных норм.
В социологии стыд и зависть определяются в терминах социальной связанности, как демонстрирующие состояние этой связи. Например, стыд определяется как «эмоциональный аспект нарушения контакта между людьми» [Scheff, Retzinger, 1991, p. 66], что подразумевает усвоение моральных кодов культуры и понимание отклонений от определенных ценностно-нормативных стандартов; основная функция стыда - сигнализировать о выходе за пределы моральных норм [Turner, Stets, 2006]. Зависть определяется как неприязненное чувство, возникающее в результате сравнения с другим человеком, досада от восприятия чужого благополучия в контекстах, где индивиды чувствуют неравенство доходов, статуса, привилегий, успеха, здоровья, таланта [Clanton, 2006]. Важно отличать зависть от других внешне сходных эмоций: завидующий не владеет тем, чему завидует (как при ревности), и не обязательно вступает в состязание за желаемый объект, чаще всего не предпринимает никаких действий, но желает, чтобы объект зависти потерял преимущество или чтобы он просто
108
страдал [Шёк, 2010]. Некоторые авторы различают зависть-неприязнь, проявляющуюся через гнев и раздражение, и зависть-уныние, реализующуюся через отчаяние, обиду на судьбу, отказ от деятельности, поиск виноватых, разрыв отношений [Бескова, 2011; 2013], а также через активизацию компенсаторных и атрибутивных механизмов («зато мы честные») или пассивные стратегии совладания (coping strategies), характерные прежде всего для бедных слоев населения [там же].
Зависть и стыд тесно связаны [Quintanilla, Jensen de Lуpez, 2013]. Обе эмоции признаются связанными с самосознанием (self-conscious emotions), поскольку возникают вследствие определенной оценки Я (в случае стыда - негативной оценки Я в целом [Scheff, 2002], а в случае зависти - в результате сравнения своего Я с другим [Salovey, Rothman, 1991). Обе соотнесены с моральным порядком, как на этапе своего возникновения: стыд, как правило, активизируется нарушением разнообразных моральных норм, а зависть - чувством справедливости или несправедливости [Шёк, 2010]; так и при выполнении своих функций: обе эмоции могут поддерживать моральный порядок, однако став хроническими, приводят к дисфункциональным последствиям - озлобленности, пассивности, разрыву отношений и пр. [Scheff, 2014; Sayer, 2005; Jo, 2014; Neckel, 2003].
Социальную роль стыда Т. Шефф демонстрирует на основе контент-анализа социологических текстов. Он делает вывод о том, что хронический стыд характерен в основном для низших классов и является обыденным опытом дома, в школе, на работе, способствуя воспроизводству неравенства через пассивность, самообвинение и молчание, и может переродиться в негодование, ярость, немотивированную агрессию, выражаемые, однако, не в публичном, а в приватном пространстве [Scheff, 2002]. Э. Чейз и Р. Уокер в результате анализа чувства стыда у людей, живущих в бедности, показали, как конструируется стыд в современном британском обществе [Chase, Walker, 2013]. В России стыд бедных также становится хроническим и вызывает пассивность, уход от действий, из публичной сферы; вместе с депрессивностью, безнадежностью, прорывающейся обидой и яростью, привычкой винить других и власти в своем положении [Симонова, 2014 b]. Зависть имеет своими последствиями прежде всего безделье, депрессивность, беспомощность, отказ от конкуренции и способствует отчуждению и разрыву связей, и такой результат гораздо более типичен для низших слоев населения, чем ресентимент и открытая враждебность [Duffy, Shaw, 2000].
Если обсуждаемые эмоции признаются, индивиды имеют возможность перестроить свои отношения с другими и сохранить солидарность в группе, тем самым восстанавливая собственную гордость и достоинство [Scheff, 2000]. Однако, по мнению Шеффа, в современном обществе преобладает непризнанный, избегаемый стыд. Стыд, как и зависть, маскируется и скрывается сознательно и бессознательно. Оставаясь невыражен-
109
ным, стыд становится хроническим и влечет негативные последствия [Scheff Retzinger, 1991].
Неосознанность и скрываемость эмоций стыда и зависти, их способность маскироваться и перерождаться в гнев или уныние [Retzinger, 1995; Scheff, 2000] усложняют задачу анализа их социальных предпосылок и следствий, однако современная социология эмоций предлагает стратегии, позволяющие систематизировать невербальные и вербальные маркеры этих эмоций [см., например: Scheff, Retzinger, 1991; Шёк, 2010; Duffy, Shaw, 2000; Neckel, 2003, Бескова, 2011]. Так, был составлен список телесных, паралингвистических жестов, кодовых слов и выражений, которые служат индикаторами стыда и гнева, что дает возможность распознавать стыд в разных ситуациях [Retzinger, 1995; Scheff, 2011]. Более 100 разговорных кодовых слов могут обозначать переживание стыда вслед за шестью главными словами-обозначениями: alienated - rejected, dumped, deserted; confused - blank, empty, hollow; ridiculous - foolish, silly, funny; inadequate - powerless, weak, insecure, а также uncomfortable и hurt [Scheff, 2011, p. 357]. Стыд распознается в защитном поведении: например, вербальные сигналы о страхе и тревоге, гневе; изменение интонации, опускание глаз; также маскировать стыд могут молчание, ритуальные извинения, заносчивость [Retzinger, 1995; Scheff, 2011, p. 358]. Зависть также трудно поддается исследованию, скрываясь под разными масками. Общие и примерные вербальные конструкции для выражения зависти: «если я не могу сделать этого, то никто не сможет», «это несправедливо, что они имеют Х, а мы нет» или «мой успех недостаточен, если другие тоже преуспели». Наиболее частое поведенческое проявление зависти - это злословие, сплетни и кляузы [Foster, 1972].
На основе отечественных работ в социальной психологии и лингвистике можно заключить, что список кодовых слов, выражений, телесных жестов, паралингвистических выражений, отражающих эмоции стыда и ревности, во многом подобен составленному Шеффом и Ретцингер [Антонова, 2007; Апресян, 2004; Меньшикова, 2007]. В целом мы полагаем, что вполне можем использовать как прямые упоминания стыда, так и косвенные, а также вербальные указания на эмоции, сопутствующие стыду и зависти, - унижение, презрение со стороны других, дистресс и депрессив-ность, а также гнев и ярость.
По Дж. Тёрнеру, приписывание как один из ключевых механизмов социального взаимодействия активизируется в случае подавления негативных эмоций, направленных на индивидуальное Я [Turner, 2002]. Если в результате приписывания или проекции определенные люди или социальные группы рассматриваются в качестве причины несоответствия моральным ожиданиям, то возникают разные виды гнева, направленные против них, - раздражение, неудовольствие, досада. Мы полагаем, что в нашем случае эти рассуждения помогут нам понять сами эмоции респондентов: если они обвиняют других - соседей, власти, богатых, горожан, учрежде-
110
ния, реформы и пр., - значит, в данном случае мы можем говорить о проявлениях стыда или зависти, которая выражается в девальвации других и оправданиях собственного положения, определенных действий или бездеятельности. Таким образом мы старались выйти на новую идентичность сельских жителей, связанную с их трудом, и ее моральные измерения -элементы трудовой этики в новых условиях.
Идея данного исследования родилась из наблюдения за респондентами и анализа транскриптов интервью - они наполнены негативными переживаниями по поводу собственной жизни, обидами, недовольством, оправданиями собственного положения, поэтому мы ставим задачу анализа социальных условий и факторов, запускающих стыд и зависть и формирующих контуры новой трудовой этики, в которой нет места ценности физического труда.
Данные и метод
Данные, используемые в статье, получены в ходе реализации проекта «Крестьянство на переломе эпох: Анализ социальной организации современного российского села в условиях экономических трансформа-ций»1, полевой этап которого был осуществлен в октябре - ноябре 2013 г. Проект был нацелен на изучение жизненных устоев и стратегий экономической активности крестьян Белгородской области. Проблематика, связанная с эмоциональными аспектами, не рассматривалась в качестве предмета исследования, однако использование качественных методов позволило обнаружить множественные свидетельства эмоциональной оценки жителями села как актуальной социокультурной ситуации, так и собственного положения. Выражаемые респондентами эмоции и их вербально-телесные маркеры позволили предположить, что эти эмоции являются ресурсом объяснения социальных процессов.
Исследовательским инструментарием послужили полуструктурированные интервью по предварительно составленному гайду. Отбор участников исследования проводился с использованием удобной выборки. Были собраны 30 интервью. Восемь интервью были взяты у информантов с юридически оформленным статусом индивидуального предпринимателя; четыре - у женщин пенсионного возраста, прекративших официальную трудовую деятельность не более двух лет назад; и 18 интервью - у людей трудоспособного возраста старше 20 лет, совмещающих наемный труд и самозанятость.
Расшифровка записей интервью оформлялась в транскрипты в формате MS Word. На первом этапе использовалось открытое кодирование по
1 Проект «The peasantry of the Belgorod region in 2000-2013: Complex analysis of the development of economic activity and social organization of rural life» был осуществлен при поддержке Basic research program at the National research university Higher school of economics, под руководством проф. А.Г. Эфендиева.
111
предложениям по принципу «главная идея». На втором этапе применялось избирательное кодирование, выстраивалась ось ключевых категорий. Далее использовалось осевое кодирование: вокруг центральной темы -«Эмоции» - шел поиск подтем, которые проясняли основную тему и раскрывали характер и основания эмоциональных реакций.
Изложим далее полученные результаты и в заключении представим, каким образом мы видим роль моральных эмоций в выстраивании и закреплении новой трудовой этики российского крестьянства.
Стыд в системе экономических оценок и трудовых установок жителей села
В ходе исследования зафиксировано противоречие между оценкой селянами собственного материального положения как удовлетворительного и высоким уровнем недовольства экономической ситуацией и предполагаемыми перспективами ее изменения [БГепйеу, 8огокш, Кск1оуа, 2014]. Тот факт, что влияние доходов на «субъективное благополучие» незначительно, известен в экономике и социологии как «иллюзия фокусирования» при оценке субъективного благополучия [Schkade, КаЬпешапп, 1998]: при оценке своего состояния человек «фокусируется» на одном из факторов, придавая ему приоритетное значение. В поисках этого ключевого фактора мы обратились к анализу мотивов трудовой деятельности жителей села. Наиболее распространенные ответы, характеризующие установки жителей села в сфере экономического поведения, и ведущие мотивы трудовой деятельности можно объединить в четыре группы.
Первая отражает экономическую заинтересованность: «чтобы платили хорошо», «чтобы на жизнь хватало», «были бы деньги» - наиболее значимые, включенные в ответы всех респондентов мотивирующие факторы.
Вторая группа ответов воплощает представления респондентов об условиях труда: насколько легко и удобно добираться до места работы, продолжительность рабочего дня и наличие выходных. Этот аспект упоминался всеми опрошенными из числа работающих по найму.
Третий тип ответов отражает, скорее, представления о психологической составляющей трудовой деятельности: в качестве мотивов трудовой деятельности звучали высказывания: «чтобы чем-то заняться», «чтобы не запить от безделья», «не могу без работы».
Четвертый тип ответов фокусирует внимание на социальной роли труда и ценности сельского труда как такового.
Ж., 65 л., пенс.: «Что хорошо было - это вот мы работали на ферме -это уважаемый труд был, как-то встаешь утром - идешь на работу, ты при деле, на тебя люди смотрят. Все старались работать, а то стыдно было людям в глаза смотреть...»
112
Итак, от трудовой деятельности жители села ждут удовлетворения физиологических потребностей, потребностей в безопасности и стабильности, потребностей в аффилиации и в уважении. Реально при этом, по оценкам респондентов, удовлетворяются лишь потребности первого уровня, и то отчасти: ощущения ненужности, низкой социальной ценности и бесперспективности крестьянского труда порождают обиду и стыд. Таким образом, фактором, определяющим «фокус» в оценке ситуации в стране и в собственной жизни, представляется падение престижа крестьянского труда.
М., 45 л.: «Какой-то стимул был1. Встаешь, у тебя работа есть, тебя что-то держит... Все равно, пусть это работа невыгодная, неприбыльная, ну самая низкая, но все равно человек обходился этим. В деревне это считалось нормальным. Сейчас нет ничего - вот через каждый дом пустые стоят, люди уезжают.»
В изменившихся социокультурных и экономических условиях сельскохозяйственный труд лишился былого почета, воспринимается как постыдный и бесперспективный.
Ж, 43 г.: «Как дочь приехала с Воронежа (районный центр), говорит: "Опять вы ерундой занимаетесь!", я говорю: "А что ерундой - это же наши деньги", а она: "Да, деньги, на капусте в институт не поступишь! Я лучше буду работать"».
Труд, который не ценится даже собственными детьми, не может не вызывать смущение и стыд.
Ж., фермер: «Это тяжелый труд. Молодежь не хочет идти - это животноводство, это, как сказать - г. о, да? С утра до ночи. Запах.»
Упоминание тяжести и неприятности труда через слово «г. о» отражает презрительное отношение к этому труду, которое респондент приписывает восприятию других людей и общества в целом. Субъективная оценка крестьянского труда как «тяжелого» и вредного для здоровья2 в сочетании с низкой доходностью также передается через слово «г.о», отражающее презрение других людей и самопринижение.
М., 49 л.: «Потому что нет ничего в карманах - одно г. о. Человек должен от труда получать удовольствие и деньги. Вот приехал с рынка -устал, картошки натаскался, а у тебя - пачка денег - приятная усталость! Приезжаешь оттуда, а там только звенит».
1 Речь идет о том периоде - и советском (то, что было раньше), когда преобладали коллективные хозяйства, и о постсоветском (то, что сейчас) - до конца 2000-х годов.
2 Выразительный глагол используют респонденты для определения своего труда -«долбиться»; говорят: «долбится на огороде», т.е. занимается монотонным, тяжелым, каждодневным трудом. В этом слове содержится эмоциональное отношение: труд тяжелый, помимо этого грязный и не ценимый обществом, результат не всегда окупает его.
113
Также подчеркивается недоступность для селян благ, предлагаемых современным «обществом потребления».
Ж., пенс.: «Сейчас, конечно, много всего появилось - и продукты, и вещи, мы о таком и не знали раньше, и молодежи, конечно, это все нравится, и всего хочется».
Все это вызывает у крестьянина чувства унижения и стыда. Невозможность приобрести желаемое также порождает стыд; уверенность в том, что в этом обществе людям труда нет места, они не могут им наслаждаться, в свою очередь, вызывает чувство обиды и несправедливости, с одной стороны, и чувство зависти по отношению к тем, кто может себе это позволить, - с другой.
Неприязненное отношение односельчан отчетливо ощущается относительно успешными фермерами; зависть к ним переходит в откровенное вредительство.
М., 45 л.: «Мне вот говорят, чего ты не наймешь - вон алкаши ходят -капусту кидать. Я нанимал в прошлом году, он, во-первых, рубит аж за ж. у, или в капусту топором упрется, или начинает бросать ее в кузов, у нее уже вида нет, она побитая, и, естественно, она не хранится - чернеет. А ее нужно, как женщину, вот так взять, положить, и оттуда взять - и положить на прилавок. А тут все кидается, бегом».
Зависть со стороны односельчан также выражается в саботаже и отчужденности в отношениях.
М., 45 л.: «Говорят, да хоть тысячу плати, но на частника работать не хотят. Не то что нет работников - они есть, а сюда не пойдут. Не из-за денег, а просто - принцип. Вот я же не жлоб какой-то, я же отсюда, с ними в колхозе вместе работал. Приходят: "Коль, не поможешь отвезти, Коль, огород не вспашешь?" - "Да пожалуйста, какие проблемы". Но кинься вот сейчас: "Нет, Коль, мне некогда.". Сбавляю площади до минимума, рассчитываю по своей семье - вот 2 га капусты мы вдвоем убираем - за неделю: рубим, свозим, <...> Но больше я не смогу, потому что она останется в поле. А вокруг начнут: "Ну, что, разбогатели!" И все такое опять.»
В приведенной цитате особенно остро чувствуется обида, моральное чувство, возникающее при столкновении с несправедливостью. Отчасти это детерминировано индивидуально-специфичным отношением - респондент всю жизнь провел на селе, идентифицирует себя с жителями родного села. Этот пример интересен тем, что демонстрирует связь вовлеченности в разные виды деятельности и соответствующей им трудовой этики с уровнем субъективного благополучия: уровень экономического благополучия семьи фермера, чье высказывание цитировалось последним, если и выше, чем у односельчан, то ненамного, однако его удовлетворенность собственным трудом и вообще «местом в жизни» существенно отличается,
114
что, очевидно, определяется не только разницей в доходах. По-видимому, для жителей села, чей доход на протяжении длительного времени остается стабильно низким, его роль в определении субъективного благополучия невелика и не является ключевой. Но сельские предприниматели в большей мере вовлечены в систему социальных и экономических отношений «современного» типа, и это «соответствие образа жизни» («life-style congruity» [Dressler, 1982]) не просто смягчает чувство дискомфорта, но и способствует росту субъективного благополучия. Восприятие же своего труда как никому не нужного, не пользующегося уважением, а самого себя - как не соответствующего критериям успешности современного общества наносит сокрушительный удар по идентичности крестьянина.
Стыд в трансформирующейся идентичности
В новых условиях под ударом оказываются разные слои самоидентификации, и именно чувство стыда эксплицирует эти процессы.
Гражданская. Респонденты старшего возраста сравнивают актуальный статус крестьянина с советским периодом.
Ж., 60 л.: «Что хорошо было - это вот мы работали на ферме - это уважаемый труд был, как-то встаешь утром - идешь на работу, ты при деле, на тебя люди смотрят».
Эта апелляция к прошлому носит, вероятно, защитный характер: в условиях, когда крестьянский труд не уважается, воспоминания о его былой почетности становятся попыткой восстановить утраченное чувство гордости.
Профессиональная.
М., 60 л.: «Сельхозпродукция - она не кормит людей - тут мучений больше. Везде все растет, а деревенские - ни хрена не стоят. Деревня мудохается-мудохается - и ни хрена. Крестьянина как душили, так и душат».
Здесь очевиден механизм приписывания вины государству и бизнесу, недооценивающим крестьянский труд. Примечательно, что описание ситуации идет через слово «душат»; часто этой физиологической реакцией сопровождаются стыд и унижение [Scheff, 2011].
Личностная. Маркером стыда служит ощущение незначительности.
М., 45 л.: «Что ж я - клоп какой-то».
В результате не остается ничего, за что можно «зацепиться», чтобы собрать, выстроить новую идентичность.
Ж., 40 л.: «Не надо нам ничего, потому что уже просто дышать нечем - не то, что жить, а дышать нечем. Крестьяне как были на коленях, так и останутся на коленях».
115
Трудовая деятельность лишается ведущей мотивации, связанной с поддержанием личностной идентичности и публичного «лица» и позволявшей компенсировать деструктивное влияние низкой экономической ценности крестьянского труда.
Разрушение идентичности, естественно, приводит к деформациям временной перспективы. Будущее рисуется жителями села преимущественно мрачными красками.
М., 55 л.: «Только хуже становится, только хуже, хотя куда уж хуже. Да и вообще непонятно - загадывать не получается».
Респонденты заявляют о невозможности планирования собственной жизни.
Ж., 55 л.: «Да не на что тут надеяться.»
Подчеркнем, что сужение временной перспективы и рост пессимистических оценок происходили постепенно, и надежды на возможную позитивную динамику со временем сменялись чувством безысходности.
Ж., 47 л.: «Думали, с каждым годом все лучше будет. Хотели работать нормально - свеклу выращивать, подсолнух. Короче, жить, как нормальные люди. Но не тут-то было.»
Причина пессимистичных настроений связана с переживанием опыта неудач и разочарованием в проведенных реформах. Следствие разочарований - зарождение и развитие чувства низкой эффективности собственной деятельности и неконтролируемости происходящего.
Ж., 23 г.: «От нас мало чего зависит».
М., 46 л., ИП (водитель грузовика): «Вот я как раз вожу от фермера -у меня машина, у него земли, так он сказал: "Это как рулетка, только в рулетке одно "зеро", а у нас - сплошные "зеро", только один сектор может выпасть выигрышный"».
Так формируется и усиливается представление о тщетности любых предпринимаемых усилий.
М., 45 л., фермер: «Вот года два назад мы с детьми капусту сажали -90 тонн в мусорку вывезли капусты! Никому она не нужна была вообще. Ну давай по новой сажать - стараемся, сделали хранилище, все по новой, ну а дети-то смотрят, они-то хотят - вот если сделал - и сразу результат. Потому что обычно, если сделал - и ничего не получил, - обычно человек расстраивается».
Низкая самоэффективность, в свою очередь, приводит к сужению временной перспективы до точки, сфокусированной на проблемах сегодняшнего выживания; индивид отказывается от усилий, направленных на постановку отдаленных целей, перспективное планирование и выработку рациональных стратегий реализации намеченного. Активность приобрета-
116
ет хаотичный характер, ее эффективность еще больше снижается, и чувство беспомощности и утраты контроля над событиями собственной жизни усиливаются. Круг, таким образом, замыкается. Эмоциональные маркеры указывают на негативные последствия падения престижа сельского труда. Частично неосознанный стыд порождает не гнев, а подавленность, отказ от деятельности, разрыв связей; зависть также ведет к ощущению безнадежности, обвинению других людей и реальных или абстрактных социальных структур.
Эмоциональные аспекты новой трудовой этики в современном российском селе
«Нужда заставила»: необходимость удовлетворения витальных потребностей - основной мотиватор трудовой деятельности, в том числе и начала предпринимательской активности. Практически все опрошенные имели опыт предпринимательской деятельности в сельскохозяйственной сфере: не все регистрировали ИП, но либо продавали перекупщикам молоко / мясо / мед, либо самостоятельно торговали овощами на рынке. Большинство респондентов оценивают этот опыт как неудачный: большие трудозатраты, отсутствие прибыли, а то и убытки. Опыт переживания неблагоприятных случаев, в которых субъект ощущает невозможность контролировать события собственной жизни, приводит к формированию достаточно устойчивой личностной диспозиции - «learned helplessness» («выученная беспомощность») [Seligman, Maier, 1967]. И если экономическая мотивация остается единственной, фермерскому хозяйству, как правило, не удается просуществовать достаточно долго. Мотивами, поддерживающими предпринимательскую деятельность, становятся иные: склонность и готовность к риску, стремление к самостоятельности, гордость за собственный успех - чувство эффективности собственной деятельности. Роль последнего фактора оказывается наиболее существенной; он определяет, будет ли актуализировано поведение, направленное на преодоление препятствий, и сколько усилий будет затрачено [Bandura, 1997]. В ряде эмпирических исследований показана положительная связь между предпринимательской самоэффективностью и предпринимательскими намерениями [Krueger, Reilly, Carsrud, 2000; Zhao, Seibert, Hills, 2005; Barbosa, Gerhardt, Kickul, 2007; Sardeshmukh, Smith, 2010]. Низкая самоэффективность препятствует выработке эффективных стратегий «совладания» с неблагоприятными условиями, умения справляться со стрессом [Luszczynska, Scholz, Schwarzer, 2005; Lillbacka, 2006].
Низкая самоэффективность сельских жителей является результатом непризнаваемого стыда и зависти к тем, кто справляется с ситуацией лучше. Усиливаются эти чувства под влиянием изменений хозяйственного уклада и трудовой этики, которая уже не имеет ничего общего с советской идеологически сформированной коллективистской этикой. В повседневных взаимодействиях респонденты воспринимают эти изменения как
117
«презрение к своему труду», который они воспринимают как тяжелый, но в каком-то смысле «праведный», «необходимый», тот, который должен цениться, ведь обеспечивает производство продуктов, жизненно необходимых обществу.
Этот социально-нормативный фон порождает и стыд за свое положение и занятие, и зависть к ближним - более успешным фермерам, к городским жителям, которым не надо так тяжело работать. Негативные эмоции часто не признаются, а проецируются и рационализируются, и вина за это положение приписывается государству, бизнесу, богатым людям, городским жителям и тем, кто преуспевает в непосредственной близости. Как следствие этих эмоций - обида, недовольство, безнадежность. Происходит в числе прочего потеря ценимой идентичности либо ее ослабление. Труд остался, а гордиться нечем. Простой трудовой человек никем не ценится. Отсюда - стыд, который поддерживается отношением детей и самими процессами урбанизации, а также тем, что сельский труд не считается достойной работой. Поэтому пассивность и низкая самоэффективность сельских жителей выглядят типичными и закономерными последствиями в сложившихся условиях.
Опыт неудач, которые воспринимаются субъектом как неожиданные, не зависящие от предпринимаемых им действий, отмечался подавляющим большинством наших информаторов. В числе подобных неконтролируемых, или воспринимаемых как неконтролируемые, факторов называются произвольность устанавливаемых перекупщиками цен на сельхозпродукцию, погодные условия, действия местных властей (история с вырезанными на всех подворьях поросятами), рост налогов и пр. Причем, поскольку речь идет о выученной беспомощности, необходимо учитывать, что отрицательный опыт, приобретенный в одной ситуации, начинает переноситься и на другие ситуации, когда возможность контроля реально существует. В результате те риски, которые могут прогнозироваться и учитываться фермером при планировании в кратко- и среднесрочной перспективе, воспринимаются им как принципиально непредсказуемые и неконтролируемые, что, естественно, ведет к сворачиванию и прекращению какой бы то ни было самостоятельной экономической деятельности и развитию ориен-таций на экономический патернализм и пассивность.
При этом низкая самоэффективность субъективно переживается очень тяжело, приводит к развитию чувства подавленности, а в ряде случаев и к депрессии, а поскольку эти чувства на селе носят массовый характер, группа стремится восстановить утраченное равновесие и порождает особую моральную «интерпретацию» или оправдание экономической пассивности - посттравматическую «этику праздности».
Характер трудовой этики современного российского села наиболее лаконично иллюстрирует фраза, рефреном звучавшая во многих интервью, -«кому надо - тот выживает». В ней заключаются и готовность «работать до изнеможения», и минималистский характер потребностей. На нравст-
118
венную составляющую трудовой активности, ее «объем» так или иначе указывают многие респонденты. При этом осуждаются, с одной стороны, бездельники, с другой - те, кто «слишком много» сил и времени уделяет «заработку». Допустимый, с точки зрения общественной морали, «диапазон» трудовой активности оказывается довольно узким: работать следует для того, чтобы «выжить». Если «нижняя» граница не достигается, индивид осуждается как нахлебник; в случае если превышается «верхняя» граница, индивид осуждается как ориентированный на достижение личного благополучия, которое видится несовместимым с благополучием группы. Актуализация «этики праздности» оказывается следствием утраты контроля над своей жизнью, потери «лица» и разрушения идентичности крестьянина в целом.
Заключение
За последние десятилетия российское общество пережило коренные трансформации, принципиально изменившие его экономический и социокультурный профиль. Наложение эффектов глобальных процессов на принципиальные изменения в политической, экономической и социальной сферах российского государства инициировали коренные трансформации ценностно-нормативной системы, в том числе и у жителей российского села. Падение престижа физического труда лишило крестьянина той опоры, которая позволяла сохранять относительно высокий уровень субъективного благополучия и позитивную идентичность. Систематическая депривация как первичных, так и социальных потребностей актуализирует моральные эмоции - зависть, обиду, стыд, унижение, - которые относятся к числу эмоций, обостряющих самосознание (self-conscious emotions), и затрудняют поиск оснований для выстраивания новой личностной и коллективной идентичности. Переживание таких моральных эмоций, как стыд и зависть, теоретически может иметь следствием формирование про-тестной идентичности и последующий рост групповой солидарности. Однако эмпирически мы фиксируем социально-дисфункциональные последствия хронически переживаемых, скрываемых и непризнаваемых эмоций стыда и зависти и сопутствующих им чувств - сокращение временной перспективы, распространение чувства беспомощности, отказ от конкуренции, активного преобразования ситуации и отчуждение (разрыв социальных связей), что в целом типично для малообеспеченных слоев населения [Chase, Walker, 2013; Симонова, 2014 b].
В качестве социальных причин мы видим длительный опыт экономических неудач, упомянутое падение социальной значимости труда «на земле», что постепенно привело к существенному снижению чувства самоэффективности у российского крестьянина. Таким образом, в системе экономических установок российского крестьянина доминирующими оказываются ощущение тщетности прилагаемых усилий и сужение временной перспективы, а в системе трудовой этики - четкое ограничение труда
119
областью удовлетворения базовых потребностей («выживания») и отсутствие ценности личного экономического успеха, которые поддерживаются посредством как самоограничений (в том числе самопринижения), так и моральных оценок со стороны окружающих (презрение к сельскому / физическому труду).
Мы понимаем, что качественное исследование и акцент в основном на вербальных маркерах моральных эмоций не дают полной картины, тем более в одном, хотя и типичном для российского культурного контекста регионе. В дальнейшем нужна более детальная теоретическая, историческая и эмпирическая проработка предложенных положений, однако фокусировка на моральных эмоциях придала определенность общей картине жизни в российском селе и позволила понять смыслы действий, жизненных траекторий и контуры формирующейся трудовой этики сельских жителей.
Список литературы
Аграрная реформа в России: Концепция, опыт, перспективы / Отв. ред. А. В. Пертри-ков. - М.: Энциклопедия российских деревень, 2000. - 431 с. - (Научные труды ВИАПИ РАСХН; вып. 4).
Антонова Л.Е. Группа слов с семантикой стыда в современном русском языке // Материалы XXXVI международной филологической конференции, Санкт-Петербург, март 2007. - СПб.: СПбГУ, 2007. - С. 123-129.
Апресян Ю.Д. Стыдиться, стесняться, смущаться, конфузиться // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. - М.; Вена: Языки славянской культуры: Венский славистический альманах, 2004. - С. 1122-1128.
Бескова Т.В. Особенности взаимосвязи материального достатка и склонности личности к зависти // Материалы научно-практической заочной конференции «Интегративный подход к психологии человека и социальному взаимодействию людей» / Под ред. В.Н. Панферова, Е.Ю. Коржовой. - М.: НИИРРР, 2011. - С. 55-59. - Режим доступа: http://www.humanpsy.ru/articles/conf-2011/2011-11-Beskova.pdf [Дата обращения: 21.08.2016.]
Бескова Т. В. Психологические механизмы формирования зависти и ее детерминанты // Вестник Московского государственного областного университета: Электронный журнал. - М., 2013. - № 1. - Режим доступа: http://www.evestnik-mgou.ru/Articles/Doc/289 [Дата обращения: 21.08.2016.]
Великий П. П. Социальная политика на селе: Новые вызовы, старые ограничения // Журнал исследований социальной политики. - М., 2007. - Т. 5, № 2. - С. 231-244.
Гордеева Т.О. Мотивация достижения: Теории, исследования, проблемы // Современная психология мотивации / Под ред. Д. А. Леонтьева. - М.: Смысл, 2002. - С. 47-103.
Магун В. С. Российские трудовые ценности: Идеология и массовое сознание // Мир России. - М., 1998. - Т 98, № 4. - С. 113-144.
Меньшикова С.И. Концепт психического состояния «стыд» и вербальные средства его выражения // Вестник Тверского государственного университета. Сер.: Филология. -Тверь, 2007. - № 7. - С. 56-65.
Никифоров Л.В., Кузнецова Т.Е. Город и село: Особенности интеграции в советский и постсоветский периоды // Журнал исследований социальной политики. - М., 2007. - Т. 5, № 2. - С. 179-200.
Патрушев В. Д., Темницкий А.Л. Собственность и отношение к труду // Социологические исследования. - М., 1994. - № 5. - С. 58-59.
120
Рывкина Р.В. Драма перемен. - М.: Дело, 2001. - 472 с.
Симонова О.А. Социология эмоций и социология морали: Моральные эмоции в современном обществе // Социологический ежегодник, 2013-2014: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. социологии и социал. психологии; Кафедра общей социологии НИУ-ВШЭ; Ред. и сост. Н.Е. Покровский; Ред.-сост. Д.В. Еф-ременко. - М., 2014 a. - С. 148-187.
Симонова О.А. Стыд и бедность: Последствия для социальной политики // Журнал исследований социальной политики. - М., 2014 b. - Т. 12, № 4. - С. 539-554.
Шёк Г. Зависть: Теория социального поведения / Пер. с англ. В. Кошкина; под ред. Ю. Кузнецова. - М.: ИРИСЭН, 2010. - 544 с.
ЭфендиевА.Г., Болотина И.А. Современное российское село: На переломе эпох и реформ: Опыт институционального анализа // Мир России. - М., 2002. - Т. 11, № 4. -С. 83-125.
Bandura A. Self-efficacy: The exercise of control. - N.Y.: Freeman & co., 1997.
Bandura A., SchunkD.H. Cultivating competence, self-efficacy and intrinsic interest through proximal self-motivation // J. of personality a. social psychology. - Wash., 1981. -Vol. 41, N 3. - P. 586-598.
Barbalet J.M. Emotion, social theory and social structure: A macrosociological approach. -Cambridge: Cambridge univ. press, 1999.
Barbosa S.D., GerhardtM.W., Kickul J.R. The rule of cognitive style and risk preference on entrepreneurial self-efficacy and entrepreneurial intentions // J. of leadership a. organizational studies. - Flint (MI), 2007. - Vol. 13, N 4. - Р. 86-104.
Chase E., WalkerR. The co-construction of shame in the context of poverty: Beyond a threat to the social bond // Sociology. - L., 2013. - Vol. 47, N 4. - P. 739-754.
Clanton G. Jealousy and envy // Handbook of the sociology of emotions / Ed. by J.E. Stets, J.H. Turner. - N.Y.: Springer, 2006. - P. 410^40.
Dressler W.W. Hypertension and culture change: Acculturation and disease in the West Indies. - N.Y.: Redgrave publishing company, 1982.
DuffyМ.К, Shaw J.D. The Salieri syndrome: Consequences of envy in groups // Small group research. - Newbury Park (CA), 2000. - Vol. 31, N 1. - P. 3-23.
Efendiev A.G., Sorokin P.S., Kozlova M.A. Transformations in the rural life in Russian Belgorod region in 2000-2013 through «modernization» theoretical perspective: Increasing material well-being, growing individualism and persisting pessimism. - Moscow: HSE, 2014. - (Basic research programme working papers; Series «Sociology»; WP BRP 56/S0C/2014).
Foster G.M. The anatomy of envy: A study in symbolic behavior // Current anthropology. -Chicago (IL), 1972. - Vol. 13, N 2. - P. 165-186.
Handbook of the sociology of emotions / Ed. by J.E. Stets, J.H. Turner. - N.Y.: Springer, 2006. - XIII, 657 p.
Hoff K., Pandey P. Belief systems and durable inequalities: An experimental investigation of Indian caste. - June 2004. - (World Bank Policy research working papers, N 3351). - Mode of access: http://poseidon01.ssrn.com/delivery.php?ID=79611412308500906811311109808608009 203800402901402904100502104706905703206007306807007708806911212410306403505103 410210511500300603011906711310306612208607201010401200110700206910208309910706 8&EXT=pdf [Accessed 22.08.2016.]
Jo N.Y. Psycho-social dimensions of poverty: When poverty becomes shameful // Critical social policy. - Thousand Oaks (CA), 2013. - Vol. 33, N 3. - P. 514-531.
Kahneman D., KruegerA.B. Developments in the measurement of subjective well-being // J. of economic perspectives. - Pittsburgh (PA), 2006. - Vol. 20, N 1. - P. 3-24.
Krueger J.N.F., ReillyM.D., CarsrudA.L. Competing models of entrepreneurial intentions // J. of business venturing. - N.Y., 2000. - Vol. 15, N 5-6. - Р. 411^32.
121
Lillbacka R. Measuring social capital assessing construct stability of various operationali-zations of social capital in a Finnish sample // Acta sociologica. - Copenhagen, 2006. - Vol. 49,
N 2. - P. 201-220.
Luszczynska A., Scholz U., SchwarzerR. The general self-efficacy scale: Multicultural validation studies // J. of psychology: Interdisciplinary a. applied. - Philadelphia (PA), 2005. -Vol. 139, N 5. - P. 439-457.
Maier S.F., SeligmanM.E.P. Learned helplessness: Theory and evidence // J. of experimental psychology: General. - Wash., 1976. - Vol. 105, N 1. - P. 3^6.
Neckel S. From envy to rage? Social structure and collective emotions in contemporary «market society» // Sociology of love and hate: Emotions. - Mode of access: http://www. um.es/ESA/Abstracts/Abst_st4.htm [Accessed 22.08.2016.]
Quintanilla L., Jensen de L^pez K. The niche of envy: Conceptualization, coping strategies and the ontogenesis of envy in cultural psychology // Culture a. psychology. - Thousand Oaks (CA), 2013. - Vol. 19, N 1. - P. 76-94.
Retzinger S.M. Identifying anger and shame in discourse // American behavioral scientist. -Princeton (NJ), 1995. - Vol. 38, N 8. - P. 1104-1113.
Salovey P., Rothman A.J. Envy and jealousy: Self and society // The psychology of jealousy and envy / Ed. by P. Salovey. - N.Y.: Guilford, 1991. - P. 271-286.
Sardeshmukh S., Smith R. An examination of skills and abilities in a process model of en-trepreneurship // AGSE'2010 papers. - Karlsruhe: AGSE, 2010. - P. 415^24.
Sayer R.A. The moral significance of class. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2005. -VIII, 247 p.
Scheff T.J. Shame and the social bond: A sociological theory // Sociological theory. - San Francisco (CA), 2000. - Vol. 18, N 1. - P. 92-112.
Scheff T.J. Social-emotional world: Mapping a continent // Current sociology. - L., 2011. -Vol. 59, N 3. - P. 347-361.
Scheff T.J. The ubiquity of hidden shame in modernity // Cultural sociology. - Los Angeles (CA), 2014. - Vol. 8, N 2. - P. 129-141.
Scheff T.J. Working class emotions and relationships: Secondary analysis of Sennett, Cobb and Willis // Toward a sociological imagination: Bridging specialized fields / Ed. by B. Phillips, H. Kincaid, T.J. Scheff. - Lanham (MD): Univ. press of America, 2002. - P. 263292.
Scheff T.J., Retzinger S.M. Violence and emotions: Shame and rage in destructive conflicts. - Lexington (MA): Lexington books, 1991. - XXIV, 207 p.
Schkade D.D., Kahneman D. Does living in California make people happy? A focusing illusion in judgments of life satisfaction // Psychological science. - N.Y., 1998. - Vol. 9, N 5. -P. 340-349.
Stets J.E., Carter M.J. A theory of the self for the sociology of morality // American sociological rev. - Menasha (WI), 2012. - Vol. 7, N 1. - P. 120-140.
Turner J.H. Face-to-face: Towards a sociological theory of interpersonal behavior. -Stanford (CA): Stanford univ. press, 2002. - 271 p.
Turner J.H., Stets J.E. The sociology of emotions. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2005. - XVIII, 349 p.
Zhao H., Seibert S.E., Hills G.E. The mediating role of self-efficacy in the development of entrepreneurial intentions // J. of applied psychology. - Wash., 2005. - Vol. 90, N 6. -P. 1265-1272.
122
